(Валерий Шубинский. Владислав Ходасевич: чающий и говорящий)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2011
Юрий УГОЛЬНИКОВ
Ходасевич созерцающий
ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ. ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ:
ЧАЮЩИЙ И ГОВОРЯЩИЙ. – СПБ.: ВИТА НОВА, 2011.
В этом году исполнилось 125 лет двум русским поэтам: Владиславу Ходасевичу и Николаю Гумилеву. Как ни странно, изданий в связи с этим появилось не так много. Одно из них стоит отметить отдельно: вышла первая, по крайней мере в России, биография Владислава Ходасевича – “Ходасевич чающий и говорящий”. Написана она Валерием Шубинским, который уже давно специализируется на создании биографий известных литераторов: ранее он уже публиковал жизнеописания Даниила Хармса, Михаила Ломоносова, Николая Гумилева. Его биография Ходасевича – это издание в полном смысле академическое, со множеством сносок, отличным справочным аппаратом. Видно, что автор хорошо поработал с архивами, в частности, подборка иллюстративного материала просто потрясающая: в книге собраны портреты практически всех сколько-нибудь заметных литературных, окололитературных и политических деятелей, с которыми судьба сводила Владислава Ходасевича.
И все же книга получилась как будто не о Ходасевиче. Валерий Шубинский легко отвлекается на темы интересные, но к его герою имеющие опосредованное отношение. Огромное внимание Шубинский уделяет антисемитизму в разных его проявлениях, вообще отношению к евреям в культурных кругах. Ходасевич – внук Якова Брафмана, еврея, перешедшего в православие и ставшего гонителем иудаизма, – переводил еврейских поэтов и сотрудничал в крайне правой газете “Возрождение”, положительно высказывавшейся о приходе к власти в Германии “Хитлера”. Понять, как именно складывались его отношения с еврейством, для биографа, безусловно, важно. Однако когда Шубинский уделяет половину страницы (это всего лишь сноска) тому, чтобы выяснить, как же именно Валерий Брюсов относился к евреям, начинаешь думать, что лучше бы ему делать это в каком-то другом сочинении: в монографии по истории русского антисемитизма, скажем. Материала для нее Шубинский собрал более чем достаточно и щедро поделился им с читателями. При этом, как ни парадоксально, стоит Шубинскому добраться до мыслей, проливающих какой-то свет на отношение, пускай и опосредованное, собственно Ходасевича с иудейской традицией, он останавливается. Заметив, что методика “медленного чтения”, на которой Ходасевич основывался в своих пушкиноведческих исследованиях, была развитием метода М.О. Гершензона и, значит, могла восходить к иудейским практикам чтения Торы или к методам изучения античных языков, Шубинский оставляет эту интересную мысль. Рассказ о том, что “Ходасевич обрел в Гершензоне важный жизненный образец” вообще оказывается скомканным: он перетекает в общие рассуждения о мещанстве, и за ними уже не улавливается никакой конкретики.
Получилась не биография – а рассказ об эпохе, сам по себе интересный, но для которого Ходасевич, кажется, не особенно важен. Герой растворяется в отношениях окружающих его людей: в любовных перипетиях Брюсова, Петровской и Белого, в случайном, на самом деле, соперничестве Блока и Гумилева, в просветительской деятельности Горького. В их историях Ходасевич скорее свидетель, чем действующее лицо.
Писать биографию Владислава Фелициановича легко только на первый взгляд. Ходасевич – прекрасный мемуарист, созданные им портреты современников-литераторов часто несправедливы и язвительны, но его очерки всегда интересно читать. Однако статьи Ходасевича для создания его собственного портрета – подспорье сомнительное. Чем больше автор биографии погружается в подробности окололитературного быта, с которым, казалось бы, так связан был Ходасевич, тем менее Ходасевич становится понятен. Шубинский создает несколько концептуальных построений, но они мало что проясняют, выглядят скорее как декларации, чем как реальные объяснения.
