О поэзии Дмитрия Голынко-Вольфсона и Тимура Кибирова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2011
Продолжение. Рубрика выходит с № 2 2009 г.
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Дмитрий Голынко-Вольфсон, или “…видно, это формула современности…”
Как только отзвучали девяностые (не то лихие, не то глоток свободы), стих Дмитрия Голынко-Вольфсона стал самим собою. И даже стало понятно, почему прежде он был чем-то иным. Стилизация масскультной полугламурной вымышленной реальности, почти неотличимая от плоской банальщины, вдруг резко сошла на нет, из-под ложно-надрывных повествований, густо замешенных на цитатах из словесности всех времен и народов, показался продуктивный и скудный минимализм, как нельзя более точно соответствующий не тону разговора с читателем, но результирующему вектору высказывания. “Перемелется – мука будет”: вот присловье, лучше всего описывающее движение Голынко от за сто лет выевшей темя петербургоносной карнавальной буффонады – к строгой стихотворной политэкономии смыслов, к обдуманным сериям вариаций на заданные темы.
Было (цитата почти наугад):
В ночном такси – блюз флюоресцентного Зообурга! –
в обнимку с моим кузено и ди-джеем найт-клуба “Бункер”
мы неслись курцгалопом по Венскому проспекту
из казино “Ennui”, где с везения сняли пенку.
Моё кузено – запястья в нефритовых браслетах –
перстеньками глаз a la Бёрдсли красавцев клеил.
Сколь ни метал бисер греха – никого не закадрил…
Не беда, для таких каналий, как мы, везде кабинет заказан.
(“Сашенька, или Дневник эфемерной смерти”, 1994–1995).
И так было почти всегда в голынковских картинно и намеренно затянутых историях, настолько круто замаскированных под криминальное чтиво, что от него практически неотличимых.
И вот все это перемололось, ушло, лишнее выгорело. Осталось – ясное и должное, хотя (допускаю) – не всем интересное. В первой половине двухтысячных Дмитрий Голынко-Вольфсон заново находит и разрабатывает свою особую большую стихотворную форму. Вместо поэмообразных причудливо закрученных сюжетных повествований появляются своеобразные циклы стансов, серийно разрабатывающих одну магистральную тему. Вместо линейного (порою сложно-многолинейного!) повествования – музыкальное варьирование лейтмотивов, воплощенное в почти чеканных, прозрачных до четкости серий завершенных строф, причем внутри отдельных стихов могут присутствовать знаки препинания, которые последовательно опускаются на границах строк и строф. Достаточно много в свое время было написано о переломной вещи под названием “Бетонные голубки, или Несколько тостов за Гернику Гвеницелли”. Однако еще более интересны “Элементарные вещи”, “Зоны неведения”, “Напрасные обиды” и иные модуляции, облеченные в фирменную голынковскую форму.
Здесь получают полноценную мотивировку две ключевые особенности поэтики Дмитрия Голынко-Вольфсона, в более ранних текстах порою повисавшие в воздухе. Во-первых, склонность к захлебывающемуся монологу, который не всегда монтировался со сложным и разветвленным сюжетосложением. Теперь стремительный темп словоговорения ясным образом соответствует поставленной задаче – стремительно, основываясь на чуть ли не автоматическом порождении текстов, выпалить все теоретически и практически возможные варианты выбранной темы. И, во-вторых, мотивированной оказывается интонация почти бесконечного перечислениия сходных явлений и фактов, опять-таки ранее выглядевшая случайно, а начиная с 2002–2003 годов напоминающая сериальное музицирование, стройную и демонстративно холодную словесную алеаторику.
