Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2011
Галина Зайнуллина родилась и живет в Казани, работает в отделе прозы журнала «Идель». Кандидат искусствоведения. Как эссеист, критик, прозаик печаталась в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Юность»; автор книги повестей и рассказов. Повесть «Жива в эпоху перемен» публикуется в журнальном варианте.
Галина Зайнуллина
Жива в эпоху перемен
повесть
Ты взойди-ка, взойди, туча грозная, Туча грозная, туча непогожая, Взойди, туча, со морозами. Ты убей-расшиби свекры-батюшку, Еще ты убей свекры-матушку, Как еще ты, мороз, да моего распостылого. Русская народная песня Тѳшкән жирендә таш бул.[1] Татарская поговорка |
1
Несколько лет подряд свекровь звонила Альбине из Барабы и пьяно вопрошала одно и то же: «Ты зачем подставила Тольке свою сухую…» Альбина Анваровна не дослушивала – выдергивала разъем из гнезда. Но в последний раз, перед Рождеством, телефонная трубка жалостливо сипела и всхлипывала, прорвавшись наконец бессвязным потоком стенаний: «Одна-одинешенька по жизни волочуся-а-а… Вытрясешь детей из говн-а-а, после уж никому не нужна-а-а… Ключ-от за стенко-о-ой… Видела б меня, какая я стала, схудалая-а-а… Толька руки перелома-а-ал… В погребе валево… за стенко-о-ой…Ой!»
Альбина знала значение слова «валево» – «деньги» на барабском диалекте, и деньги немалые… Поэтому у нее, что называется, вся жизнь пролетела перед глазами. Как пестрый мусор из перевернутой урны. Вот она, второклашка, рыдает в сугробе школьного двора, получив свою первую в жизни двойку за самостоятельную по математике – красную, гневную, похожую на изготовившуюся к ядовитому укусу кобру… Маман привозит из Прибалтики модное клетчатое пальто, не дочери на выданье – себе, Альбина мучительно завидует родительнице, хочет такое же, да где взять в условиях советского тотального дефицита… Звездный час: она, студентка престижного инфака, шагает в мини-юбке по улице Баумана небезупречными ногами, обутыми в босоножки на платформе, под ручку с длинноволосым юношей в джинсовом костюме. В стиляге невозможно заподозрить выходца из глухой татарской деревни. Смущенный благосклонностью городской девушки, он несет брутальную чушь: «Бабы дуры-лошади, но в тебе есть что-то похожее на ум»… Восемь сорок пять утра. В серой казенной, разорванной до пупа рубахе со штампом «роддом №2» на спине Альбина стоит у дверей в родильную палату и скулит. Максимка вот-вот выскользнет из живота на линолеум, но акушеркам не до нее, у них пересменка… А это свежак. Разъяренный Роберт, шофер татарстанского регионального отделения Народной партии, мчится по обледенелой челнинской трассе на предельной скорости. Стремительно отрывается от Тюлячей, где около Дома культуры после встречи с избирателями остались, разинув рты, секретарь аппарата, роскошная голубоглазая блондинка, и московский адмирал, кандидат в депутаты Госдумы. Альбина, пресс-секретарь партийной шараги, даже не пытается воззвать к здравому смыслу водилы. Многое срастается в ее голове: шофер приревновал шефиню к адмиралу. В сознании остается лишь мольба Всевышнему: не допусти попасть в аварию, яви милость добраться до дома живой…
Месяц назад Альбине стукнуло сорок два. Ожесточенный бой за прожиточный минимум и человеческое достоинство, который пришлось в одиночку вести многие годы, подвели ее к той опасной черте, у которой с легкостью решаются на нравственное помешательство и бездумный переход из света в тень. Так что она не растрогалась, не прониклась жалостью к Лидии Перфильевне – алкоголичке, которая сделала из своего сына, ее мужа, собутыльника и теперь терпеливо сносила побои, боясь выдать тайник с валевом.
Альбина решила немедленно отправиться за ключами в РortoInferno (Нижние Врата, так она называла Барабу), достать несчастной деньги из погреба, но при этом и себе хапнуть украдкой, вернее, не себе, а Максиму для поступления в университет. Ведь покойный свекор, директор мясокомбината, умер не так давно, всего три года назад, и денег после него, наверное, осталось много, очень много…
Максиму, который торговал на рынке компьютерными дисками, оставила записку: «Бабушка заболела. Еду в Барабу на пару дней. Борщ в холодильнике». И благопожелание дописала: «iddqd!» – секретный код завзятых doomer’ов, дающий бессмертие в игре. Повезло, что в дни рождественских каникул не нужно было отпрашиваться с работы. Но это же, как вскоре выяснилось, создавало невероятные трудности. В праздники люди перемещались по Эрэфии активней обычного, и билеты в кассах практически отсутствовали как в московском, так и в сибирском направлениях. Поэтому Альбина без колебаний решила не экономить на купейном вагоне до Екатеринбурга. К тому же ей казалось, что пересадка на Уральских горах – на «Камне» – позволит сделать необходимую передышку, набрать воздуху и решимости перед окончательным погружением в адскую жгучесть Сибири. Так уж ей представлялись две тысячи километров предстоящего пути: не горизонталью, а, наоборот, погружением в преисподнюю.
От ужаса броня ожесточения Альбины начала смягчаться. Она вспомнила, как в первые годы замужества ей ежегодно приходилось совершать железнодорожные путешествия в Барабу, и каждая поездка становилась подарком судьбы, сводя с людьми разных национальностей и профессий. Снедь, взятая в дорогу, выставлялась попутчиками на стол для совместной трапезы. Общение получалось задушевным, раскрывающим глубины сердца. Достаточно было суток, проведенных под стук колес, чтобы цветущая сложность огромной страны компактно свернулась в уютном пространстве купе. Никакого сравнения с самолетами и автобусами, там сидели не люди – пассажиры, покрытые скорлупой. В поезде Альбина Анваровна надеялась вдоволь запастись теплом человеческого общения, складировав его, как хомячок, в сокровенные пазухи.
Женщина смотрела вокруг широко раскрытыми встревоженными глазами. Как неузнаваемо изменился казанский вокзал – стал един в трех зданиях: одно для касс поездов дальнего следования, второе – стекляшка, обслуживающая пригородные электрички, и, наконец, третье – визитная карточка города: дореволюционное строение в псевдорусском стиле из красного, омытого пескоструйной машиной кирпича, с белыми барсами у входа.
Вдоль касс курсировал дежурный милиционер и у каждого растерянного, подобно Альбине, осведомлялся: «Что делаем? Поезд ждем или билеты покупаем?» Тех, у кого проездные документы оказывались на руках, вежливо, но настойчиво просил перейти в главное здание. С бедолагами, надеющимися найти в теплом зале приют на ночь, вовсе не церемонился. Жальче всех было рыжеволосого мужика без шапки, с незрячими глазами. Он шел вдоль кресел с вытянутыми руками, рискуя обрушиться на благопристойных граждан, затем кончиками пальцев почувствовал никем не занятое пространство и лег на теплую панель, закрывающую трубу отопления. Администратор зала из застекленной кабины немедленно связалась со стражем порядка. Служивый подбежал и немилосердно растолкал инвалида в грудь: «Вставай, вставай!» «Не трогайте меня, я слепой», – попросил замерзший бедняга. «А мне по фиг, какой ты, слепой или хромой. А ну пошел!»
Альбина своим глазам не поверила – при виде бесчеловечной жестокости они затуманились от слез. «Мильцанер» расплылся, потерял четкие очертания, лишь голос его звучал по-прежнему четко и грубо. Наткнувшись на ручную кладь, оставленную без присмотра, орал: «Почему эта сумка стоит посреди зала? Мне ведь теперь голову над ней ломать. Может, там гексоген? Может, пластит?» Услышь Альбина подобное раньше, лет десять назад, сочла бы за бред воспаленного воображения. Но такие пришли времена – перспектива быть разорванным в клочки в общественном месте, в людской толпе, никого не приводила в трепет.
«Что делаем?» – вздрогнула она от сердитого вопроса в свой адрес и быстро перешла в зал ожидания. Там было намного спокойнее, зато зуб на зуб не попадал. Потому бомжи в поисках тепла и норовили пробраться поближе к кассам. Альбина присела на скамью рядом с дамой в роскошной норковой шубе и, надвинув на глаза капюшон дубленки, обняла сумку покрепче…
2
Когда Альбина впервые увидела Анатолия Алейникова, он напомнил ей юношу с картины американского художника Эндрю Уайета «Сын Альберта». Разумеется, стоял он не у раскрытой двери сарая с ржавыми гвоздями на косяке и не открывался за ним вид на поле с охапкой написанного ярко, как фейерверк, сена. Знакомство произошло в небольшом конференц-зале горноалтайской базы отдыха. Анатолий, прислонив к оконному откосу гибкое тело, нимало не смущаясь, холил пилочкой ногти. Жиденькие волосы на лбу были взбиты в замысловатый вихор, такой монолитный и нерассыпаемый, что наводил на подозрения о толстой пленке дамского лака «Прелесть». Времена, когда для самовлюбленных пижонов изобрели слово «метросексуал» еще не наступили, и тогда, в 1985-м, Альбина не знала, что и подумать про молодого человека. Как Альберт на картине Уайета, Анатолий был столь же реален, сколь и призрачен; его сосредоточенный взгляд следовал за пилочкой от ногтя к ногтю, словно шлифовал срезы рогового покрова бархоткой зеленовато-коричневых глаз. И еще, в отличие от американского двойника, Анатолий не светился изнутри, а наоборот, казалось, поглощал спиной солнечный свет, рвущийся из окна в сумрачный зальчик турбазы.
В первом ряду на стульях сидели заневестившиеся девки двадцати пяти-тридцати лет из разных городов России: бухгалтеры из Ярославля, технологи из Москвы, учительницы из Перми и Омска, – общим числом десять человек; все они взяли пешие туристические путевки в наивной надежде: где экстрим, там настоящие мужчины. На их сером фоне Альбина смотрелась звездой Голливуда. Перед поездкой она сделала химическую завивку, черная грива вокруг смуглого лица взошла грозовым облаком, в глубине его молниями поблескивало серебро длинных серег. Всполохи раздражения сверкали и в глазах, удлиненных подводкой. «Что за дела, опять женский коллектив, – думала она. – Бабье и так за год работы в школе надоело. Сейчас начнется мышиная возня, битва за право быть доминантной самкой. Претенденток будет не меньше двух, и случайное сборище разобьется на враждующие кучки. Как пить дать в такой ситуации понадобится коза отпущения, на которую направят недовольство. Придется изображать из себя клоуна, на привалах точить лясы, откровенничать, смеяться над плоскими анекдотами, ахать… Нет уж!» Альбина приняла решение казаться высокомерной и не искать ничьей дружбы. Демонстративно сев отдельно, она отгородилась от коллектива обложкой с надписью на английском «Thecatcherintherye» – «Над пропастью во ржи» Сэлинджера в подлиннике, любимой в отрочестве книги.
Но в гордом одиночестве Альбина пребывала недолго. Неожиданно к ней подсел hot-shotguy[2]. Она инстинктивно отшатнулась, ожидая, что ударит в нос запах тошнотворно-сладких духов. Однако от молодого мужчины пахло вполне приемлемо: горячим утюгом и свежестью рубашки, обласканной после стирки прохладным весенним ветром. Тогда она расслабилась и скосила глаза на крендель, украшающий его лоб: так и есть, волосенки слиплись от лака. Если бы кто-то предрек в тот момент, что это и есть ее будущий муж, крутанула бы пальцем у виска.
– А из нашего окна степь алтайская видна, – неожиданно пошутил незнакомец. Тон его голоса выдавал скрытое раздражение происходящим. Альбина внимательно посмотрела в лицо «сына Альберта» и сразу ухватила лучшее в нем: рядом с ней сидел человек, знающий толк в слове, возможно, поэт…
Тем временем в зале появился второй мужчина – инструктор туристической группы. За давностью лет Альбина не помнила его имени-отчества. Подумала тогда: «А вот и “мышиный король”». Такой дяденька был серый, невзрачный и при этом суетный, исполненный важности. Он изо всех сил пыжился скрыть, как долго шел к своему счастью – первому самостоятельному «инструкторству». Должно быть, лучшие годы жизни вкалывал на заводе заместителем начальника цеха, драл горло с работягами из-за соцсоревнования, нашел отдушину в туристической секции при заводском клубе, дорос до помощника инструктора и вот наконец получил власть… Над малинником из десяти бабенок, тоскующих по мужской ласке, – власть! Он предвкушал, как поведет толпу кротких овец по горным перевалам через ледяные ручьи и лесные урочища. Все до единой будут ему в рот смотреть, но он, мужик не промах, выберет лучшую – положенную ему по праву вождя «инструкторшу». На крутых перевалах будет тащить ее, изнемогшую, на себе вместе с рюкзаком, а вечером в инструкторском шатре-палатке сам ляжет на красотку, исполненную благодарности и желания ублажить. Судя по тому, как «мышиный король» запутался взглядом в кучерявом черном облаке Альбины, почетная роль «инструкторши» предназначалась ей.
Руководитель группы представился, сверил подопечных по списку, после чего торжественно, как пионерскую клятву, зачитал перечень вещей, необходимых для благополучного прохождения маршрута:
– Трекинговые, туристские, ботинки, ветрозащитный костюм, солнцезащитные носки…
– Очки, очки, – услужливо поправили оговорку девушки из первого ряда.
– Шерстяные носки, – продолжил инструктор, еще более посерев от смущения, – портянки, рюкзак, туристический коврик, спальный мешок, предметы личной гигиены… А теперь поднимете руку, у кого…
Девицы удрученно молчали, так как многие получили путевки бесплатно по линии профсоюза и смутно представляли, какого рода отдых уготован им на Алтае. Мысленно они перебирали содержимое дорожных сумок, набитых, как оказалось, никому не нужными здесь фенами для сушки волос, щипцами для завивки, туфлями на шпильках и нарядными платьями.
Отрапортовала о готовности к прохождению маршрута одна рука, унизанная серебряными кольцами, – Альбинина.
– Ты воспитана в духе реформ клуба, – шепнул Анатолий. – А я вот, кроме гитары и солнцезащитных носков, ничего не взял.
Альбина прыснула. Мужичонка замолчал, сделал многозначительную паузу и так испепеляюще посмотрел, что в сторону парочки обернулся весь первый ряд.
– Лихо-лихлый! – пробормотал Анатолий.
Это было первое барабское словечко, услышанное Альбиной. Интуитивно она схватила его значение: человек, к голове которого приложились пыльным мешком из-за угла. С тех пор так и звала «мышиного короля»: Лихо-лихлый оборзел, Лихо-лихлый достал…
После собрания Альбина с новым приятелем отправилась в магазин спорттоваров покупать ему ботинки и рюкзак.
– Говорят, потом все это можно будет продать вновь прибывшим, когда после похода на базу вернемся, – утешала она Анатолия.
Ее доводы служили спутнику малым утешением, поскольку он, уступивший настояниям родителей отдохнуть по путевке, рисовал себе несколько иные картины отдыха.
– Что же получается, – жаловался он, – я с каким-то обществом должен переться с тридцатью килограммами на спине по горам?! Я же индивидуалист.
Позднее Анатолий признался, что если бы не задница Альбины – торчком, он, плюнув на все, немедленно взял бы обратный билет домой. Только бы его Лихо-лихлый и видел. Однако сделал глупость остаться, поскольку на глаза попался вдохновляющий «объект». Шествовал вальяжной походкой по городку, отпуская язвительные замечания:
– Здесь все настолько понятно, каждое заведение под своим именем: магазин тут просто магазин, типография – типография, детский сад – детский сад…
Впрочем, надо отдать Анатолию должное, именно по его инициативе они зашли в краеведческий музей, такой маленький и тесный, что ружья девятнадцатого века, культовые принадлежности шамана, живописные полотна Гуркина и коллекция минералов казались сваленными в кучу. Внятное воспоминание осталось лишь от ручки рейхстага – трофея какого-то солдата, дошедшего до Берлина. По словам работника музея, удалой боец, сбивая ее прикладом с дубового полотна двери, говорил: «За эту ручку сам Гитлер держался, а я ею у себя в деревне буду свиней в хлеву запирать».
– Это по-нашему, – одобрил рассказ Анатолий. – Отломал – правильно сделал. Право победителя. Широк русский человек, надо бы сузить.
Процитировав Достоевского, посыпал такими уникальными сведениями и цифрами о Великой Отечественной, что Альбина только и сказала:
– Ну ты кладезь.
В столовой турбазы кормили на убой, в тарелках с супом лежали куски мяса величиной с кулак. Подстать неуемному аппетиту Альбины.Она любила поесть и к тому же совершенно не хотела понравиться причудливому парню, поэтому без стеснения лихо расправилась с первым. Анатолий отметил ее аппетит странной фразой:
– Ты, я вижу, слаще морковки ничего не ела…
Альбина чуть не подавилась от недоумения. А нахал не без гордости сообщил:
– У меня отец работает главным инженером мясокомбината. Мало кто питается так, как мы. – Тут его голос надломился, исполнившись желчью. – Когда утром вставал в школу, на сковородке шипели котлеты. На завтрак – котлеты!.. Мы живем на окраине Барабы, школа от дома далеко, а обувь тогда очень плохую делали, на скользкой подошве, не раз навернешься, пока дойдешь. С полгода аккордеон в музыкальную школу таскал, чуть не надорвался. Просил у родителей пианино, так они шестьдесят рублей пожалели. Такие пальцы пропали, музыкальные. – Он распростер руки с ухоженными ногтями прямо над куском жареной печени, к которой Альбина примерялась зубами: с какого боку уцепиться?
Из сочувствия, вежливости и любопытства она поинтересовалась, что за Бараба такая. Анатолий вновь начал с помпой:
– О, Бараба – это пуп земли. При Хрущеве у нас нашли единственные в мире жилища из костей мамонта эпохи палеолита. Даже американцы приезжали снимать фильм, так и назвали его «Первые американцы в Барабе». – В этом месте его баритон снова надломился, соскользнув на бабьи интонации: – Шиш его, правда, потом барабцам показали. Как же, покажут! Из чашки ложкой помогут – это да. Единственный бонус – в начале семидесятых новосибирское начальство сделало наш поселок городом. Народ говорил, «для обогащения», чтобы командировочные себе выписывать два рубля пятьдесят копеек вместо рубля девяносто…
– Itstinks[3], – cказала Альбина, чтобы хоть что-то сказать. Кабы знать, что вскоре доведется увидеть «пуп земли» своими глазами!..
После обеда все девушки дружно рванули на рынок за чудодейственным облепиховым маслом (через несколько лет в аптеках этого добра будет завались). Деятельная, подвижная Альбина тоже была не прочь потолкаться на торжище, любопытствуя, что почем. Но Анатолий, которому хотелось выговориться, навязал ей решение остаться на базе. Завалившись в сборно-щитовой домик к понравившейся ему женщине, он не счел нужным держать в ее присутствии вертикаль – разлегся на кровати и в таком, расслабленном, положении продолжил свою повесть о горе и злосчастии.
