Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2012
Дмитрий Русин родился и живет в Набережных Челнах. Окончил агротехнический колледж по специальности ветеринарный фельдшер, учится на филологическом факультете Набережночелнинского института социально-педагогических технологий и ресурсов. Работает в молодежном театре-студии “Ключ” НИСПТР актером и помощником режиссера. Печатался в журналах “День и ночь”, “Луч”, “Берега”, “Идель”.
Дмитрий Русин
Набережные Челны
в россказнях и легендах, или Мне 27
Листья травы
Мой друг Вадим играет блюз на гитаре как никто другой. Конец девяностых – начало двухтысячных. Мы ходим на крышу недостроенного 24-этажного дома на остановке “Центр” – мы зовем это место “Крышей мира”. Однажды Вадим играл на “Крыше мира” песни группы “Чайф”, а пьяный парень с приплюснутой головой подтягивался на стреле строительного крана – дело было в июле. А еще мы ходим на концерты местных рок-групп…
КДЦ Политехнического института – дымно, шумно, играют казанские “Листья травы”. Нам с Вадимом нравится эта музыка. Иногда мы выходим на лестницу, там незнакомые и полузнакомые, опасные и неопасные люди много курят и пьют свое пиво. Мы пробуем их пиво, пробуем их сигареты и возвращаемся к “Листьям”. Нам нравится эта музыка. После концерта пальто надеваю (в подкладку провалилась аудиокассета). Стою на крыльце. Выходит Вадим. Приближаются те, которых нам нужно бояться, и спрашивают несущественное (а нам нравится эта музыка). Мы ударяем в лицо первого из них и реечными ключами рвем его красную куртку. Остальные пятнадцать пинают нас в пыли. Выходят милиционеры. Один из опасных говорит сержанту, что это мы на них напали. Сержант хорошо усмехается… Пешком по ночному проспекту идем к Вадиму домой. Впереди нас ждут макароны-ракушки. В подкладке пальто аудиокассета, расколотая на мелкие кусочки пластмассы, бряцает и пересыпается. Хорошо идем.
Вадим, Вадим, скоро ты будешь делать домофонные ключи “вездеходы”, а дочка твоя порежется о первую струну и ты уберешь гитару на шкаф. Но сейчас мы идем – идем.
Улица Лермонтова
Улица Лермонтова находится в районе “Элеваторная гора”. Это первая улица, на которую попадает автомобиль при въезде на “гору”. Заборы, заборы, охрана, обрыв.
Кажется, австрийцы построили элеватор перед самой мировой войной.
Здесь же был штаб местных частей армии Александра Васильевича Колчака. Тогда, в гражданскую, мимо нашей “горы” из Владивостока на корабле “Кент” проплывал капитан Британской королевской морской пехоты Томас Джеймсон, писавший в своих мемуарах: “Шесть судов нашей флотилии вышли вниз по течению из Котловки и вступили в бой. Наше положение было невыгодным, так как большевики поставили свои батареи на высоком берегу, господствующем над местом впадения Вятки в Каму. Вражеские снаряды ложились не только вокруг наших кораблей, они долетали до плавбазы и деревни…”
Однажды в дни первых морозов я видел пробитую насквозь со стороны реки стену заброшенной церкви. До города от стены 80 километров. А вот улица Лермонтова…
Собственно говоря, улица Лермонтова сама по себе никогда не приводит нас к элеватору, но лишь, незаметно вливаясь в улицу Чапаева, оказывается усыпанной зерном. Вот они – галки, вот она – проходная, вот единственный в городе памятник Ленину – возле Музея камского хлеба. Памятник Ленину с указующей в небо деревянной рукой – с деревянной рукой, которую кто-то сжег.
Скульптуры
Говорят, Ильдар Ханов утверждает, будто все его скульптуры расположены в специальном порядке и притягивают в город положительную энергию планеты. А в одном из дачных поселков живет человек, который фотографирует “шары” в атмосфере, заряжает воду в канистрах и говорит, что хановские монументы были спущены на бульвар Энтузиастов ночью, с вертолетов, в глубокой тайне от исполкома.