Вот, например, как развивается в одноименном цикле тема “Элементарных вещей” (каждая миниатюра цикла у автора обозначена аббревиатурой ЭВ):
элементарные вещи
много места не занимают
видно, это формула современности
(ЭВ 1)
элементарная вещь задумана о смерти
о ее мифологии и физкультуре
(ЭВ 2)
к элементарной вещи приходят гости
и она начинает чувствовать
нет в ней стыда, нежности и приязни
нет злости, презренья – стрижка
(ЭВ 3)
элементарная вещь отправляется на рынок
уцененной белиберды, покупает
на распродаже что-нибудь приятное и полезное
анафему или любовь
товар беспрецедентно быстро приедается
(ЭВ 4)
если в ней
что-то кипит внутри – это не страх
не готовность к самопожертвованью
не стремленье к подвигу, к беспокойной жизни
элементарные вещи всегда спокойны
спокойствие перенимают у них ноги
если сорвется на крик элементарная вещь
не терпенье иссякло, это крик радости
победы: ей зачтены прошлые прегрешенья
экземы возмездья можно не опасаться
(ЭВ 5)
элементарные вещи живут вне человека
состояние вне – их конек и хобби
в человеке зарыто нечто от элементарной вещи
в этом – его величье
но человек намного крупнее элементарной вещи
(ЭВ 6)
Заявленный в заглавии цикла мотив “элементарной вещи” корреспондирует с понятием элементарных частиц, обезличенных, мельчайших кирпичиков бытия, в начале прошлого века занявших место атомов, на протяжении тысяч лет казавшихся неделимыми. Элементарная вещь находится вне человека, она более дробна, чем человеческая личность, живая, одушевленная, персонифицированная, напоминающая скорее атом. Можно вспомнить, например, поэму в прозе Георгия Иванова “Распад атома”, в которой речь как раз и идет о распаде личности человека индустриальной эпохи, соответствующем расщеплению атома в новейшей ядерной физике. В зрелых циклах Голынко присутствует характерный прием перевода отвлеченных рассуждений на поэтический язык, спонтанные монологи, облеченные в форму серийных стансов, не содержат прямой рефлексии, но ее предполагают. Лишенное эмоциональной непосредственности автоматическое текстопорождение обретает таким образом человеческое измерение, нацелено на ясный эстетический результат, очищенный от былой утомительной барочной избыточности ранних текстов Дмитрия Голфынко-Вольфсона.
Тимур Кибиров, или “Нет – увы – никакой я не зайка уже…”
Трудно быть поэтическим кибер-богом! Трудно уметь раз за разом безошибочно попадать в узкий створ ожидаемого восторга современников из последнего советского поколения, на чью нераннюю молодость аккуратно пришлись большие надежды перестроечных лет. Тимур Кибиров все это делает совершенно естественно и изящно, поскольку в его лирике рубежа восьмидесятых–девяностых нет ни одного примысленного, пришедшего со стороны слова. Один ныне известный историк литературы именно так и написал: мол, мы с друзьями двадцать лет назад вдруг поняли – вот поэт нашего поколения! И пошло-поехало – вал рецензий и даже диссертаций, содержание которых сегодня уже довольно просто суммировать. Итак, Кибиров на пике известности и популярности пленил сердца внимательных читателей благодаря парадоксальному раздвоению собственного поэтического образа. С одной стороны, тотальная ирония, концептуалистская отстраненность, веселый демонтаж всех и всяческих масок и канонов. С другой, наоборот, – абсолютная слитность с героем, уход от пересмешничества, романтическая ранимость, даже своеобразный нравственный ригоризм.
На рубеже столетий фоновая смысловая картинка сменилась, книги Тимура Кибирова открыли совсем другие читатели – они, конечно, по-прежнему, “ловят” слова-сигналы из сравнительно недавнего прошлого, некоторые даже без дополнительных пояснений различают в тексте многочисленные цитаты из русской (и не только) классики, слагающие фирменные кибировские центоны, отсылающие сразу к нескольким параллельным контекстам, опытам восприятия текстов. Однако эти смыслы для многих и многих нынешних книгочеев – заимствованы из другой эпохи, отчуждены, нередко кажутся искусственными и “головными”. Что ж, такие резкие переключения культурного кода случались и прежде, причем для их возникновения даже не требовались революционные преобразования. Стоило солнцу русской поэзии признаться, что, мол, лета к суровой прозе клонят – сумасшедшая популярность насквозь вторичного Бенедиктова – тут как тут!
Однако вернемся к Кибирову конца девяностых–двухтысячных. Тут впору сакраментальное восклицание “вы, нынешние – нутка!” обратить не к публике, но к самому поэту. Практически точно “на рубеже столетий” в значительной степени в ответ на вызовы времени поэтика Тимура Кибирова существенным образом двоится.
Ирония и самоирония остаются в силе, выходит очень много новых книг, постоянно ожидаемых, заранее любимых, предсказуемо успешных. Однако в скоморошьих ужимках и прыжках все более проглядывает уже не страх поражения и слабости, но поражение и слабость. Слишком полное отождествление с героем логично приводит к старению – вполне житейскому, неотвратимому. Твердили же на протяжении веков поэты, подключенные к горацианской традиции, о том, что “часть меня большая, от тлена убежав, по смерти станет жить”. Так вот, доля этой живой “части” в восприятии мира в случае Кибирова неуклонно уменьшалась, – и тут не могли помочь никакие испытанные приемы: ироническая бравада, изысканные сарказмы не застили суровой правды вещей:
В одно ухо мне Эрос орет,
а в другое – Танатос.
Голова моя кругом идет.
Черт, наверное, все разберет.
Все разложит пронырливый Freud!..
