Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2012
Юрий БУЙДА
Свобода и воля
Не так давно я оказался в компании учителей, работающих в небольшом рязанском поселке. Школа там, понятно, одна. Вся мелкая промышленность в поселке давно парализована, однако на главной улице – двенадцать магазинов, предлагающих товары для строительства и ремонта. Народ выживает благодаря леспромхозу, поставляющему в Москву строительные бытовки, сборные дачные дома и срубы. Ну и отхожие промыслы – столичные и подмосковные стройки кормят неплохо. Бревенчатые избы в поселке отделывают сайдингом, ставят пластиковые окна, на крышах – спутниковые антенны, во дворах рядом с ржавеющими “девятками” – “ниссаны” и “тойоты”. Одеваются, правда, местные жители с китайского базара, а питаются замороженными котлетами из магазина, изготовленными из загадочной серой субстанции. Что ж, если у людей появляются свободные деньги, их сразу вкладывают в бизнес. Впрочем, многие побывали и в Турции, и в Египте – и не раз. Медленно, мучительно формируется слой мелких лавочников, предпринимателей, так же медленно и мучительно уходят из этой жизни люди пьющие. Из газет тут – рекламные листки с телепрограммой, ну а книги… если здесь и обнаруживаются книги, то вовсе не те, о которых пишут в толстых журналах…
Так вот, учителя собрались по случаю завершения учебного года. Выпили, закусили, поговорили о чернике и грибах, о ценах и вообще о жизни, а потом, естественно, о детях. Пожилая учительница литературы Нина Дмитриевна Т. вспомнила о сочинениях на тему “Кем я хочу быть”, которые когда-то писали старшеклассники.
“В шестидесятых все хотели быть космонавтами и геологами, – сказала Нина Дмитриевна, – потом – инженерами, офицерами, врачами, а сейчас… сейчас такие сочинения не пишут. Сейчас никто не хочет быть – все хотят иметь. Деньги, деньги, деньги…”
Я не знаю, читала ли она Фромма. Вряд ли: учительница окончила институт в начале семидесятых, когда таких авторов, как Эрик Фромм, если и переводили, то фрагментарно – в качестве иллюстрации к тезису о закате капитализма. Но в описании проблемы Нина Дмитриевна оказалась не так уж далеко от Фромма.
Ну да, деньги стали самым главным и самым, пожалуй, страшным испытанием для нашего общества в последние двадцать лет, и это испытание еще не закончилось, потому что испытание деньгами – это иная форма испытания свободой, выбором. В свое время Маргарет Тэтчер говорила, что настоящая свобода – это свобода продавца предложить вам товар (идеи, ценности) и ваша свобода отказаться или принять это предложение. Почти по Марксу.
Нельзя сказать, что этого не было при социализме, однако тогда денежные отношения между людьми (частными лицами) всячески загонялись в подполье, считались недолжными. Именно поэтому цинизм, лицемерие, двоемыслие и стали стилеобразующими признаками эпохи. Именно поэтому такое замешательство вызвали поначалу повести Юрия Трифонова “Обмен”, “Предварительные итоги”, “Долгое прощание”: в них шокировало всевластие “материального”, разрушавшего людей в стране победившего социализма и искажавшего, как казалось, саму проблему выбора – выбора между хорошим и лучшим.
Но по-настоящему мы с этим столкнулись только после 1991 года, когда деньги вышли из подполья, когда свобода стала измеряться наличием или отсутствием денег, когда общество раскололось на две партии – партию побеждающего доллара и партию гибнущего рубля, когда исчезла граница между правым и левым, когда формула Фромма “Я есть то, что у меня есть” обрела вдруг пугающую актуальность, когда, наконец, вдохновенный финал “Комедии”, в котором Данте исчерпывающе описал миссию Иисуса – “Он вывел дух из рабства на свободу”, – отозвался в русской душе растерянностью, злобой и ужасом.
Проблема выбора оказалась куда сложнее, чем мы думали, – сложнее хотя бы потому, что у нас не было опыта реального выбора – политического или потребительского – все равно, то есть не было опыта реальной свободы. Я говорю не о внутренней свободе, а о внешней – политической, социальной. Именно этим – хотя, разумеется, не только этим – объясняется и отсутствие у нас политических партий, и отсутствие принципиальной разницы между сторонниками и противниками действующей власти, и отсутствие того, что в других странах принято называть либерализмом или консерватизмом, да и тотальное непонимание и даже неприятие ценностей демократии, свободы и прав человека – объясняется тем же.
