Монолог.doc
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2012
Татьяна Шахматова родилась в Казани. Окончила филологический факультет Казанского государственного университета, кандидат филологических наук. Прозаик, драматург. Живет на два города: Тольятти – Казань, работает в области юридической лингвистики.
Татьяна ШАХМАТОВА
Diagnosis mentis[1]
Монолог.doc
Гузель Гибадуллиной
Она уставила в мою сторону темный, невидящий глаз, но ничего не ответила. Я повторила снова. Хотя бы имя – нет, ничего, только вздохи и затрудненное мычание. Внезапно она засучила в воздухе ногами, заорала и, ловко перевернувшись на бок – с загипсованной-то ключицей, – перемахнула через бортик, шлепнулась на пол и тут же сделала большую, едко пахнущую лужу.
Да, будет ночка! Я выскочила за врачом.
В коридоре маялся какой-то мужичок, который тут же сунул мне в карман бумажку – какую, я не посмотрела.
– Присмотрите… уж… – промямлил он, – завтра дочка придет, Роза… завтра.
– А ты кто? – спрашиваю, заталкивая его в палату. – Сын?!.. Прекрасно! Давай, поднимай маму! Давай, ты – сзади, я – спереди. Во-о-от… Держи ее, видишь, мама беспокойная… Ну, милый мой, посмотри, какой удар – вся височная область, – вон, швы в полчерепушки. Какая уж тут речь!? Прокапаем, заговорит мама, не переживай. Сиди ты! Куда собрался? Сиди, говорю!
Вот ведь! Мать сгрузил, и лишь бы смыться. Я бегу в реанимацию, мне нужна канюля. В отделении их нет, потому что все равно никто ставить не умеет. А я в свое время специально и в реанимации, и на покойниках тренировалась. Очень хотелось в антизапойной неотложке работать. Плохо, что ли, – у меня и размен, и ремонт за счет богатых алкашей. Я ж сама не брезгливая: перегар не заразный, а деньги не пахнут.
Один раз с канюлей случай был. Ко мне по этому поводу из других отделений медсестры часто направляют. Приходит из травматологии женщина-татарочка – еле-еле по-русски говорит: «У вас конище есть?» «Какой еще конище?» – не понимаю. Она растерялась, и так и сяк, показывает на иголку от шприца: «Конь», «конище». А я ума не приложу, и этот ее «конь» меня совершенно с толку сбивает. Собралась она уже обратно бежать, заново название спрашивать. И тут вдруг по-татарски ее осенило: «Кубелек! Кубелек кирек». Кубелек – в смысле «бабочка» – это другое название канюли. «Канюля, что ли?» – неуверенно уточняю, потому что «конище» и «канюля», согласитесь, как-то не сразу друг с другом увязываются. Она обрадовалась, как выздоравливающий выписке: «Конюля, конюля. Я запоминала: от слова «конь», только маленький, ласковый». Ой я смеялась: «Конище – маленький ласковый конь!» А нам татарам все равно! Я хоть сама татарка, но мне смешно.
Когда я в ординаторской этот прикол рассказала, кто-то из врачей сказал, что любой больной – это конище, но не маленький ласковый, а огромный, как троянский конь, – никогда, мол, не знаешь, что у него внутри и чего ждать снаружи.
Так и прижилось дурацкое слово в отделении.
Ладно, Аллага шэкир, разжилась канюлей. Хоть вокруг себя бабка вертись – не выскочит система.
Сын, слава богу, не убежал, сидел, придерживал ее, но глаза, смотрю, дикие, сам бледнющий.
– Что? – спрашиваю.
Сын что-то нечленораздельно бухтит. Одна из ухаживающих – палата эта послеоперационная, тяжелая – чуть не плачет:
– Гуля, милая, она так орет, что мою аж рвать стало.
И что мне делать? В коридор ее?
– Чего ты сидишь, как пыльным мешком из-за угла шандарахнутый? – набрасываюсь на мужичонку. – Что с бабушкой вашей случилось?
– Ой, не называйте ее бабушкой, – испуганно тараторит он. – Не любит она.
– Ладно. А случилось что?
– Зовите ее Резеда Ренатовна. Или Резеда-апа.
О, родина ждет героев, баба рожает дураков!