Выяснилось, что работает «сын Альберта» в районной газете «За изобилие» под ерническим псевдонимом Кузьма Молотилкин. Пишет дурацкие фельетоны, например, о том, как пенсионера шибануло током в бане от струи воды, а корень зла и разгильдяйства указывает самый нелепый: банщик не встал в райкоме на комсомольский учет. Молотилкин прочитал Альбине четверостишие:
Местность плоская, как блин,
Где живем мы и питаем
Свой беззлобный русский сплин
И бесцельно расцветаем… –
и догадка ее подтвердилась: новый знакомый был поэтом. Свои стихи он подписывал иным, сокровенным, псевдонимом – Аорт.
Когда Молотилкин-Аорт был маленьким, знакомые в один голос твердили его матери: «Какие у твоего сына большие глаза, он будет необыкновенный». И в самом деле, Анатолий рано начал сочинять стихи, еще в начальных классах школы. А уже в старших на переменах к нему часто приходила почтальонша и на глазах у онемевших одноклассников протягивала бланки почтовых уведомлений. Стихи Аорта время от времени печатала не только районная многотиражка, но и сама «Советская Сибирь». Завидущие глаза однокашников смотрели, как сказочные суммы гонораров – три, шесть рублей! – сминаются гибкими пальцами Тольки Алейникова у прорези кармана.
– В школьных сочинениях я любил употреблять словечко «ибо»: ибо российская действительность не давала выхода для творческого проявления сильным натурам… – (Нытье Анатолия изрядно надоело Альбине. Смертельно хотелось стащить с себя тесные джинсы и самой растянуться на кровати.) – Что я сейчас? Это родители виноваты. Все уши прожужжали: пединститут, пединститут… будешь ходить в чистом, с портфелем. Лучше бы на ветеринара выучился, сейчас бы коровам градусники в задницы вставлял…
Она уже раскрыла рот для тонкого намека, как с рынка вернулась соседка по домику, ярославская бухгалтерша, с огромной бутылью из-под шампанского. Лицо ее не сияло восторгом удачного приобретения; сторож турбазы успел объяснить всей честной компании, что вместо облепихового масла на рынке им подсунули смесь тертого красного кирпича и подсолнечного масла.
– Сто двадцать рублей! – сокрушалась бухгалтерша. – Чтобы у них руки-ноги отсохли!
– Топитесь, девушки, в пруду немало места, – сказал Анатолий, поднимаясь с кровати.
Альбину поразило полное отсутствие сочувствия в его тоне, хотя сама фраза показалась безумно смешной, несмотря на незнание первой строки старинной эпиграммы: «Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста…»
Как же так получилось, что Альбина переспала, отдалась (боже, одно слово пошлее другого), вверила себя человеку, который не только не нравился ей, более того – внушал смутный страх? Наверное, причина заключалась в чрезмерной подвижности и шустрости Альбины, шило в заднице всегда мешало ей основательно обдумать впечатления и решить: мне это надо? Она не любила самокопаний, быстро уставала от них. «Idon’tfeellikegoingintoit»[4] – было ее девизом.
Барская лень преобладала в Анатолии над другими устремлениями до такой степени, что девицу, на которую положил глаз, уступил сопернику без особого сожаления. Мышиный король в трико, вытянутом в коленях, увязался в лес за Альбиной и вконец измучил ее дурацкими рассказами о своих туристских подвигах на Камчатке, где, по его словам, «хлебнул лиха», покоряя какую-то вершину: выкладывался так, что «глаза на лоб и жилы трещали». Она еще подумала тогда: «Вот он, наш женский выбор: между мало подходящим и совсем никудышным».
Как-то Анатолий в очередной раз обескуражил Альбину чудовищным ответом на предложение покататься на лодке: «Лучше укурыкаюсь в одеяло и буду расслабляться бесконечно». У нее даже английских слов не нашлось, чтобы выразить негодование. Но когда она, ловко орудуя веслами, возвращалась с прогулки, залюбовалась стройной фигурой Анатолия в голубой развевающейся от ветра рубашке. Он стоял на безлюдном берегу в зыбкой атмосфере предгорья: погода у озера ежеминутно менялась: капли дождя на лету высушивали лучи яркого солнце, вслед за тем ослепительные блики на озерной глади стирал шлейф густого тумана, и снова моросило… Анатолий, из-за длинных красивых ног похожий на цаплю, выглядел частью фантасмагорической природы. «Грустно, – подумала Альбина, глядя на него, – юность закончилась, а взрослая жизнь неопределенна, как пейзаж Телецкого озера».
Впервые они познали друга друга (боже, как высокопарно!) в долине реки Чулышман. Долина была широка и тянулась, как дорога в лощине между крутыми горными стенами. Река извивалась по ней змеей, от этой извилистости Чулышман и получил свое название: глагол «чолуш» значит «класть крест на крест». Там-то и начался «крестный путь» группы – пешеходная, самая тяжелая часть маршрута. Десять невзрачных бабенок, подурневшая от ярого алтайского солнца Альбина и всклокоченный от злобы Анатолий шли унылой цепью вслед за Мышиным королем, груженные, как ишаки, тушенкой, крупой, сухофруктами, консервами, палатками и котелками. Любоваться красотами природы было до обидного невмоготу. Краем глаза Альбина замечала у подножия горной гряды там и сям разбросанные алтайские деревеньки и дивилась монгольски убогому быту местных жителей, аулам алтайцев с примитивными мазанками. Аборигены, в свою очередь, провожали туристов недоброжелательными взглядами.
На привалах Лихо-лихлый натянутым от волнения голосом внушал: не бросать собакам ничего съестного – животное немедленно получит от хозяина пулю из ружья – и ни в коем случае не надевать шорты, иначе группу закидают камнями.
Лишь вечером, когда готовились к ночевке, Альбина внимательно рассмотрела долину Чулышмана и поняла, что делало ее фантастически живописной: разбросанные там и сям серебристые куски обшивки космических аппаратов у скального гребня горы и непроходимых зарослей тальника и облепихи. Правда, ей не довелось увидеть своими глазами, как металлические монстры со скрежетом тревожат необыкновенной прозрачности воздух, заходя на посадку в степи Казахстана. Но и представлять эту адскую картину в райской долине с благодатным климатом было достаточно неприятно.
В полной мере очарование этих мест Альбина оценила ночью в палатке, когда слушала шум Чулышмана. Речное ложе, устланное крупными булыжниками, делало журчание стремительного горного потока необыкновенным – многоголосым, как симфония. Ближе к полуночи к неземной музыке примешался храп ярославской бухгалтерши, и Альбина потеряла всякую надежду заснуть. Тут полог палатки приподнялся, и голос Анатолия прошептал:
– Слушай, я там у себя один дрожу, как лист.
Тогда она встала и, как овца, пошла вслед за Анатолием в его палатку. Может быть, только для того, чтобы избавиться от невыносимого храпа соседки… И казалось Альбине, что не чуж-чуженин, барабское чудище овладевает ей, а удалой Чулышман, извиваясь как змея, прокладывает в ее лоне русло потоками хрустально чистой влаги, уворованной с ледника на вершине горы…
3
Женщина в норковой шубе отвлекла Альбину от воспоминаний. Сообщила, что только что прибыла из Москвы, но вынуждена коротать ночь на вокзале, потому что боится сесть в машину к таксисту и тем более к частнику-бомбиле. Альбина с готовностью смахнула капюшон на спину. Откровения соседки показались ей хорошим знаком: соотечественники, находясь в дороге, по-прежнему нуждаются в разговоре и утешении, то есть друг в друге.
– Сколько на московских вокзалах бомжей: чешутся, с кресла на кресло пересаживаются, елозят, – изливала душу женщина. – Неужели нельзя сделать для них специальные приюты?
– Да, – подтвердила Альбина серьезность проблемы. – Бродяг в столице пятьдесят тысяч. Пачками вымерзают в грянувшие холода. Мальчишки бездомные от холода околевают. Организация «Врачи без границ» предложила открыть для бомжей на ночь двери метро, но правительство Москвы воспротивилось, назвало жест врачей популистским…
Альбина была готова распахнуть случайной собеседнице душу до дна, дойти до откровений про постылого мужа… но объявили поезд «Москва – Свердловск». И она сама ужаснулось тому, каким безоглядным рывком поднялась с сидения, почти как собеседники дурачка Фореста Гампа в знаменитом американском фильме: прибыл автобус – скок со скамейки. Альбина заставила себя умерить паническое нетерпение и сердечно пожелала даме, которую видела в первый и последний раз, доброго пути. Зато, выйдя на темный перрон, ускорила шаг. Ледяной ветер норовил залезть под подол, добраться до груди, выкрасть кроху тепла в смягчившемся сердце и развеять в непроглядной ночи. Альбина сопротивлялась, с силой прижимая полы дубленки, отороченные мехом ламы, к ногам.
Прижимала, даже когда карабкалась по железной лестнице в вагон. Зато, добравшись до купе, расстегнула и скинула овчину с поспешной легкостью. Села, развернув лицо и ладони к соседям по купе – низкорослой и плотной чувашке Вере, ее сыну-подростку и азербайджанцу Багатуру, красавцу-мужчине лет тридцати пяти. Рассовывая сумки по багажным полкам, они делились с Альбиной своими злоключениями. Багатур три дня промаялся на казанском вокзале, держа паспорт с деньгами наготове в кассе, но билет до Новокузнецка так и не взял. Вера из-за проблемы с билетами отрезок пути Чебоксары – Казань преодолевала поэтапно, перебежками-пересадками – с одной пригородной электрички на другую.
– Ох, страшно, – вздыхала Вера, – в вагонах бесчинствуют молодежные банды.
Конечной целью Альбининой попутчицы был город нефтяников Сургут. Агроном по профессии, вырастившая в сургутской теплице не один сахарный арбуз, в настоящее время Вера довольствовалась скучной должностью вахтера. Теплицу ликвидировали из-за загрязненности выращиваемых плодов отходами нефтепереработки. Однако, судя по новой добротной одежде ребенка и самой Веры, семья все же не бедствовала.
Цена комплекта постельного белья – 41 рубль – заставила Альбину покачать головой. В диковинку было и то, что простыни и наволочка запаяны в полиэтиленовые пакеты. Зато приятно удивил рекламный проспект, лежащий на столике. Из него Альбина узнала, что в любое время суток может потребовать у проводника чай, кофе, печенье в ассортименте, прессу и настольные игры. Заказ был сделан незамедлительно…
За стаканом кофе «три в одном» у Альбины завязался с соседкой богословский разговор. Она кое-что знала из мифологии чувашей. И для затравки сама рассказала все о священных кереметищах, о Хёрт-сурт, прядущей «нить жизни», для которой нужно подвешивать в доме вышитое полотенце, о верховном боге Тура, который проклял собаку за то, что та дала Шуйттану осквернить человека в обмен на теплую шерсть. А уж как Альбина Анваровна расхваливала национальную одежду чувашей, женские островерхие шапочки, украшенные монетами и ракушками!
Вера внимала ей с кислой миной. Альбина недоумевала, почему, ведь черты простодушного лица попутчицы самые незамысловатые. Однако загадка вскоре разрешилась – Вера разразилась религиозной проповедью:
– Бог един. Он одинаково любит все народы. Сейчас он терпит и страдает, глядя на то, что происходит на Земле. Но ничего, скоро он вмешается в дела людей!
– Сначала же должен явиться антихрист, – умерив снисходительный тон, заметила Альбина, сообразив, что имеет дело с человеком, чьи мозги промыты какой-то сектой.
– Антихрист уже явил себя, он правит нами, – как по-писаному шпарила Вера. – Разве наше правительство не антихрист? Мы на свои собственные заработанные деньги не можем в отпуск без мучений съездить на родину и вернуться обратно.
Багатур с верхней полки пробасил:
– У меня в Баку брат мулла. Бог, действительно, един. Откуда взялся Коран? Арабы развратились до предела, занимались мужеложеством, поэтому Аллах распорядился перевести библию на арабский.
На это Альбина, вовсе не из желания выказать ученость, заметила, что Ветхий Завет при переводе был значительно очищен от непотребства разного рода, типа сожительства Лота со своими дочерями. В ответ прозвучала… тишина, измученного Багатура, по всей вероятности, свалил сон.
Альбине же не спалось, в такт покачиваниям вагона она эмоционально раскачивала себя воспоминаниями…
4
Какой болотный огонек зажегся в тусклых коричнево-зеленых глазах Анатолия, когда узнал, что Альбина строит кооперативную квартиру!
– Может быть, тебе стоит выйти замуж для получения большей жилплощади?
«Хәзер[5], – подумала Альбина, – поселила тебя в своей жизни, как червя в яблоке!» Но адресами при прощании почему-то обменялась. Письма из Барабы не заставили себя долго ждать. Из одного конверта выпало стихотворение с посвящением: Альбине Сулеймановой…
Под тяжестью железного седла
Я выбираю пыльную дорогу
И жду. Ладонь на гриву мне легла,
И всадница вонзила в стремя ногу
И напряглась. В один короткий миг взлетела
И в седло упала. Боже!
Есть тело у меня, я не старик
Объятья ее ног меня тревожат.
Но повод дан, стальные удила ослаблены,
И бьются пятки в брюхо,
И в лоб земле стучат копыта глухо.
Мне рысь привычна,
И ветров крыла
Вспотевшую от зноя скачки спину
Овеяли своим размахом влажным.
И хочется в прохладную долину
За тонкий горизонт уйти однажды.
Особенно понравилась ей строка про ноги – польстила. Нахлынули воспоминания, в голове зажурчала-забурлила стремнина Чулышмана. Поэтому ответ в сибирскую тмутаракань Альбина послала пылкий: скучаю, не могу стереть из памяти. Через месяц Анатолий без предупреждения объявился на пороге ее новой однокомнатной квартиры, она даже не успела сменить в ней строительный замок на более надежный. Его заверения в безумной любви, конечно, показались смешными. Но, как и в туристской палатке, Альбина принимала решения не головой.
Родители Альбины возненавидели Анатолия с первого взгляда.
– Лучше вообще никакого мужа, чем такой, – вынесла приговор мать.
– И года не проживут, – предрек отец.
Оба были недалеки от истины. После регистрации брака в загсе и получения казанской прописки черная неблагодарность Анатолия была безгранична.
– Амбаровна, – коверкал он отчество жены, оглядывая ее с презрением с ног до головы. – Связался со слободчанкой. Теперь буду покрываться пылью в Казани. Навечно, что ли, присудили, кому как быть: кому в воде, кому в болоте? Да… Тимохе все с гнильцой. Вчера видел на улице такую девочку – ноги как струнки!
Притирка в быту тоже оказалась не из легких. Особенно раздражали Альбину привычка Анатолия плотно задергивать шторы и дикая мотивировка этой меры предосторожности: «Кругом уши!» От звонков в дверь супруг бледнел: «Не открывай, хоть он дерись!» Дрель держал в вытянутой дрожащей руке, не мог отличить шлямбур от дюбеля. Стыдно сказать, но все бобышки для гвоздей, вколоченные в железобетонные стены, были соструганы руками Альбины.
Впрочем, странные письма, которые приходили муженьку из Барабы, многое объясняли: «Котик, не вздумай там в Казани прибивать что-нибудь к стене, нарвешься на проводку, и ударит тебя током. Кроме матери, никто по тебе убиваться не станет, так и знай. Где матка плакала, там Чикой шумит, где жена плакала, там роса пала. Солнышко выглянет и росу высушит. Найми людей, а денег я тебе всегда вышлю».
И все же семейная жизнь скрашивалась тем, что ее начало пришлось на один из самых светлых моментов в новейшей истории страны. Меченый Горбачев провозгласил курс на обновление социализма. Произносилось множество правильных речей, взамен старых маразматиков к руководству страной приходили люди сравнительно молодые и, что самое главное, вполне вменяемые, способные говорить человеческим языком и без бумажки. Новые слова, новые лица, безмятежная уверенность в светлом будущем… Казалось, господство здравого смысла, реальная забота о благе страны в кратчайшие сроки сделают Советский Союз процветающей державой. Более всего Альбине хотелось возможности приходить в магазины и спокойно покупать что душе угодно: туфли, нижнее белье, косметику – чтобы (парадокс!) не думать обо всей этой ерунде, не тратить время в ее изнурительных поисках.
Она с радостью согласилась поехать в Барабу знакомиться с родителями Анатолия не потому, что уже носила под сердцем Максимку. Жаждала наладить сердечные отношения с матерью мужа – это было для нее тогда важнее, чем взаимопонимание с самим Анатолием. Лишенная в детстве материнской ласки, не имевшая сестер, даже двоюродных, Альбина всегда смутно мечтала о некоем женском братстве, царстве матерей, ткущих продолжение рода. Поэтому в первый приезд каждому слову Лидии Перфильевны она внимала с щенячьей восторженностью.
Понравился ей и просторный родительский дом мужа, несколько мрачноватый из-за комковатой бетонной шубы на наружных стенах, зато лубочную веселость ему придавала глубокая канава рядом, поросшая камышом, – все, что осталось от осушенного болота.
Умилила безвкусная яркость и роскошь внутреннего убранства жилища: двойные рамы окон без форточек, запаянные замазкой наглухо, да еще плотно задраенные тюлевыми занавесями и шелковыми портьерами. Казалось, дай хозяйке волю, она окна шерстяными коврами задрапирует. Все же соображения здравого смысла и приличий заставляли их узориться от пола до потолка там, где должно, – на каждой свободной от шифоньера или серванта стене. О сколько завистливых взглядов и недобрых шепотков рассеялось на подступах к тщательно сберегаемым сервизам! А с теми, что долетали, преодолев легионы ворсинок, расправлялось по-своему метровое декоративное изделие из фарфора – «Казак Тарас» производства ЛФЗ, стоящий на тумбочке рядом с цветным телевизором «Рубин».
Сам телевизор, кстати, был таким же предметом роскоши, как «Тарас». Если кто-то из домашних прилипал к голубому экрану более чем на пять минут, Лидия Перфильевна ворчала: «Выключите эту брехню. Она вам щас гору яиц снесет и реку молока надоит!» Такими окриками ее, девку-шестилетку, отец в свое время отваживал от радио.
До слез растрогала Альбину детская фотография Анатолия. Худенький глазастый мальчик и его младший брат Шуренок – толстый бутуз («Мы с отцом его звали Батончик», – пояснила Лидия Перфильевна) – стоят у крыльца в пальто и теплых вязаных шапках с ветками американского клена в руках. Лето. На ступенях их молодая мама в легком крепдешиновом платье с горделивым выражением лица: дескать, я мамаша культурная – за детьми слежу, подворашничать не позволяю.
Изумила детская фотокарточка самой свекрови: тонкая, как тростинка, девочка, испуганно смотрит из нелепого овала шерстяного платка, к груди прижата курица.
– Тяжело, дочка, жили, – со вздохом пояснила свекровь. – Мать за нами с Гришей не смотрела, мыла, как цыганка, одним пальцем, одевала в ремки, на завтрак, обед и ужин была одна и та же присказка: похватайте чего-нибудь.
