Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2011
Игорь ЗОТОВ
Игорь Зотов родился и живет в Москве. Журналист, эссеист, прозаик. Больше десяти лет проработал в “Независимой газете”, в том числе и в должности заместителя главного редактора. Основал и пять лет возглавлял книжное приложение “Ex Libris НГ”. Автор двух книг прозы и нескольких сотен статей и эссе, опубликованных в российской и зарубежной печати.
Желтая тетрадь
рассказ
Галина Андреевна Свирская выдвинула ящик письменного стола, вынула желтую ученическую тетрадь в клетку. Такие были в ходу лет сорок назад: 3 копейки, 12 листов, на последней обложке текст советского гимна. Разгладила поверхность морщинистой рукой, вспомнила, как водила сына Димулю первый раз в первый класс – дождь сек осенний, праздника не получилось.
Порылась в глубине ящика, достала биковскую ручку. Раскрыла тетрадь, зажгла лампу, надела очки с толстенными стеклами – катаракта. На первой странице в правом верхнем углу вывела: “Прочитав – уничтожить!”, подчеркнула дважды, жирно.
Перевернула страницу, посередине написала обращение:
“Сын мой, дорогой!”
Буквы крупные, близорукие, округлые, чуть дрожат – помимо прочих старческих хворей еще и тремор в руках несносный.
Зато в голове ясно, писалось ей всегда легко и быстро. Писала в своей жизни много, дневники вела, переписывала из книг, из календарей, из газет, а даже и на слух с радио или из телевизора, со временем собрался у старухи рукописный архив: три чемодана кожаных, довоенных. Машинки у нее никогда не было, сперва – по бедности, затем – в силу непривычки.
Галина Андреевна с девических еще пор считала себя особой словесно одаренной, и если и не случилось у ней литературной карьеры, то лишь потому, что сначала были смерть матери и брата, потом арест отца, потом война и гибель отца, потом замужество, дети, смерть мужа – среда заела.
Начать следует патетически, начало даст ноту, если зацепит сразу, – Димуля не оторвется, не бросит на полстранице. Итак:
“Чем ближе надвигается конец жизни, тем больше у человека потребность душевной близости с родным человеком. Поэтому так ценю я наши с тобой хорошие духовные отношения, поэтому так хочется полного взаимопонимания.
Если тебе будет тяжело и понадобятся мой совет, помощь, участие, помни, что ты всегда можешь на меня опереться, что я всегда тебя пойму, всегда поддержу и…”
Что еще? Для ритма, но так, чтоб и логично исчерпывало смысл? Ну да!
“…все прощу”.
В самом деле – все? Да, все. В этом у Галины Андреевны сомнений, кажется, не возникало. Она простит Димуле все его прегрешения (как там в церкви поется – вольные и невольные? Впрочем, церквей старуха не любила), его незаботу, неласку… нелюбовь? Нет, этого слова Галина Андреевна помыслить остерегалась, гнала прочь. Все, решительно все!
Но как он мог, как мог?!
Галина Андреевна бросила взгляд в окно: день невзрачный, какие часты в середине февраля, когда зима оборачивается маятой. И грязь. Лежалый снег у подъезда, тетки с детьми, дети орут, визжат, тьфу! Почти сорок лет жила она в этом доме. Строили его для Академии медицинских наук, и населен он был врачами, учеными, известными, даже знаменитыми. Помимо врачей были еще певица из Большого и хоккеист из сборной. Вот так! Но в основном врачи. Один вирусолог Гаврюхин – звезда мировой величины – чего стоил! Немного, правда, того, как говорится, с приветом: с фронта привез трофеем осколочное ранение в голову, заново говорить учился, выучился, да еще три языка выучил в придачу – Гете читал по-немецки, профессор.
Да вот обернулось ранение эпилепсией. Жена его (жили на том же третьем этаже, дверь напротив), как, бывало, стукнет Гаврюхина приступ, выскакивает на площадку в халате и ну голосить! А чего голосить – сама-то врач, хоть и гинеколог, что ж, не знает разве: голову приподнять, ложку в рот вставить, чтобы язык не завалился! Глупые люди, глупость, глупость кругом одна. Глупость да хитрость.
Были врачи, а теперь? Чучмеки да чучмечки да дети их – чучмечонки. Слова русского не услышишь, биля-биля, твоя-моя…
Гаврюхин, впрочем, скверно кончил: пришел как-то вечером, летом, из института домой (жена с дочкой отдыхали в санатории), заметался, заметался по квартире (соседи сверху рассказывали), газ включил, плед расстелил, лег на плед да и помер. А что там – неприятности какие или что – непонятно. Но как мог образованнейший человек, светило советской вирусологии, о котором в американских журналах писали, вот так: газ – и все? Как? А если б подъезд взорвал? Хорошо соседи сверху учуяли вовремя, спустились с балкона – он, правда, мертвый уж, но успели выключить, не довели до беды.
“На этих страницах мне хочется коротко (а это трудно) передать тебе кое-что, некоторые мысли – результат моего жизненного опыта, наблюдений, раздумий. М.б., они пригодятся тебе в жизни, м.б., ты используешь их не на 100 %, а на 50 или на 10, дело не в этом. Зачем каждому поколению начинать все сначала, когда можно использовать опыт предыдущих. Это разумно”.