– Она ж не слышит ничего! Как, спрашиваю, она такие травмы у вас получила?
– Не знаю, я не видел… Роза… сестра, Роза говорит, с чердака упала.
– Пьет, что ли, бабушка?
– Почему пьет?
– Ну они обычно на чердаках заначки прячут.
Он не успел ответить, но я и так знала, что он бы не признался, даже если я попала в точку. Бабка снова сучит ногами и орет как бес на проповеди. Пришедший на крик врач включает свет, и бабушка внезапно затихает.
– Что кричим? Что болит?
– Резеда-апа, – подсказываю я.
– Резеда-апа, что у вас болит? – повторяет Петр Иванович – наш палатный.
Не получая ответа, велит мне капать, и уходит. Как только он выключает свет, в палате раздаются леденящий даже мою закаленную душу вопль и слезный шепот девушки на соседней кровати:
– У меня швы скукоживаются.
Я начинаю подозревать, в чем дело, – включаю свет, и бабка успокаивается, жмурит здоровый глаз, как драный кот, который после недельного загула очутился на хозяйском диване и даже успел перехватить что-то на кухне. В плане световой реакции черепники непредсказуемы. Делать нечего, будем спать, как в гестапо на допросе. Ставлю в изголовье лампу, сворачиваю колпачок из журнала, чтоб остальным не сильно светило, и, облитая неистово бликующим на глянцевой обложке светом, бабушка одобрительно мычит. Вот принесла нелегкая подработку…
Кстати, хорошо, что вспомнила! Вытаскиваю из кармана мятую пятисотенную бумажку. Едва ловлю улепетывающего сына:
– Вы что, не понимаете, насколько все серьезно? У вашей матери повреждена височная доля мозга, ушиб, гематома. С ней круглосуточно надо дежурить, капельницы ставить. Это вам не судно принести и письку вытереть – на кону ее умственное состояние!
Он посмотрел на меня глупым, расстроенным взглядом и тихо спросил:
– А сколько же?
Я назвала обычную цену – ну шутка ли, нанимать медсестру высшей категории с двадцатилетним стажем в неврологии? Плюс лекарства. Потом ее надо будет кормить бульонами, поднимать.
– Это за ночь? – даже не удивленно, а обреченно выдавил он.
«Вот, мескен жаным», – думаю. По-русски нет такого выражения, это когда человека жалко, но одновременно и понятно, что он сам далеко не молодец. Вроде как несчастный дурачок или человек-размазня – хотя и это все неточно… А мужик вроде и одет прилично, и ключ от машины на пальце… Ну, что тут скажешь – «мескен жаным».
– Вы говорите, у нее есть дочь? Может быть, она сама будет сидеть?
Он как-то странно – неодновременно – пожал плечами и ушел. Пятисотку тоже забрал.
Сладкий утренний сон не состоялся. Между капельницами, на узенькой кушетке – это с моим-то уверенным пятьдесят вторым в грудях…
Я встала не сразу, потому что сначала подумала, что это просто научно-познавательный сон на историческую тему.
– Ахтунг! Векен! – неприятно скрежетал какой-то тевтонский засранец прямо у меня над ухом. – Ахтунг! Штильге… (что-то еще, я не запомнила) Векен! Векен!
Нет, это было невыносимо. Едва разлепила набрякшие вчерашним чаем веки и села на своем скудном ложе. Женщины зачем-то неуверенно мялись у окна, пытаясь заслонить белыми жалюзи неотвратимо розовеющее небо.
– Векен! – Сон преследовал меня.
Я посмотрела на свою подопечную: лиловый круг диаметром с крупное яблоко набряк вокруг черной щелки, еще вчера бывшей глазом несчастной бабушки…
Ну-ка, а что это у нас за цвета тут такие? Вообще-то синяку сегодня положено быть вишнево-красным. Откуда это потемнение? Рановато…
Все эти мысли пронеслись у меня в голове и мгновенно исчезли, потому что в этот момент черная щель уставилась прямо на меня и белесые губы отчетливо выговорили:
– Ахтунг!
После этой артподготовки последовал залп – бабушка заверещала, болтая в воздухе ногами, снова попыталась перевалиться через бортик, но наткнулась на мои руки и откатилась назад.