После сорока в Лидии Перфильевне многое осталось от испуганной девчонки с фотографии, стройность, разумеется, обернулась статью, а к затаенному испугу в серых глазах примешалось горделивое сознание собственной непогрешимости. Но над белым лбом с лепными надбровными дугами по-прежнему вились темные кудри, делая свекровь похожей на богиню благоденствия. Просторная же двадцатиметровая кухня напоминала зев рога изобилия. Утром Альбина продирала глаза, а на столе без шума и пыли расстилалась готовка на целый день: и первое, и второе, и двадцать второе: картофельное пюре с почками, маслянистые конвертики блинов, зеленые щи в оранжевых бляхах. Хочешь красной икры – залезай в холодильник и уплетай ложкой в любое время дня и ночи, пока за ушами не запищит.
Безмятежное наполнение брюха тем, что пришлось по вкусу, было внове для Альбины. Она выросла в семье, где приготовление еды сопровождалось проповедями матери о равномерном вкладе всех в этот трудоемкий процесс: «Я вам не прислуга». Если за столом увлекалась каким-нибудь деликатесом, ее могли одернуть вопросом: «А ты подумала о других?» или проворчать: «На тебя не напасешься».
Предметы первой необходимости и одежду Лидия Перфильевна не покупала – закупала, мешками и коробками: халаты, трико, кроссовки, рубашки, китайское мыло. Тряпки в семье Алейниковых не латали, когда появлялась едва заметная прореха, одежда летела в пламя печи. Альбине было дико такое отношение к изделиям рук человеческих, страсть к рукоделию у нее была в крови: она могла филигранно на лампочке или деревянном грибке заштопать прохудившуюся пятку, связать свитер, вышивала гладью и крестиком по канве, мастерски вручную делала запошивочный шов. Когда Альбина глянула, какими грубыми стежками свекровь подшила штору в спальне, весьма удивилась: как можно было иголкой сделать такую топорную работу? А потом пристыдила себя: у свекрови свои достоинства.
Врезалось в память, как Лидия Перфильевна стояла в центре огромной кухни и перекладывала из одной руки в другую большую подушку сдобного теста, замесив его, словно фокусник из воздуха, раздумывала: затевать пирог или не затевать?
Во дворе залаял кобелек, посаженный на цепь в младенческом возрасте и с тех пор ни разу не спущенный с нее порезвиться. Он лаял на соседку, которая вышла развесить выстиранное белье.
– А, Нинка, помусолила свои тряпки, – глянула в окно Перфильевна.
В семье Алейниковых никого не величали по имени-отчеству. Все от собутыльника до премьер-министра страны были «мишками», «борьками», «таньками».
– Ее мужик чуть не плачет: Павел Николаевич, из-за жены хожу на работу весь в пуху, – подхватил свекор бабий пересуд.
– Так она не умеет стирать, Паша. Галерка! Все белье говняет в одну кучу: и полотенца, и мужнин костюм.
Свекровь раздумала стряпать, тесто положила в холодильник. Павел Николаевич подошел и обнял свою «цыпочку» могучей рукой. Теперь они стояли двуглавой рассерженной петухо-клушкой. Попробуй тронь, разнесут в клочья любого вместе с потрохами и бижутерией.
– Как родные сестры, мы с ней дружили, – со слезой в голосе откровенничала Лидия Перфильевна. – Баню, бывало, стоплю, котиков своих намою и кричу: «Нина, твоя очередь, иди мойся со своим зуздром». Пока на «Жигули» Нинка не позавидовала. Виноваты Алейниковы, что у них тяму хватило на новую машину заработать. Сколько-то ден проходит, поехали мы с Пашей брать портьерную ткань. Тут цыпленок Нинкин бежит под колеса, как на лыжах из… – Неприличное слово на «п» заставило Альбину покраснеть так, будто ей прилюдно задрали подол. А свекровь как ни в чем не бывало продолжила: – Хотя я предупредила: «У нас теперь машина, курей у своей ограды не держи». Нинка баба еще та…
Свекровь достала из шифоньера, из-под аккуратной стопки накрахмаленных простыней, свою фотографию, которая когда-то висела на Доске почета нефтебазы. Чья-то мерзопакостная рука нарисовала красным фломастером кровавые слезы на лице бухгалтера Лидии Алейниковой. Свекровь была убеждена, что это Нинка позавидовала какой-нибудь модной тряпке. Или на благополучную семью Алейниковых. Гидотная[6]. Сама зятьев не успевала хоронить: один на мотоцикле разбился, второй замерз, и оба по пьяному делу. Дочерям теперь всю жизнь на перекладных… – весело прозвучало другое неприличное слово, на «х». Альбина хохотнула – срывание покрова с мужской тайны воспринималось не столь болезненно.
Затем она проследовала за свекровью в зал, к другому окну, – смотреть на бабку Снегириху и ужасаться.
– Она людям делала!.. – шепотом, доверительно рассказывала Лидия Перфильевна. – Федька Лоскутов из-за нее семян лишился. Когда свадьбу играл, ехали они с песнями на лошадях. Вдруг Снегириха им навстречу. Русская натура широкая, особенно когда выпьет, свалили старушку на обочину – и вперед с песнями. Только пяти минут не прошло, как вся свадьба в разные стороны побежала облегчаться. А Лоскутов потом замучился с этим делом в Новосибирске проверяться – пропали семена у мужика.
Потом все сели за стол с гомырой – самогоном двойной перегонки, настоенным на травах, и началась «Песчиада» – рассказ о том, как несколько лет источником благосостояния Алейниковых было разведение песцов. Залихватски опрокинув рюмку, Лидия Перфильевна поведала:
– Папа наш поначалу не хотел держать песцов, это я его склонила. Смотри, говорю, как секретарь райкома партии Паутов обогащается, через подставных пенсионеров по всей Барабе зверофермы завел. Нам же, говорю, зуздро надо на ноги поднимать. Двадцать клеток в нашей сараюшке разместили – вот и выручили сто рублей в месяц Тольке, когда он учился в педагогическом. А как Шурка поступил, больше пяти зверьков держать стало невыгодно. Налоги подняли. Испугалось правительство, что люди обогатятся, да чего доброго хорошо жить начнут. А минтая песцам надо? Крупы проглотам надо?
– Белок яичный, чтобы развился мех отличный, – скаламбурил Анатолий. Он дурел после первой же рюмки.
– За огул платить. Смеетесь? С мое побегали бы по чужим дворам с переносками, ага. В неволе песчиха одного самца из пяти к себе подпускает. Только и разговоров: твою самец покрыл или не покрыл? У кого самки неогулянными остались, плачут. В мае другая забота: твоя принесла или не принесла? Тогда уж возле клеток на цыпочках ходишь – чтобы песчиха своих детей от испуга не съела. Осенью у них самогрыз: вцепляются зубами в хвосты и едят сами себя, пока не сдохнут. А один раз во время кормежки песчиха мне когтями щеку порвала. Ваша мама могла без глаза остаться, дети. Бог миловал.
– Я хищник, а мне предлагают минтай и грязного льда неприступную корку. – Основательно захмелевший Анатолий всерьез вдохновился идеей переложить рассказ матери в поэму.
К разговору присоединился свекор.
– Я как раз электромясорубку купил, фарш из отонков крутить. Так Федька Кирясов на меня анонимку написал. Сам, гад, по-соседски пользовался моей мясорубкой. Фининспекторы засаду на меня устроили. Только я песцов в мешки покидал, чтобы к теще отвезти спрятать, – выскочили из лопухов и скрутили, как шпиена. Ладно, говорю, мужики, будет вам налог. Вечером приглашаю в гости главного ветеринара и распиваю с ним бутылку коньяка. Он мне пишет справочку: сдохло десять песцов. Через неделю распиваю вторую бутылку – он мне: сдохли остальные. Отношу справки в налоговую инспекцию – от злости чуть не сдохли все фининспектора.
– А Федька Кирясов? – поинтересовалась Альбина.
– На другой день заявился ни тяти ни мамы, – хмыкнула Лидия Перфильевна. – «Сосед, айда погуляем на гитаре» – трень-брень по струнам. Такие, как Федька, в коллективизацию у людей горбом навороченное, мельницы, дома, скотину, отнимали. Колхожарами делали, чтоб на государство мантулить. Только шиш им мой отец, ваш то есть дедушка, котики, записался в колхоз – по плотницким артелям стал болтаться.
– Я каждой ворсинкой положен на рубль, и сроки любви мне положены тоже… – пробормотал Анатолий.
Лидия Перфильевна, окинув мужчин властным взором, решительно убрала со стола бутылку с гомырой. При этом строго наказала Альбине:
– Аля, борись с пьянкой! – И продолжила: – Спаси бог, дети, на государство надрываться. Взять брата моего Григория, после армии голову на каторгу засунул – в шахту коногоном. По дурости хотел конторе угодить, в передовики выйти – лошадь под уклон так гнал, что на повороте вагон забурился и отрезало ему пятку вагонеткой. Урок на всю оставшуюся жизнь: при Хрущеве выучился на фотографа – и вперед с песнями по деревням. Фотографы тогда были в почете. Как небожителя деревенские Гришку привечали…
Увлекшись рассказом, свекровь не заметила, что Толя и Шуренок, заговорщически ухмыляясь, куда-то исчезли.
– Или вот была у нас до войны соседка Валька Плотникова. Добровольно записалась на фронт и повторила в тылу у немцев подвиг Зои Космодемьянской. Назвали здесь в честь нее пионерскую дружину, а коло портрета детей в красных пилотках поставили. Кому это надо? Лучше оставалась бы она дома и держала трех коров. Я так думаю.
Альбина не возражала, хотя сама бы между коровами и подвигом выбрала скорее второе. Она боялась умничать и супротивничать, дорожа роскошью общения в семейном кругу за изобильным столом. Ее родная мать предпочитала вечерами прилипать к голубому экрану и манерничать: как замечательно играет Ульянов, как Лановой великолепен!
Однако в целом впечатление о первой поездке нельзя было назвать безоблачным. Как косточки после лакомства сладким малиновым вареньем, в памяти застряли постыдные моменты, которые не хотелось вспоминать. В тот вечер Анатолий с младшим братом, пробравшись в погреб, уцытил еще одну бутылку водки и распил ее тайком. После чего включил на полную мощь кассетный магнитофон и заполнил дом музыкой группы «Зодиак». Звуки синтезатора кружили пьяную голову Анатолия, наполняя сознанием избранности. «Мяу, мяу!» – бесновался рядом Шуренок, пока его не начало выворачивать наизнанку в помойное ведро под причитания матери: «Дитятко ты мое безжопое». А надо сказать, что Батончик давно вымахал в двухметрового детину.
Брат же Лидии Перфильевны, Гришка, вообще перепугал Альбину не на шутку. Он заехал во двор на «бармалейке», синей инвалидной машине. «Песи, песи», – прокричал в сторону сарая, где пушных зверей давно в помине не было. Хромая, поднялся по ступеням крыльца и с порога пропел: «Эх, нам не надо шить карманы, во карманы нечо класть», – вроде без задней мысли, а на самом деле ядовито намекая сестренке на то, что никакой источник благосостояния на земле не вечен, и мясокомбинат в том числе.
Во времена песцовой лихорадки Алейниковы нанимали Гришку для забоя «собачек» (так он звал песцов) и выделки шкур. Перфильевич исправно бил зверьков колотушкой в лоб, затем аккуратно надрезал тушку бойцовским мясокомбинатским ножиком, чтоб снять шкуру без порезов – чулком. За все про все получал десять рублей за «собачку». А на новосибирской барахолке, Гришка знал, родственники сбывали пушнину от двухсот пятидесяти до трехсот пятидесяти рублей за шкурку. Естественно, мастеровитый мужик был в претензии, что его детей «оголодили» и искал повода выплеснуть свое раздражение.
На этот раз подвернулась Альбина, и Гришка уязвил сестренку «расовой неполноценностью» невестки, закричав: «Здорово, меленькая татарочка!» Потом бесцеремонно оглядел с ног до головы и ввернул «комплимент»: «Толька, а у твоей женки усы!..» Анатолию ничего не оставалось делать, как грубо вытолкать дядю за порог, можно сказать, с крыльца спустить. Отрадно, конечно, что вступился за достоинство жены, но, с другой стороны, невыносимо тяжело было видеть, как племянник поднимает руку на старшего родственника. «Ничего, я еще на вас отосплюсь!» – грозил Гришка кулаком, усаживаясь в «бармалейку».
«Не усы, а “смуглянская темень”», – не уставала после этого несколько лет доказывать мужу Альбина, тыча пальцем в книгу рассказов Айдара Сахибзадинова «Октябрьские груши»…
5
Проснувшись, Альбина уставилась в окно. Предуралье и раньше поражало ее контрастом между богатой природой и убогостью построек. Здесь не водилось яркой раскраски деревянных фасадов, как в Татарстане, с размахом воздвигнутых кирпичных коттеджей. Теперь вдобавок к убогости сельских построек добавились фермы с выбитыми окнами, кладбища сельхозтехники, заброшенные элеваторы. Только названия станций завораживали по-прежнему: Бугрыш, Карманово, Армязь, Кичево, Коинсар, Сюгала… Причудливо перемежались на зданиях и бетонных оградах лозунги времен развитого социализма и постперестроечные агитки: «Нет – ельцинской конституции обманов!», «Слава труду!», «ЛДПР – она за народ!»
Только лозунгов Народной партии, на которую Альбина трудилась в поте лица, не виделось. Да и чем политическая химера, созданная с единственной целью оттянуть голоса у коммунистов, могла украсить ландшафт: «Даешь хартию благосостояния россиян», «Долой планирование бедности на основе МРОТ!», «Раскулачим Москву!», «Нет насилию на экране!» – скукопись, а не работа. Альбина вспомнила унылую череду пресс-релизов, отчетов, докладов. Любой из документов председатель регионального отделения «народников» Василя Газизова – бывшая обкомовская барыня – могла мановением холеной руки отправить в мусорное ведро. Что означало для Альбины дополнительную парочку бессонных ночей за монитором компьютера…
Насмотревшись, точнее сказать, напитавшись вдоволь тусклым зимним пейзажем, примечательным неестественно вытянутыми, пирамидальными елями, стала расспрашивать Багатура о бакинском житье-бытье.
– Говорят, вы на латиницу перешли? Ну и каков эффект?
Собеседник крякнул.
– Каков эффект? Читаем по слогам, как первоклассники. Я работал учителем физкультуры – из-за латиницы с работы ушел. Надо заполнять журнал по-новому. Я что, должен по два часа на каждое слово тратить?
Со своей стороны Альбина познакомила его с доводами татарской интеллигенции в пользу нового алфавита: кириллица портит произношение. Свое личное мнение тоже высказала: защитит ли татарское произношение латиница при лавинообразном вторжении английского в нашу жизнь? Не привьется ли фонетике звонкая взрывная «t», специфическая картавая «r»? Английское произношение Альбине крепко-накрепко поставили во втором классе специализированной школы, поэтому названия улиц на новых указателях она автоматически читала с английским прононсом.
Вера демонстративно не участвовала в беседе, – нацепив на пуговку носа изящную оправу от «JeanReno», штудировала сомнительную книгу под названием «Библия Макария». На подъезде к Красноуфимску Альбина и Багатур предложили ей выскочить на перрон, размять руки-ноги на свежем воздухе, но она, не отрывая взгляда от книги, важно развернула голову влево, затем вправо.
Когда состав затормозил, выяснилось, что спуститься вниз не так-то просто. Ступеньки облепили женщины с булками, палками колбасы и сушеной рыбой в вытянутых руках. Галдели, предлагая каждая свой товар. В глазах горела надежда и мольба: купите что-нибудь, ради бога, мы же здесь сопли морозим! Едок из Альбины в тот момент был никакой, аппетит начисто отбивало тревожное ожидание пересадки в столице Урала, но исключительно из милосердия она решила раскошелиться на совершенно ненужный ей окорочок с вареным картофелем. Стоило сие удовольствие не хило – полтинник.
Вернувшись в купе, Альбина развернула мутный целлофан и обнаружила в одноразовой тарелке хваленую «картошечку», кусок хлеба, кругляш соленого огурца и… имитацию окорочка – тонкий срез куриного бедрышка без кости. От отвращения к нечистым помыслам, с которыми эта еда была приготовлена, Альбину чуть не вырвало. Мутило настолько, что она с трудом вникла в слова Багатура, обращенные к ней.
– Латиница открыла мне Россию, – не замечал тот состояния спутницы. – Окончил я курсы автомехаников, оставил в Азербайджане жену с пятью детьми. Русская, а не захотела уезжать. Осталась в селе Привольное. Азербайджанцев и русских там пятьдесят на пятьдесят. Живут мирно. Земля такая, что камень кинь – зацветет. Правда, русские в Привольном непростые – субботники. Церквей не строят, делают младенцам обрезание. Попробуй у них с субботы на воскресенье что-нибудь попросить, не дадут – жди полдня. К ним не подмажешься, как к обыкновенным русским.
У Альбины было свое выстраданное мнение о русских, которым она не хотела омрачать беседу.
– Вся азербайджанская молодежь в Россию едет, – продолжал Багатур. – Работы на родине нет. Стыдно сказать, но у нас в республике есть деревни, куда даже электричество не проведено. Его производят достаточно, но гонят в Армению, Грузию. Народу не дают подняться. А что обещали вначале? Будем жить, как в Кувейте. Знаете, сколько у нас, при наших нефтяных запасах, стоит литр бензина? Стыдно сказать – тринадцать рублей.
– Но, – проявила Альбина завидную осведомленность, – говорят, в Баку отлично живут те, у кого квартиры в центре города. Они сдают их иностранцам и хорошо с этого имеют.
Багатур смоляным усом не повел, ничуть не удивившись реплике, будто с коренной бакинкой лясы точил.
– За хорошую квартиру в центре, с телефоном, оборудованную сауной, дипломаты выкладывают до пятнадцати тысяч долларов в год, – подтвердил он. – Но у нас там есть один чудак, который построил комфортабельную гостиницу и весь доход от нее раздает бедным и нуждающимся. Себе, конечно, оставляет что-то: на закупку продуктов, транспортные расходы. Его атакует налоговая полиция, а он им предъявляет документацию, где до копейки доказано – нет дохода с чэпэ. Все роздано народу!
Все народу!.. У факта был заряд такой очистительной силы, что купе словно прокварцевало, даже яды красноуфимского блюда в стиле фьюжн улетучились, во всяком случае, Альбина, которая намеревалась выкинуть «картофь» в мусорный ящик, без содрогания откусила фальшь-окорочок. Прожевав, сообщила, что в ее родном городе тоже есть такой бессребреник – Асхат Галимзянов, который откармливает в погребе пищевыми отходами бычков, а на вырученные от мяса деньги покупает малышам из детских домов телевизоры, компьютеры, мутоновые шубки.
