Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2012
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Удобные “Кеды”
ГРИША. Все, надо идти.
МИША. Зацените еще! Сейчас.
Музыка меняется. Все трое качают головами.
ГРИША. Ладно, пока.
CАША. Куда ты?
ГРИША. Да кеды надо купить.
МИША. Присралось человеку.
САША. Мы же к Кате все собирались?
ГРИША. Я не собирался.
САША. Как это?
МИША. А я ему не говорил.
ГРИША. Да у меня другие планы были.
САША. Ты чего? Идем.
ГРИША. Неохота.
САША. Когда-то вы должны будете начать с ней общаться. Она как-никак будет моей женой.
Герой пьесы “Кеды” – а звать его Гриша – парень немного старше двадцати. Уже не ребенок, еще не взрослый. Уже работает, но еще не знает, что хочет делать в этой жизни. Уже может жениться, но как себя вести, если девушка от тебя забеременела, еще не очень себе представляет. Мне в нем нравится одно – Гриша все время находится в движении. Это очень точно передает состояние возраста 20+ – находиться на одном месте просто физически невозможно.
Собственно, это движение ниоткуда и никуда: все цели обманчивые, мотивы ложные, кто-то кого-то позвал, а надо ли туда нам идти, а вот пойдем, и вдруг зашли к этому, попали к тому, а тут в одном клубе очень плохая музыка, в другом клубе очень плохая музыка – смятая, грязная, невнятная траектория движения, но остановить этот бешеный и бесцельный бег практически невозможно.
Вспоминается фильм “На последнем дыхании” – да, совершенно верно, с Бельмондо, а потом еще ремейк с Ричардом Гиром… Фильмов про это – про людей, которых толкает в спину жажда событий, про горячую кровь, и молодость, и восторг узнавания, и горечь первых потерь – было немало.
Говорили об этом на обсуждении пьесы “Кеды” (драматург Ольга Стрижак) в Театре.doc собравшиеся здесь зрители – любители и профессионалы. И тут уж разные фильмы вспоминали: и “Курьер” Шахназарова, и “Я шагаю по Москве”, и “Мне двадцать лет”… И много чего еще.
Совпадения порой буквальные. В “Я шагаю по Москве” один из трех героев только собирается жениться, в “Мне двадцать лет” (“Застава Ильича”) – уже женился. Два его друга над ним подшучивают, смеются, но в общем-то для них это действительно событие. Неиссякаемый, казалось, поток шуток перемежается с чувством, близким к восхищению. Друг женился! Он перепрыгнул через эту пропасть или попал в нее. Кто знает?
По ходу своего тотального движения по городу молодые люди ссорятся, мирятся, расстаются, слушают музыку, принимают очень много алкоголя и немножко таблеток. Вспоминали на обсуждении еще одну “пьесу о молодежи” – вампиловскую “Утиную охоту”. Вспоминали с оттенком горечи: вот там, мол, был уровень! А тут что? Ну да, они пьют. А мы что, не пили, что ли? Подумаешь, новость!
Какие же “новости” есть в пьесе “Кеды”? Чем эти двадцатилетние отличаются от нас двадцатилетних и от своих дедушек, прадедушек из фильмов Хуциева и Данелии? Или от сумасшедших ребят, губящих свое здоровье, из фильма “Страх и ненависть в Лас-Вегасе”, снятого по книге еще одного двадцатилетнего, Хантера Томпсона, или от “Трех товарищей” Ремарка? Есть ли вообще тут какие-то “новости”, или их нет? Я попробую ответить на вопрос, но пока давайте разберемся с контекстом…
Сценарий, пьеса, роман о двадцатилетних – довольно радикальное явление культуры ХХ века. Старый картон, который отрывается с треском, обнажая стальной каркас новых идей и тем. Полный разрыв с прошлым, с этими замшелыми пнями, со старперами и мастодонтами, надоедливыми старикашками, которые так настойчиво лезут в твою жизнь. Это космическое ощущение: мир меняется на глазах и все начинается именно сейчас, все самое главное! Это вечная трагедия от невозможности любить всех и сразу. Боль неудовлетворенности. Страх потерять полноту и силу чувства, задержавшись на чем-то одном. В какой-то одной точке.
Отсюда, с почти школьной, “абитуриентской” исповеди своего поколения, с драмы своих ровесников, начинала почти всякая культура – довоенная, послевоенная, культура 60-х, 80-х и 90-х. У нас, в Европе, в любой стране. В любой точке мира. Это азбука. Классика.
Ее почти буквальное повторение в пьесах молодых драматургов сегодня, сейчас, в России, в этой России не должно ни пугать, ни сильно радовать, это нормально.
Тем важнее разобраться, есть ли в очередной версии “Я шагаю по Москве” что-то новое, есть ли культурные “новости” в почти уже ритуальном вопле бунтующего школяра.
Есть.
Я сидел не на какой-то там премьере, среди сияющих люстр, я сидел на читке, в подвале. Фестиваль “Любимовка” – тут нет премьер, сидят актеры, читают текст. Сидят зрители, слушают текст. Все воображаемое. Сценография, звуки, костюмы. Обстоятельства места и времени. В том числе, например, мобильные телефоны, которые персонажи пьесы “Кеды” постоянно держат в руках – что следует из ремарок. Саша смотрит в мобильный телефон. Миша смотрит в мобильный телефон… Постоянное перемещение, движение, бешеная энергия молодости и, чего уж там говорить, сексуального здоровья неожиданно и явственно обуздывается великим изобретением – мобильным телефоном, снабженным Интернетом. Если бы читка не была читкой, где актеры лишь условно изображают героев, то герои двигались бы по сцене, как слепые, спотыкаясь, обращались бы друг к другу, не видя глаз, потому что их глаза устремлены в мигающий экранчик. Это важно.