Так, это мы уже проходили. Я одним рывком подсунула под нее судно и облегченно вздохнула. Хоть на сей раз постель не менять.
– Швайн, – вдруг сообщила мне бабушка.
Вот тебе раз, целую ночь за ней блевотину выносила, а теперь, значит, я швайн.
– Фрюштюк! Шнель, шнель! – разговорилась моя немчура.
Девушка после операции вдруг засмеялась:
– Гуля, она есть хочет. Фрюштюк – это завтрак!
– Ага, а швайн – это свиная отбивная! Только ее-то нам и не хватает!
Девушка после операции, впрочем, что это я все «девушка», «девушка», я ж помню, что ее Карина зовут, Карина Федяева. Мне эта палата вообще надолго запомнилась. И Федяева не меньше бабки моей – интересная девчонка, умная, несколько языков знает, студентка, гимнастка. Тренировалась на брусьях, что-то там соскочило. Ну и все – оскольчатый перелом позвоночника, восемь часов оперировали. Ноги отказали. Так вот, Карина говорит:
– Не знаю по поводу швайна, но по-немецки она шпарит вполне осмысленно: «Внимание! Подъем! Всем строиться!»
– Ну и слава богу, – отвечаю. – По-немецки заговорила, значит, и по-нормальному заговорит. Бывает такое.
Пришла бабкина дочка. У нее маленький ребенок, поэтому ухаживать не может. А так – «мама, мамочка, дорогая». На цену сразу согласилась, сказала, брат завтра деньги подвезет.
Оказывается, бабушка у меня непростая – председатель жилищного кооператива. А немецкий знает – так она в Германии училась и работала – сразу после войны поступила в Берлинскую экономическую школу. Интеллигенция.
– Роза, вы видели, как она упала?
Дочь мотает головой, вытирает платочком под глазами:
– Она очень самостоятельная, активная.
– Во сколько это случилось?
– Вечером. Часов девять-полдесятого было. Она вышла куда-то, потом нет ее и нет, пошла искать, а она под лестницей лежит, у выхода на чердак… Я сразу «скорую» вызвала.
– А вы знали, что она на чердак пошла?
– Н-н-е-ет… – Глаза ее вдруг сверкнули злостью и страхом. – Я пошла наугад.
– Роза, она у вас по характеру какая?
– Строгая… Ой, просьба к вам большая, бабушкой ее не называйте.
– Брат ваш вчера предупредил. Я про другое спрашиваю: часто ли она ведет себя агрессивно?
Дочь задумывается, хотя что тут думать – твоя же мать. Крутит головой, как будто ждет подсказки, потом так же, как и брат, неодновременно жмет тощими плечами:
– А что?
– Ничего особенного, но мне хотелось бы знать.
– Почему столько вопросов? Я думала, мы платим, чтобы вы за ней ухаживали… – переходит в атаку Роза.
– Да не переживайте вы, – поспешно прерываю я ее. – Сдались мне ваши семейные секреты! Просто она воюет немного. Вот думаю, то ли томографию на лобные доли сделать, вдруг там тоже какой-нибудь сосуд от удара открылся – от этого больные знаете, как беснуются, – то ли не трогать ее лишний раз, если она и до удара такая беспокойная была.
– Вы прямо как доктор Хаус, – внезапно улыбается Роза маленьким мелкозубым ртом. – А семейных тайн нет никаких, что вы. Просто я переволновалась.
Роза поспешно собирается. Несмотря на мои заверения, что пациентке этого нельзя, оставляет жареную курицу. Зачем?
– Ах да, вы спрашивали про ее характер… Нет, она не агрессивная. – Роза продолжает улыбаться невидящей ее матери, мне, женщинам в палате и, осторожно пятясь, нащупывает филейной частью дверь в коридор.
– Как бы очередной конище не вышел у нас с тобой, Резеда-апа, – обращаюсь к сонной после успокоительных бабушке. – Надо бы все-таки съездить завтра на томографию.
– Странная какая эта Роза, – говорит Карина, которая, лежа на животе, свесила ноги с кровати и уже пытается делать шаги. Сильнющая, конечно, девка – ни на секунду не поверила, что останется лежать.
– Что же в ней странного? Обычная тетка. Тоже уже тяжело немолода, но держится. Судя по одежде, не бедствует.
