О поэзии Николая Звягинцева и Александра Скидана
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2011
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Продолжение. Рубрика выходит с № 2 2009 г.
Николай Звягинцев, или “Вынуть платок, наиграть разлуку”
Поэтов (согласно удобной батюшковской таксономии) легко разделять на “странствователей и домоседов”: в прямом ли смысле, в переносном ли, – почти каждый стихотворец волен выбирать между сосредоточенным вниманием к знакомым приметам домашнего обихода и жаждой новых впечатлений, странствий, ритмов и форм. Николай Звягинцев в своих стихах – путешествует, словно бы не покидая родных стен, точнее говоря, – все свое носит с собой, в том числе привычный быт, размеренное домашнее существование, когда необходимые предметы обнаруживаются без труда – вслепую и наощупь. Так перемещаются улитка, черепаха: счетчик показывает все новые сантиметры и мили, а дом – вот он, при них. В текстах Звягинцева часто упоминаются неродные города и местности, но почти всякий раз это лишь очередное упражнение на тему “путешествие с домом на спине”.
Если поеду ниже ступенькой,
Литература почти что вся
Станет как лужа с молочной пенкой
Велосипедного колеса.
Разом представлю дом на колесах,
Стекла со спичечный коробок,
Книгу, достойную двух полосок,
Пулю, летящую вверх и вбок,
Ноев ковчег и свою каюту,
Море, где ночью неглубоко,
Двух пешеходов на две минуты,
Только что прыгнувших в молоко.
Это, пожалуй, “модельный” звягинцевский текст: здесь и в самом деле изображена “почти вся” литература-по-Звягинцеву, то есть – сведенная к странному на первый взгляд перемещению сразу и по морю, и посуху: в ближний дачно-велосипедный свет и в спасительный дальний край, куда можно сбежать от Потопа, втиснувшись в толпу на борту Ковчега. Впрочем, и эти две параллельно существующие картинки морского и сухопутного путешествий – не едины, каждая из них, в свою очередь, подлежит дальнейшему умножению и дроблению. Так, громоздкий, наскоро сбитый перед лицом угрозы “ковчег”, стремительно, словно в пластилиновом мультике, превращается в океанский круизный лайнер с комфортабельными “каютами”.
И наоборот – оба путешествия не только дробятся, но и сходятся воедино, составляя – в конечном счете – картинку, в реальности уже совершенно не возможную. Смотрите: встреченные велосипедистом прохожие отражаются в только что рассеченной колесом луже, по которой за секунду до их появления пошла рябь, напоминающая пенку на остывающем горячем молоке. Почему они вдруг оказываются не отраженными в мелкой водице уличной лужи, но целиком и полностью “прыгнувшими в молоко”? Все просто – потому что наш странствователь, наша улитка-черепаха не только на велике катит, но и на пароходе плывет по глубокой морской воде, в которую недолго и спрыгнуть. Если напомнить, что не только молочная лужа уподобляется морю глубиною в человеческий рост, но и в море “ночью неглубоко”, то можно поставить окончательный диагноз – море и суша, велосипед и ковчег-лайнер становятся деталями единой картины, представляющей путешествие чувств, не тождественное, впрочем, каноническому “сентиментальному путешествию”.
Путешественник Звягинцева не предается сантиментам, его реакция на ранее неведомые места и события сводима скорее к общей приподнятости, глубокому вздоху восторга, нежели конкретной, детально выписанной эмоции. Общее здесь преобладает над частным, отвлеченная от конкретного повода восторженность самим фактом странствия напоминает не то изысканный фетовский безглагольный восторг перед лицом природной музыки рассветов, соловьев и ручьев, не то обильное, “южное” восхищение “украинской ночью” и тихой погодой над широкой рекой. Кстати говоря, “степные” ассоциации здесь не случайны – можно вспомнить об участии Николая Звягинцева в разного рода “крымских” поэтических форумах и группах, его внимание к поэзии выходцев из этих краев и т.д.
Сходя с поэтических небес на грешную землю, скажем, что отвлеченное упоение звягинцевского героя легко уподобить восторгу подростка, просто присевшего на пол просторной комнаты и обнаружившего себя среди сразу же увеличившихся в объеме и таинственно нависших над ним некогда знакомых предметов – шкафа, стола, окна. Вот почему в только что разобранном стихотворении в первой же строке герой рассчитывает на поездку “ниже ступенькой” – кстати, эта реалия свидетельствует о том, что нами был упущен еще один вид транспорта, на котором одновременно передвигается звягинцевский странствователь, наряду с ковчегом и велосипедом явно оседлавший еще и вагонную площадку со ступеньками, спускающимися прямо к несущейся навстречу поезду земле (у другого поэта – “Под шторку несет обгорающей ночью И рушится степь со ступенек к звезде”).