Шубинский объявляет Ходасевича “крайне левым в политике” и “крайне правым в эстетике”. С его точки зрения, Ходасевич разочаровался в революции после введения НЭПа. Да, разочаровался после НЭПа, но не потому, что был правым или левым. Говорить о Ходасевиче, даже не осознавая, насколько его эстетические и политические взгляды были взаимосвязаны, – напрасный труд, получаются только схемы. Будто эти слова – “левый” и “правый” – могут что-нибудь объяснить, как будто можно разделить живую личность и сказать: сейчас он размышляет как политик, а сейчас как эстет. Декларации Шубинского особенно неожиданны сегодня, когда разница между “правыми” и “левыми” менее очевидна, чем когда бы то ни было раньше.
Не существует отдельной политической и отдельной эстетической позиции: симпатия, которую Ходасевич испытывал, на первых порах, к революции связанна именно с эстетическим неприятием мещанства – “бельэтажа”. Сам Ходасевич писал Садовскому: “Если вам не нравится диктатура помещиков и не нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу, уж не диктатура ли бэльэтажа?” В революции он увидел возможность торжества над мещанством, над средним человеком, обывателем. Дело вовсе не в том, что, как пишет Шубинский “еще до революции” Ходасевич “в тайне презирал либералов” – нет, не либералов как таковых. В либералах он презирал обывателей, людей середины. Неприятие “обывательщины” – позиция типичного представителя Серебряного века, для которого важно было не столько соотношение реального и сверхреального (этот вопрос решался по-разному), сколько отказ от прагматического, утилитаристского представления об искусстве. Со времен тургеневского Базарова этот утилитаризм выродился до обслуживания средних вкусов тех самых обывателей. Пожалуй, единственный, кто отваживался открыто солидаризироваться с обывателем и обывательскими вкусами, из мэтров Серебряного века – мастер эпатажа Василий Розанов. Ходасевич эстетически, как настоящий сын своего времени, как романтик, не переносил серединности, точно так же не переносил ее и Максим Горький. Романтик-реалист Горький понимал романтика-постсимволиста Ходасевича, потому что, как бы ни относились друг к другу литературные лагеря, к которым они принадлежали, они были современниками, их эстетика, в главном, была общей. Реалистов Шубинский охаратеризовал с большим ехидством: для них Курочкин был выше Фета, а Короленко выше Достоевского. Но ведь и для символистов (по крайне мере старших), и для Ходасевича, например, такого поэта, как Николай Некрасов, практически не существовало. Взаимоотношения между лагерями не сводятся только к вражде, определению различий и выявлению того, кто из них более прогрессивен, – их отношения сложнее. Добавлю: именно потому для Ходасевича и стали вечными врагами футуристы, что возрождали, пускай только на словах, утилитарное представление об искусстве, уравнивали “стихи и выплавку стали”, и именно ремесленничество, то есть сама возможность мыслить искусство как простое производство, отталкивало Ходасевича в акмеизме. В направлениях, возникших вслед за символизмом, Ходасевич видел восстановление базаровско-писаревской эстетики, только вывернутой наизнанку, о чем и писал в статье “Колеблемый треножник”.
Меня можно упрекнуть в том, что я противопоставляю свои, быть может, вовсе не верные представления о Ходасевиче мнениям Шубинского. Но дело здесь не в том, верны мои представления или же нет, а в том, что у Шубинского целостных суждений нет вовсе. Огромная работа проделана, а своего главного героя Шубинский так и не разгадал. При этом второстепенные персонажи в описании Шубинского оказываются понятными, живыми. Причина недостаточной глубины работы кроется именно в ее экстенсивности. Если, описывая второстепенных персонажей, Шубинский вынужден был ограничиваться основными их чертами, то в работе над образом Ходасевича желание сказать больше возобладало над желанием сказать главное.
∙