Мы с Рушаном атеисты. Мы с Рушаном говорим о свободе. Мы с Рушаном идем смотреть, как знакомые сатанисты продают душу. Купили бензину и отправились в Боровецкий лес. В зарослях иван-чая развели костер, а чуть подальше черные молодые люди выложили из бревен пентаграмму, достали свечи, выкрашенные в черный цвет, и показали нам какой-то латинский текст на желтой мятой бумаге. Мы решаем, что один из нас для чистоты эксперимента продаст душу, второй же понаблюдает за обрядом со стороны и расскажет потом, что было. Тянем жребий – мне выпало сидеть у костра, ждать и записывать… Вот участники ритуала встают и сквозь толпу мотыльков идут к пентаграмме, но тут предводитель сатанистов, парень в зеркальных очках и черной косухе, оборачивается и запрещает следовать за собой наблюдателю. Тогда я достаю огурец и армейскую флягу с водой – я буду слушать. У костра со мной остались две знакомые девушки, одна из которых решилась на “продажу” из-за несчастной любви, а вторая – чтобы поддержать подругу, за компанию. Они нервничали, эти девушки, – они ждали своей очереди. Они смеялись. Они разделись до пояса и танцевали вокруг костра. Через полтора часа надоело на них смотреть. Вернулся Рушан и попросил заглянуть в глаза:
– Видишь во взгляде какой-нибудь новый блеск?
– Нет, не вижу.
– Еще посмотри.
– А, подожди-подожди… Да! Вот! Точно – вижу!
– …
На рассвете взорвали оставшийся бензин и вышли из леса к мосту через Шильну. Присели на холме у подножия хановского монумента “Роза ветров” – мы называем это изваяние “Штопор от города” – допили воду, доели огурцы.
Я стою на мосту
В устье реки Мелекески на левом берегу стоит высокая мечеть “Тауба”, что по-русски означает “Покаяние”, а на правом – белая церковь Серафима Саровского. Церковь новая, построена на месте разрушенного храма Ильи Пророка. Зимою же, в низких снеговых облаках, как на экране, иногда можно видеть зубчатую тень минарета мечети.
Центральная улица (бывшая Дворянская). Дома купцов Стахеевых. А недалеко отсюда затерло во льдах пароход “Меркурий”, на котором, спасаясь от отца жандарма, плыла гимназистка Ева Кюн – героиня “Повести о рыжей девочке” сарапульской писательницы Лидии Будогоской.
Постовой
Был такой постовой, который прославился тем, что оштрафовал собственную жену за переход улицы в неположенном месте. Однажды он наложил взыскание на первого секретаря горкома партии, спешившего на работу. И секретарь не смог ему ничего доказать.
Первое Мая
Мне мало лет. Мне купили козинак на палочке и дали в руки флажок с надписью “Миру мир!” – мы все идем на демонстрацию. Ничего не помню, кроме толпы на проспекте Мира и прицепленного к самосвалу огромного красного портрета Ленина. Мне купли сладкую вату, мне купили “Тархун”… После очень хотелось повторить этот чудесный день с толпой, Лениным, козинаками, ватой и газировкой, но праздник не повторялся. Я участник последней советской первомайской демонстрации.
Шляпа
Ночь. Сажусь в последнюю газельку. Добродушный, большой, как борец сумо, водитель просит разрешения померить мою шляпу. Надевает и со словами: “А я теперь похож на сицилийского гангстера!” – давит на газ… Быстро и страшно несемся по проспекту Чулман. Пассажиры держатся за сиденья. Большой водитель смеется в их сторону. Доехали. Я получаю шляпу обратно. Выхожу на дорогу.
Набережная Тукая
Иду красивый по набережной Тукая в белых брюках, белой рубашке. Останавливается уазик, и человек в серой форме приглашает войти внутрь. В “стакане” знакомые, которые возвращались с концерта. Всех нас подозревают в убийстве.