Карина смеется: ей почти удается подтянуть ноги.
– Она темнит! Сколько времени синякам?
Эта циркачка похожа на горнолыжника в стойке – она исхитрилась опереться о прямые ноги, стоит попой кверху и орет:
– Гуля, сколько дней синякам?
– Ну не вечерние они, точно – дневные или даже утренние.
– Ни хрена себе! – мучительно кряхтит Карина, и я бросаюсь к ней, потому что, кажется, поняла, в чем дело.
Кладу ее животом обратно на кровать и осторожно перекладываю ноги. У нее влажные глаза. Просит укол. Предлагаю безотказное средство под названием «пациентус потерпитус». Лекарства мне не жаль: чего-чего, а обезболивающих в отделении хоть обколись. Но у Каринки сейчас особая боль, можно сказать, лечебная, доверять этой боли надо, она выведет.
Разозлившаяся Каринка пытается отвлечься:
– Значит, бабка валялась под лестницей как минимум полдня. А дочь утверждает, что сразу пошла ее искать. При этом якобы не знала, куда отправилась бабка.
Такие пациенты, как Федяева, встречаются редко, их долго помнишь, хотя выписываются они раньше других. Такие не ноют, перед родственниками не капризничают, никого не держат за пуговицу, рассказывая про перенесенные ужасы. Нет, у них болит не меньше, но они гонят болезнь из головы, программируют себя на выздоровление и выздоравливают. Давно убедилась: врач нужен в критической ситуации, а дальше – доверься природе и не лезь на глаза медперсоналу. К сожалению, людей, способных это понять, мало, большинство народа у нас живет без участия коры головного мозга. А «если на подкорке жить – вечным пациентом быть». Старая неврологическая шутка. Но жизненная.
– Ты, – говорю, – Каринка, детективов перечитала. Мало ли что, может, они ее полдня в чувство приводили. Может, думали, полегчает бабке.
– Ага, или от алкоголя проветривали – стыдно везти было, – вступает в разговор мама, ухаживающая за своей дочкой, вылетевшей через лобовое стекло из машины.
– Интриги им подавай! – Сама болтаю, а сама думаю, почему «скорую» вызвали не сразу – это дело темное и не мое. А вот то, что вместо бульона, который я заказывала, Роза притащила магазинную курицу-гриль – признак явно нехороший. Бедная бабушка.
– Ох, и не соскучишься с вами, Резеда-апа. – Мы уже вполне внятно говорим, сидим, едим самостоятельно. – Полчаса назад я вам судно давала! Зачем вы опять меня позвали?
На самом деле позвали меня ухаживающие женщины. Я сегодня дежурю, а бабка как дорвалась – через каждые полчаса судно ей давай.
– А, Резеда-апа, что это мы, мочевой простудили? Укол будем делать?
– Нет, – поспешно отвечает она, услышав об уколе. Смотрит уже двумя глазами, но взгляд пока такой же темный и острый.
– Нет?! А зачем тогда судно просим?
– А что тут еще делать? – заявляет моя хулиганка, и я слышу за спиной возмущенный шепот. – Да, Резеда-апа, такими темпами выгонят нас с вами из палаты и будут правы. Тут тяжелые лежат – им не до развлечений.
– До развлечений, – повторяет бабка.
И я опять не могу разобрать, то ли это небольшая эхолалия после удара (иногда бывает, что человек какое-то время фразы собеседника повторяет), то ли бабка спорит со мной. Темный взгляд прямо уставлен мне в глаза – не отводит, не смягчает. Вот и разберись. Больше, конечно, похоже на эхолалию.
К сожалению, это мы достоверно выясним только послезавтра, потому что томография у нас теперь строго по записи. Контроль и учет. Скоро в морг по предварительному звонку с места работы и из ЖЭКа принимать начнут.
– Бабуля…– вдруг начала одна из женщин и тут же забыла, что хотела сказать.
Кровать мгновенно выстрелила бабкой, как театральный гроб механическим вурдалаком. Она выставила в нашу сторону артритный палец с отросшим ногтем и глухо проклокотала где-то глубоко в гортани:
– Кто это тут тебе бабуля?
– А кто же вы? – усмехнулась женщина, но все-таки отошла подальше к окну.
