Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2012
ПУБЛИЦИСТИКА И ОЧЕРКИ
Ольга БРЕЙНИНГЕР
Безмолвный протест
Постколониализм, столь популярный на западе, на литературной карте России продолжает оставаться белым пятном. Сам термин иной раз встречается в критике, но так редко, что нельзя не согласиться с В. Чернецким в том, что он продолжает оставаться «единственным из больших современных теоретических дискурсов, который гордо и последовательно отвергается в современной России» (ChernetskyV. Postcolonialism, RussiaandUkraine). Корпус работ, серьезно разрабатывающих постколониальный дискурс применительно к русской литературе, невелик, и показательно, что большинство из них написано или западными учеными, или российскими литературоведами, связанными с западной академией, такими как А. Эткинд или Г. Гусейнов.
В разговоре о непопулярности обсуждения постколониализма в России сами собой напрашиваются два вопроса: чем объясняется отсутствие интереса к идеям Ф. Фанона, Э. Саида, Х. Бабы, Г.Ч. Спивак и других теоретиков постколониализма и насколько плодотворным может быть введение такого критерия в общий анализ постсоветской литературы?
Наиболее очевидное объяснение непопулярности дискурса заключается в отличии исторического пути России, которая никогда не была колониальной империей, от соответствующего «бэкграунда» Англии или Франции. Однако с учетом ряда допущений представление о России как о колониальной империи в достаточной мере освоено русской мыслью (см., например: И. Кукулин. От редактора // Новое литературное обозрение, 2008, № 94). Напряженные межэтнические отношения и гегемония (культурная и экономическая) России стали темой как научных исследований, так и художественной литературы и литературоведения. Так, к примеру, А. Эткинд писал о «внутренней колонизации» России XIX века (Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации // Новое литературное обозрение, 2003, № 59).
Еще одна страница русской истории, которая открывает широкие перспективы для применения постколониальной теории, – это эпоха Советского Союза. Противоречивая национальная политика, в рамках которой «социалистическое государство поощряло этнический партикуляризм»[1],предоставляет обширное поле для переоценки советской идеологии и анализа ее влияния на формирование современных идеологических дискурсов.
Вопросы религиозной и национальной идентичности стали центральными для самоопределения постсоветских народностей. Об этом свидетельствуют как рост национального самосознания в Татарстане, Казахстане, на Украине, на Кавказе, обострение межэтнических конфликтов, переход бывших союзных республик и автономий на родной язык, лишение русского языка статуса государственного, так и появление значительного числа научных работ, осмысляющих распад СССР и поиск новой национальной идентичности на постсоветском пространстве.
Однако теория постколониализма, которая как раз и дает необходимый методологический инструментарий для решения подобных задач, почему-то остается за пределами поиска. Между тем Германия, чья история в XX веке демонстрирует любопытный параллелизм с российской (нацизм Гитлера и этнические чистки Сталина, распад СССР и обратное ему объединение ФРГ и ГДР), также не была колониальной державой. Тем не менее события 1989 года вызвали шквал теоретических работ, касающихся отношений между ФРГ и ГДР, распределения власти внутри этой пары и их социального неравенства. Это привело к вполне очевидному решению – применению методологии постколониализма, что блестяще удалось П. Куку в книге «Representing East Germany Since Unification»[2]. Анализируя литературу объединенной Германии, Кук доказывает, что теория постколониализма уместна не только для анализа взаимоотношений колонизатора и колонизованной нации, но и для изучения динамики сосуществования разных социополитических групп внутри одной страны.
Опыт Германии доказывает: то, что в России теория постколониализма не стала полноценной составляющей осмысления прошлого и настоящего стран бывшего СССР, объясняется отнюдь не только разным качеством колониального опыта. А. Эткинд в уже упомянутой статье предположил, что объяснение – в интеллектуальной стагнации, отсутствии междисциплинарных исследований, закреплении клишированных форм анализа и общей идиосинкразии к западной теоретической мысли. Автор предлагает попытку анализа литературы XIX – начала XX века (Пушкин, Достоевский, Белый) сквозь призму постколониальной теории, наглядно доказывая, что ее приложение к русской литературе оправданно и плодотворно.
Уместным кажется и применение этой теории при анализе постсоветской литературы. Ее центральный вопрос – взаимодействие разных социокультурных сил в обществе и механизм доминирования западной культуры над восточной. Становление идеи западного превосходства было подробно рассмотрено в «Ориентализме» Эдварда В. Саида, основополагающей книге постколониальной теории. По версии Саида, имперские государства создавали и поддерживали неверное представление о Востоке, целенаправленно углубляя пропасть между Востоком и Западом. По этим представлениям Восток был развратным, ленивым и аморальным по контрасту с Западом. Это позволяло Западу навязывать свои ценности и свою культуру под предлогом просвещения Востока.
Франц Фанон, второй из отцов теории постколониализма, также был занят изучением механизмов колониального влияния, рассматривая его, однако, со стороны колонизованной нации. Его самый известный труд, «BlackSkin, WhiteMasks»[3], посвящен проблеме самоидентификации в угнетенных странах, требующей негативного самоопределения. Чернокожие, убежден Фанон, лишены права решать самостоятельно, кто они такие, – им приходится определять себя по принципу: «мне присуще то, что несвойственно белому». Колониализм, таким образом, оставляет глубокую рану в коллективной памяти угнетаемого народа и лишает нацию полноценного права на самоопределение.