К разуму апеллировать, к разуму. Чувства – вещь эфемерная, не измерить, не удержать. Вот доброта, к примеру. А что доброта?
“Например, доброта, наверное, никогда не бывает излишней, но употреблять ее все же следует дозированно и с умом, иначе она вместо пользы может принести вред…”
Тут нужен образ, чтоб сразу понятно, – яркий, исторический…
“…как в случае с Гайдаром”.
Добрейший, по всему – душевнейший человек, Винни-Пух смешной, а вот доброты его народ и не принял. А был бы стальным, как Ленин или Сталин, как миленькие все на цырлах перед ним ходили б, на руках носили б, боялись и уважали б!
Гайдара Галина Андреевна боготворила. Еще, казалось, совсем недавно, в октябре 1993-го, шла с кумиром своим в одной колонне по Тверской. И ловила на себе злобные взгляды стариков, глазеющих на шествие с тротуара. Ай – как в юности – радостно, душа поет, ликует, рвется!
“Вообще я (и не только я) очень ценю афоризм: “Ум выше сердца”. Он гениален по своей сути. С ним же перекликается и народная мудрость: “Дай сердцу волю, заведет в неволю”.
К сожалению, у всех нас (я, ты, Ярик) явные излишки наивности и простоты, а, как известно, “простота – хуже воровства”. Я так всю жизнь промучилась от этих недостатков! Ох, как от них плохо, особенно мужчинам. А плохо потому, что большинство людей совсем другие и они судят по себе. Простоту они принимают за хитрый ход, а наивность за глупость.
Вот почему во всех ваших неудачах я виню прежде всего себя (отца-то нет)! Я не сумела воспитать у вас защитную броню из твердости, хитрости (хоть чуть-чуть), недоверия (совсем немного) и т.д.”.
Разумно ли упоминать Ярика, старшенького? Ведь Димуля брата иначе как идиотом не называет… Конечно разумно! Он хоть и инвалид, но сама доброта, сама честность, сама наивность! И не его вина, а моя, моя, что отец был пьян, сильно пьян, когда лез на меня 8 Марта – с праздничком, Галечка! – 1949-го. Мне бы согнать: проспись, тогда лезь! Не согнала, слабину дала, разморило: батареи жарили вовсю да солнце в окна, южная сторона, – муж спьяна ерзал долго… Родился Ярик больным, хилым, головку не держал, сел в полтора, пошел толком почти в три! Как там у древнего китайца? Где-то лежит цитата… Так, кажется: “От урода отца дитя родилось, он в испуге над ним молит: дайте огня!..” Да, так. В школе – двойки, вместо школы – кино, кино, кино… Фильмы мог смотреть бесконечно: выйдет с одного – сразу на другой. Все транжирил, что давала на школьный обед. Восемь классов протянул с трудом, потом ПТУ – а куда еще? Но и там никаких успехов. Памяти, памяти совсем не было и нет, все, чему учат, забывает мигом. Куда без памяти! В армию и то сходить как люди не смог: в первый же месяц упал с перекладины на физзанятиях головой вниз, сотрясение, комиссовали вчистую. Остатков памяти лишился! Вахтером-то с трудом взяли в институт к отцу!.. Потом уже, потом – кое-как в издательство курьером. Кое-как, кое-как…
Галина Андреевна проговорила последние слова вслух. Она привыкла говорить сама с собой, даже когда была не одна, не стеснялась, напротив, убеждена была, что мысли вслух помогают выход найти из любой трудности, любой неприятности. Бывало, разыгрывала она (но это уже в одиночестве, разумеется) целые драмы, исполняя на все лады да голоса разные роли. Ах, только ли писатель погиб в ней? И актриса, актриса!
“Я делала для вас буквально все (и даже сверх того), чтобы вы достигли каких-то высот, добились положения в жизни. И тем не менее удачи вам нет. Мне кажется, что мужчина должен стремиться наиболее полно проявить себя. Ограничить же свою жизнь домашним мирком (как Витя) – это для мужчины мало. Разумеется, семья – это важно, но слишком узко для мужчины. Он должен выйти на оперативный простор (даже ради своих же детей). Для этого нужно, как минимум, три условия: 1) выбор профессии; 2) поддержка со стороны (“руки”) и 3) удачный брак”.
Галина Андреевна перечитала последний абзац и ощутила гордость: уж больно красивые получились эти три “кита” – цельные, мощные, убедительные. И с Витей тоже. Витя – это старый друг Димули, умница, спортсмен, красавец рыжеволосый с голубыми глазами. Ему бы в кино сниматься или флотом командовать, а он? Женился, нарожал четверых (!) и высиживает где-то что-то который год в какой-то конторе – ни тебе успеха, ни продвижения никакого, тьфу. Скучно. В квартире гам, шум, смех, слезы, вонь, чад, дети под ногами путаются. Так они еще и пятого собираются!