Альбина поймала себя на мысли, что раньше без раздражения не могла упомянуть имя этого человека. По логике озлобленной женщины получалось несправедливо: из-за таких, как Галимзянов, в выигрышном положении оказывался генетический мусор, а Альбинин смышленый ребенок, получалось, в материальной помощи не нуждался. Альбина Анваровна и на матерей инвалидов глядела исподлобья: хорошо устроились, деткам пенсия, им пособие, бесплатный проезд, льготы по квартплате, можно подумать, что здорового ребенка вырастить легче, чем убогого…
Ее жестоковыйность чуть было не смягчил фотоальбом «Ходжалы – день последний». Однако, листая его, Альбина сумела сдержаться и не уронила ни одной слезинки на страницы с изображением истерзанных малышей с широко разинутыми ртами, продолжающими кричать от невыносимой боли – безмолвно, уже в трупном окоченении. Вспомнив ужасные фотографии, Альбина едва куском картошки не поперхнулась: как же так? Сутки истекли, а Багатур ни разу не затронул тему Нагорного Карабаха. Кто-кто, а уж пиар-технолог Сулейманова знала, что территориальный конфликт с Арменией – ideefixeлюбого азербайджанца. Пусть облегчит душу и прокричит: еще в четырнадцатом веке это была наша земля!
– Как там обстановка в НКАО? – подтолкнула Багатура к эмоциональной разрядке Альбина.
– Никак. – Он отреагировал на удивление спокойно. – Там никто сейчас не живет. Все население разогнали. Там же воевали русские и иностранные наемники. Политическая мафия эту кашу заварила. В свое время у Эльчибея в правительстве было двадцать человек, которые бы не допустили перехода Карабаха в руки армян. Их всех посадили в вертолет, якобы для облета территории, и взорвали. А Алиев потом, возглавив государство, все земли, которые удалось удержать, отдал армянам. Зато сейчас, когда пришло время передавать власть своему сыну, он обещает вернуть Карабах. Чтобы карманы набивать. Сердце себе пересадил, все органы на новые заменил. Раньше от рукопожатия падал, охранники его подхватывали. А сейчас по семь-восемь часов выступает, ничего…
Вера наконец отложила в сторону книгу и ввязалась в разговор.
– А у нас в Сургуте все вашей нацией схвачено, вся торговля. – В ее голосе не прозвучало ни малейшего сочувствия к азербайджанцам. – Еще много таджиков, киргизов из Бишкека. На родине у них бедность, работы нет. Так едут к нам за легкими деньгами, попрошайничать, барахлом на рынке торговать. Кого действительно жалко, так это коренное население края – народность ханты-манси. Их леса вырубаются под добычу нефти. Ягоды, дичь – все, за счет чего они веками жили, сходит на нет. Они плачут. Все больные. Моя духовная сестра, которая работает медсестрой в сургутской больнице, рассказывала: большинство ханты-мансийцев заражено описторхозом. Черви лезут из всех дыр. Довели себя строганиной из сырой рыбы и оленины…
Как ни странно, враждебность к чужакам, проявленная Верой, порадовала Альбину. Значит, остались еще в ее круглой голове участки мозга, не пораженные сектантской эйфорией.
Бывший агроном по-своему истолковала радушный взгляд попутчицы и начала с апломбом профессионального богослова вербовать Альбину (знатока конспирологии, геополитики и истории религий) в ряды «Свидетелей Иеговы». Мол, все у нас чинно-благородно. Нет никаких обрядов, верим в единого Бога и искупительную жертву его сына. Недавно в Сургуте при финансовой помощи трехсот двадцати шести стран построили себе Дворец Царств. Изучаем там священное писание. Вера извлекла из дорожного баула красочно иллюстрированные брошюрки на татарском языке, где в форме вопросов и ответов живописались ужасы Армагеддона и последующее наступление царства Божьего на земле. Но… лишь для праведников и приверженцев их организации.
«Христомеля», – с тоской подумала про нее Альбина. Несколько раз притворно зевнув, она отвернулась к стене, притворившись спящей…
6
Меткое словечко она услышала из уст свекрови при весьма невеселых обстоятельствах.
Страну трясло. Явился Явлинский с программой экономических преобразований «500 дней». Как гром среди ясного неба грянуло слово «рынок», как его раскаты – «свободные цены», «безработица», «частная собственность». Произошло крупное повышение цен. Напуганный народ сметал с прилавков все, хоть как-то пригодное для потребления. «Свиноёж», тучный премьер Павлов, ввел пятипроцентный налог с продаж и объявил денежную реформу, при которой самые крупные на тот момент времени купюры – 50 и 100 рублей – обменивались на новые. Чтобы не потерять деньги, приходилось срочно покупать дорогие, часто ненужные вещи, некоторые прибегали к совершенно идиотскому способу – посылали почтовые переводы самим себе, внося в кассу пятидесяти- и сторублевки.
Перемены коснулись и Барабского мясокомбината: у его ворот исчезли очереди колхозников, желающих сдать своих буренок на убой. Разваливающееся предприятие вынуждено было акционироваться, и капитаном тонущего корабля, то бишь директором, коллектив выбрал Павла Николаевича. Первое, что Павел Алейников, потомок донских казаков, сделал – заставил закодироваться-заампулироваться всех работников: от простого каныжника до главного инженера. Затем приобрел два грузовика, которые начали рыскать по району в поиске подворий, где худо-бедно держали скотину. Наконец ход ферзем по голове – взял на должность глаз и ушей свою жену Лидию, и та зорко следила за телодвижениями работников в убойном цеху, у холодильника, в бухгалтерии и проходной. Вскоре ЗАО набрало обороты, барабская колбаса стала лучшей среди малых мясокомбинатов области. Про Павла Николаевича сняли репортаж для новостной программы. В Барабу нагрянули французы с предложением продать линию по производству сосисок.
Но удовлетворение Павлу Николаевичу приносила не шумиха, а нечто другое. При советской власти он не знал, для кого старается, куда увозят колбасу, вкус которой был неведом большинству барабцев. За годы работы он тонны фарша забил в километры колбасных оболочек, и все это, ему казалось, вывезли на край света и сбросили в бездну. К такому фантастическому выводу он пришел в шестьдесят каком-то году, когда выведал, что свиное сало в железных бочках предназначалось для отправки в Египет. На кой ляд там было нужно свиное сало – на финики намазывать? А теперь, в условиях дикого капитализма, Алейников сам мог выбирать сбытчиков продукции. Из Новосибирска приезжали бойкие частные предприниматели, и с ними он заключал договоры напрямую, из рук в руки плоды своих трудов передавал. А те ему взамен наличкой – деньги. Тогда дензнаки действительно превратились для семьи Алейниковых в валево – повалили…
Немудрено, что голова у них пошла кругом от безграничных возможностей, и Лидия Перфильевна заблажила; если раньше говорила: «Ни за что не перееду в благоустроенный скворечник, буду задницу в баркеске морозить», то теперь, ближе к пенсии, решила испробовать, каковы они, блага цивилизации. Коммунальные дома в Барабе, конечно, имелись, но на перечет и не выше трех этажей. Так за пять лет Перфильевна половину квартир, не меньше, в них перебрала. Присмотрит, уболтает мужа купить, вбухает валево в шикарный ремонт (по документам он, конечно, проводился как ремонт в цехе обвалки и жиловки мяса), а потом разочаруется, прожужжит Паше все уши, что не вариант, – и на новый круг.
С удвоенной силой кружило голову Шуренку. Он повесил на шею толстую золотую цепь, мизинец украсил массивной, золотой же, печаткой и обзавелся сомнительными друзьями из криминальной среды Барабы. Самое печальное – благосостояние выбило смысл из-под его присутствия на работе, хотя служба была не бей лежачего – он трудился воспитателем в спецучилище для трудновоспитуемых подростков: сутки через двое. Но и немудреные обязанности: помощь в приготовлении домашних заданий, сопровождение в столовую – стали для избалованного Батончика в тягость, он взял за правило не появляться в училище по неделе, по две; прогулы сходили ему с рук, так как директор заведения был на короткой ноге с Павлом Николаевичем.
В один из Альбининых приездов в Барабу, уже после рождения Максимки, Шуренок в очередной раз пропал. Вышел, как обычно, из дому и зашагал в сторону училища. Но на работе, однако, не объявился. Лидия Перфильевна переполошилась: «Батончика цыгане похитили в рабство!» Будто не знала, чем обычно заканчивались похождения ее полудурка. Кто-то из барабцев находил сына уважаемого человека в бессознательном состоянии в придорожной канаве (уже без золотой цепи и печатки на мизинце) и сообщал в милицию. После чего полковник МВД Смола лично звонил Павлу Николаевичу и предлагал услуги по транспортировке пьяного балбеса. На том конце провода директор мясокомбината, здоровый мужик, крыл последними словами судьбу и плакал в трубку горючими слезами.
В тот раз Алейниковы, наученные горьким опытом, немедленно погрузились в «Волгу» (зачем-то купили холодную неповоротливую машину вместо удобных теплых «Жигулей») и поехали по притонам Барабы искать сына. Неожиданно нашли Шуренка у матери Лидии Перфильевны, или бабки, как звали ее в семействе. Батончик сидел за столом перед полторашкой скверного дешевого самогона и читал бабке «Незнакомку» Блока. «Это не дама вовсе, – комментировала баба Ганя, – а Великая Блудница. Мир перед ней виноват».
– Христомеля! – крикнула тогда в лицо родной матери Лидия Перфильевна. – Поташница! А я вот ни в кого не верю – ни в Бога, ни в Великую Блудницу, ни в коммунизм. Надо есть побольше, пить по уму, веселиться – и все!
– Да уж, – сказала баба Ганя, – раньше-то мы духовные стихи семь недель перед Пасхой пели. Про любовь нискольки было нельзя – грех, только про скотину или божественное.
– А Юрка, Гришкин сын, на перестройку молится, – встрял свекор, счастливый оттого, что на этот раз все обошлось без позора и огласки. – Чурок в здешний стройбат уже не присылают. Работа у прапорщиков стала не бей лежачего – в столовой с нарядом. Из-за чурок, понимаешь, все время висел над головой мандоклов меч беспорядка. Косяки забьют анашой, накурятся – море им по колено. Пусть теперь друг с другом сводят счеты, в суверенных республиках.
Лидия Перфильевна, как всегда, после посещения родительского дома не могла долго успокоиться. Бередили душу воспоминания о послевоенной нищете. Как она картошки не наедалась. Но самое главное – оживали пережитые страхи.
– Проснулась я как-то ночью и брата Гришку толкнула вместе до ведерка сходить по легкому. Апчхи! – рассказывала она, безостановочно утирая нос тряпкой размером с детскую пеленку. Довела себя до аллергии бесконечными постирушками с немереными тратами стирального порошка – чуть ли не по полкоробки высыпала на одно полотенчико. – Младшенькая Катя в зыбке лежала. Вижу, что-то зашевелилось в темном углу. Это не человек, про себя себя успокаиваю, это мама повесила телогрейку. Нет, с места фигура стронулась, инда идет как-то странно, будто плывет. Не бойся, дурилка картонная, продолжаю себя обманывать, это не чужой дядя, это маманя идет зажечь нам свет. А черный-то человек мимо нас с Гришкой ширк в сенки. Тут уж я как заверещу. Маманя встала, свет включила. Проверила входную дверь – та как была на щеколде, так и осталась. Кто же тогда по дому шлындал? А? И куда пропал?
Ответ на вопрос нашелся простой – выпить. Залить страх водкой.
– Надо, – внушала свекровь домашним, – маленько надо. Для организма полезно, происходит обеззараживание. А-а-пчхи!
Поддав, Лидия Перфильевна задергивала шторы, стараясь не оставить миллиметрового зазора между полотнищами. Боялась, что Снегириха, чей покосившийся домишко стоял через дорогу, наведет на ее «котиков» порчу. Но тут уже не было никакой логики, потому что Катерина Снегирева Лидии, можно сказать, спасла жизнь.
Выскочив замуж в восемнадцать лет, Лидия сосредоточила смысл своего существования на муже. Молодую жену Павел Николаевич берег, наказывая: «Сиди дома, не ишачь на государство». Он в ту пору работал механиком на маслосыркомбинате, первым в Барабе приобрел мотоцикл «Урал» и частенько, возвращаясь с работы, вез в мотоциклетной коляске кругляш сыра или коробку сливочного масла. Лидия ждала его возвращения с таким нетерпением, что, стыдно сказать, приставляла лестницу к стене дома и забиралась на конек крыши. Высматривая в серой дали трубы и заборы промзоны, обливалась слезами. Все мерещилась страшная авария, перевернувшийся «Урал» в луже растаявшего сливочного масла вперемешку с алой кровью. Довела себя молодая бабенка до того, что начала чахнуть. Вроде жила с присыпкой, ела наверхосытку, а схудала так, что кожа да кости остались.
Делать нечего, пошла к Снегирихе, а та ее с порога огорошила: знаю, с чем пришла, болезнь твоя от шалавы, которая позарилась на мужа твоего. Иди и жги скорее постелю, а к животу приложи ношеные в детстве тряпки. Того только не сказала, жалеючи молодку, что Паша ее ходок еще тот, что лыгает в их дом, когда Лида уходит проведать мать, маслокомбинатская лаборантка. И там на простынях, накрахмаленных женой-чистюлей, пускается с Пашей во все тяжкие. Но Лида и сама о многом догадалась. Побежала к матери, перевернула тряпье в ящиках комода и нашла застиранный хлопчатобумажный носочек, с которым потом всю жизнь не расставалась. Нет-нет да и засовывала его под резинку трусов.
С тех пор, ожегшись, Лидия Перфильевна не терпела присутствия посторонних к своем доме. И не имела подруг. Когда, вырастив детей, пошла зарабатывать стаж на нефтебазу, говорила: «На работе наподружишься – во!» и прикладывала ребро ладони к горлу. Однако страх потерять мужа с годами только увеличивался. Лидия дряхлела, плыла овалом лица, талией, щиколотками, а муж только нагуливал солидности и жениховской привлекательности. Посторонняя женщина и часу не могла продержаться у Алейниковых в гостях; придравшись к какому-нибудь пустяку, косому взгляду или двусмысленному слову, Перфильевна гнала вошнайскую гниду прочь.
Смешно, но и Альбину Лидия Перфильевна ревновала к своим домашним. Будто та претендовала на какую-то особую роль в ее доме. Но колкости и нотки недоброжелательности Альбина старалась не замечать, все прощая свекрови за тот восторг, с которым она воспринимала выходки Максимки. Родная мать Альбины только и знала, что шикать на внука: «Это не ребенок, это дьяволенок!» А Лидию Перфильевну восхищало, как в два с половиной года малец величаво требовал: «Чай с молоком, в стеклянный и побольше, а сахару я сам положу!» Смеясь, любила повторять фразу, которую Максимка прокричал в четыре годика на покачивающейся ноге Павла Николаевича: «Деда, качай меня громче!»
К сожалению, с каждым годом сценарий пребывания в Барабе менялся не в лучшую сторону, обогащаясь мотивами хоррора и триллера.
Павел Николаевич и Лидия Перфильевна встречали казанских гостей около деревянного барабского вокзала, такие высокие, нарядные и могучие, что, казалось, одним неловким движением могут обратить довоенную постройку в гору щепок. Они от души «клевали» Анатолия и Максимку в щеки, для приличия – холодно – сноху, и через пять минут, уже в машине, настойчиво потчевали их котлетами, сырниками и какао из термоса. Вскоре подъезжали к дому в мрачной бетонной шубе и там без промедления осыпали подарками. На кровать выкладывалась кожаная куртка для сына, шуба из опоссума для Альбины, игрушечная машина с дистанционным управлением и конструктор «Лего» для Максимки – дорогущий набор «Ледяная планета». Затем вели с экскурсией по дому показывать улучшения и нововведения: пристрой с удобствами, где на кафелированном подиуме белел унитаз, а рядом стоял «смывной бачок» – алюминиевая фляга с водой и эмалированная кружка.
Во дворе некстати тарахтела «бармалейка», раздавался крик «песи-песи» – хромой, как черт, на выставке достижений домашнего хозяйства появлялся дядя Григорий.
– Ну-с, – говорил он сестре высокопарно, – стало быть, теперь вашей мадам Сижу сибирские морозы не страшны? – и тут же, чтобы куркулю Павлу Алейникову жизнь медом не казалась, предрекал: – Сантехника в провинции – это чревато! Когда в барабской фотографии шел капитальный ремонт, я шефа Жилицкого при всем коллективе предупредил, а он уперся: станем как белые люди. Неделю всего смывной бачок у него проработал. Я, не будь лопухом, подкараулил момент и сфотографировал директорский несмытый катях. И-эх на другой день бабы с карточками в руках хохотали!
Альбина радовалась, что Максимки, занятого сборкой «Ледяной планеты», не было поблизости. После памятной взбучки, устроенной племянником, дядя Григорий не осмеливался задирать казанскую гостью открыто, но исподтишка дразнил.
К счастью, Алейниковы старались избавиться от Гришки под любым предлогом. Но Альбине не становилось легче – в ее огород летели весьма увесистые камушки. Лидия Перфильевна спрашивала у Анатолия:
– Давно, небось, не ел пельмешков-то?
Сын с улыбкой кивал в знак подтверждения. И Альбина вместе со свекровью вынуждена была отправляться на кухню, где, подавляя недоумение, валяла из теста колбаски, мелко нарезала их и каждый кусочек раскатывала скалкой в муке. Рядом жужжала электромясорубка, превращая отборные филейки в гору алого фарша. Приходилось умалчивать, как давани Зайнаб в детстве учила ее делать сочни совершенно иначе. Тесто раскатывалось на огромной доске и, многократно переворачиваясь, доводилось до полупрозрачной тонкости. Затем в дело вступала крышка от железного заварочного чайника с острыми краями – тесто, тонкое, как вуаль, нарезалось кружками. По особо торжественным случаям затевались «невестины» пельмени, величиной с ранетку, тогда для резки сочней использовался чуть ли не наперсток.
Наконец пельмени, огромные и неповоротливые, как батискафы, всплывали на поверхность бульона, и свекровь торжественно осведомлялась у Максимки, мыл ли он руки. А свекор добавлял:
– От бацилл под ногтями, знаешь, что бывает? – подристунчик, посикунчик и почихончик.
Альбина с невозмутимым лицом вела сынишку в пристрой к раковине, а сама раздраженно думала: «Ну да, в Казани живут рогатые, они не знают, что такое мытье рук перед едой».
Садились за стол. В центре его стояла неизменная гомыра, рядом для разнообразия и куража, дескать, Алейниковы не лыком шиты, ликер «Амаретто» и водка «Smirnoff». Деликатесов было слишком много, так много, что аппетит гас от заведомой невозможности все осилить. (К тому же Альбина, удрученная излишней мясомассностью бедер, начала исповедовать сдержанность в еде и увлекаться диетами.) Зачем надо было открывать такое количество консервов: печень трески, шпроты, балык, импортный паштет из индейки? Зачем нарезать столько красной рыбы, копченой колбасы, российского сыра – все толстыми пролетарскими ломтями? Выкладывать на тарелки вареники с иргой и жареных карасей из единственного в области неотравленного озера? Чтобы все это разносолы, «разновары» и «разножары» ухнули в помойное ведро? Лидия Перфильевна никогда не хранила в холодильнике на завтра то, что ставила на стол сегодня. «Мы не говноеды», – внушила Альбине раз и навсегда, когда та попыталась следовать привычному ей порядку сбережения еды и переложить недоеденные деликатесы в баночки.