– Это даже нелогично… Вдумайтесь внимательно… Вы хотите сказать, что… – глухо каркала бабка.
– Да мы бы рады вообще ничего не говорить. Но вы же нас терроризируете своим туалетом. У нас свои больные – не до вас.
– Отстаньте от меня… Вы хотите сказать, что… Я вас, по-моему, не просила… – Она повалилась в кровать так же внезапно, как вскочила, и демонстративно отвернулась, выставив из-под простыни голый зад.
Интересно то, что больная произносит штампы, вводные фразы или готовые выражения, для которых не надо подбирать слова. Агрессия, конечно, чересчур выраженная. Хотя с дочерью и со мной она ведет себя прилично. Значит, контролирует. Нет, томография явно не помешает. Надо еще раз поговорить с врачом, пусть договорится хотя бы на завтра.
– …Так и сказала, что брат никаких денег мне не отдавал! Я беру за то, что круглосуточно на каждый ее писк реагирую и на ноги поднимаю. В меру возможного, конечно. А так, пожалуйста – тут у каждого своя цена. Пусть санитарку нанимают.
Карина слушает меня внимательно. Она сегодня с поддержкой стояла и теперь лежит страшно гордая собой, пытаясь делать ногами что-то вроде велосипеда. В воображении, конечно, а на деле ей удается сгибать-разгибать колени.
Выдрала болезнь нашу циркачку из круговерти привычной жизни, скучно бедняге, раньше и внимания бы не обратила, а теперь следит за жизнью бабки, как за телесериалом. Хотя, к сожалению, ничего киношного тут как раз нет – дети даже откупиться от нее достойно не могут. Крохоборы. Я б на этот сюжет по доброй воле не пошла. Но Каринке выбирать не приходится.
– И что цветочек? – Так Карина называет обеих из-за их имен – «младший цветочек» и «старший цветочек».
– Извинилась за недоразумение, обещала завтра отдать, – пожала плечами я.
– Президент сказал – президент сделал. Да здравствуют нанотехнологии! Только никакого Сколкова нам не надо: у нас на-нá-технология везде одна.
Нет, своим ушам я бы не поверила, но Каринка и остальные тоже смотрят удивленно, значит, было. Поворачиваюсь.
Пожелтевший фингал обращен точно в мою сторону.
– Просто ударение неправильно поставили… Да, Гуля, везде на-нá-технологии. И дай-дай-технологии!»
– Резеда-апа, вы разве не спите? Я ж вам таблетку дала. – На самом деле меня удивила четкость и осмысленность ее фраз. Если только бабка не заучивала их до падения, что само по себе маловероятно.
– Не надо мне твоих таблеток. У меня нет денег тебе платить. Раньше в больнице всё так просто давали. Теперь – безобразие.
Бабушка вынимает откуда-то свою непроглоченную таблетку, демонстративно швыряет ее на пол и церемонно укладывается спать. Палатные возмущенно качают головами – как хорошо, что они не знают, что такое лобная гематома! Господи! Сколько ж у нее за это время крови под черепушку натекло? А ведь похоже на то: с каждым днем она все беспокойнее. Ну что этот томограф у них, золотой что ли? В одном бабушка точно права – в больницах теперь безобразие.
Да уж, картина! Из других палат приходят посмотреть.
Сидит на кровати моя бабулечка-красотулечка. В белых трусах, в белой майке, в белых носочках – чисто девочка-физкультурница с пионерского плаката о пользе зарядки. На голове косынка кренделем – сама, видать, повязала, – из-под нее во все стороны топорщатся седые волосенки. Глаз подбит, все ноги в синяках, рука подвязана, в свободной руке журнал «Деловой квартал». Когда я вошла, один дурень из мужской палаты на телефон ее фотографировал. А она ноль внимания – сидит, читает. Слон и моська. Я даже восхитилась.
– Сотри, – говорю, – бесстыжая морда. Болеет же человек!
Не знаю уж, стер, нет, но бабушка после моих слов повернулась ко мне и, вздохнув, спросила:
– Что это за люди?
– Больные. Скучно им, не обращайте внимания! – погладила я ее по голове, пытаясь превратить крендель в более приличный головной убор.
– Правильно говоришь, больные. Разве это люди? – грустно уточнила она.