“Если по первому пункту я вас вытащила, то со вторым дело плохо, никаких возможностей, а с третьим – беда. И виновата опять я. Это я не научила вас различать мещанство и бежать от него. А мещанство многолико, оно кругом. Обойти его – большое искусство. Мне удалось его избежать лишь благодаря детству и отрочеству, проведенным в истинно интеллигентной семье Келдышей, а у отца никакой среды не было, он – сирота. Вы же с Яриком приняли махровое мещанство – за интеллигентность!”
Что же детство? Родительский дом в Лосинке. Напротив, за дорогой, на опушке леса – дача князей Оболенских. Галина Андреевна видит себя трехлетней девочкой: стоит она за руку с мамой (брата еще не было, мама только была им беременна) у ворот княжеской дачи и смотрит, как люди в сапогах деловито грузят в телегу чемоданы – Оболенские уезжали. Слава богу, удалось им бежать невредимыми. Слева от крыльца ножками в высокой траве – черный кабинетный рояль этаким недоумевающим аристократом. А спустя час – он уже в их гостиной, у окна, за окном сад. Мать ходит вокруг, не нарадуется княжескому подарку: “Гляди, Галинка, какая же красота, какая красота! Будешь играть, играть!” И была, была музыка, учитель приезжал из Москвы, старичок в сюртучке…
А Келдыши – в соседях: большой двухэтажный дом с мезонином, темный сад. С сестрой академика Верочкой Галинка училась в школе, дружили не разлей вода. Вода разлила их в 1935-м, Галинка только школу окончила, и тут отца забрали. Добрые люди посоветовали в Москву: город большой, авось затеряешься, работу найдешь, да и учебу. Работу нашла быстро, жила у знакомых, а вскоре – вот чудо! – отца выпустили, три месяца всего и продержали. Вернулся, правда, пуганый, сломленный.
Галинка к тому времени осталась сиротой: умер от чахотки брат, а следом и мать. А вот она выжила. Спас рояль – королевский жест. Доктор дал матери последний шанс: масло ешьте, много масла, очень много масла каждый день. Рояль продали, купили корову, мать научилась доить, масло бить. Сына Стасю спасти не успела: больно запущен был, помер, а следом и сама – от горя пополам с чахоткой. Дочь же масло спасло, она до сих пор его любит, ложками может есть. Доктор подивился: на ее снимке болезни будто и не бывало – ни пятнышка в легких! Масло масляное!
Вместе с Верочкой Келдыш поступили в университет, вместе и окончили накануне войны. Война разлучила ее вновь и с отцом, и с подругой и уже навсегда. Отец погиб осенью 1941-го, а с Верочкой после войны так и не встретились.
“Образование есть составная часть интеллигентности. Но оценку эту дают людям, обладающим и высокими душевными качествами (Л.Г. №11 от 16.03.83 г.)”.
Галина Андреевна повертела в руке желтую вырезку из любимой “Литературки” советских времен. Теперь таких газет не выпускают, теперь одни сиськи-письки, а если что серьезное, то по верхам, по верхам. Отчего же так? Отчего в несвободу все было серьезно, интеллигентно, а в свободу одно только биля-биля и твоя-моя? А что было в том 1983-м? Ну-ка, ну-ка вспоминай! Ярика еще не окрутила Изольда, а Димуля гулял беззаботно. Жили втроем. Ярик с Галиной Андреевной в одной комнате, Димуля – не мешать, у него сложная работа! – в другой. Ярика в том же году Галина Андреевна пристроила курьером. Денег заняла, приодела старшенького, нельзя же в самом деле ходить к знаменитым писателям черт знает в чем!
“Вот эти-то высокие душевные качества и были у отца и есть у тебя. Поэтому ты – интеллигентный человек, умный, почти образованный, душевный, добрый, красивый”.
“Почти образованный” – это оттого, что Димуля наотрез отказался идти в аспирантуру после института, чего Галина Андреевна простить ему не могла. Все, что угодно, прощала: пьянство, девок, невнимание, а это – нет, нет и нет. И только год назад сын внял материнским мольбам. Галина Андреевна ультимативно заявила “в последний раз”: всю жизнь мечтала лишь о том, чего не удалось ни ей самой, ни отцу, ни старшему сыну, – чтобы в семье интеллигентной, пусть бедной, но честной и порядочной семье, был свой кандидат (пусть, пусть не доктор, пусть!) наук. Умоляла. Умоляла. Умолила.
“Цены тебе нет. Любая девушка сочтет счастьем быть твоей женой. Это хорошо понимает она, поэтому так безумно торопится привязать тебя намертво к себе. Чем же? Самым традиционным способом – ребенком. Его используют женщины буквально со дня сотворения мира…
Можно подумать, что она не знает, что такое жалость. Иначе бы пожалела, дала бы тебе закончить асп-ру. Она не дает, т.к. знает, что дисс-цию ты все равно защитишь, такое теперь отношение к науке, хоть и рта не откроешь… Но разве так ты собирался закончить? Вот тебе и любовь! Но я уклонилась в сторону. Критиковать ее не входит в мою задачу, и вообще осуждение – не метод. Надо уметь вскрывать причины того или иного явления”.