Вслед за Саидом и Фаноном Хоми Баба и Гаятри Чакраворты Спивак исследовали и развили ряд других теоретических вопросов. «Местоположение культуры» Хоми Баба посвящено размышлениям о раздвоенности личности писателей колониальных стран, их существовании между двумя культурами, о свойственном многим из них чувстве «бездомности», что приводит к представлению о себе как «психологическом беженце». Комплекс этих факторов выливается в своего рода «гибридность» творчества таких писателей. Гибридность – это не просто слияние двух культур, но сложный феномен «переоценки символов национального авторитета как знака колониального различия… разницу культур уже невозможно идентифицировать или оценить как объект эпистемологического или морального размышления: культурных различий уже просто не существует в той мере, в которой их можно увидеть и ассигновать». Баба, очевидно, испытал сильное влияние философии Деррида, поэтому и решения, которые он предлагает для постколониальной литературы, созвучны теории деконструкции. Так, он убежден, что писателям из бывших колоний следует сформировать новый дискурс через отрицание социокультурной семиотики метрополии.
Вработах «Can the Subaltern Speak?»[4]и «ColonialDiscourseandPost-ColonialTheory»[5] Спивак ищет новые способы прочтения мнимо нейтральных и отвлеченных от социальных и политических проблем текстов, благодаря чему удается обнаружить скрытую агрессию по отношению к колониальной системе и противостояние ей.
Наконец, еще одно из важнейших положений теории постколониализма – «письмо против» («writingback»), сформулированное Салманом Рушди, было использовано Б. Эшкрофтом, Г. Гриффитсом и Х. Тиффин для обозначения реакции колонизованных наций на подавление, реализованной в литературных текстах. Термин впитал квинтэссенцию постколониальной теории и стал ярлыком для всего корпуса литературы колоний. «Письмо против» допускает два разных подхода: либо прямой протест против культурной гегемонии Запада, открытый вызов культуре колонизаторов, или противоположное ему молчание «второстепенных»[6] писателей, т. е. неслышный, скрытый протест.
Примечательно, что именно молчание, латентный протест, стало доминирующей стратегией писателей на постсоветском пространстве. Несмотря на то, что многие современные тексты так или иначе связаны с колониальной проблематикой, лишь отдельные авторы открыто затронули тему переосмысления советского прошлого. И снова напрашивается параллель с Германией. Разработка в русской литературе социально болевых точек несравнима по масштабу с аналогичными процессами в немецкой литературе. Темы Холокоста, нацизма и объединения страны разработаны немецкой литературой очень подробно, если не сказать избыточно, что в известном смысле привело к упрощению этих тем и даже кристаллизации определенных клише. Распад СССР за несколькими исключениями по-прежнему остается нераскрытой темой как в литературе, так и в критике: ведь даже те произведения, которые непосредственно рассказывают о событиях 1991 года, не были прочитаны как переосмысление советского прошлого.
Одно из объяснений этого феномена было предложено А. Эткиндом (А. Эткинд, М. Липовецкий. Возвращение тритона: советская катастрофа и постсоветский роман // Новое литературное обозрение, 2008, № 94), который опирался на теоретические положения Фрейда, высказанные в работе «Горе и меланхолия». Горе мыслится Фрейдом как то, что необходимо пройти, чтобы избавиться от меланхолии. Переживание распада СССР, который одним представляется великой империей, а другим – местом репрессий и тысяч смертей, не было осуществлено полностью и потому не стало естественной частью постсоветского мировоззрения. Это и привело к постсоветской меланхолии, не позволяющей перешагнуть через потери и вылечиться от горя, чтобы сделать новый шаг в культурном развитии.
Впрочем, развивая эту мысль, уместно заметить, что новый шаг необязательно подразумевает полное отрицание советской культуры и идеологии, которые все еще живут в постсоветском пространстве. Скорее наоборот, постколониальная теория предлагает найти точку равновесия, культурный компромисс, то самое «гибридное» состояние, где советская идеология будет уравновешена современными веяниями.
Изображение Советского Союза в текущей литературе демонстрирует сложную психологическую динамику: отторжение и сарказм почти всегда соседствуют с ностальгией по миру, которого уже нет. Именно в этом, по сути, и заключается отличительная особенность русского постколониализма: в сочетании отторжения и фундаментальной тоски по ушедшему миру, желания вернуть этот мир. Мы становимся свидетелями процесса мифологизации, создания мифа об СССР. И «письмо против» приобретает в этом контексте совершенно иной смысл: это письмо не просто против страны-колонизатора, но ретроспективное отрицание ценностей уже несуществующей страны. Несуществующей, но по-прежнему достаточно влиятельной, чтобы заставить литературу молчать о ней, что вновь возвращает нас к тезису о безмолвии русской литературы как о способе подавления памяти, инстинктивном отрицании болезненной, но необходимой переоценки прошлого.
Именно такая задача стоит перед постсоветской литературой: сменить молчание на протест, обнажить последствия нанесенной травмы и выговорить вслух свою боль. Задача же критики – найти нужные инструменты для прочтения и интерпретации такой литературы, акцентирования ее главных тем – самоопределения, разрыва между двумя культурами, взаимодействия между прошлым и настоящим.
И здесь теория постколониализма как нельзя более уместна. В конце концов, один из главных тезисов Ф. Фанона состоит в том, что литературе принадлежит ключевая роль в формировании национальной идентичности. Возможно, именно такие ожидания мы возлагаем сегодня на литературу.
∙
[1] Y. Slezkine. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State promoted Ethnic Particularism, Slavic Review, т. 53, 1994, № 2.
[2] «Восточногерманский фактор после объединения» (англ.).
[3] «Чернокожие в белых масках» (англ.).
[4] «Умеют ли говорить подвластные?» (англ.).
[5] «Колониальный дискурс и теория постколониализма» (англ.).
[6] Термин был введен Антонио Грамши, который применял его к группам, которые не имеют доступа к власти.