Да и так все понятно!
В общем-целом понятно уже –
так мне было и надо!
Не хрен было канючить вотще,
не хрен было прельщаться вобще!
Не хрен было развешивать уши!
А теперь вот, как миленький, слушай
оглушающий этот дуэт,
какофонию эту!
И сходи осторожно на нет
по крутому по склону лет.
И –
как положено поэту –
бреди на слух.
И в набегающую Лету –
бух!
Апогеем полного слияния рассказчика и персонажа выглядит сборник “
Amour, exil…” (2000) – здесь (понимающий – поймет!) контуры личного невыдуманного поражения видны особенно ясно.Но есть и другой Кибиров, менее предсказуемый и привычный, не столько ниспровергающий кумиров, сколько отстраняющийся как от прямой иронии, так и от обычных центонных уходов в чужие контексты и смыслы. Особенно ясно этот перелом, придающий голосу поэта новый объем и дополнительные низкие обертоны, заметен в сборнике с симптоматичным названием “Юбилей лирического героя”. Увидевший свет ровно в том же году, что и “Отвергнутый Амур”, сборник содержит вещи, адресованные тому же лицу и по тому же поводу фатально несчастной страсти, но написанные совершенно иначе:
Рим совпал с представленьем о Риме,
что нечасто бывает со мной.
Даже ярче чуть-чуть и ранимей
по сравненью с моею тоской.
Поэтический прах попирая
средиземного града сего,
не могу описать, дорогая,
мне не хочется врать про него.
Тыщи лет он уже обходился
без меня, обойдется и впредь.
Я почти говорить разучился,
Научился любить и глазеть.
В полудетском и хрупком величьи
Рим позирует мне, но прости –
он не литературоцентричен.
Как и вся эта жизнь. Как и ты.
Конечно, и здесь есть демонстративно архаизированные либо столь же явно приближенные к разговорной речи слова, сигнализирующие об ироническом “самобичевании” вполне биографически конкретного человека: “прах попирая”, “града сего”, а с другой стороны – “тыщи лет”, “глазеть” и т.д. Сей добровольный изгнанник – в отсутствие знаков внимания со стороны Прекрасной Дамы – отправился в страну, которой посвящены ее литературоведческие штудии (поистине
Wer den Dichter will verstehen muss ins Dichters Lande gehen). Однако иронические пассажи в этом тексте выглядят лишь фрагментарными вкраплениями, порою, надо сказать, инородными, смазывающими возникшую было вполне классическую архитектонику стихотворения, в центре которого находится теперь уже вовсе не ироник, говорящий прямо от лица рассказчика, но сложный и непрозрачный силуэт привычного “лирического героя”. Самоотрицание концептуалистского канона в этом стихотворении заметно невооруженным глазом. Еще один шаг – и возвращение к доконцептуалистской условности было бы совершенно полным и… пошлым. Так бы случилось, например, если бы последняя строфа выглядела так: В полудетском и хрупком величьи Рим позирует мне поутру, Когда (pardonnez moi!) крылья легчайшие птичьи Шелестят, как листы на ветру.Если вдуматься, перед нами, вероятно, не простое раздвоение поэтики, как это было сформулировано выше, это две параллельные друг другу и весьма различные реакции поэта на два параллельно идущих процесса: обретение персональной зрелости, желающей не впасть в банальную старость и немощь, и уход “иронической эпохи” конца восьмидесятых–девяностых, когда правда поэтов-правдорубов еще казалась свежей и непознанной.
Особо следует сказать о резко изменившемся жизненном контексте стихов, который с некоторым напряжением принимает прежнюю иронию, а то и вовсе отторгает ее.
…Свобода
приходит никакая не нагая –
в дешевых шмотках с оптового рынка,
с косметикою блядскою на лике
и с песней группы “Стрелки” на устах.
Иная, лучшая – не в этой жизни, парень.
И все-таки – свобода есть свобода,
как Всеволод Некрасов написал.
Разочарование в некогда заветной и обетованной “свободе” растет, убеждение в том, что к ней должно прилагаться еще что-то, ранее казавшееся обычным и необязательным, крепнет и воплощается в сентенциях почти публицистических, не по-кибировски одномерных, лишенных иронического карнавала. Этот процесс берет свое начало у самого перелома времен, например, в стихотворении конца 90-х читаем:
Даешь деконструкцию! Дали
А дальше-то что? – А ничто.
Над кучей ненужных деталей
сидим в мирозданье пустом.
Постылые эти бирюльки
то так мы разложим, то сяк,
и эхом неясным и гулким
кромешный ответствует мрак.
………………………………..
И, видимо, мира основы
держались еще кое-как
на честном бессмысленном слове
и на простодушных соплях.