Я еще пока не знаю, почему (и никто не знает), но важно.
Вторая “новость” тоже связана с обстоятельствами моего знакомства с текстом. Итак, читка на фестивале “Любимовка”: сидят актеры, сидит человек сорок-пятьдесят зрителей – больше в подвал Театра.doc просто физически не может уместиться, – мы сидим и говорим о поколении, о поколенческой драме и вдруг до нас доходит, в какой ряд мы ставим драму молодого автора: “Парень из нашего города” – да-да, прямо отсюда и начали, – “Курьер” и так далее. Все это, как известно, не просто знаменитые или, скажем, популярные произведения. Они стали ключевыми, объединили и изменили мир. Это культурный код эпохи.
Ничего такого, как я понимаю, “Кедам” не грозит. Они как были, так и останутся в подвале. В читке. И отнюдь не в силу своей вторичности. По ним можно – вполне – снять классный фильм. Манифест поколения.
Но – увы.
Не получится. Не выйдет. Подвалы и чердаки будут. Цветы на премьерах тоже. Пресса будет. А вот массовый зритель вряд ли увидит “Кеды”, вряд ли поймет, что это – про его время, про его поколение. “Кеды”, их герои, их коллизии очень похожи на своих предшественников. Но и очень непохожи. Непохожесть в одном – своему времени новые герои не очень нужны. И они сами это прекрасно понимают.
Много мата? Пожалуй. И убрать его практически невозможно из текста, они ведь так не ругаются, они так разговаривают. Нет сюжета? Наверное, в “Кедах” нет даже признаков сюжета, он убран принципиально, разрушен навсегда, исчез полностью, но опять-таки – и это не беда.
Беда другое – “ребята из нашего города” сегодняшнему театру как-то совсем не нужны. Не в том дело, что они слишком грязно ругаются и слишком много пьют, вообще-то они – честные и чистые мальчики, это видно невооруженным глазом. Беда в том, что их невозможно представить вот тут, на большой сцене, рядом с Чеховым и Островским, в постановке Серебренникова и Карбаускиса. Они слишком бытовые, слишком приземленные. Они рядом с этой неземной красотой и мистическими вопросами – как бедные грязные дети на господской елке. Дальше прихожей их все равно не пустят.
Советская ситуация, при которой драма поколения, молодежная драма, юношеская попытка прорыва оказывалась событием для всего общества, для всего искусства, сегодня практически непредставима. Нет запроса на молодых бунтарей. Есть мощный запрос на выталкивание их в маргинальную зону.
Культура превратилась в народно-помпезную на одном краю и изукрашенную высоколобым снобизмом на другом омертвевшую оболочку, в которой уже нет косточки, начинки.
Сухой фрукт, сгнившая середина.
Нет запроса на что-то такое, что перевернет Большого Зрителя. Нет и самого Большого Зрителя.
Верней, он есть, он где-то тут. Но он не знает про “Кеды”. Он знает, что есть театры, куда ходят как в рестораны, в дорогие места, и есть кино, где жуют попкорн и хохочут.
Распад самой культуры делает невозможным и общий культурный код, общий жест, протянутый во времени.
Я не знаю, что с этим делать. Что будет с Гришей, Мишей и Сашей, которых так и не увидят их ровесники, не увидят, как они живут, любят, погибают. Это неправильно. У каждого поколения должны быть свои “Я шагаю по Москве” и “Три товарища”. Иначе поколение сгинет. Пропадет.
Это мистика. Это странно. Но это так.
Ну и, наконец, третья “новость”. У поколенческих исповедей, манифестов и прочее есть одна особенность – очень часто они пишутся по поводу большой исторической передряги, до нее или сразу после. То есть – увы – в них, как правило, ощущается запах большой войны, прошлой, грядущей, возможной, проходящей фоном и так далее.
“Кеды” в этом смысле не исключение. Но – о какой войне здесь идет речь? В конце пьесы главный герой случайно попадает в толпу несогласных с белыми ленточками и происходит некий несчастный случай (не буду рассказывать, вдруг фильм все-таки снимут).
Вот вам еще одна причина, по которой эта история так и не будет узнана своим поколением. Не попадет к тем, для кого она предназначалась. Ни один федеральный канал такой фильм спонсировать не будет.
“Кеды” – не первая пьеса, которая пытается преодолеть данный барьер. Была пьеса “Изображая жертву”, был “Кислород” и так далее. Но творение двадцатипятилетней Ольги Стрижак в этом смысле наиболее чистый, дистиллированный продукт. Очень наивный. Очень инфантильный. Очень безыскусный. И потому обладающий страшной силой.
Так что я все-таки надеюсь.
И на преодоление барьера.
И на то, что культура все-таки очнется от спячки и перестанет быть такой надменной.
И на то, что войны все-таки не будет. Будет маленькая мирная демонстрация. Без жертв.
∙