Разговоры за столом велись самые пустые и никчемные. Павел Николаевич несколько раз лукаво интересовался у внука:
– Как твою воспитательницу в детсадике зовут?
– Фирдоус Хамитовна, – предвкушая забаву, отвечал Максимка.
– Как, как, дерни ус? – переиначивал дед непривычное для русского уха имя-отчество.
А у Лидии Перфильевны все байки вертелись вокруг спиртного: «Мы обмывали премию…», «Нинка, сблев кошачий, жахнула стакан спирту и воет, как сучка на бугре…», «Надька мне говорит: “Пора и нам белой водки выпить”, а сама коло кассы так и мечется…», ну и, конечно же, «Пить надо по уму» – коронная фраза повторялась чаще всего.
Между тем в те годы, на рубеже восьмидесятых–девяностых, было о чем поговорить, и грех было не поговорить. Первый съезд народных депутатов миллионы сограждан, прильнувших к экранам телевизоров, пристрастил к разговорам о политике. Альбина была не прочь поинтересоваться, одобряет ли Павел Николаевич поступок сибирского делегата съезда Алексея Казанника, уступившего Ельцину место в Верховном Совете. Лично у нее имелись сомнения в том, что легендарный борец за справедливость тот человек, за которого себя выдает. Таинственное падение Бориса Николаевича в реку навевало мысль о том, что он плохо держался на ногах вследствие излишних возлияний… Еще так и подмывало узнать, нравится ли Лидии Перфильевне ленинградский профессор Анатолий Собчак. Душка! – сама Альбина была в восторге от него: складный, мощный и в то же время такой интеллигентный. При этом обладает способностью вышутить оппонента, задев его самые уязвимые места. Николая Рыжкова публично прозвал «плачущим большевиком». Кроме того, Собчак всегда способен укротить депутатскую вольницу грамотной юридической справкой… Господи, как хочется быть рядом с этим ярким человеком! Помогать ему! Работать рядом. Круглые сутки. На результат. Чтобы заметил и поблагодарил…
Однако, предвидя недоуменное молчание сотрапезников, Альбина обращала пыл на сынишку:
– Максим, «Птичье молоко» с красной рыбой не дружит!
– Смешивай! – добродушно перечил свекор. – Вся еда отравлена, на полях сыплют ядохимикаты, а на молокозаводах перешли к безразборной мойке. Раньше трубы, по которым молочные реки текли, разбирали и чистили по отдельности. А сейчас по ним щелочной раствор прогоняют.
Свекровь же вспыхивала:
– Галина Шаталова после лекций про пользу каши приходит домой и жрет мясо! Каша – это не еда.
– А Порфирий Иванов походит по снегу босыми ногами, достанет из холодильника полбарана и лопает, – старался Павел Николаевич миролюбивым тоном погасить разгорающийся скандал.
Но тщетно. Лидия Перфильевна закусывала удила.
– Ты что, – кричала она снохе, – хочешь моему сыну смерти через нищету желудка? Чтобы потом найти себе нового мужа, офицера? – Бросала со звоном на пол вилку или бутылку кетчупа. – Я тебе такого парня подарила!
«Пошла трава полоскаться!» – Шуренок потирал руки от удовольствия.
Поблагодарив за угощение, Альбина брала за руку Максимку и отправлялась на прогулку по окрестностям. От комбината-кормильца несло мясо-костной мукой, так называемой каныгой. Счет коров, которым здесь перерезали горло или свалили с ног мощным электрическим разрядом в лоб, шел, наверное, на сотни тысяч. Каждая корова, прощаясь с белым, неласковым светом, выпускала в небо маленький сгусток боли и ужаса. Сгустки копились, разрастаясь в невидимое, но тем не менее грозное облако, которое даже в солнечный день бросало на окрестности комбината зловещую тень. Альбине уже не хотелось, как в первые годы, гладить пыльную землю, пытаясь укорениться в барабской почве – малой родине мужа.
В зародыше гасло желание попетлять с сынишкой меж грядок огорода. Овощи там, на десяти сотках, сдобренных пятью «КамАЗами» чернозема, не росли – перли. Но занять ребенка прополкой, а заодно и наблюдением за насекомыми, было невозможно, так как среди свеклы и моркови копошилось существо неопределенного пола и возраста, нанятое дергать сорняки за бутылку водки и палку колбасы. Неизвестно, кому повезло больше, тому, кто в огороде, или другому – который за оградой подбирал в помойной куче недоеденные Алейниковыми консервы. «Земледелец» что-то хрипло лаял коллеге, «собиратель» в ответ шипел. Непонятно было, переругиваются существа между собой или нежно воркуют.
Как правило, не обходилось без того, чтобы не вздрогнуть и, обернувшись, не увидеть поодаль Снегириху рядом с почерневшей избой, похожей на жилище из костей мамонта эпохи палеолита. Бабка смотрела на Альбину пугающе пристально, что-то бормотала себе под нос; ветер доносил обрывки странных умозаключений: «На черной земле хлеб сеют, на белой собаки серут». Сулейманова в замешательстве переводила взгляд. Слева по узкой тропке, семеня кривыми ногами в ичигах из мягкой кожи, гнала гусей татарская бабуля в платке, повязанном, как в Поволжье, – а ля хиджаб. Хоть и знала Альбина, что в Барабе издревле проживали сибирские татары, все равно отказывалась верить глазам: словно пространство в обход огромных расстояний пробило тоннель…
Наконец сын находил себе занятие – швырял камушки в кустарный канализационный коллектор. Там было шесть метров дерьма в глубину – изобилие обеденного стола в его логическом завершении. Альбина, конечно, волновалась, чтобы мальчишка туда не соскользнул, но давала ему право на риск.
«Расти настоящим мужчиной, солнышкин сын, – думала молодая мама. – Как твой барабский дедушка Павел Николаевич». Она оживляла в памяти рассказы свекра о послевоенной Караганде, и один из них в воспитательных целях напоминала Максимке. Голодно, километровые очереди за хлебом. Люди набились во двор магазина как сельди в бочку. В тесноте и давке никто не в состоянии шевельнуть рукой – чем и пользуется дедушка Паша: с помощью друзей забирается на плечи сограждан и, зажав в руке продовольственную карточку, идет по головам людей без очереди за своей краюхой хлеба… – по головам!
Тем временем образец для подражания сидел подле жены и поддакивал всякому вздору.
– Больно уж ты, сынок, подчиняешься своей Амбаровне, – как ржа железо ела Анатолия мать.
– Жену надо маленько учить, – подпевал Павел Николаевич,
– Посмотри, какие у моих мужчин отбеленные маечки! – напирала Лидия Перфильевна.
– Я для этого две тысячи километров преодолел, сравнивать маечки по белизне? – вяло сопротивлялся Анатолий. У него, как всегда, от смены часового пояса, воды и избытка гомыры крутило живот.
Шуренок молчал и от нечего делать тянул из пачки «соску» (так свекровь называла сигареты), сминал длинными, как у лешего, пальцами, бросал на пол, любовался содеянным и медленно тянул другую…
– Когда у меня понос, я, знаешь, что делаю? – предлагала Анатолию свое средство мать. – Беру миску соленых огурцов, варю себе картошки и ем, вся микрофлора сразу проходит. Твоя жена огурцы на зиму солит? Наивный вопрос. Как ты с такой женщиной живешь, я не понимаю. Это же абсолютный нуль. Смеешься? Ну смейся, смейся. Вот отрежут тебе в Казани группировщики нос, я тогда и Максимку тоже на кусочки порублю.
– А я свою жену за такие дела порежу на кусочки и сожгу в печке, – подхватывал Шуренок с безумно горящими глазами и сминал всю пачку с оставшимися «сосками». – Кусочек за кусочком сожгу, – повторял со сладострастием.
Казалось, туча ужаса и смерти, что сгустилась над мясокомбинатом, разрослась до того, что накрыла собой мрачный дом в окаймлении веселых камышей.
Чем иначе объяснить, что тема душегубства и крови стала часто звучать в семье Алейниковых? Лидия Перфильевна без устали вспоминала свою младшую сестренку Катю, жестокое убийство которой в середине шестидесятых потрясло Барабу. Когда восемнадцатилетняя девушка возвращалась от подруги, не сказать чтобы глубокой ночью, за ней кто-то погнался. Катерине не хватило самой малости, минуты, для спасения жизни – утром ее обнаружили с перерезанным горлом на крыльце родительского дома. Убийц так и не нашли, мотивы преступления тоже остались неизвестны. Спустя тридцать лет Перфильевна с удесятеренным рвением расследовала причины того кошмарного происшествия. Более всего ее устраивала фантастическая версия:
– Может, Катюшку сын секретаря райкома Генка Паутов убил? Юноша в перелицованном костюме. Отомстил первой красавице за то, что дружить с ним не захотела.
– Скорее всего проиграли в карты, была тогда такая мода – ставить на кон место в кинотеатре, цвет платья, первого встречного, – высказывал здравую догадку Павел Николаевич.
Если же в тот момент появлялись Альбина с Максимкой, провозглашался тост:
– Давайте выпьем рюмку за то, чтобы Шурка перестал козликать и нашел себе хорошую невесту! Чтобы свадьбу мы сыграли как люди – в столовой «Заготзерно». Чтобы сидела Шуркина жена с семьей за столом, а не гуляла с ребенком по помойкам.
Скатерть-самобранка сворачивалась, остатки пиршества летели в помойное ведро: мясо от борща, золотистое масло шпрот, куски ноздреватого хлеба.
– Завтра же уедем, – настаивала ночью в постели Альбина. А Анатолий, липкий, чужой и страшный, лез обниматься. Уговаривал:
– Мои родители – лучшие люди, благодаря которым в нашей стране еще что-то производится.
Уехать до срока для него значило лишиться подарков, денег, на которые полгода можно было в ус не дуя содержать семью. Сам он давно не работал, а создавал видимость работы – два раза в неделю вел в школе для старшеклассников спецкурс по риторике.
– Не тобой же производится! – негодовала Альбина в пылу ссоры. – Ты у нас представитель редкой профессии – сын директора мясокомбината.
– Молчи, нищета! – не оставался в долгу Анатолий.
Свекровь за стенкой всю ночь чихала, стонала и гоняла Павла Николаевича за валерьянкой. Ей мерещилось, что по дому ходит черный человек.
В свете ночника, сжимая саблю, белел у телевизора фарфоровый Тарас, бессильный одолеть натиск вражьей нечистой силы. Пропал казак…
7
Наступление вечера возвестил Верин сын, всю дорогу сосредоточенно разгадывающий кроссворды. Мальчик совместил указательный палец с бегущей за окном половинкой луны и изрек: «Растущая, начало второй четверти, образует с пальцем букву “р”». Тут взрослые спохватились, что находятся на подъезде к Екатеринбургу, и начали разрабатывать план совместных действий: договорились, по прибытии организованно бегут к кассам, встают в три очереди, а там – чья быстрее подойдет…
Им не довелось войти в здание свердловского вокзала торжественно – со стороны неоклассического фасада, похожего на университет, пробирались целесообразным тоннелем. Вынырнули в помещении, таком обширном, с такими высокими потолками, что Альбине, привыкшей к казанским, соразмерным человеку объемам, стало не по себе. Вдобавок ее обволокла пестрая разноплеменная толпа и оглушил громкоговоритель, вещавший без передышки: звучали загадочно-зловещие названия, например, электричка в Шамары или Растаж. От всего этого Альбина почувствовала себя жертвой кораблекрушения в чреве левиафана, без всякой надежды быть исторгнутой на свет в сохранности ума, души и телесного здравия. Однако бодрилась, пока глаза могли отыскать Веру и Багатура в соседних очередях (больше прирастающих с боков, чем с конца). Бывшие соседи по купе, в свою очередь, тоже поворачивали головы в сторону Альбины: на сколько сантиметров она продвинулась к заветному окошечку кассы? Хотелось, чтобы ожидание длилось как можно дольше, а вместе с ним и эфемерная привязанность к случайным людям…
Судьба в этой ситуации, как всегда, обошлась с Сулеймановой жестко. Первыми приобрели билеты ее попутчики, да еще на поезд, готовый к отправлению. Нескрываемая радость на лицах – бледном, расплывчатом чувашки и бронзовом, резко очерченном азербайджанца – была до слез обидной. Джентльмен Багатур с тяжелыми Вериными баулами в руках, казалось, не зашагал – воспарил над полом. Альбина смотрела счастливчикам вслед так неотрывно, что даже не осознала момент, когда они исчезли в арке.
– Говорите! – вернул ее к реальности голос кассирши.
Выслушав, полногрудая бестия забегала пальцами по клавиатуре и вскоре, выстрелив равнодушным взглядом по касательной к виску Альбины, изрекла:
– Поезд «Москва – Хабаровск» с остановкой в Барабе прибывает в три пятнадцать по московскому времени.
Ничего себе, три пятнадцать! Поезд предстояло ждать почти всю ночь. Да еще «Москва – Хабаровск», все равно что «Добро пожаловать на край света!»
Потрясение вернуло Альбине Анваровне остроту сознания того, с какой целью она, мать-одиночка, затеяла авантюру: найти кубышку с шальными деньгами свекрови, чтобы завладеть значительной их частью – ради сына, которого нужно ставить на ноги. Хотя, надо сказать, Максим в свои шестнадцать лет на них уже достаточно уверенно стоял. По выходным, как коробейник, торговал на рынке пиратскими «стрелялками» и «бродилками». Не гнушался подобострастно заглядывать ровесникам в глаза, завладевая вниманием: «Чем интересуетесь?» При этом держал нос по ветру: не крадется ли под личиной любопытного покупателя сотрудник ОБЭП или борец с информационными преступлениями из отдела «К». А еще Максим мог, не дрогнув, купить с рук подозрительно дешевый телефон или монитор, а затем с выгодой перепродать…
– Купейный! – Альбина протянула деньги кассиру.
Положив билет в сумку, Сулейманова, как ей показалось, сумела придать лицу выражение змеи, выглядывающей из колосьев ржи. Волей-неволей начала осваиваться. Прошлась по сувенирным лавочкам и закусочным, подивилась ценам: окорочок куриный – шестьдесят рублей, картофельное пюре «Роллтон» – шестнадцать, лапша «Доширак» – двадцать семь. «Вкус, от которого тепло на душе» – при виде прямоугольной миски, запаянной в целлофан, у Альбины и впрямь ворохнулась теплота в груди. Нет, слюнки не потекли, просто хотелось надорвать серебристый пакетик со специями, прозрачный с пальмовым маслом и наслаждаться тем, как сушеные овощи развариваются в кипятке, создавая впечатление полноценного супчика. Альбина улыбнулась: «Лапша рулит, если туда сосиску покрошить или тушенки бросить». Вспомнила, как «бэпэшка» здорово выручала в трудные дни безработицы и безденежья. «Нямыч, спасающий в трудную минуту», – шутил тогда Максим.
Сулейманова пошла на второй круг, не рискуя расслабляться в кресле зала ожидания: не дай бог, задремлешь – сумку умыкнут. Вдруг ее глаза округлились от удивления. Мимо Альбины степенно шествовал Василий Кирсанов – сторож садоводческого товарищества «Волгарь». Какими судьбами?! Точно – Кирсанов: высокой рост, благородные седые бакенбарды двумя котлетами и надменный взгляд из-под козырька синей кепочки «Речфлот». Глаза кукольные, немецкие: «Подать сюда в граненом стакане дармовой водки! Заискивайте передо мной! Я поселковый – тутошней земли уроженец!..» Стоп, откуда кепочка «Речфлот»? – на мужике меховая шапка. Да и умер Кирсанов год назад от рака желудка…
Альбина сделала несколько шагов и снова обомлела. Сквозь круглые стекла очков строго смотрела «учительница первая ее» – Полина Нахимовна. У Нахимовны круглыми были не только очки, но и нос, щеки, завитки на голове, пухлые кисти рук, икры коротких ног, многочисленные родинки на шее – вся фигура в целом тоже была круглой. (Научным языком говоря, она представляла собой фрактальный объект, каждая часть которого подобна абрису.) В начальных классах Альбине казалось, что Полина Нахимовна, объясняя у доски поиск общего знаменателя дробей, готова рассыпаться перед учениками на множество весело прыгающих мячей… Неожиданно «первая учительница» раздраженно произнесла по-татарски: «Балам, тимә![7]» Увещевала сынишку – мальчика с круглой (какая жесткая закономерность!) как мяч головой. Ба, да это челябинская татарка! А Полина Нахимовна давно, седая как лунь, ностальгирует по методсоветам и пионерским линейкам на исторической родине…
Таким образом пустое время успешно заполнилось увлекательными встречами с двойниками. Кого только Альбина ни повидала на екатеринбургском вокзале: двоюродного брата Фарида, который, сколько его помнила, ныл: «Родня должна помогать»; школьную подругу Ларису с комплексом отличницы, которую острослов Шурыгин заклеймил: «Благородная тупица», чем на многое открыл Альбине глаза… парочку скандальных соседей по подъезду, участкового терапевта…
Когда от многочасового хождения в сапогах на высоком каблуке загудели ноги, Альбина все же направилась в зал ожидания. Поскольку полошилась, что проспит объявление о посадке, покружив, определила себе «место силы» у стены, откуда открывался великолепный обзор на вокзальный человейник. Расстегнула дубленку, сняла сапоги, и, вытянув ноги, блаженно пошевелила пальцами. Приток впечатлений, развлекая, взбадривал…
Куда ни посмотри, куда ни глянь – мыли полы, мели мусор, опорожняли урны только молодые люди, причем работающие исключительно в связке парень-девушка – четко, слаженно. Обряженные в синие комбинезоны с множеством кармашков, оснащенные поломоечными машинами и тележками молодые люди трудились с такими бесстрастными благородными лицами, что походили на служек в храме. Уборщиком ни одного из них нельзя было назвать, скорее подходило слово «чистильщик». Самое интересное, ребята ничем не выдавали смущения и стыда; даже если случалось допустить неловкость, не втягивали рабски головы в плечи. Одна парочка с таким грохотом опрокинула поломоечную машину на ступенях, что десятки глаз к себе приковала, однако парень и девушка поднимали бандуру молча, без суеты и, главное, без раздраженных обвинений друг на друга в промахе. «Что же такое творится с областью, – задалась Альбина вопросом, – если молодежь считает за счастье зарабатывать на кусок хлеба подметанием плевков и окурков?»
– Работы нет. – Оказывается, по правую руку от Альбины сидел некто, внимательно следящий за направлением ее взгляда и выражением лица. Она искоса посмотрела и поежилась – неужели Мышиный король, Лихо-лихлый – инструктор горноалтайской турбазы? Тот же нос-рубильник, скошенный подбородок и неопределенного линялого цвета глаза-буравчики под неопрятными растрепанными бровями. Этакая крысиная мордочка, вынюхивающая умы ни в чем нетвердые – чтобы внушить себя.