Именно. Зачем я буду опускаться до какой-то там лимитчицы?! Я – интеллигентная, умная, талантливая женщина! Ни. За. Что. Я и имени ее не напишу – не произнесу: не-до-стой-на!
“Насколько ты знаешь меня 28 лет, я никогда не вмешивалась в твои личные дела. Так ведь? Никогда! Я предоставляла тебе в этом полную свободу, полагаясь не на судьбу, а на твой ясный ум, присущее тебе видение людей (ты хорошо в них разбирался), на твой здравый смысл, наконец”.
Польщу, польщу, на лесть он падок!
“Вспомни Истру – ни звука. Вспомни Л.П. – я молчу (хотя не могу сказать, что она мне нравилась). Но я выдерживаю свое неизменное правило – невмешательство!”
Эта Истра стоила Галине Андреевне немалых слезонервов. Лет десять назад Димуля вдруг надумал влюбиться в какую-то (мать ее так никогда и не увидела) из подмосковного городка. И концов было не сыскать, когда Галина Андреевна, не на шутку встревоженная, решила разведать, кто да что (ведь тоже наверняка лимитчица была, лимитчица!). Но Димуля – молчок, а все его друзья-приятели, которых обзвонила мать, лишь недоуменно мычали: дескать, мы и сами видим, что-то не так, но он и нам ничего не говорит, влюбился, верно, без памяти, так это ведь здорово!
Только чего же в том здорового, если домой Димуля возвращался в ночь, встревоженный, напряженный – Галина Андреевна очень чуяла сына. Да и чуять нечего: худой, нервный, всё как бы в ожидании какой-то вести, звонка ли, а когда звонок – задыхается, краснеет, бледнеет, блеет… Кто была, какая? Мать узнать не сумела. Отношения продолжались недолго – месяца два-три, а затем, скорее всего, Димуле дали от ворот поворот. И слава богу!
Он же рад стараться: работу бросил, сутками – в комнате, не ел, не пил, курил, курил, хорошо хоть руки на себя наложить не пытался. Да не наложил бы – Галина Андреевна в этом смысле была спокойна.
Ей лишь с огромным трудом удалось умаслить тогдашнее Димулино начальство – оформить ему как бы отпуск задним числом (без денег, без денег), не выгонять. Не вмешалась, это верно, но и вмешаться-то, в сущности, не могла при всем желании.
А вот могла да не вмешалась – в другой раз, еще прежде того, когда сын заканчивал институт. Такая с ним финтифлюшка училась на курсе – Лиза Проскурякова, ветреная, восторженная – тьфу! Умудрился-таки в сети ее кокетливые угодить. И спал с ней, домой приводил днем тайком, когда никого не было. Как-то Галина Андреевна вернулась с работы раньше обычного и учуяла: эта здесь! Сын смущенно вертелся вокруг, а мать как бы ненароком заглянула в его комнату и узрела под кроватью голый Лизин локоток. Ничего не сказала. Решила затаиться до поры. Опасалась одного – заделает эта немыслимая Димуле ребенка. Но волю взяла в кулак, не ворвалась ураганом на любовную сцену. Невмешательство, да.
“Наверное, ты не раз задавал себе вопрос: “Что случилось с мамой? Почему она так переживает?” Попытаюсь тебе это объяснить. Я вынуждена была нарушить свой принцип невмешательства потому, что ты поставил себя на грань катастрофы. Постараюсь проследить коротко ход событий: ты один в чужом городе, в чужой обстановке, трудно, тоскливо, муторно… и вдруг появляется девушка – красавица неприступная: глаза голубые, большие, как заглянешь в них, так сердце обрывается и катится вниз… На что смотрит молодой мужчина? На внешность, на фигуру, т.е. на экстерьер, а он неотразим. Так показалось и вам с В-ым, и другим. Разве может мужчина в таком состоянии выяснять содержание, заложенное в этой форме? Конечно нет. И требовать этого от молодого мужчины было бы смешно”.
Хуже всего, что из-за этой разошелся он со своим лучшим другом – Толей Васильевым. А казалось бы, и работали вместе, и дружили… К тому ж Васильев женат больше десяти лет, Димуля был у него свидетелем на свадьбе. Дети у Васильева во французскую школу ходят, в престижную, на Арбате. А туда же… Вот тебе: один из-за девки чуть семью не бросил, второй – скоропостижно женился, а дружба мужская врозь!
“Как в “Евгении Онегине”: “Пора пришла – она влюбилась”. Так и у тебя: пришла пора и ты влюбился. Но, как сказал поэт:
Прекрасна молодость, волшебная пора,
Когда она слепа, бездумна – вот что плохо.
Прекрасна и любовь, когда она мудра,
Когда она глупа, безумна – вот что плохо!
А плохо оказалось только одно: ты влюбился в футляр, но скрипки Страдивари в нем не оказалось. В эту внешнюю оболочку ты сам вложил то содержание, которое хотел бы видеть в своей жене. Т.е. проще говоря – ты ее выдумал!