Позиция странствователя у Звягинцева, если разобраться, вовсе не проста. Не наивна, далека от прямолинейной и сиюминутной реакции на неизведанность и новизну. Отношение героя к событиям можно условно окрестить как раз антиимпрессионистическим. Его впечатлительность не проводник эмоций, а совсем напротив – мягкая, но ощутимая преграда, разделяющая бытие и сознание. Что на самом деле происходит в уме и сердце всегда готового к новым путевым заметкам героя? Очень и очень нелегко ответить на этот вопрос: порою читатель ловит себя на том, что оказывается внутри ситуации, описанной еще в 1830-х годах русским романистом Александром Вельтманом, у которого в романе “Странник” главный герой путешествовал, рассматривая мелкие детали географической карты. Любопытство остается просто любопытством, не достигающим четко очерченного круга взаимодействия с собственными намерениями любопытствующего.
В городе канатная дорога,
Солнышко и мало голосов,
Влажная раскопанная Троя
С белым деревянным колесом,
Виды театрального романа,
Завтрак и сухая пастила,
Масляная тонкая бумага
Цвета заоконного стекла.
Утро, до него наперсток соли,
Мало-мало соды на ноже.
Поручни, крыла его, рессоры
Спят еще в воскресном гараже.
Выстрелишь – и заспанное древо
Бросится на солнечный фасад
Парою начищенных тарелок,
Только что сомкнувших паруса.
Есть, впрочем, у Звягинцева и иные тексты, обычно сводимые к микроновеллам, не сопряженные с пространственными перемещениями. Проекция “многоканального” описания путешествия на конкретное событие зачастую порождает неожиданные повороты сюжета, поток впечатлений, точно уловленных и переработанных теперь уже не просто свидетелем, но участником событий:
Шарит рука колено соседки,
Водит биноклем в чужом ряду.
Ее хозяин скучает под сеткой,
Ждет не дождется, когда подадут.
Где по весне густые ресницы,
Осенью тянешь пустой билет.
Там их всего четыре страницы –
Дама, девятка, король, валет.
Будто со дна парашютной вышки
Или из дома, где сверху львы,
Вынырнет левая с горстью вишни,
Шляпу собьет с твоей головы.
Пара часов – и крик петушиный,
Пара минут – и рельсовый стык.
Ее сверчок печатной машины,
Быстрый взгляд поверх пустоты.
Образный ряд путешествия и здесь оказывается на своем месте (билет, парашютная вышка, рельсовый стык), однако никакая поездка даже не имитируется, превращается в метафору встречи двух людей перед лицом грядущей неизвестности. Непростым образом преобразованные путевые заметки коллекционера звуков и красок – центральный пункт лирики Звягинцева; в этом состоит его сила и – разумеется – некоторая узость стилистического диапазона. Можно долго перечислять, какие темы, идеи, мотивы, в сегодняшней поэзии суперактуальные, у Звягинцева отсутствуют начисто. Однако, возможно, и не стоит одному из немногих нынешних лириков по преимуществу поддаваться на провокацию востребованности и ангажированности? Как знать – ощущение некоторой приторможенности движения в последних текстах Николая Звягинцева присутствует – или это просто попытка найти стыковочный узел и перебраться на борт еще неведомого мегаэкспресса?
Александр Скидан, или “…речь, уходящая за грань произношенья…”
Да, и Александр Скидан тоже говорит свою правду; правда, – не очень-то допуская право на существование прочих правд. Он здесь стоит, и не могу иначе. Поскольку и правда эта словно бы не его самого, а общая правда, и другой нет, а четвертой не быти, потому что на самом-то деле распалась связь времен и поэта прежнего нет, и меня, значит, тоже нет, критика, и тебя, наш общий читатель. И все это, надо сказать, чистая правда…
Скидан, ранее писавший достаточно пространные тексты, сосредоточил внимание на вещах минималистских, ритмизованных фрагментах в книге “Красное смещение”, на которой приходится сделать особый акцент, если говорить о траектории его рассуждений на протяжении только что минувшего десятилетия. Александр Скидан, в сущности, говорит одну очень простую вещь: после поэзии холокост невозможен, – как немыслимо и не реализуемо более никакое движение, окрашенное преступным или благочестивым порывом. И ведь получается так, что именно растворение поэзии (не “умирание искусства”, не “смерть автора”!) в абсолютной буржуазной конвертируемости всего во всё, именно это незаметное растворение искусства и служит лакмусом абсолютного выравнивания, сглаживания антропоморфного пейзажа, некогда пересеченного берегами и оврагами, а ныне – гладкого и плоского, как плоскость. Поэзия в этой логике гибнет никем не замеченная – так тонет упавший с небес Икар на картине Брейгеля: в дальнем углу полотна, не докричавшийся до медлительного и спокойного пахаря, как раз заложившего очередной сочный вираж парнóй борозды на возделываемом поле. А утонул-то Икарушка у самого бережка, почти на пляже у самого синего моря, – оглянуться бы пахарю да сделать лишний шаг-другой, и глядишь…
Невозможно более ни тихо пахать свою борозду, ни надеяться когда-нибудь насадить на земле новый сад. Необходимо задуматься о том, как возможны синтетические суждения априори, то есть, кстати сказать, каким образом возможна поэзия как таковая. И вот оказывается, что уже почти совершенно невозможна.