– Особенно в небольших населенных пунктах, – спокойно, не желая произвести впечатление, продолжил Лихо-лихлый. – Вот представьте себе поселок, на краю которого около дороги стоит кафе. Девчонки там работают за шестьсот рублей в месяц, считай, даром. Так хозяина боятся, что курят от него тайком. Лично был свидетелем того, как парни весь день рубили для этого кафе дрова, а расплатился с ними хозяин… бутылкой водки. Рабочая сила у нас здесь – дармовая!
– Угу, – кивнула Альбина, а про себя подумала: «Неужели я так изменилась, что не узнает?»
– Я даже не знаю толком фамилию нашего губернатора, и знать не хочу. – Лихо-лихлый поднес руку к горлу и характерно повел подбородком, будто ослаблял узел туго повязанного галстука; хотя галстук отсутствовал – из-за отворота куртки виднелась горловина застиранного, в катышках, свитера. – Шахты затопили, комбинаты позакрывали. На том, где я работал, пытались плавить металлолом. Руду забросили, а поступление металлолома кончилось. Пермяки приехали, заново все наладили. Видимо, надо им…
Альбина зевнула. Ровный голос усыплял. Последнее, что восприняла угасающим сознанием:
– Я о регионе сужу по качеству дорог. Вот Аман Тулеев в Кемерово обескровил дорожный фонд. Пенсионеры им довольны, а рабочие нет…
На рассвете ее разбудил молодой человек в камуфляжной пятнистой форме: «Вам, случайно, не пора?» Чтобы пришла в себя, протянул минеральную воду в бутылке. Альбина глотнула, глянула на часы, и ноги сразу сделались ватными. А благодетель, даже не спросив что и как, подхватил раззяву за локоть и потащил вниз, в цокольный этаж вокзала; там в раскидистом разветвлении тоннелей он с ходу залетел в единственно необходимый – выводящий к составу «Москва – Хабаровск». В распоряжении Альбины не осталось ни одной минуты, чтобы поинтересоваться, как зовут спасителя, и поблагодарить его. Заскочив в вагон, лишь обернулась, вложив во взгляд бесконечную признательность. Молодой человек, в свою очередь, тоже посмотрел пристально. Альбина никогда не забудет его лицо: светлое, сбалансированное чудной соразмерностью глаз, носа, губ, подбородка. Позднее она пришла к твердому убеждению, что ей помог не кто иной, как Хызр Ильяс[8].
Далее, вплоть до самой Барабы, Альбина не проронила ни слова.
8
В распоряжении путешественницы оставалось не так много времени, чтобы разобраться в своей горькой участи. Она не упрощала ситуацию, не объясняла все беды неудачным замужеством: мол, они сошлись – animaselestis, душа небесная, и «пердячая трава». Зрила в корень: проблема заключалась в том, что жизненный поток сбивал с ног – события личной истории, политические катаклизмы, вехи взросления сына валились, как кубики в классическом «Тетрисе», – укладывать их в монолитный фундамент для дальнейшего целенаправленного построения судьбы не получалось. Например, квартиру Альбина Анваровна получила в спальном районе, а место работы осталось на другом краю города, о возвращении в коллектив после декретного не могло быть и речи. А когда новый жилмассив обустроился детсадами, магазинами и школами, профессия обесценилась в ее глазах из-за маленькой зарплаты, казалось, быть учительницей английского – значит быть никем. Затем долгое время она наотрез отказывалась от предложений обменять свою однокомнатную на большую квартиру с доплатой из кармана родителей мужа, а также от покупки машины, импортной плиты, люстры-вентилятора и прочих благ. Ей хватало курицы в супе и крыши над головой. Но, когда приспособилась к переменам, получила водительские права, загранпаспорт и настроилась раз в несколько лет обновлять начинку компьютера, а раз в сезон – любовников и гардероб (лелея в воспоминаниях платья – не мужчин), денежный поток иссяк. Впрочем, точно так же не предполагал выигрыша и классический «Тетрис» – это была игра лишь для тех, кто готов драться за победу вопреки фундаментальной обреченности.
Отвергнув духовный урок электронной игрушки, Альбина двигалась по судьбе, как ежик в тумане. К примеру, помнила ажиотаж, с которым россияне бросились вкладывать деньги в растущие как грибы после дождя, финансовые компании – МММ, «Русский дом Селенга», «Хопер-инвест». Навсегда врезался в память персонаж рекламного ролика Леня Голубков, мечтавший купить жене сапоги. Кабы еще знать, почему она не стала переигрывать мошенников, надеясь успеть соскочить с лохотрона до того, как его хозяева сбегут с деньгами. А там назвать год, накрывший страну тенью финансовых пирамид, и подтянуть «пазлы», необходимые для целостной картины: ходил ли уже Максимка в школу? перестала ли она к тому времени выписывать толстые литературные журналы и читатьв подлинникеисторию любви, унесенной ветром? Какая группировка держала в страхе Казань: «Тукайка», «Жилка», «Хади Такташ»?
И так, чего ни коснись, – все было во всем и всегда. Рубль, делая миллионы россиян на треть беднее, рушился на бирже в «черный вторник» одновременно с установлением «валютного коридора», укрепляющего «деревянный». Максимка, переболев игрой в «пробки», увлекся приставкой «Денди» и, погоняя джойстиком, изнурял маленького усатого человечка Марио беготней по бесконечным переходам, пандусам и тяжам, потом (когда приобрели Pentiumпервого поколения) сынулю «жутко перло» от «Doom-2». И все это время – от «слоников» с «консулами» до «стрелялок» – министр обороны Павел Грачев с парашютно-десантным полком вторгался в Чечню, уже не считавшую себя субъектом федерации, банда Шамиля Басаева захватывала заложников в Буденновске, а младореформатор Егор Тимурович на вопрос о вероисповедании публично называл себя агностиком, возбуждая у народа подозрения в принадлежности к некой секте.
За годы реформ даже бабушки, гревшиеся у подъездов на весеннем солнышке, приохотились рассуждать, что «рубль слабеет, когда печатают много лишних денег». Самые продвинутые из них высыпали на улицу чумарить – кто с родной воблой, кто с буржуйской шоколадкой. Но Альбина Анваровна, прикованная к телевизору и газетам, продолжала жить политической борьбой, внимала говорящим головам на экране и искала выразителя возвышенных идей. И непременно его находила: то в Ельцине, то в Гайдаре, то в Явлинском, то в Руцком. Ее знакомые один за другим прощались с духовными ценностями «кухонного прошлого», а Альбина все не могла осознать первостепенную ценность денег. Мир потребительских перспектив казался ей затхлым и вымороченным, главным образом потому, что олицетворялся душным домом в бетонной шубе на окраине Барабы и его порождением – Анатолием Алейниковым.
Муж давно перестал обременять себя общественно полезным трудом. С утра совершал бесцельный обход продуктовых магазинов, а после сидел дома и терзал ее «смещенной активностью». Сновал, как кролик в клетке, по тридцати пяти квадратным метрам из угла в угол, переставляя вещи, которым она – женщина, хозяйка! – определила строго отведенное место. По десять раз на дню стриг усы, брился, принимал ванну. Выходил красный, распаренный, как вареный рак, хлопал ладонями по заметно выпирающему животу и придурковато шутил:
– Я эксгиби. У меня трусы от Юдашкина.
– Не боишься утром захрюкать из-под одеяла? – Альбина намекала на деградацию личности.
– А я тебе ничего не должен! – Анатолий сверкал стеклами очков. – Смотри, все сказанное пошло в копилку отчуждения. Доиграешься – меня уведут в золотое стойло. Я забуду о твоем существовании на другой же день.
– Кому ты нужен? – искренне недоумевала Альбина.
Если бы приносило облегчение его отсутствие, когда он отбывал к родителям за «данью мясокомбинатской»! Отнюдь. Избавившись от благоверного, Сулейманова имела обыкновение спать до обеда. Подняться ей придавала силы исключительно надежда увидеть вечером очередную серию бразильской саги«Тропикана»: кого выберет богачка Летисия – рыбака Рамиро или архитектора Франсуа? Вскоре из школы приходил Максимка и бросался к компьютеру. «Привет, это мы!» – на экране монитора появлялись двуголовые огры, и сын с мрачной серьезностью вовлекался в игру. Пальцы мелькали над клавиатурой, уничтожая каких-то чудовищ и негодяев. Он лишь время от времени восклицал на инопланетном языке: «Я объективно крут – победил двадцать абгрейдированных драконов!» Альбина ругала отпрыска, называла его занятие «бездарной тратой времени» и делала попытки приохотить к достойному и уважаемому занятию – чтению книг. Однако вечером, в прайм-тайм, упиваясь бразильским «мылом», подавала пример иного рода. И это еще не все, как говорилось в рекламе тех лет; тайком от сына Альбина прикладывалась к бутылке.
Так что возвращению Анатолия она, как ни странно, радовалась. Беспорядок и нервозность, которые он привносил, создавали подобие наполненной жизни. Нужно было распаковывать сумки, ворча, что за красной икрой и колбасой не стоило ехать так далеко – все это без проблем можно купить в ближайшем «комке»; затем в течение нескольких дней со скандалом она вырывала у Анатолия свой денежный куш.
– Сидишь на моей шее! – огрызался он. – Бабы мышкуют, ездят за шмотками в Польшу.
Странный образ жизни семьи не могли не заметить соседи. Задавались неудобные вопросы. Как-то от одной любопытной кумушки Анатолий отвязался, соврав, что торгует норковыми шкурками, а когда та попросила привезти из Сибири партию на шубу, пообещал. Та начала при встречах настойчиво интересоваться у Альбины: как скоро? Пришлось нести какую-то околесицу. Стыд выжигал Альбину изнутри, казалось, в груди разрастается черное дупло. Невозможность гордиться своим мужчиной калечила душу.
Вместе с тем статус одинокой, брошенки, страшил до холодного пота. И Альбина, наивно не воспринимая всерьез угрозы, утешалась тем, что хоть мужик рядом с ней никудышный, зато свой. Но обещанный «зигзаг влево» не заставил себя долго ждать. В те веселые денечки, если не изменяет память, «фюрер либерализма» Владимир Жириновский с энергией юнца охмурял с экрана телевизора миллионы россиян. Однако лицедейство политика оставило Анатолия равнодушным, он предпочел другой театр – оперный, имени Мусы Джалиля. Собираясь туда, тщательно прихорашивался: надевал блестящий полосатый костюм, не жалел дезодоранта. Уже в фойе до начала спектакля безошибочным чутьем определял одинокую, истосковавшуюся по мужскому вниманию женщину, во время антракта знакомился, якобы от нестерпимого желания обменяться впечатлениями, после чего вел в буфет угостить бокалом шампанского. Проводы до дома на такси, как правило, заканчивались гостеприимным приглашением остаться на ночь.
Поначалу у Альбины не было иных чувств, кроме изумления.
– Неужели женщины не видят, что ты паразит, солитер? Неужели у них нет гнездостроительного инстинкта? Ты же просто подпитываешь свое эго!
– Да, я сразу предупреждаю, что не спонсор. Само присутствие такого интеллигентного мужчины, как я, подарок. – Анатолий был столь неподдельно уверен в себе, что Альбина все же занервничала, а затем воспылала звериной ненавистью ко всем незамужним женщинам. «Гнусные воровки! – думала она. – Заполняйте анкеты в службе знакомств, ходите на вечера «Кому за дцать», подбирайте утиль, отряхивайте, накачивайте – зачем брать чужое?!» Обезумев от душевной боли, высматривала в людской толпе ухоженных самок и едва сдерживалась от желания расцарапать какую-нибудь холеную шею с тонкой золотой цепочкой, залипающей в ложбинке между грудей.
– Это плохо кончится, – молила она Анатолия о благоразумии. – Ты будоражишь подкорку, будишь зверя во мне.
– Корка – подкорка – икорка, – хохмил Анатолий. – Скоро я буду далеко, в какой-нибудь трехкомнатной сталинке. Твоя каморка – не мой уровень. – Его бессовестность обжигала, как жидкий азот.
Соскальзывая в безумие, Альбина цеплялась за светлые воспоминания. Как ни странно, одним из них был путч 1991 года. В ночь с 18-го на 19 августа (забыть невозможно) Альбине приснился страшный сон: Луна, сошедшая с орбиты, стремительно надвигалась на Землю; за мгновение до столкновения, когда уже просматривались отдельные камушки и лунки, она с криком проснулась. От ужаса так тесно прижалась к Анатолию, что, кажется, кровеносными сосудами переплелась. Утром оба испытали содружественный шок: включили утреннюю программу ТВ, а там небывальщина – новоявленная хунта! Не сговариваясь глянули в окно – двор суетными муравьиными цепочками пересекали люди – спешили на работу, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло! В Москве творилась история, к Ельцину на танке стягивались десятки тысяч москвичей – а эти… «Овцы, рабы, быдло!» – упивались супруги единодушным презрением. Правда, вечер, разругавшись в пух и прах, провели порознь: Альбина отправилась на площадь Свободы поглазеть на митингующих, а Анатолий…
Анатолий, вероятно, раздавил бутылочку в ее отсутствие, нет, «раздавил» звучит слишком весело по отношению к человеку, спивающемуся в одиночку. Вот лидер российского государства в «бурные девяностые» действительно «давил» – пил в обществе преданного друга, главного своего охранника генерала Коржакова. «Додавился» до того, что в Берлине полез дирижировать оркестром. Увы и ах, президентом страны тоже невозможно было гордиться…
И все же Альбина вырвалась из омута деградации – на «Полном газу», и в переносном смысле слова, и в прямом (по названию компьютерной игры – «Full Throttle»). В этой адвенчуре было очень много головоломок. Над некоторыми Максимка мучился по несколько дней. Как-то раз, смягчившись, Альбина снизошла до того, чтобы вникнуть в проблемы благородного разгильдяя Бена, лидера байкерской банды Хорьков. Запчасть для мотоцикла, необходимая ему, лежала на куче хлама на свалке. Однако к ней не давал приблизиться злобный красноглазый пес. Что делать? «Кинуть мясо в покореженный автомобиль», – быстро сообразила мама. И пока песик насыщался трапезой, Максимка электромагнитным краном поднял его наверх. Задачка была решена, за ней последовала другая, не менее головоломная. Сначала Альбина полюбила «Full Throttle» за юмор, с которым у нее было туговато. Дюжину первоклассных, небанальных шуток она запомнила навсегда. Реплику бармена: «Клиент с ножом всегда прав!» Еще – как Бен говорил выразительным голосом: «Когда я на дороге, я непобедим. Никто не способен остановить меня… – Тут Бен замечал байкера из враждебной банды. – …Но некоторые пытаются». Затем она оценила жесткость игры – «иконкам» с изображением действий «использовать» и «говорить» предпочла заветные: «пнуть» и «ударить». Жала на «пнуть» – и Бен мощным ударом вышибал дверь бара: «Привет, бармен, где мои ключи?! Что значит не знаешь?!» Давила на пиктограмму «ударить» – Бен хватал бармена за кольцо в носу и лупил башкой о стойку. Ну вот, и память улучшилась, и ключи нашлись. В погоню!
Тогда-то она и поймала волну-резонанс, благодаря которой вписалась в новую реальность. Когда гнала Бена по автостраде, отбиваясь от байкеров других банд монтировкой, цепью, доской, порошком химического удобрения, бензопилой, нутром почувствовала, что мир подошел к пределам ускорения. Что ее былые деятельная натура и шустрость – тьфу! Нужна абсолютная скорость, преодолевающая временные барьеры. В течение дня необходимо совершать десятки деловых визитов, даже бесполезных – просто ради поддержания бешеного темпо-ритма, иначе у тебя завтра не появится повода выйти из дома. Причем общение должно быть коротким, деловым, чуть ли не мгновенным, никакой расслабляющей задушевности. Life-story, жизненная история, теперь никого не интересует, есть лишь фабула ситуации.
Ее интуитивные прозрения удачно состыковались с двумя эпохальными событиями. Во-первых, к дому подвели кабель, и Альбина наконец установила телефон. Это позволило тотчас откликнутся на десятки объявлений с предложениями работы. Затем началась выборная кампания, в которой больной президент участвовал, «не приходя в сознание». В творческой среде с невероятной быстротой начали циркулировать «коробки из-под ксерокса». Популярный певец давал концерт в поддержку Ельцина – и тут же увозил с собой дипломат «со свежей зеленью». Журналист писал заказную статью – и тотчас получал конверт. Сама Альбина в те дни бегала по городу и, содрогаясь от омерзения, раскладывала по почтовым ящикам лживую газетенку «Не дай бог!» В каждом номере в случае победы коммунистов предрекалось начало гражданской войны, начало массовых арестов и расстрелов, голод. На одной карикатуре было изображено, как огромный Зюганов нависает над городом и «дразнит» его куском колбасы: «Служи!» Но несмотря ни на что Альбина с удовольствием зарабатывала на оболванивании граждан. Беготня по подъездам помогала превратить тягу к абсолютной скорости в желание иметь осязаемую машину, а тяжелая сумка на плече – переломить себя в отношении главного: ценности в обществе могут быть разными, но цены на предоставляемые интеллектуалами услуги всегда должны быть выгодными.
Впору было потирать руки: «Бог не выдал, и век удружил», – подумывая над установкой душевой кабины вместо расслабляющей ванны. На горизонте маячили сотовая телефонная связь и Интернет – предстояли приятные уроки мгновенного перемещения в пространстве. Но тут сработал закон фундаментальной обреченности «Тетриса».
В Барабе умер брат мужа – Шуренок. Умер так же нелепо, безобразно, как и жил. За полгода до печального события ему купили двухкомнатную квартиру и женили на местной писаной красавице. Девица, освоившись, попыталась взять балбеса в ежовые рукавицы, что, естественно, не понравилось Лидии Перфильевне: «Дуре повезло, а она думает, что Сашка алкаш!» Через полгода Павел Николаевич по наущению жены развел молодых, им даже заявления в загс не пришлось писать. Оставшись один, в считанные дни Шуренок продал из квартиры все, вплоть до розеток и унитаза. Японский телевизор ушел за две полторашки самогона, спальный гарнитур за пять. На беду в той квартире не было балкона, и Шуренку приходилось вставать на трубу отопления, чтобы покурить в форточку. В конце концов труба не выдержала и обломилась – из батареи хлынул кипяток. Когда в дверь забарабанили разъяренные соседи с первого этажа, он не придумал ничего лучшего, чем выпрыгнуть в окно. Высота была всего ничего, впору отделаться переломом ноги, но придомовая территория двухэтажки, ощетинившаяся изгородями, была сплошь уставлена садово-огородной утварью, и безумец налетел грудью на какой-то бак. Сломанное ребро повредило легкое. Криков и стонов никто не услышал – вскрывали железную дверь. Когда сосед обнаружил синюшного, с сильной одышкой Шуренка, тот, хрипя, собрал последние силы и схватил спасителя пребольно за нос, будто на тот свет за собой хотел утащить. Мужик, отцепив скрюченные пальцы, плюнул и оставил его околевать на снегу. Только часа через два, опамятовав, поделился случившимся с женой, и та, заверещав, подняла на ноги полгородка. Но время было упущено. Даже неограниченные по районным меркам связи Павла Николаевича не помогли.