Опять я виню себя: тебе передалась частица здравого смысла от отца и ты хотел оформить брак в Москве, а я, понимая твое состояние и не подозревая по своей простоте никакого подвоха, посоветовала сделать это там. И теперь казню себя: ведь беду можно было предотвратить. Прости: вина моя. Ты считаешь, что вы ссоритесь из-за твоего плохого характера (самокритики нам с тобой хватает), – у нее характер еще хуже. Но дело не в этом. Ссоритесь вы потому, что вы люди с разных планет, не имеете ничего, абсолютно ничего общего; ни одна клеточка, ни один атом вашего существа не совмещаются. Нет совместимости ни психологической, ни семейно-бытовой, ни духовной”.
Никакой, никакой!
Галина Андреевна отложила ручку в сторону: рука устала. Да и ноги замерзли от неподвижного сидения. Опираясь на поручни кресла, встала с трудом, пошаркала в спаленку. К новым временам старуха привыкать не хотела: носила по старинке чулки на резинке, вот и теперь достала из шкафа штопаные-перештопаные теплые чулки и зеленые с белыми полосками шерстяные носки. Села на кровать, натянула амуницию. Надела и кофту: из окон дуло. Димуля в начале зимы обещал заклеить, да все не заклеит, не до того.
Вернулась в гостиную, стала посередине под люстрой, принялась махать руками, попыталась и поприседать – поблажек не брала: всякий день раза три-четыре делала нечто вроде гимнастики, сколько хватало сил.
Согревшись, размявшись, пошла на кухню – время принять лекарства и выпить чаю. Обычный стариковский набор: от сердца, от давления, от запора, витамины. Плюс Галина Андреевна толкла в ступке яичную скорлупу – в телевизоре кто-то присоветовал для укрепления костей. Села за стол, включила радиоточку: женский голос проникновенно вещал про воспитание детей. Вздохнула. Сегодня Димуля придет, не может не прийти – сегодня ему ровно сорок. Пушкин умер – сын родился. Эх, почему не поэтом?! Разумеется, он ее пригласит, разумеется, она откажет – отговорится скользкой дорогой. Подарок лежит в прихожей – свитер. Он такие в детстве любил – с высоким воротом, как раз для зимы – тепло, уютно. Ну и тетрадь положит, пусть прочтет, сорок – не двадцать, пора взрослеть! Столовую ложку толченой скорлупы положила в рот, проглотила, запила чаем. Что расслабилась? Успеть до его прихода, скоро стемнеет!.. Предстояло же написать самое сложное, важное.
“Конечно, когда любишь, все кажется прекрасным. Но любовь и брак – разные вещи. Брак, основанный только на чувствах, все равно что дом, построенный на песке, – долго не простоит. Для брака нужно другое – эстонские ученые насчитали сто признаков стабильности брака! А любовь в этих признаках не фигурирует. Потому что это нечто неустойчивое, эфемерное… И рассудок может совладать с любовью. Только рассудок”.
Как он того не может понять, что речь о жизни, – ума не приложу! О двух, о трех жизнях! Ведь смогла ж я отказаться от Артура Савельича, сумела же!
Артур Савельич – бывший летчик. Галина Андреевна познакомилась с ним, когда работала (уже выйдя на пенсию) экономистом в гостинице Аэрофлота. Видный мужчина, несколько восточного типа, но сразу к себе располагающий, так что восточность тушевалась. Оказался вдовцом из Казани, прилетел в Москву по пенсионным делам – летчики рано на покой уходят. Пенсия громадная, а еще и работает! Разговорились, пригласила на чай заезжать вечерком. Он и приехал. С тортом-цветами. Димули дома не было, на даче у друзей остался. Артур Савельич допоздна развлекал хозяйку авиационными байками про грозовые фронты, обледеневшие полосы, про Венесуэлу да про Токио… Остался ночевать в Димулиной комнате. Наутро убежал хлопотать, а портфель пухлый с вещами оставил: чего таскаться, коли Галина Андреевна пригласила теперь уже и на ужин. Но тут вернулся Димуля и обнаружил в своей комнате чужое мужское барахло. Не церемонясь, залез в летчиков портфель и под трусами-майками-носками открыл залежи презервативов! Иностранных, красивых, манящих! Высыпал горсть на стол: что это, мама?
И получил Артур Савельич от ворот поворот, даже без ужина. А ведь не из бедных вдовец – как бы помог, как бы помог!
“Конечно, все понимают, что ваш брак неравный: она выиграла все (выйти замуж престижно, за прекрасного человека – тем более, а за влюбленного – мечта; получить прописку в Москве – престижно, а квартиру – тем более. Деньги у нее есть, а не будет – родители дадут, работа есть. Что она потеряла?). А ты все проиграл. Что ты проиграл, объясню ниже. А сколько отличных девушек, хорошеньких, умных, интеллигентных, добрых, с квартирами и проч. не могут выйти замуж. Не потому, что не везет, – нахальства не хватает “ловить” мужей.
Пусть ты женился бы на уродине – косой, кривой, горбатой, но на мой недоуменный вопрос мог бы ответить: “У нее такая прекрасная душа, что я не променяю ее ни на одну красавицу”. Я бы тебя поняла, так как ты поступил бы согласно завету отца, который, прежде чем прийти к простой, но мудрой формуле: “Главное в человеке – душа. Ищи человека!”, сам прошел через большую любовь к красивой женщине и через развод с нею. А после этого, сделавшись мудрым, стал искать человека”.