Оп, на этом моменте надо бы остановиться поподробней: больная не только четко формулирует, но и верно интонирует. Однозначно, височную гематому мы ей лечим правильно.
Но толком подумать о нашем прогрессе я не успела, потому что в дверном проеме появился новый посетитель.
…О допросе не могло быть и речи. Минимум через неделю. Я была непреклонна, и широкоплечий участковый послушно собрал свои бумаги обратно в папку. Однако его визит кое-что прояснил. Я все не могла понять, почему у бабушки так много синяков на ногах. Голова, ключица – это все понятно, но почему ноги? Не один-два кровоподтека, а множественные.
Оказалось, что она упала с лестницы не с одной лишь божьей помощью. Лестницу кто-то подпилил.
Для председателя жилищного кооператива просьба слазить на чердак вряд ли казалась неожиданной, по крайней мере бабушка сразу взяла ключ и, даже не надев верхней одежды – привезли ее в халате и кофте, – поднялась на девятый этаж и полезла по деревянной лестнице.
Теперь с ногами все ясно. Если она падала вместе с лестницей, ноги неизбежно травмируются.
Естественно, Федяева выстроила целую теорию: позвал ее знакомый, скорее всего, кто-то из жильцов дома. И уж расчет у него должен был быть точным. Ведь если она выжила, ей осталось только вспомнить имя…
– Резеда-апа, вы помните, кто позвал вас на чердак? – с осторожной вежливостью пропела Карина.
Бабушка отложила «Деловой квартал», из-под которого до этого загадочно-долго поглядывала на милиционера, посмотрела в сторону Карины и отчеканила:
– Его попа, как орех, провоцирует на грех.
Палата давилась смехом. Я тоже не выдержала – настоящая женщина и в майке с трусами кокетничает по-королевски! – но знание того, что скабрезные шутки и повышенная сексуальность почти в ста процентах случаев свидетельствуют о серьезных повреждениях лобных долей, веселье несколько портило.
– Пошли в коридор, – подмигнула я циркачке, и она сдуру начала спускать ноги с кровати.
Вот ведь, охота пуще неволи! Только вчера еле-еле сделала два пробных шага, и то ноги ей передвигали мать с парнем, а тут, смотрите-ка, собралась. Надо бы пользоваться в медицинских целях. Любопытство во время больничного безделья из разряда гомеопатических средств переходит в разряд средств интенсивной терапии.
На Каринке проверено. В тот день я вывезла ее на каталке, а уже через пару суток она вышла в коридор в ходунках. Без поддержки.
Потратив много пота и едва появившихся силенок, циркачка перевернулась в изножье своей кровати – заняла пост.
Мы договорились с Розой, что она подменит меня на пару часов, пока я съезжу домой. Каринка же была уверена, что услышит что-нибудь интересное от наших «цветочков».
До выхода я не дошла двух шагов. Вереща, как реанимобиль с коматозником на борту, пронесся завотделением, спутной струей увлекая всех в ординаторскую. Кто-то из сестер воткнул больному Гавриленко дренаж для откачки мозговой жидкости, поставил бутыль на пол рядом с кроватью и ушел… Ну, дальше объяснять не надо… Принцип сообщающихся сосудов. Физика, седьмой класс… Впрочем, это другая совсем история… Медсестру, кстати, ту вычислили. Со всей суровостью вычли какое-то несусветное количество баллов (у нас же теперь балло-рейтинговая система оценки качества медработников). Но в итоге это даже на премии ее не сказалось: другие больные об инциденте не знали и ставили ей высокие баллы. А мнение Гавриленко, даже если бы он его сумел высказать, все равно в общей массе ничего не решало. Ну да фиг с этими системами! Если уж мозгов нет, в уши не нальешь. Это я уже не про Гавриленко, это про автора системы и того, кто придумал ее внедрить…
Так что вернулась я в палату не солоно хлебавши, расстроенная. Розы уже не было, соответственно, не было и денег, которые она клялась-божилась отдать сегодня. Еще чуть-чуть, и я бы разревелась. Мама звонила. Дианка моя с каким-то неизвестным перцем куролесит. Уши бы ей надрать. Да и вообще… Но скоро срок платы за второй семестр в колледже. Значит, после бабки возьму бедолагу с компрессионным позвоночника.