Страшный приснился Альбине в день похорон родственничка сон. Будто стоит она с Анатолием в очереди в каком-то обшарпанном магазине, смахивающем на сельпо. Заходит туда окровавленный Саша и манит к себе старшего брата. Очередь, говорит, твоя подошла. Понятно куда: полки-то сельпо пустые, покупать нечего. Смысл вещего сна яснее ясного предупреждал об обреченности рода Алейниковых. Альбина, разумеется, испугалась не за супруга. Максимка же, подтверждая опасения, плакал навзрыд: «Дядя Саша со мной играл, мы с ним яблоками кидались».
Вскоре начались странные изменения в характере и внешности ребенка. Ноги и нос вытянулись, как у покойного, смех стал отрывистым, словно собачий лай. Альбине мерещилось, что душа пропойцы в виде маленького чертика сидит на плече сына.
Далее жизнь Альбины с полгода вращалась вокруг зависимости Анатолия от алкоголя. Легче было красноглазого песика из «Full Throttle» загнать в машину, чем сообразить, в чем причина слабоумного бормотания: «Деньхи, гы… накося». Карманы всей одежды в доме предусмотрительно вывернуты, темные углы обшарены – ни-че-го, ни капли алкоголя. Тем не менее взгляд мужа мутный, речь изобилует повторами, действия навязчивые: постоянно одеколоном что-то протирает – руки, ноги, дверные ручки, крышку унитаза, пол в прихожей. Фабрика «Аромат» после дефолта воспряла, дешевого одеколона стало завались, и Анатолий его охапками начал домой таскать, прикрываясь соображениями гигиены. Пора бы было сообразить, что к чему. Но, пока своими глазами ночью в темноте не увидела, как муж трясет пузырек над разинутым ртом, такого падения вообразить не могла. Одеколон, как уж он назывался, «Саша», по иронии судьбы, или «Дипломат», переполнил чашу терпения Альбины. Однако муж не картошка, выставить его за дверь не команду «пнуть» в компьютерной игре применить. За свободу пришлось заплатить сломанными ногтями, расквашенными губами, разводами борща на обоях и ухнувшим в окно с пятого этажа японским видеомагнитофоном. Забавного во всем этом было немного, пожалуй, лишь оговорка на прощанье: «Сгинь, непись[9]!» – «нечисть» хотела сказать.
Через неделю Анатолий грозил из Барабы разводом и разменом однокомнатной квартиры по суду. «Чингисхан! – перехватывала трубку свекровь.– Ты зачем подставила…» Свекор обещал схватить за ноги и разорвать пополам. Альбина только мелированной головой покачала и отключила телефон. Ай-яй, Павел Николаевич, что ж вы грозитесь вместо того чтобы взять кредит на переоборудование мясокомбината, построенного лихим нэпманом в двадцатых годах прошлого века (до вас доходит – прошлого?!), затем ленточку из сосисок в новый цех перерезать и сыновей воспитать «менеджерами в свой карман»… Поглядите, страна сплачивается вокруг телевизора, любуясь на нового президента; он не уходит неделями в «работу с документами», от которой по утрам головная боль и сухость во рту…
Альбина не держала зла на свекра, единственного из Алейниковых, наоборот, именно ему желала как можно более долгой жизни. Однако после Шуренка первым на тот свет утащило все-таки его. И оставалось лишь радоваться, что нелепую смерть директора Барабского мясокомбината хоть как-то приукрасила позолота мужского геройства – Павел Николаевич умер в машине. Вечерял с Лидией Перфильевной, как заведено, за бутылкой водки, и та полоскала ему мозги: «Эта шалава говорит мне: «Какой у вашего мужа приятный дезодрант»… Чего молчишь? Ты должен во всем соглашаться со мной!» Но, вопреки обыкновению, он вдруг проявил своеволие – не стал вникать в женский вздор. Взял подушку, хлопнул дверью и ушел спать в гараж – навсегда…
9
Поезд стоял в Барабе всего две минуты. Но Альбина загодя подсуетилась, за полчаса до остановки перейдя в тамбур. Как только проводница отомкнула дверь, спрыгнула с приступки – как в открытый космос вышла. Оглушила первозданная тишина: не галдели бабы, протягивая снедь к дверям вагонов, не привязывались к сошедшим пассажирам шустрые мужики: «До Кирзы дешево!», «В Бергуль поедем?» Сделав обжигающий глоток морозного воздуха, путешественница молвила: «Ну, бисмиллахир-рахманир-рахим!»[10], подумав, выдохнула вместе с клубочком пара: «iddakfa!» – секретный код, наделяющий в игре «Doom» всеми видами оружия.
Барабу узнала с трудом. Во-первых, на месте деревянного вокзала стояло новое здание, напоминающее немецкую кирху, в популярном теперь в России башенном стиле. Другая немаловажная причина – впервые видела одноэтажный городишко зимой. Он полностью растворился вместе со своим пятнадцатитысячным населением в морозной дымке. Этому немало способствовало таинственное исчезновение заборов половины усадеб. В голову полезли мысли о замерзающих бедолагах, растащивших свои заборы на обогрев явно не от хорошей жизни. Безработные, наверно, попавшие под сокращение на железной дороге, или уволенные с агонизирующего заводика по производству пластмассовых линеек. Как пить дать, искали утешение в самогоне низкого качества, который гнали другие барабчане – выживающие вопреки всему, – и в который для скорейшего созревания добавляли технический спирт.
Однако эту группу – хозяйчиков жизни, крепко стоящих на ногах, – трудно было выделить из окружающей среды. Напрасно Альбина вертела головой, высматривая двухэтажные особняки под яркими металлочерепичными крышами. Добротные дома, безусловно, встречались, но все они (видимо, от сознания хозяевами нечистой совести) жались к земле, отпочковываясь вширь разномастными пристроями.
Чем ближе Альбина подходила к улице Социалистической, тем больше нервничала. А ну как свекровь передумала делать ее доверенным лицом? Или Анатолий дожал Лидию Перфильевну побоями, и тайна бидона, спрятанного в погребе, раскрыта? Вдруг набросятся с кулаками…
Альбина попыталась отвлечься от тревожных дум, читая горе-вывески, каковых встречалось на пути немало. «Продукты и предметы личной гигиены» – зазывал неказистый ларек. Или на воротах из листового железа: «Туристическое агентство 8 чувство – брачное агентство». Сдержанно пошутила про себя: «Вам развеяться или жениться? Может, то и другое сразу?» Однако напряжение не снималось. Потому решила купить водки, общаться с алкашами нужно на их языке – гонять конька-болтунка вокруг бутылки.
Зашла в киоск с нейтральным названием «Лилия». В глазах зарябило от обилия этикеток. Продавщица, молодая румяная сибирячка, не давила фальшивую лучезарную «лыбу», спеша помочь. Тут, кроме как замуж, и выйти-то некуда – говорил ее недовольный вид. Однако витрина, скомпонованная так: конфеты, презервативы, вино – готовый джентльменский набор, – утверждала обратное. «Да, барабские мерчендайзеры прогрессивные ребята», – подумала Альбина. Далее, когда вновь зашагала по дороге, мысли сами собой вернулись к семейной загадке: во власти свекра в свое время была возможность усеять такими «лилиями» пол-Барабы. И никуда бы Сашка с Анатолием в этом случае не делись – «пасли бы меж лилий», но…
Так без приключений добралась до дома в бетонной шубе. Они начались, когда уткнулась носом в глухую железную калитку – вот так новшество! Погрохотав, добилась появления на крыльце бабенки с круглым веснушчатым лицом, мгновенно перекосившимся от страха и исчезнувшим без всяких объяснений. Более дурацкого положения представить было нельзя. Из сарая, где когда-то метались в клетках остромордые песцы, донеслось блаженное квохтанье кур. Откуда они там взялись – свекровь никогда не держала птицу?.. «Мама-наберите-чайник – дядь Гришина сноха!» – узнала веснушчатую Альбина. Та самая, которая, согласно семейной байке, забеременев, восприняла запрет врача на поднятие тяжестей так серьезно, что боялась кастрюлю со стола на плиту перенести. Потешая родню, то и дело заполошно голосила: «Мама, наберите чайник!»
Положение становилось безвыходным. От белобрысой Мамы-наберите-чайник разъяснений ждать не приходилось, она и в лучшие годы была «два по третьему» (незаметно для себя Альбина перешла на барабский диалект). К соседке, «гниде вошнайской» Нинке, поскрестись? – все равно что человеку из клана Монтекки воззвать о помощи к клану Капулетти… Тут Альбину осенило: не торкнуться ли к бабе Кате – Снегирихе? Конечно, маловероятно, чтоб она была жива. Но кто знает, все ж таки колдунья, по утверждению людской молвы.
Пока шла к провисшей деревянной калитке с болтающейся на ржавых гвоздях диагональной схваткой, успела окинуть взглядом развалюху. Признаков жизни не наблюдалось: ставни закрыты, тропка к крыльцу не только не расчищена лопатой – даже не протоптана. Тем не менее Альбина безрассудно устремилась вперед. Открыв дверь, сразу запуталась в пологе, чье назначение как горожанка в третьем поколении знать не могла, – он препятствовал ветру задувать в сени. Потеряв равновесие, раскорячилась на полу и уже сжалась от опасения, что на голову повалится всевозможный хлам, как услышала:
– Ничего, Бог подушечку подкинул.
Дома! Не веря в удачу, вскочила, нашарила вытянутыми руками колкие чешуйки старой клеенки, затем кованую шершавую ручку, потянула обитую дверь на себя и… попала в опрятную нарядную горницу. На фоне золотисто-охристых венцов сруба белел печной столб. Веером торчали из подпечка концы рукояток домашней утвари: кочерги, ухвата, сковордника, помела. Рядом на поставце красовались глиняные горшки. Угол для стряпни был отделен деревянной филенчатой перегородкой, расписанной яркими цветами. Из-под кистей ажурной скатерти блестели круглые точеные яблоки и резные перехватцы деревянных ножек стола. Ни дать ни взять этнографический музей.
Сама хозяйка Катерина Снегирева сидела на сундуке, обитом шкурой с коротким ворсом, притороченной металлическими полосками с прорезным орнаментом. Ни здравствуй, ни до свиданьица гостье. Даже на лавку у стены присесть не предложила. Альбина думала, что бабка глянет ей остренько прямо в глаза, будто рукой вовнутрь слазит. Но взгляд бабы Кати был скорее пустой, ничего не выражающий; большие голубые глаза походили на оконца, сквозь которые заползала в дом серо-голубая дымка, кутавшая улицы. Признаков недовольства на лице хозяйки не обнаруживалось, и Альбина сочла себя вправе скинуть сапоги и сделать несколько шагов навстречу по полосатому домотканому половику:
– Как здоровье, баб Кать?
В ответ та пропела:
Все люди жавут, как цвяты цвятут,
А я, молода, вяну, как трава…
Альбину окатило второй волной морозного сквознячка голубых глаз, на этот раз слегка пробрало – она устыдилась короткой обтягивающей юбки с накладными карманами по бокам, предназначенной для молниеносного хапка денежных купюр. Без приглашения присела с повинной головой на широкую лавку; над шеей, как гильотина, завис открытый шкаф-блюдник. Искоса взглянула на черно-белые фотографии, убранные в большую раму, как в братскую могилу. Напуганными птахами смотрели из-за стекла неведомые люди, давно упокоенные в земле. Зато молодую Катю Снегиреву без труда можно было узнать по светлым глазищам на другом, отретушированном фотопортрете, – рядом с чубатым пареньком, чье мальчишеское лицо обещало скорое выражение непреклонной мужественности.
– В тридцать восьмом году забрали мово Егора на строительство Байкало-Амурской магистрали, – пояснила баба Катя. – Рыскали по всей Сибири уполномоченные и спрашивали в сельсоветах: кто тут у вас задирается против советской власти? Таких сыскали здеся и сунули на магистраль четыре человека. Почему бы не судить их? Почему это Сталин такое организовал – брать людей? Может бы, кто согласился просто так ехать.
«Что она буровит? – подумала Альбина. – БАМ начали строить в семидесятые при Брежневе». А Снегириха между тем продолжала:
– Месяц прошел, другой, а от мово Егорушки ни письма, ни весточки. Взяла я тогда из-за матицы заветную щепочку, прочертила ею в блюдечке крест. Глянула в водицу: и-и-и, через болота железного полоза ведут, не столько шпалы кладут, сколько людьми устилают. Вот сидит человек курит, потому что там страшный комар, изнурение от него. Это муж мой, Егорушка. Питания ему не хватает. Со всем миром загнали его в бараки. В живых осталось, сколько ягод под кустиком…
Услышанное не укладывалось у Альбины в голове: с такими экстрасенсорными способностями да бесславно проторчать на задворках империи в Барабе! Робко (кто его знает, можно ли по колдовскому этикету задавать лишние вопросы) спросила:
– А кто вас научил щепочкой, баб Кать?
– От отца перешло. Когда помирал, «Возьмите!» кричал, прям зашелся весь: «Возьмите кто-нибудь!» От-таки борозды ногтями на стенах делал. А я глянула через лошадиный хомут и увидала, как беси и черти дерут его крючьями. Кинулась помочь, протянула руки – все ко мне и перешло. А отец успокоился, помер. Мать осиновый кол приготовила, чтобы покойник семье не млился, значит. Пошли на погост, а нам навстречу ветер дует и всяки зверушки порскают: свиньи, лисицы, кабан дикошарый. Ну я и призналась матери, дескать, взяла у бати…
Альбина встревожилась: вдруг к ней тоже перейдет неведомо что? И как этим потом распорядиться? Водить щепочкой по блюдцу и смотреть, сколько процентов наберет Народная партия на парламентских выборах? Или с таким даром ее «единороссы» в свой избирательный штаб возьмут? – в «золотое стойло», как говаривал муженек. А может, лихо подведя глаза и увешавшись серебром, дать объявление в газете «Оракул»: ясновидящая Альбина, получившая инициацию в Барабе у знаменитой Снегирихи… Устыдившись чепухе, пришедшей в голову, Сулейманова напрямую спросила о наболевшем:
– Вы бы мне все про мою жизнь объяснили. За какие грехи мучаюсь?
– Дак бес под тебя подложен, – выдала нелицеприятное заключение баба Катя. – Да кабы ты одна была. Сейчас совсем люди дружка дружке стали ненавистны, криком и кулаком одно к другому приложить пытаются. Старух не стало, которые от раздора ладили… Дите родится, надобно оборонить его незащищенную душеньку иконой да крестом, чтобы домовой не переменил в зыбке, чтобы никакая сила не пристала. Да тольки нательный крест да икона полностью не уберегут. Главная защита – мать. Бог за людей, как мать за детей. Детей нельзя ругать было, а сейчас ругают. Детей черным словом ругать не надо. – Снегириха возвысила голос: – Черт, паразит, черт окаянный – это самое противное слово. Грех называть ребенка так. Бывает в часу такая минута, вот заругаешь, это к нему пристанет, и может он болеть.
Альбина похолодела. Все верно, в детстве только и слышала от матери: раззява, рохля, кулема. Потом внуку походя чуть судьбу не сломала: «Это не ребенок, а дьяволенок. Он расторможен, давай попоим его бромом». Альбина, конечно, Максима в обиду не давала, чуть что в крик: «Не закладывай ребенку разрушительные программы на будущее!» С другой стороны, неувязка. Уж свекровь-то любила своих сыновей как никто. А к чему привела? – к погибели.
– Для Лиды, сама знашь, перво дело – готовка, – прочитала ее мысли Снегириха. – Пока дети малые были, игрушек в залу накидат, креслом задвинет, сама – к плите. Потом Натолий подрос и, известно, как все робятишки, под руку лезет: того дай, другого. Вот Лида раз сгоряча-то и взревела на Тольку: «Да чтоб тебя черт унес в неворотимую сторону!» Он выбежал из-за стола и побежал, а сам ревет: «Дяденька, дожидай. Дяденька, дожидай». Грех черта поминать перед столом – престолом. Пища – она божий дар. И на помойку выкидывать – грех. Вина перед людьми, которые голодовали. Колоски собирали, прямо со всякой мякиной веяли, медунки ели, а в колхоз не шли…
– А Сашка? – Альбина сидела, затаив дыхание.
– Шурка раз за Лидой связался. Вот че хош. Она его дома оставлят, ей Пашу с полюбовницей выследить надо, а он никак. Лида жгнула его по спине: «Чтоб тебя леший увел!» – да на замок закрыла. Тут же мальчонку сгробали. Пришла Лида – и туды и сюды, бучу подняла – нет робенка. Вот, кажись, плачет в этом угле. Туда полезут, а он уже в другом угле плачет…
– Астагафирулла![11] – несколько раз прошептала Альбина.
Тик-так, – стучали настенные ходики, упорным двухчастным тиканьем делая время осязаемым, плотным, хоть режь его ножом на куски. Однако черные стрелки – часовая и минутная – не двигались, и ставенки над циферблатом ни разу не открылись. Снегириха встала с сундука.
– Заболтались мы с тобой, дева. – Неуловимо неровной, летяще-ныряющей, словно капризный полет ласточки, походкой баба Катя подошла к часам и подтянула темно-коричневую шишку гирек. – Тоска твоя пройдет, тебя никто не тронет. Есть у меня заговор «Сон матери Марии», особенно хорошо его в дороге читать. Запоминай-кось. «Мать моя Мария, где спала почивала, что во сне видала? – Чадо мое, чадо, я спала-почивала у божьего престола. Приснился мне сон, будто у дерева кипариса жиды Христа распинали, руки-ноги гвоздями прибивали. – Мать моя Мария, это не сон, а правда. А кто этот сон прочтет при пути ходячий, при ночи лежачий, не прикоснется к тому ни враг, ни сатана, ни огонь, ни вода, ни ядовитая змея и ни злой человек».
«Я вроде как бы мусульманка, – испугалась Альбина обидеть старуху отказом. – Вряд ли мне поможет такой заговор». А баба Катя встала напротив нее, сложив руки под чистым фартуком, и принялась убеждать:
– Тако было событие, значит, сливки мы везли в Пичуги. В Пичуги уехали, еще не таяло, а оттуда поехали, не поверишь, такая была талица, что вот лывы, лывы! И по всю сторону пахано. Там пахано, там, а посередке озеро. Только я быка понужну, он на пахоту, я опять: тпру! Думаю, если завезет он, фляги останутся, а телега на железном ходу: украдут – не ращщитаться. Одна, значит, была в сапогах, слезла да пошла. «Да ты что, Катька, нас оставила-то?» – «Ну а че я буду с вами сидеть». Есть же такие люди. Я и прочитала «Мать Марию»-то. И тут быку будто кто в глаза тыкнул, только я мокнула, как он пошел и хоть бы раз встал…
«Какая талица, какие лывы, бык на железном ходу? – Альбина с трудом понимала, о чем речь. – Боже, я не знаю страны, в которой живу».
– Баб Кать, а ведь Христос сам евреем был. – Альбина наконец отыскала довод отринуть дар, поставив под сомнение его логичность.