В отделении мы узнаем, что разыскивается “высокий рыжий парень, одетый в черную кожу”. Среди толпы человек в пятьдесят единственным рыжим был какой-то затравленный школьник… Ротвейлеры, автоматы, снятые с предохранителя (патрульные изображают из себя расстрельную команду гестапо). Опытные гопники обмениваются спичками и сигаретами (я получаю одну сигарету и три спички). Моя очередь сдавать шнурки, ремень, стоять перед веб-камерой и отвечать на вопросы. Краем глаза вижу туалет: в нем человек лицом в унитаз пристегнут наручниками к сливной трубе. За металлической дверью карцера возня, мат… Но тут дежурному сообщают, что рыжий убийца только что пойман на улице.
В другой раз я оказался в этом отделении уже в качестве свидетеля: украден телефон и я единственный, кто все видел. Схвачен парень, бежавший вместе с преступниками от преследовавшей патрульной машины.
Полумрак июньской ночи. На полу в коридоре раздавленная ботинком крыса. Входим к следователю. Вдруг у грабителя звонит телефон. Милиционер медленно берет трубку и измененным, покашливающим голосом отвечает.
М и л и ц и о н е р. Да?
Т р у б к а. Это ты?
М и л и ц и о н е р. Да, это я…
Т р у б к а. Ты где ваще? Чё так тихо говоришь?
М и л и ц и о н е р. В ментовке сижу. Чё делать?
Т р у б к а. Сотри номера (называет имена и телефоны). Чтоб мусора не вычислили…
М и л и ц и о н е р. Ладно.
Следователь кладет трубку, достает пистолет из кобуры, выбегает в коридор и… бежит по пустому ОВД, размахивая “макаром”, с криками: “Я раскрыл это дело методом личного сыска!”
Киллер
Анатолий писатель. Вот он возвращается из подпольного картежного клуба домой по улице Шамиля Усманова. Вот видит лежащего у стены пятиэтажки мужчину. Анатолий поднимает мужчину на ноги, но тот падает снова. Анатолий вновь поднимает пьяного, который падает и падает, но в конце концов просит проводить его до дому. Человек этот благодарит моего друга и предлагает работу за “сто тыщ”, предлагает открыть собственную газету, предлагает дойти до своей квартиры, где лежат доллары (все эти доллары он отдаст Анатолию). Человек говорит, что у него есть наследственное золото, но родственники слетелись на богатство и так друг друга ненавидят, что он отказался от своей доли, ради того чтобы жить в спокойствии со своею женой. Человека зовут Володя. Он читает Анатолию стихотворение Лермонтова “У врат обители святой…”.
Со стороны магазина подходят двое. Володя машет им руками. Один из подошедших снимает очки и предлагает Анатолию мороженое. Анатолий берет рожок, а угощавший, пристально глядя на него единственным глазом, говорит: “Меня зовут Мунир. Я киллер”. Володя бормочет, что “все в порядке”, тогда Мунир отвечает: “Хорошо, Анатолий. Ты можешь идти. Мы тебя отпускаем”.
Черный Ключ
На правом берегу Камы, над самой водой, в лесу, была деревня Черный Ключ. В прибрежных торфяниках били чистые родники – отсюда и название. Корабельные сосны, а между стволами их – прозрачный, как местные источники, воздух. Дача купца Стахеева, который вылечил здесь свою дочь от туберкулеза.
Великая Отечественная война принесла сюда сначала госпиталь для раненых, а потом отделение елабужского лагеря военнопленных. Японские солдаты и младшие офицеры жили в чаще, чуть в стороне от поселка, валили лес и ходили в Черный Ключ за водой.
Создатели водохранилища решили поднять уровень Камы еще на несколько метров, и в Черный Ключ пришло распоряжение покинуть дома. Деревня загорелась. Но воду так и не подняли. Собаки и лошади бродили по свежему пепелищу. Торфяные родники исчезли. Часть жителей навсегда переехала в Челны, часть переселилась выше, в сторону леса. Новую деревню назвали Тарловка.
Заброшенный санаторий для больных чахоткой. Японский ботинок нашли в крапиве. Мыльная сточная речка впадает в Каму. Бывшая медсестра военного госпиталя сидит на качелях и говорит: “Все теперь не так, и люди уже не такие”, – сетуя на то, что “городских детей больше негде лечить”.
Воздух между корабельными соснами. Бетонные пионеры в зарослях. Наполовину растащенная по бревну купеческая дача лишена крыши, но двери так и не покосились. Одичавшая садовая сирень.