Не слишком ли бахвалисто? Нет, нет, пусть ценит мать, хотя бы так, как мать ценит саму себя, если не умеет ценить еще больше.
В отце, правда, вылезло потом, но потом, потом, на смертном уже одре. В жару метался он в беспамятстве (лето, о кондиционерах тогда и знать не знали) на койке больничной на Воробьевых горах – рак. В раскрытое окно (не закроешь – духота!) деловито трещал моторчик кордового самолета – мальчишки запускали в парке Дворца пионеров. А он: Люба, Любонька, Любовь! И зубами скрипит, точно моторчик передразнивает. Это он любовь свою довоенную звал, видать, не забыл красотку! До самой смерти помнил. А перед смертью сбежал из больницы. Ярик тогда дома сидел. Он Ярику: она меня уморить в больнице хочет. Ярик: кто? Он: мать твоя! Она меня никогда не любила, никогда! И сознание потерял. На “скорой” обратно. Воспаление легких в награду за побег. Люба, Любонька, Любовь! Эх, мужики! Все, все поголовно – козлы!
“Ты же, положа руку на сердце, не можешь сказать, что нашел человека. Да ты и не искал – тебя нашли, влюбили и повели за собой. Наше несчастье – отсутствие характера. Отца нет, а мы трое страдаем от бесхарактерности, мягкости и доброты. А окружающие нас люди не теряются и, посмеиваясь про себя (как смеются над тобой ее родители), используют таких лопухов в своих целях. Я не обвиняю тебя в твоем браке: тебя занесло. Я и ее не обвиняю: она поступила правильно, не растерялась. Молодец!”
И еще трижды вслух сардонически: молодец, молодец, молодец!..
“Я хочу только, чтобы ты открыл глаза, т.к. с открытыми глазами легче жить. Я хочу, чтобы ты понял, как жизнь несла тебя, несла и на какой гибрид нанесла”.
Точное слово! Галинка, ты талант!
“А гибрид заключается в том, что в этом человеке тесно переплелись три ветви и понять, где кончается одна, а начинается другая – невозможно.
I. Тяжелейший характер, полученный по наследству. Т.е гены со знаком минус. Выражается это в совершенно необъяснимом презрении ко всем без исключения людям.
II. Явно выраженное психическое заболевание (не знаю, правда ли это, но мне сказали в Екатеринбурге – не врач сказал, – что у нее какая-то разновидность шизофрении). Судя по ее мрачности, замкнутости, нелюдимости, м.б., и так, а м.б., психические сдвиги наложились на мрачный характер. Недоверчивость переплетается с раздражительностью, озлобление с плаксивостью. Ты интеллигентно называешь это “комплексами”, а это натуральная психопатия. Но самое удивительное для меня – это ее невероятное самомнение. Такое впечатление, что она родилась 90-летней старушкой и со дня рождения знает абсолютно все и по любому вопросу имеет безапелляционное мнение, выраженное только категорическим тоном. Она от рождения не способна ни удивляться, ни радоваться, ни поражаться, ни восхищаться. Ни один человек не вызывает у нее интереса или удивления. Она все знает!
Это же ужасно, Дима! Как можно так жить? Она никого не способна любить. И к ребенку у нее любви не будет, разве что материнский инстинкт. Вот увидишь. Нет, нормальный человек не может быть таким невероятно странным. Это человек явно больной. (А не много ли двое больных на одну семью?)”
Этот бывший Свердловск – дыра! Недаром в нем царя расстреляли, недаром! Гиблое место!
Галина Андреевна не поленилась, год назад, сразу после того как впервые увидала свою невестку, заняла у подруги денег, съездила инкогнито в Екатеринбург, словно надеясь отыскать там нечто, что отвадит навсегда эту женщину от сына. Ходила по пыльным улицам, настойчиво стуча по разбитому асфальту своей палкой. Отыскала дом, села на лавочку во дворе, смотрела на окна неотрывно и шептала, шептала сухими узкими губами, словно заговаривала, колдовала: вернись, вернись, оставь моего сына! Шипящим шепотком довела себя до бреда, так что не помнит, как вернулась на вокзал и оказалась в вагоне обратного поезда. Зачем ездила?
“
III. Абсолютное отсутствие какого-либо воспитания. Я думаю, что это ты научил ее говорить “спасибо” – родители не могли ее научить, так же как не могли научить элементарной вежливости, гостеприимству, – это передается с молоком матери. А воспитали они ее (вернее, изувечили) так, оттого что врачи (Ал. Пет.), когда она заболела, лечили ее неправильно (химией) и сказали, что ее нельзя расстраивать. После этого родители стали на нее молиться и потакать любому слову. Отсюда у нее чудовищный эгоизм (самовлюбленный эгоизм)”.
Разумеется, никакого Алексея Петровича, друга враждебной семьи, екатеринбургского офтальмолога, она в глаза не видела. Слышала от Димули, что-де есть такой, который, если что, проконсультирует бесплатно по поводу катаракты. Он доктор в городе известный и ту семейку лечит-советует. Но в своих фантазиях Галина Андреевна уже все у Алексея Петровича выпытала, все, что нужно, вызнала – и все сошлось, все сошлось! А Димуля поверит, поверит!