– Греком! – вмиг посуровела бабка.
– Будь по-вашему, – не стала упорствовать Сулейманова. И решила дать Катерине Снегиревой денег, сто рублей: мало ли, может, пенсия небольшая, а сумела ублажить незваную гостью не хуже дипломированного психотерапевта…
Старуха повертела «билет в Большой театр» в руках. «Еще “мужское достоинство” у Аполлона разглядит», – встревожилась Альбина. Но та всего лишь сравнивала сторублевку с купюрами, которые в течение долгой жизни доводилось держать в руках. Вернула деньги со словами:
– Царски, екатриновки, были вот таки пластины. Щас не рисуют таки деньги. А потом были керенские сороковки. Керенского спихнули-то, это я все запомнила…
На прощание все же улыбнулась, тоньше и неуловей, чем Джоконда. Должно быть, держала фасон, не желая показывать, что не дают завалиться губам всего два передних зуба – верхний да нижний.
«Сколько же ей лет, раз Керенского помнит? Неужто больше ста?» – Альбина, не удержавшись, обернулась, чтобы уточнить, но… увидела пустую вымороженную избу. «А-а-а!» – пулей вылетела наружу чуть ли не вместе с пологом и дверью. Переклинило всю прожитую и будущую жизнь. Ноги сами собой понесли ее в верхнюю часть Барабы, туда, где кучковались благоустроенные двухэтажки из красного кирпича – Барабский Беверли Хиллз. Там, в квартире, купленной для непутевого Шуренка, скорее всего и находилась свекровь.
Догадку подтвердила случайная встреча. Как ни была Альбина потрясена, не могла не обратить внимание на бабенку, энергично раскидывающую толстыми коленями полы мутоновой шубы, – она шла в обнимку с хорошо знакомым фарфоровым Тарасом. Не успела Сулейманова открыть рот:
– Вы не…
Баба заверещала:
– Так умерла Лидка-то. Сын-то ее, Толька-то, который в Казани… – На голове женщины красовалась тучеобразная «зимушка» – шапка-ушанка из чернобурки, незаменимая в тридцатиградусный мороз. Ртуть любопытных глазок бегала за длинными ворсинками, разглядывая Альбину. – …бил ее смертным боем. Все выпытывал, где деньги спрятаны. Вместе самогонки нажрутся, а он потом руки ей выкручивает. Лида ни стирать, ни готовить в последнее время не могла. Как-то толкнул Толька ее, она о косяк ударилась, вот такая шишка на голове выросла. Соседи милицию вызвали, а Лида: «Это я сама». – Здесь баба очень удачно передала нотки неистребимого жеманства в тоне Лидии Перфильевны. – Все говорила: «Дотерплю, дотерплю». Схудалая стала, один глаз закрылся. «Жить, – говорит, – не хочу, под поезд брошуся».
Альбина едва на ногах стояла, а баба, как в клинче на боксерском ринге, не давала отойти – сыпала градом убийственных фактов.
– А уж кому ли не жить, как не ей! Квартира трехкомнатная обставлена: гарнитур – не гарнитур, стенка – не стенка. Под окнами огородик, в подвале погребок. – («Ага!» – отметила про себя Альбина это обстоятельство.) – Гараж забит всяким добром, машину-то она продать успела. Не жизнь, а «Поле чудес». Раз в месяц распродажи Лидка делала: все по пятьдесят рублей – стиральная машина пятьдесят, кофейный сервиз «Мадонна» пятьдесят, кинокамера японская…
Тут на подмогу – добивать Альбину – подоспела другая кумушка, тоже с тучей-«зимушкой» на голове, только песцовой. На плече – ковер, свернутый в рулон. Издали показывала товарке два пальца: понимай как хочешь – и знак победы «виктория», и две полторашки самогона – красная цена шерстяного ковра. «Гиены, – подумала Альбина, – труп, наверное, еще не остыл».
– А Лидка-то мягкая в гробу лежит, – затараторила вторая. – Толька руки у ей развязал, правую с левой снял, сел рядом и от-так по щекам ими водит. «Прости, мама, прости! Я перед тобой виноват», – завыват. А руки-то у покойницы ровно тряпичные, и тако вихляют и эдак. Вестимо – скоро еще кого-то из родовы за собой на тот свет уташшит…
Альбина чуть ли не бегом рванула к жилмассиву. Дом и подъезд определила без труда – по крышке гроба и кресту. В дверях поровнялась с женщиной, плотной и низкорослой, как голубица.Внушительная норковая «кубанка» с брошью сплющивала ее еще более, и без того коротконогую. Несмотря на удобную незатейливую обувку – китайские «дутики» на плоской подошве – «голубица», косолапя, не без труда начала взбираться на второй этаж. Подстраиваясь под нее, Альбине пришлось сбавить темп, так как хотелось войти в квартиру незамеченной, прячась на первых порах за чужую широкую спину. Но опасения были напрасны, людей в прихожую набилось достаточно, чтобы затеряться. Сменяя друг друга, они проталкивались к дверному проему, кто-то искренне желал попрощаться с умершей, кто-то гнусно вынюхивал, какую диковинку можно за бутыль отравы выменять у наследника.
Анатолий, подтверждая рассказ бабы с ковром, сидел около гроба, приложив руки Лидии Перфильевны к щекам. Слезы капали с кончика его распухшего прожильчатого носа, а тусклые глаза при этом никак не увлажнялись, будто слезные железы, вопреки законам анатомии, прятались в ноздрях. Остатки поредевшей пшеничной «гитлеровской» прядки паутиной свалялись на проплешине. Время от времени он бросал затравленные взгляды на людей, толпившихся поодаль.
Его безумный вид оттенял безучастность лица умершей; не обида, не спокойствие запечатлелись на нем, а лишь полное равнодушие ко всему: достойно ее похоронят или в рогоже под забором, заселят Барабу китайцы или Усама Бен Ладен устроит теракт в тридцать втором тупике (которым Павел Николаевич стращал когда-то сыновей: «Учись – иначе уголь пойдешь кайлить в тридцать второй тупик!») – все едино.
Краем уха Альбина услышала злорадный комментарий «голубицы».
– Лежишь? Ну и лежи. Мне до пенсии год оставался! Ты, нелюдь, подначила уволить.
Альбина узнала Нинку. «А ты и впрямь галерка, – подумала Альбина. – У тебя в театре жизни под боком имелось чудесное, а ты, вместо того чтобы в корень, в самую суть смотреть, по сторонам озиралась: стекляшками люстры да сусальной позолотой на лепнине любовалась».
Вдруг, откуда ни возьмись, скорее всего из кухни, прямиком к Анатолию направилась какая-то ширококостная женщина с вокзально-опухшей внешностью. Костюмчик, полный чувственности и цвета, сидел на ней как на корове седло, и был явно из гардероба Лидии Перфильевны. Она что-то надтреснуто залопотала насчет картошечки и грибочков – к столу звала выпить-закусить на правах хозяйки. Однако Анатолий ничего не слышал, его трясло. Он сорвал со лба покойной матери венчик, с тела сдернул покров, на пол полетела иконка. Присутствующие ахнули. На висках у бесноватого выступил пот, выпученные глаза видели перед собой нечто ужасное, недоступное зрению нормальных людей.
У Альбины возникло неодолимое желание воткнуть в косяк входной двери иголку. Она уже шарила рукой в сумке… Тут с дивана вскочил коротко остриженный крепыш средних лет, схватил Анатолия за грудки и заорал:
– За обряд деньги плочены! Мои деньги! Я что, трахаю дочь миллионера?!
В крепыша, в свою очередь, вцепилась «вокзально-опухшая».
– Не твое дело! Не суй нос, куда не просят!
– Ах ты! – обомлел мужик. – Ты ему кто, жена – из чурочек сложена?..
Альбина по частушечной интонации сразу догадалась, что перед ней Юрка – сын охальника дяди Гриши, по совместительству муж белобрысой Наберите-чайник. Расклад сил стал ясен, можно было выйти из тени и заявить о своем присутствии.
– Прекратите! Пока покойница в гробу не перевернулась, – громко сказала Альбина, даже не посмотрев в сторону шалавы. (Никакой связи между субъектом и объектом!)
Немая сцена ничто по сравнению с эффектом, который произвело появление законной жены Анатолия. Первым пришел в себя сам муженек. Бросился к Альбине, размахивая руками. Сдутое брюшко болталось на истощенном теле, как пустой мешок.
– Тебя кто звал, нищеблудка? Да я за Таньку, за свою любимую женщину! – От «Ромео» пахнуло мочой. «Подтаивать начал, как снегурочка», – содрогнулась Альбина.
Юрий Григорьевич тем временем пребывал в растерянности, чувствуя себя лохом на разведенном киселе. Он не случайно потратился на похороны тетки. Появление «пиковой дамы» из Казани спутало ему все карты. Но, рассудив, как Наполеон, что война план покажет, он все же решил дать поддержку человеку непьющему, положительному и отключил Анатолия хорошо поставленным ударом в челюсть. После этого «любимая женщина» сама убралась восвояси, без лишних напоминаний.
– Смотри, – пробормотал вслед Анатолий, – с Дону выдачи нет. – Переживал, что подружка, завернув за угол, найдет себе нового собутыльника.
Толпа в прихожей одобрительно загудела. Еще недавно все пребывали в полной уверенности, что «Танька пасху съела» и будет на пару с Анатолием куражиться – разбазаривать добро, нажитое трудягой Павлом Алейниковым. Неожиданный поворот событий дал народу надежду: мир не сдвинулся окончательно со своих основ, и справедливость, вот она – торжествует иногда. Поэтому никто даже не пикнул, когда Альбина вежливо попросила визитеров на выход.
Ей не терпелось как можно скорее заняться уборкой загаженной квартиры. Ванна была наполнена осклизлым вонючим бельем, замоченным, наверное, месяц назад. Предстояло: сложить загубленные простыни, пододеяльники и наволочки в полиэтиленовые пакеты и перетаскать на помойку; вытащить из высоких напольных ваз зловонные комки обделанных колготок, трико и трусов (дно у матери и сына в последние месяцы пробивало при малейшем чихе); присовокупить к зловонной куче фуфырики с мутным зельем – заначки, извлеченные из-под диванов, шкафов и кресел; наконец, смести в кучу разбросанные повсюду окурки, оплавившие оспинами узорчатый линолеум.
Однако с уборкой пришлось повременить и, прихватив бутылку, купленную в «Лилии», пройти вслед за Юрием на кухню, узкую, как пенал. Родственнику хотелось как можно скорее выведать, насколько далеко простираются имущественные интересы Альбины. Они сели за стол, на котором остывала жареная картошка, приготовленная сомнительными руками. Особенности сервировки вызывали чувство безотчетной настороженности. Вилки располагались зубчиками на краях тарелок с закуской, а черенками опирались на поверхность стола. Альбине померещилось, что по ним, как по мостикам, передвигаются черные фигурки женщин в чадре с автоматами… Отогнала наваждение, переведя взгляд на расписной чайник в виде кота с хвостом-ручкой. Свекровь любила красивую посуду…
– Велик был прошлый год и страшен по рождестве Христовом две тысячи второй, от начала же реформ какой? Неважно… – Альбина подняла наполненную Юрием рюмку.
Сделав глоток, глянула в рысьи желтоватые глазки и мгновенно проникла в тайну незамысловатого плана: дать двоюродному брату немного денег под расписку, а потом, грозя судом, вынудить продать квартиру за копейки – по цене БТИ. Нет, не на улицу, конечно, выкинуть, а определить на постой к собутыльнице Таньке в частный дом. И тем успокоить совесть, что в битье-колотье по хозяйству для Анатолия будет лучше. В принципе Юрий был прав. Ничего хорошего от такого собственника жилья, как Кузьма Молотилкин, ждать не приходилось. Но полюс жизни, вокруг которого закручивалось решение «квартирного вопроса», уже настолько отдалился от Альбины, что хотелось душераздирающе зевнуть.
Предвидела она и то, что во время застольной беседы ей будет уготована роль девочки для битья – надо же Юре выместить на ком-то многочисленные обиды, понесенные от Алейниковых. Только этот колючий ветер не страшил, Сулейманова знала, как лишить его паруса – приемом амортизации: сиди и поддакивай.
Так оно и вышло. Начал Юрий издалека, дескать, житие на отшибе, в заштатном городишке, имеет свои преимущества…
– Правильно, – кивнула Альбина, – вопрос о джипах, мерседесах и отдыхе на Багамах автоматически отпадает.
Но, уточнил Юрий, не отменяет жабы некоторых товарищей, что у кого-то муж прапор, а у кого-то майор, а потому над майорским сыном нужно издеваться.
– В чине майора, Юрий Григорьевич, вышли в отставку? – пощекотала Альбина самолюбие собеседника.
Юрий засиял – да, все у него в шоколаде. Получил после завершения службы жилищный сертификат и приобрел на него, в сорок-то пять лет, жилье. Не шухры-мухры – дом главного барабского куркуля, Павла Алейникова. На которого его отец всю жизнь горбатился: песцов бил, шкурки выделывал. А ему за это хоть бы шмат филейки когда подкинули, родня называется…
– А-яй, – покачала головой Альбина, – если тебе жареные куры в рот летят, окорочком делись.
Выяснилось, что дядя Гриша последние годы сильно мучился. Нога, которой вагонетка в шахте срезала пятку, гнила, пришлось отрезать ее по самое «мама моя дорогая». Но умер по другой причине. Позарился на рынке на дешевую свинину. А она с душком была, и, чтобы отбить запах, ушлые торговцы промыли мясо стиральным порошком…
Тихо-мирно помянули брата Лидии Перфильевны, дядю Гришу.
Юра успокоился, огладил ладонью седеющий ежик волос. Ничего, все, положенное по судьбе, он получил. Пыхтел, пыхтел и напыхтел. Во дворе «Жигули» десятой модели. Сядешь в салон – тепло и уютно, как в памперсе. Сын учится в электро-техническом в Новосибирске. Дочка-отличница отмечена приглашением на губернаторскую елку…
– На следующий Новый год на президентскую в Кремль поедет, – заверила Альбина.
На улице раздался грохот. Такой, что собеседники вздрогнули и переглянулись: что за гроза в начале января?
– Гараж собираются умыкнуть, – озарило Альбину, – кто-то «газельку» подогнал, тросом подцепил…
– Там же сантехника итальянская, разобьют в хлам! – взвыл Юрка и, прыгнув в унты, выбежал на улицу, даже не удивившись странной догадливости.
Оставшись наконец одна, Альбина извлекла заветные ключи из-за стенки, но в погреб не поспешила. Подошла к окну. Барабу окутывал сумрак. На фоне малиновой кромки заката темнел памятник Ленину с рукой, указующей на маковку церкви. Павел Николаевич на ее строительство от прибыли мясокомбината немало пожертвовал, а Лидия Перфильевна не воспрепятствовала. Ветер лохматил белые крыши, взвивая непослушными прядями снежный покров. Вдоль дороги тоже мела поземка, подгоняя редких прохожих. Когда-то, не так давно, по этой улице барабчане шли толпами, соборно, – на демонстрацию или посмотреть в доме культуры всем миром «Калину красную» Шукшина. Где лозунги и идеи, способные объединить людей сегодня? Остались ли фильмы, которым можно верить, раскрывая душу простоте и правде? Даже одежда перестала быть модной, такой, чтобы есть глазами друг друга, а потом, разбиваясь в лепешку, доставать увиденный на ком-то мохеровый шарф или кримпленовые брюки, – чтобы как у всех! «Нулевые», пустое время…
Альбина включила свет. Вглядевшись в отражение комнатных обоев на стекле, увидела Максимку, целеустремленно шагающего по Кремлевской с «затычками» от МР3-плеера в ушах, без шапки, в лютую стужу (неслух!). Вот он поравнялся с колоннами университета… Он туда обязательно поступит. Сам поступит!..
Тут измученная женщина поймала себя на мысли, что не спешит шарить за стенкой в поисках заветного ключа. Странно, вроде пересекла полстраны из-за денег, то бишь валева. В пути не раз мысленно рисовала в горячечном воображении картину: тусклый свет электрической лампочки, полная нога в калоше нашаривает проступь лестницы. Море клубней внизу навалом громоздится на бетонной стяжке дна. Что-то капает, скребется, и веет затхлостью. Бульбы летят в разные стороны из-под ее спорых рук, но глухой перестук только усиливает мандраж. Наконец, как луна из-за пелены туч, показывается голубоватая крышка алюминиевой фляги. Прижим-защелка похож на щелевидный зрачок рыси…
«Там ничего нет!» – озарило Альбину. Набирающее силу наитие неожиданно развернуло ее к комоду, потянуло руку к ящику, в котором среди упаковок с лекарствами, нетронутых блокнотов и вороха исписанной бумаги таился блеклый узелок. Туго завязанный, он долго не поддавался; пришлось попыхтеть, орудуя крепкими ногтями и кончиками ножниц, пока не посыпались золотые часы, цепочки, кольца. Массивный нательный крест соскользнул на тетрадный листок в клеточку, исписанный неровным, рассыпающимся – курица лапой, точнее не сказать, – почерком: «колечко мое позолоченное, сердечко мое зарученное» – текст песни, как ни странно, а не рецепт сытного блюда. «Можно будет продать часть золотишка, – здраво рассудила Альбина, – когда в конце года «народники», оттянув голоса у коммунистов, наберут жалкие два процента и я вновь останусь без работы». Тут она твердо сказала себе «стоп» и решила до поры не заигрываться с дальновидностью. Задвинув ящик, подошла к Анатолию, скорчившемуся на полу рядом с гробом матери, и проверила: дышит ли?
– Я же люблю тебя, глупая, – пробормотал он жалким, заискивающим тоном, – а любовница мне нужна для натурального удовольствия.
А ведь был в жизни этого ничтожного человека, Альбина помнила, один-единственный день, когда его орлиный горбоносый профиль можно было чеканить на юбилейных рублях. Тогда, семнадцать лет назад, во время дневки, туристическая группа подверглась разбойному нападению алтайцев. Требуя водки, один коричневый и жилистый, как корень женьшеня, человечек стрелял из ружья поверх палаток, другой таскал инструктора за волосы. Смехотворность и ужас происходящего парализовали волю десяти женщин, припавших головами к растяжкам. Спасения в горах было ждать неоткуда, «матрасник» Анатолий, все были уверены, трусливо пережидает напасть в палатке, спрятав голову в рюкзак. А он тем временем не прятал, он, наоборот, извлекал – ее родимую, хитроумно «утраханную» в пакет с пшеном, сбереженную под пронизывающим ветром на заснеженных перевалах… Когда «корешки» стаскивали с Лихо-лихлого трико вместе с жалкими семейниками и никто уже не надеялся выйти из передряги живым, красное гневное лицо Анатолия кометой разметало брезентовый полог – как милость Господня с небес, а на самом деле всего лишь с высоты его роста, метра восьмидесяти двух, прозвучала спасшая всех фраза: «Ша, мужики, вот бухало!»
Альбина тронула ледяную руку свекрови – покойница застыла.
∙