Саквояж
На траве у проспекта Сююмбике остановился мужчина. В руке у него большой саквояж. Он осторожно ставит сумку на землю, открывает застежки, запускает обе руки внутрь и бросает в небо над собой одного за другим десяток белых голубей. Они еще кружат над хозяином, но медленно, по широкой спирали подымаются выше, выше, исчезают.
Бунгало людоеда
Раз в месяц по ржавым рельсам ездил громыхающий товарный состав. А теперь и вовсе перестал появляться. Здесь никогда ничего не было. Дачный поселок, гаражи, река Челнинка и крайние дома Орловки – все это по краям большого, то желтого, то фиолетового, но всегда необитаемого поля. Если осенью пойдешь вдоль течения… не помню, в какую сторону, то придешь к частоколу ошкуренных осиновых стволов. За ним полужелезное сооружение над обрывом, стол, повсюду смятые упаковки от кетчупа и майонеза. На одном из кольев на ветру будет развеваться выцветший свитер. Все лето здесь обитает опасный человек…
Скорее всего, я видел его однажды за плотиной в зарослях ивняка. Худой, бородатый, он кипятил закопченную консервную банку на хилом костре. Не его ли пугающий плащ до сих пор висит среди маслят на ветке высокой сосны в посадке на том берегу?
Военный летчик
Во время учебы в колледже я часто ездил на автобусе номер семь в сторону заводов – это был долгий путь на скрипучем, приятном “Икарусе”-гармошке. В дороге можно было успеть познакомиться с кем угодно…
– Молодой человек!
– Да?
– Вы учитесь?
– Да.
– Моя внучка тоже вот… учится…
– Угу…
– Ну, учитесь обязательно! Я не учился и в армию вот пошел…
– …
– Летчиком был потом… на летчика выучился…
– Хм, в первый раз с летчиком разговариваю!
– Воевал потом…
– Вы, в смысле, на военных летали, что ли?
– Да… Во Вьетнаме. Слышал? Там наши тоже были. Про нас особо не говорили: секретно было.
– …
– Вот ощущение было: когда летишь, а внизу, там, люди, машины, а ты щас на кнопку нажимаешь.
– …
– Ты учись. Внучка тоже вот учится…
– Спасибо. Ладно, я выхожу. Хорошего дня!
Выхожу не на своей остановке. На пары уже опоздаю. Иду, балансируя по бордюру.
Лис
Медитирую на холме. Делаю так: смотрю на небо, думаю только о небе, не думаю даже – мысли гоню прочь. Мама, ночь опускается, фонаря нет, книга – это все прочь, прочь. Медленным куполом небо меня накрывает. Спускаюсь к реке, к насыпям гравия. Совсем ночь. Хочу плавать. Оставляю одежду. Вода гладкая. Глубина близко. Река – сплошной воздух, перечеркнутый лесом (авиагоризонт?). Лежу на воде неспокойно, кажется, белые длинные руки из глубин фарватера тянутся. Встаю, оборачиваюсь к берегу: возле одежды две собаки сидят и смотрят на меня молча. Прожектор сторожки далеко – не услышат, не успеют. Поворачиваюсь лицом к воде, спиной к собакам. Поднимаются волны. Смотрю на волны, думаю о волнах, не думаю даже – прочь, прочь…
Плывет баржа – это я несу ее на руках; ныряют люди с далекого катера – это я принимаю их, это я уверяю их в красоте, это я смотрю на все костры и огни одновременно столько времени… столько времени… Ловлю себя на улыбке. Оборачиваюсь: на берегу никого, только одежда. Сижу на теплом гравии склона. Маленькая тень пробирается к воде – животное, не видит, не чует меня. Это лисенок. Всклокоченный, ободранный лисенок опустил ушастую голову и пьет Каму.
Послесловие
Не сказал о том, что Петр Прихожан еще раз написал “Илиаду”. Не рассказал о водолазе, у которого на глубине оборвался трос, но он по дну реки вышел на берег. Не сказал о старом учителе физкультуры. Умолчал и о людях, плывущих мимо – в ссылки, на каторги, на восток и на запад – по делам государственным, случайным и для себя.
∙