Движение (возвращение?) к традиционному, отделенному от биографического лица герою стихов прослеживается у Кибирова последних лет весьма отчетливо. Штука в том, что такой герой не стареет, не терпит поражений, обусловленных прямыми жизненными неудачами, наоборот – неудачи зачастую идут на пользу творчеству, из боли ведь могут извлекаться самые высокие ноты, как это многажды было в прошлом. Конечно, Тимур Кибиров остается самим собою, в его блестящем сборнике “кара-барас”, например, есть привычно искрометные “иронические” куски:
Идеал
Убежал…
(Нет, лучше эквиритмически) –
Идеалы
Убежали,
Смысл исчезнул бытия,
И подружка,
Как лягушка,
Ускакала от меня.
….
Мертвых воскресенья чаю,
К Честертону подбегаю,
Но пузатый от меня
Убежал, как от огня.
Боже, боже,
Что случилось?
Отчего же
Всё кругом
Завертелось,
Закружилось
И помчалось колесом?
Однако ощутимо в сегодняшних текстах Кибирова и совершенно другое дыхание, как, скажем, в стихотворении “Вместо эпиграфа” (приписанном набоковскому Джону Шейду).
Когда, открыв глаза, ты сразу их зажмуришь
от блеска зелени в распахнутом окне,
от пенья этих птиц, от этого июля, –
не стыдно ли тебе? Не страшно ли тебе?
Когда сквозь синих туч на воды упадает
косой последний луч в осенней тишине,
и льется по волне, и долго остывает, –
не страшно ли тебе? Не стыдно ли тебе?
Когда летящий снег из мрака возникает
в лучах случайных фар, скользнувших по стене,
и пропадает вновь, и вновь бесшумно тает
на девичьей щеке, – не страшно ли тебе?
Не страшно ли тебе, не стыдно ль – по асфальту
когда вода течет, чернеет по весне,
и в лужах облака, и солнце лижет парту
четвертой четверти, – не стыдно ли тебе?
Я не могу сказать, о чем я, я не знаю…
Так просто, ерунда. Все глупости одне…
Такая красота, и тишина такая…
Не страшно ли, скажи? Не стыдно ли тебе?
Здесь, уже почти совсем нет знаков, напоминающих о былом ёрничестве. Разве что слово одне?
БИБЛИОГРАФИЯ
Дмитрий Голынко-Вольфсон
2001
Директория. – М.: АРГО-РИСК; KOLONNA Publications, 2001. – 96 с. – Серия “Тридцатилетние”.
2003
Бетонные голубки. – М.: Новое литературное обозрение, 2003. – 220 с. – Серия “Премия Андрея Белого”.
2005
Стихотворения // “Зеркало”, 2005, №26.
2010
Что это было // “НЛО”, 2010, №106.
Тимур Юрьевич Кибиров
2000
Юбилей лирического героя. – М.: Клуб “Проект ОГИ”, 2000. – 48 с.
Amour, exil… Книга стихотворений. – СПб.: Пушкинский фонд, 2000. – 64 с.
Нищая нежность. Стихи // “Знамя”, 2000, №10.
2001
“Кто куда, а я – в Россию…”. – М.: Время, 2001. – 512 с.
2002
Шалтай-Болтай. Свободные стихи. – СПб.: Пушкинский фонд, 2002. – 56 c.
По первой, не чокаясь… Стихи // “Знамя”, 2002, №1.
Стихи // “Вестник Европы”, 2002, №6.
Пироскаф. Стихи // “Знамя”, 2002, №6.
2005
Стихи. – М.: Время, 2005. – 856 с.
Новые стихи // “Знамя”, 2005, №11.
2006
Кара-Барас – М.: Время, 2006. – 64 с.
Кара-Барас! Опыт интерпретации классического текста // “Новый мир”, 2006, №4.
ПОЭЗИЯ // “День и Ночь”, 2006, №11-12.
2007
На полях “A Shropshire lad”. – М.: Время, 2007. – 192 с. (Поэтическая библиотека).
Зарисовка с натуры. Стихи // “Знамя”, 2007, №6.
2008
Три поэмы: 2006-2007. – М.: Время, 2008. – 128 с. (Поэтическая библиотека).
Две поэмы // “Знамя”, 2008, №1.
2009
Стихи о любви / Предисл. А. Немзера. – М.: Время, 2009. – 896 с. – (Поэтическая библиотека).
Греко- и римско-кафолические песенки и потешки. – М.: Время, 2009. – 80 с. – Серия “Поэтическая библиотека”.
Греко- и римско-кафолические песенки и потешки. Стихи // “Знамя”, 2009, №1.
∙