“Она – это пуп земли! Единственная на всем земном шаре! Не только самая-самая умная, гениальная (непонятно, в чем только выражается гениальность, а глупости больше, чем у Изольды). Безусловно самая-самая красивая. Все существующие красавицы земли перед ней ничто. (Правда, нос на троих рос, отцовский, но нос – ерунда, можно прикрыть полями шляпы или прической. А вот что ее действительно портит, так это презрительно-высокомерное выражение лица, даже на фотографиях это хорошо видно и производит отталкивающее впечатление. Я ношу ее фото с собой и проверила это на десятках людей.)”
Истинная правда. Галина Андреевна извлекла из-под кипы газетных вырезок фотографию невестки: глаза светлые, волосы – сзади в пучок, лоб широкий, красивый – в общем, не придраться. Слева же у фотовиска – крохотное отверстие. Это свекровь, узнав, что та беременна, всадила в сердцах в портрет иголку. Потом спохватилась: что за ритуалы дикие у интеллигентной женщины? Келдыш бы не одобрил, и больше уж не ворожила.
“Такое выражение лица шляпой не прикроешь. Оно ее выдает с головой, вернее, ее характер. Особенно меня неприятно удивляет принятый ею по отношению хотя бы к тебе неестественный, сюсюкающий тон двухлетней капризной девочки”.
А еще Изольда! Вот уж кара небесная, глупость ходячая! Но тут ничего не поделать: Изольду не изгнать, Изольду придется терпеть до конца дней! Хотя… Нет, нет, пусть лучше Изольда!
Изольда – это жена старшего сына Ярика, Ярослава. Имя звонкое, сама же – невзрачная, предельно скромная. Ярика “подцепила” (иначе Галина Андреевна факт знакомства не определяла) в метро, когда с двумя тяжеленными сумками (ехала с рынка) стояла у лестницы, собираясь с силами тащить их наверх на остановку маршрутки. Ярик как раз шел мимо, предложил помощь – простец. Ну и долго ли инвалида окрутить? Раз плюнуть! Эта Изольда оказалась бабой не только феноменально глупой (она слыхом не слыхивала имен ни Зощенко, ни Паустовского, ни Лемешева, ни Ландау, ни Келдыша!), но вдобавок обернулась мышью церковной: каждый божий вечер после работы – в храм, помогала теткам свечами торговать да иконами. И молилась, молилась как заведенная. Да, за Яриком она ухаживала, ничего не скажу, кормила, обшивала, обстирывала. Но: умудрилась родить ему двух детей сопливых, словно не зная, идиотка, что ему-то детей – про-ти-во-по-ка-за-но! А он и рад стараться!
Внуков – почти тинейджеров – Изольда привозит к свекрови неизменно по воскресеньям, после воскресной приходской школы. На час-полтора. Не доверяет. Внуки оба – и мальчик Илья, и девочка Ксения – зачуханные, робкие, слова лишнего не скажут, играть не играют, сядут, как на утреннике, в телевизор вперившись. Яблочко, конфетку ли предложишь, возьмут, но есть не станут, маме несут, в сумку, про запас. Ни воспитания, ни тебе генетики порядочной! Баба, баба! Ярик при ней разжирел как боров, ни книжку не прочтет, ни в кино не сходит, с собой в церковь повадилась его таскать, к Богу, стало быть, поближе – чтобы в случае чего… Идиотка!
На страницу капнула слеза. Еще чего – плакать! Давай пиши, пиши. Вытерла пальцем предательский глаз под очками, продолжила. Скоро уже кульминация, скоро!
“Такой тон выдает ее мещанскую сущность с головой.
Скажи, разве может умный человек так себя держать? Тут уже непомерная гордыня переходит в напыщенную глупость, и еще поражает ее апатия: никаких увлечений, интересов, пристрастий, прямо какая-то замороженная треска.
За всю свою жизнь, Дима, я не видела ничего хуже. Ну и не повезло тебе!
Характер у нее – камень, железобетон, лед, у тебя – поэзия, бархат, огонь”.
А ведь хотел Димуля поступать в Литературный институт, сказались-таки материнские гены – стихи писал, и неплохие: “…И дьявол дверь за мной закроет, впуская в келию свою…” Чем не стихи?
“Ничего общего. Ты как воск, вынужден будешь ей подчиниться (уже подчинился), иначе ничего не выходит.
Слишком дорого приходится тебе платить за свою любовь. А во имя чего? Это только восьмидесятилетние старики платят за любовь молодых девушек большие деньги, но чтобы молодой человек с блестящими данными платил за свою же любовь всей своей жизнью – я, признаться, вижу первый раз.
Теперь несколько слов о том, что тебя ожидает в ближайшем будущем: после рождения ребенка положение будет еще хуже. 1). Если бы ты кончал аспирантуру Сорбонны, то не окончил бы (не хватит сил), но аспирантуру МАИ – окончишь, из милости, так сказать. Перспективы с хорошей работой туманные. (Не все у Му-на сидеть!) Опять же с ребенком не будет времени искать. А работать надо, совмещая работу с учебой.