В начале Второй мировой войны, когда вопрос о ценностях свободы стал вопросом жизни и смерти цивилизации, выдающийся русский историк Георгий Федотов выступил с рядом лекций и статей в Англии и США, попытавшись объяснить западным интеллектуалам, чем отличается свобода, которую отстаивает Запад, от того, что понимают под свободой и чем она является в России.
Он исходил из того, что в Европе еще на заре ее исторической жизни сложилась ситуация, когда “тело” человека принадлежало государству и государю, а его “душа” – Церкви. Из этого двоецентрия – когда человек не принадлежал целиком никому – и выросло западное понимание свободы, в том числе и прежде всего – свободы совести.
Важно иметь в виду, что к XV веку в Европе утвердилось однозначное понимание пределов королевской власти: “Королю вверено лишь управление делами королевства, а не господство над вещами”.
Совершенно иначе обстояли дела в России, где государство, подчинившее себе Церковь, контролировало жизнь, имущество и души подданных, для которых свобода могла быть и была только свободой внутренней, свободой видений, грез, светлых мечтаний и темных помыслов. Именно государство и создало то, что до сих пор называется “загадочной русской душой”.
Стоит ли удивляться тому, что именно русская литература, как никакая другая, столько внимания уделила безумию? И если Пушкин в “Годунове” создал образ юродивого, мало чем отличающегося от Шута из “Короля Лира” и Пипа из “Белого кита”, а Погорельский, Полевой и Одоевский просто следовали романтической моде, то Гоголь, Достоевский, Гаршин, Чехов и Сологуб утвердили тему безумия в качестве одной из ведущих в культуре народа, который познанию Бога всегда предпочитал мистическое восхождение к Нему и постоянно колебался между свободой, основанной на разумных компромиссах, и дикой, хмельной волей, между жизнеспасительным оппортунизмом и смертоносной анархией.
Однако из этих патетических заклинаний вовсе не следует, что выбор русского человека между “быть” и “иметь” очевиден и однозначен. Еще “идеалист” Бердяев, мыслитель проницательный и трезвый, ужасался русскому людоедскому прагматизму, который он обнаружил, в частности, в словах и поступках Ленина. Если утрировать ситуацию до предела, в эвристических целях, то ясно: человеку, которого столетиями побуждали и заставляли быть, быть, только быть, очень хотелось иметь, иметь, только иметь.
Поэтому и нет ничего удивительного в том, что КПСС, партия пастырей бытия, в которой на конец 80-х годов насчитывалось около 19 миллионов человек, после августа 91-го рассыпалась, а люди бросились в магазины и на рынки, страстно желая лишь одного – стать господами сущего. Впервые в новейшей истории России люди en masse подверглись ужасающему испытанию деньгами, что и породило все психологические проблемы и идейные брожения 90-х. Последние “идейные всхлипы” стихли после дефолта 98-го. И на этой волне – а не только волею Ельцина – к власти пришли безыдейные националисты во главе с Путиным, с которыми возродилась и проблема свободы “внешней” (политического выбора, социального действия) и “внутренней”.
Эмоциональным откликом на 90-е и стал самый яркий роман нулевых – “Санькя” Захара Прилепина, герой которого выл от ярости, пытаясь отстоять свое право быть перед лицом обстоятельств, формировавшихся под влиянием всеобщего стремления иметь. Уже сформировавшиеся обстоятельства – кафкианский образ потребительского ада и состояние человека, лишившегося в этом аду имени и ставшего тенью истории, – запечатлел в своем романе “Горизонтальное положение” Дмитрий Данилов.
Их трудно сравнивать: если Прилепин – это как бы Делакруа с его “Свободой на баррикадах”, то Данилов – это даже не Малевич с “Черным квадратом” (поскольку это произведение создавалось в чисто пропагандистских целях: объяснить народу, что теперь вместо достоевской иконы в красном углу – карамазовский черный квадрат), а как бы де Кирико с его мертвенными пейзажами. И “Горизонтальное положение” загоняет нас не на баррикады, а в угол, в тупик, где и принято решать последние вопросы бытия, если следовать рецептам подзабытых уже французских экзистенциалистов.
Мы находимся – и тут я не шучу, – в самом начале пути к высокоразвитому обществу потребления, которое превращает свободу в понятие самоценное, а потому сомнительное (спасает нас пока низкая покупательная способность населения, которому не по карману новейшие идеи и идеологии). Культура потребления товаров, идей и ценностей у нас только-только начинает формироваться.
Все впереди.
Только не надо при этом забывать о том, что на самом деле понятия “быть” и “иметь” не разделены непроходимой пропастью. Как утверждают историки языка, оба глагола восходят к одному корню. И в самом деле, “иметь бытие” – ведь это и значит “быть”.