Все в палате советуют прекратить ухаживать, пока не расплатятся. Разумно, я согласна. Но невозможно. Нет, я не альтруистка и не фанат бесплатной работы, но жалко – уже столько сделали, а сейчас из-за какой-нибудь ерунды… Была б она хоть спокойная. В общем, я решила: до завтра подожду и, если не заплатят, брошу.
– Речь шла о какой-то махинации с квартирами, – заговорщически щурилась Карина, лежа на кушетке в сестринской, куда мы перебрались после отбоя. – Старший цветочек подозревает двоих, вернее, целых две семьи. Они претендовали на какую-то квартиру, а бабка не отдавала. Ей предложили уйти с места председателя кооператива, но она не согласилась. После этого разговора лестницу подпилили.
– Это она сама так подробно все рассказала? – усомнилась я.
– Не совсем. В основном она жаловалась, какие мерзкие люди живут в ее кооперативе, – уточнила довольная своей проницательностью циркачка.
– И что бабка могла сделать с этой квартирой?
– Как что? – вскинулась моя напарница по смене, которая года два уже судилась со свекровью и жилищный кодекс знала лучше, чем справочник по сестринскому делу. – Если в доме освободилась квартира, у которой нет наследников, ее может купить любой член кооператива. Обратите внимание – по себестоимости! Председатель, вместо того чтобы уступить другим, может купить ее сам. Потом продаст, но уже по рыночной цене. Вполне себе понятный конфликт. И резонный повод сбросить с лестницы.
– Да ну вас, детективы поневоле! Бабка – божий одуванчик. Что ж она, на тот свет с собой утащит?
– Ну мало ли, такая старуха Шапокляк, – подмигнула напарница.
– Мой Олежка зовет таких «спецназ мохеровые береты», – усмехнулась Карина и сама себя осекла, вздохнула, защебетала о чем-то постороннем, не глядя мне в глаза.
Это обычная палатная история: «ее Олежка» не ответил на вопрос, что будет, если она не сможет ходить. Вчера она прогрызла подушку, сегодня не ела целый день. Она еще не понимает, что расстраивает ее больше: неподвижные ноги, исчезнувшие друзья или его предательство. Но когда она выздоровеет, когда пройдут страхи, когда память сгладит воспоминания о бесчинствах боли, тогда она поймет, что это еще не болезнь, когда есть кто-то рядом, кто утешит тебя. Болезнь – это когда смотришь в глаза людям, приглашаешь их на дни рождения, думаешь, чем удивить на Новый год, смеешься, обсуждаешь насущную жизнь, спишь рядом, а про себя знаешь, постоянно знаешь: нагрянет беда, и у каждого найдется благовидный предлог.
Я и дочь свою так учила: не дай бог, но, если случится, злись, борись, ни на кого не надейся, ни о ком не думай, только не отчаивайся. Кажется жестоко, но историй об одиночестве в моей практике сотни, а вот историй о верности – и десяти не наберется… Тяжелое у нас отделение. Все наружу: и мозги, и мысли.
Роза весь вечер не брала трубку. Я уехала домой. Бабка объявила голодовку.
На следующий день после обеда я застала Розу с ложкой в руке у изголовья матери. Я думала, она смутится или попытается объяснить свое вчерашнее бегство, но она лишь улыбнулась, передернула плечами и протянула их дежурную пятисотенную.
– Остальное брат завтра подвезет, – с мелкозубой, казавшейся теперь гаденькой улыбкой сказала Роза.
– Вы издеваетесь, что ли? – ответила я, не приближаясь.
– Но ведь вы тоже недобросовестно выполняете… – тут же встряла она.
До этого момента я полагала, что такое поведение – результат растерянности или нехватки денег. Теперь все стало ясно, это расчет.
– Знаете что, Роза, – прервала я ее. – Я здоровьем не торгую. Я торгую своими услугами медсестры и сиделки. Маму я вашу почти выходила. Считайте, что бесплатно.
– Как и положено. У нас медицина бесплатная! – вставила свои пять копеек бабка, и я вдруг увидела, что они с дочерью абсолютно похожи. Это была даже не родственная похожесть, а идентичность клонов: на меня уставились четыре злых колючих глаза, а два острых носа тыкали в мою сторону, уверенные в своей правоте.