непосредственная чувственность
клинического подхода редукция
болезнь как имя есть частное бытие
разрушая ткани
движение или функции
хирургическое вмешательство
обретает плоть
особое качество
неосязаемый цвет
уникальную
и преходящую форму
лингвистической структуры реального
таким образом
мы вправе сказать
если искусство хочет выжить
в условиях промышленной цивилизации
художник должен научиться воссоздавать
в своих произведениях разрыв
между потребительской стоимостью
и традиционной понятностью
<разрыв>
который и составляет по существу
опыт шока
Клиническая картина говорит о том, что всякое ненарицательное имя, то есть имя собственное, есть отклонение от безличной нормы, болезнь; как говаривал Подпольный человек, “настоящая, полная болезнь”. Индивидуальное есть отклонение от общего и общепонятного, поэтому принятые всеми конвенции “в эпоху технической воспроизводимости” произведения искусства замещают собою все рискованно-личное. Вот почему, по Скидану, “болезнь как имя есть частное бытие”. Впрочем, не только поэзия, но и самый язык как таковой утрачивает систему референций, слова более не связаны семантическими нитями с вещами и понятиями, а потому замкнуты в самих себе. И ведь совершенно прав Александр Скидан, позволяющий себе личностное высказывание только там и тогда, где и когда место личности творца навсегда утрачено! Его правда оправдывается на каждом шагу: платоновское царство-государство на земле наступило: художники изгнаны, загнаны в резервации, ну скажите, сколько народу вокруг испытывает потребность перечитывать Фета – каждый трехсотый, трехтысячный??
Техническое совершенство сегодня означает не что иное, как самоценность технологий, минующих сознание и волю человека, – эта аксиома действует без исключений, ее протестно описывают самые разные инвективы – от горестного возгласа того же Подпольного человека (“дважды два и без моей воли четыре будет”) до хайдеггеровского понятия “постáв” (
Gestell). Автор сборника “Красное смещение” неспроста при вручении премии Андрея Белого говорит, что на этот раз в номинации “поэзия” верх взяла книга, бросающая вызов поэзии, антипоэтическая. Предмет отрицания, как уже сказано, поэзия прорвавшаяся-таки в мир после Аушвица, кажущаяся своим создателям по-прежнему полнокровной, а на деле обескровленная заданностью и исчерпанностью ритмических форм и структур авторского сознания.В связи с радикальной позицией Александра Скидана не случайно был упомянут не менее (в своем роде) радикальный Афанасий Фет. Можно с известной долей уверенности считать, что позиция Скидана, условно говоря, антифетовская, именно против Фета ведет автор “Красного смещения” и книг стихов и эссе свою непримиримую интифаду. В лучших вещах Фет всегда говорит не о каком-то конкретном событии или чувстве, но о возможности его освоения с точки зрения поэтической. Взгляду поэта подвластно абсолютно всё, а предмет, исток восторженной эмоции очень часто бывает скрыт, лишь косвенно упомянут. Как мошки зарею, Крылатые звуки толпятся; С любимой мечтою Не хочется сердцу расстаться. С какой такой мечтою?? Нет ответа!
И дальше: Но цвет вдохновенья Печален средь будничных терний; Былое стремленье Далеко, как выстрел вечерний. Опять двадцать пять: какое тут упомянуто стремленье? К чему именно? Эта-то недосказанность, демонстрирующая всесилие поэзии, казалась Тургеневу неясностью, темнотой, тот даже настоял на замене туманного словосочетания “выстрел вечерний” на отблеск вечерний. Потому-то Фет, как сказано многажды, “безглагольный”, что в стихах не нуждается в предикации описываемых впечатлений, их конкретизации и приземлено-подробном описании. О чем бы ни шла речь – на самом деле стихотворение посвящено поэзии как таковой, ее всесилию: …и не знаю сам, что буду Петь, но только песня зреет и т.д. У Скидана – о чем бы ни слагались стихи, они также пишутся непременно о самой поэзии, только – о ее тотальной несостоятельности, невозможности:
все что связано с подлинностью
мыльный привкус
техномузыка из дверей кафе
пролегомены
ко всякой будущей метафизике
воображаемые решения
катакомбы
“никогда не говори со мной таким тоном”
красно-коричневая чума
новый порядок означающих
the sun is going so fast
березки
полупроводники
сновидения
обрезки ногтей
сопротивление бесполезно
Именно то, что столетиями выдавало себя за подлинное и на самом деле являлось подлинным, ныне сходит на нет, замещается подлинным суррогатом подлинности. Причем именно в наши дни бытуют и газетные штампы, и фразы из Канта (“Пролегомены ко всякой будущей метафизике”), и “техномузыка из дверей кафе”. Вернее говоря, механическая музыка неотличима от метафизики, а слово “пролегомены” может вполне обернуться рекламным клише.
Манифесты – дело трудное, провозгласить измельчение и измельчание поэзии можно раз, другой – на третий в рту точно станет слишком кисло без всякого лимона. Как же могут выглядеть тексты, записанные столбиком и говорящие о том, что стихотворчество навсегда отодвинулось в даль веков? Кстати сказать – вполне по фетовски, то есть автономно, в отчуждении от носителя лирической эмоции, в модальности фрагментарного перечисления (шепот, робкое дыханье, соловьиные трели и т.п.):
ни нарывающих виноградниками холмов
ни терцин обещающих очищение
утилизация образа
мониторинг
валоризация трещины у тебя в паху
бесчестит воображение.
чистая длительность предложения
заняться любовью
разрушительное сияние
выставленных в витрине мощей
представь
что ты еще жив
в сослагательном наклонении
в информационных сетях
глянцевые костры
аура всесожженья
аура исчезновения ауры
<назови себя Беньямин>
<…>
крестовый поход
капитала
вложенного
в крестовый поход
In <the> dead God we trust
Тонкость и взвешенность позиции Скидана состоит, по-моему, в том, что очередное (и вполне привычное) отрицание сложившегося в литературном хозяйстве положения дел не исчерпывается у него “антиискусством для антиискусства” Один из его (непоэтических) текстов назван прямо и недвусмысленно: “Тезисы к политизации искусства”, причем политизация здесь понимается вовсе не банально. Речь идет не о каких-либо конкретных политических убеждениях – и правое дело и “левое дело” ныне подвластны вполне определенным технологиям провоцирования, производства идей и их воплощения в “акции” и “проекты”. Политизированность, по Скидану, не сводима к радикализму, революционности как таковым, она означает самую возможность традиционной политии, то есть прояснения сложной и многоступенчатой связи между убеждениями отдельного человека и некой конкретной системой идей. Если разобраться, эта позиция не ведет к безысходному нонконформизму, она – по сути своей – весьма традиционна, поскольку возвращает человеку человеческое (и не только слишком человеческое), а кесарево решительно оставляет кесарям-буревестникам, которым все чудится, что скоро грянет буря. Здесь-то и кроется продуктивное отличие поэтической топики Скидана от бесконечного разнообразия попыток создания поэзии “новой”, “социальной”, “актуальной”, то есть связывающей себя с конкретной системой политических воззрений. Большинство подобных попыток исчерпывают себя на наших глазах, четко же сформулированные вопросы Александра Скидана дают основания надеяться на получение ответов. Только хорошо бы – не только в виде отточенных манифестов, но и в стихах. Вдруг даже с регулярным метром и рифмой?
БИБЛИОГРАФИЯ
Звягинцев Николай Николаевич
2001
Крым НЗ – М.: ОГИ, 2001. – 48 с.
Стихи // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – Сезон 2000/2001 г., вып.2. – С.93.
Одно стихотворение // Вавилон: Вестник молодой литературы. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – Вып.8. – с.89.
2002
Памяти Прохорова: [Стихотворение].// Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2002. – Сезон 2001/2002 г., вып.7. – С.7.
Два стихотворения // Вавилон: Вестник молодой литературы. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2002. – Вып.9. – с.21.
Стихи // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2002. – Сезон 2001/2002 г., вып.6. – С.5-7.
2003
Маяковская-3 // “НЛО”, 2003, №62
Одно стихотворение. // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – Сезон 2002/2003 г., вып.11. – С.36.
Два стихотворения. // Вавилон: Вестник молодой литературы. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – Вып.10. – с.65.
Стихи // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – Сезон 2002/2003 г., вып.10. – С.5-7.
2008
Туц. Стихи. – М.: Новое издательство, 2008.
Скидан Александр Вадимович
2004
Стихи номера // “Критическая масса”, 2004, №4.
2005
Красное смещение. – М.: АРГО-РИСК, Тверь: Kolonna Publications, 2005. – 79 с.
2007
Из цикла “Русский иврит” // Зеркало, 2007, №29-30.
2010
Расторжение. – М.: Центр современной литературы, 2010. – 222 с. – (Академический проект “Русского Гулливера”).
∙