Роза заулыбалась еще более елейно, отчего вышло совсем гнусно, что-то пролопотала про то, что мы не так друг друга поняли, но больше о деньгах речь не завела. Так и ушла.
– Неужели ничего не боятся? – проговорила ошарашенная Каринка.
– А что ты мне сделаешь? – снова оживилась бабка.
– Вам никто ничего делать не собирается, – огрызнулась моя циркачка и зло прибавила: – И в медицинском смысле этого слова тоже.
Я попыталась Каринку остановить, чтобы не наговорила лишнего, но она не останавливалась:
– Я про совесть вообще говорила. Знакомо вам это слово, ба-бу-ля!
После этого в палате разразились совершенно непередаваемые ругательства и в направлении Карины полетела половина яблока, развалившаяся на несколько кусков от удара о стену.
В этот день подошла, наконец, очередь бабки на томографию. Я только охнула, когда палатный врач показал результаты исследования.
Повреждение лобных долей не подтвердилось.
– А что такое? – спросил Петр Иванович, ожидая очередную веселую историю, которыми почему-то изобиловали мои дежурства.
– Я-то, наивная, думала, что такое поведение – последствия травмы.
– А оказалось?
– А оказалось… есть люди, у которых хроническая лобная гематома. Как будто они каждое утро вместо завтрака друг друга башкой об стол прикладывают.
– Троянский конище? – рассмеялся врач.
– Нет, – я ответила, наверное, чересчур серьезно, во всяком случае Петр Иванович не решился продолжить беседу, и последнее слово осталось за мной. – Троянский конище был с умыслом сделан. С одной стороны, можно сказать, что это вероломство, а с другой – хитрость, военная тактика. А тут – с какой стороны ни зайди – везде одинаково пахнет… как в клизменной после процедур.
Карина, которая задержалась после этих событий всего на неделю (и ушла, как я и предсказывала, своими ногами), рассказывала, что участковый приходил снова, но бабка отказалась писать заявление. Так мы и не узнали, какая же из наших версий была верной. И была ли верной хоть одна. Но расследования этой истории ни она сама, ни ее дочь почему-то упорно не хотели.
Лично мне «цветочки» доказали, что со всеми моими знаниями, моим клиническим и реанимационным опытом, моим временем, бессонными ночами, моей дочерью и ее платным колледжем я не стою ровным счетом ничего по сравнению с их величественным хамством. Многие учат своих детей, что отвечать хамством на хамство – это ронять свое достоинство. По-моему, все как раз наоборот. Я, конечно, сейчас говорю не про смрадные кухонные и автобусные отрыжки неустроенных и несчастливых. А про хамство того, кто считает тебя слабее. Хамство по отношению к слабым – это наш ментальный диагноз. Но в тот момент я действительно оказалась слабее, и мне нечем было ответить. Я знала диагноз, но лекарства у меня не было.
К слову сказать, бабушка от нас так и не выписалась. То ли она упала, когда пошла в туалет, то ли ее мотнуло об стену, то ли кто-то к ней приходил… Версии были самые разные, но толком никто ничего разъяснить не мог: капельницы к тому времени уже отменили, таблетки она пить отказывалась, и ни медсестры, ни женщины в палате за ней особо не следили. Дочь не появлялась два или три дня, бабка ни с кем не разговаривала и не ела – кормить ее было некому. В одно утро она не проснулась. Вскрытие показало огромную височную гематому, которую я почти успела пролечить…
– Оказывается, хамство – смертельный диагноз, – вывела моя Дианка, рассмеявшись своим легким заразительным смехом. – Так и запишем: при отсутствии лечения existusletalis[2]самым неожиданным образом.
Я не услышала от нее ни слова утешения, и мне тем более было трудно поверить, когда моя избалованная, легкомысленная (или, как это сейчас принято называть, «позитивная») дочь устроилась санитаркой, чтобы помочь мне расплатиться за семестр.
Честно говоря, не ожидала, что она так вцепится в свою учебу, в эту специальность вообще. Я ее, конечно, не отговаривала, но и правды не скрывала. Мне вообще казалось, что она пошла учиться по инерции. Думала, бросит при первых же трудностях. А вот поди ж ты! Буду, говорит, как ты, медсестрой, и точка.
∙