2). Кроме учебы и работы, ты должен будешь взять на себя домашнее хозяйство (ей хватит возни с ребенком).
3). Еще нужно искать квартиру – в одной комнате долго будете ютиться?
4). А еще нужны время и силы для занятий с ребенком. А дети имеют привычку плакать по ночам (то животик болит, то простуда, то зубы режутся и т.д.). И вот не поспишь ты ночь, две, три, а потом что будет? Она-то хоть днем будет спать, когда ребенок спит, а тебе когда?”
Что еще? Вроде бы все, с лихвой… Нет, надо еще, еще!
“Вот чем оборачивается один неверный шаг в жизни! Вот где нужно употребить все силы своего ума, чтобы найти достойный выход. Отца у нас нет, Яр. – больной человек. Мы с тобой остались двое из нашей семьи и должны держаться вместе, поддерживать друг друга. Единственная наша сила – это сила ума, надо много и хорошо подумать, как не дать беде одолеть нас. А твоя женитьба – это самая большая беда после смерти отца. Конечно – это не трагедия (смерть – трагедия). Но зачем же в любви видеть какую-то неизбежную “предопределенную свыше” фатальность? “Все проходит”, – сказал Соломон мудрый. Пройдет и это наваждение. Любую любовь можно преодолеть. Для этого нельзя выпускать чувство из-под контроля разума”.
Именно, именно, Галинка! Как хорошо сказано, тебе бы в университете кафедру взять, а не вековать в хрущобе с мизерной пенсией да с одним сыном – идиотом, а другим – полу-!
Галина Андреевна, произнося этот монолог, чихнула: февраль, из окон несет. Пошла в спальню, взяла с кровати халат, накинула на плечи. Халат хороший, байковый, бежевый, под цвет почти Галины Андреевны глаз. Памятный халат. Галина Андреевна его… украла. Ну, то есть не совсем, конечно, но если назвать вещи своими именами, то да, украла. В Паланге, куда после похорон мужа отправилась со своей подругой прийти в себя – пять лет борьбы с мужниным раком, пять лет нищеты полной, когда Димуле в школу денег на завтраки дать не могла, совала в портфель бутерброд с ливерной – самой дешевой – колбасой. Димуля есть в классе стеснялся, ел в закутке на первом этаже, возле кабинета труда. И вот Паланга, август, море, солнце, янтарь на пляже по утрам. Димулю же спровадила в лагерь.
В пансионате жили они с Бертой Яковлевной вдвоем в комнате. Дни напролет на пляже да в море – Галина Андреевна плавать могла бесконечно. Но сказка кончилась, сборы, автобус до аэродрома через десять минут. Берта Яковлевна уже на крыльце с вещами. Галина Андреевна подходит к двери и вдруг видит в ванной комнате халат Берты Яковлевны, красивый, импортный, дочка привезла из Варшавы. Забыла. Укладывает споренько вещь в чемодан. Вскинется – скажу, забрала, не вскинется… Вскинулась Берта Яковлевна только в Москве, обнаружила пропажу, позвонила в пансионат, спросила, не находили ли случайно в 229 комнате халат, бежевый такой, байковый? Литовский голос ответил хладно и кратко: не-эт.
“Жизнь жестоко мстит за слюнтяйство. Почему вы с Яр. должны оба погибать из-за женщин? Почему отец мог преодолеть любовь и устроить свою жизнь счастливо?”
А Люба-Любонька-Любовь? Ну так ведь жизнь он прожил не с Любонькой, а с тобой, Галинка, и как за каменной стеной! Кормила? Завтраки-обеды-ужины кто ему готовил! Каждый день с работы полные сумки притащу (откуда грыжа-то!) и – к плите. Двух сыновей родила? Родила. Как заболел – весь Советский Союз на уши поставила? Самые новые лекарства доставала, ковер продала, в ломбардах вилки-ложки-тарелки позакладывала! Конечно, счастлив, конечно! Как иначе?!
“Почему мать могла сделать выбор между любовью и рассудком в пользу последнего? А вы не можете. Что вы, не дети своих родителей? Какой позор погибать из-за женщин! Я вас презираю”.
Презираю, презираю, презираю! Сколько еще терпеть? Сколько?! Всю жизнь терпела, всю жизнь на алтарь положила, и где, и какая мне теперь награда? Эта с животом необъятным? Старший – идиот, в пьяном угаре зачатый? Где, где, где?!
Галина Андреевна зарыдала. Сняла очки, закрыла лицо руками и рыдала, рыдала. Голова раскалывалась: надежды ни единой, куда бежать, что делать, делать-то что!?
Нет, Галинка, нельзя, нельзя! Он придет, он скоро с работы, устал, голодный, нельзя.
Поковыляла в ванную комнату, высморкалась, умылась холодной водой. И на кухню, в аптечке порылась, взяла шесть желтяшек валерьянки и обратно – нужно успеть закончить. Ужин есть, та ведь не сварит, пельменей бросит, посолить забудет, и – на здоровье! А у меня и салат его любимый из крабовых палочек, картошечка отварная – закутала в одеяло да под подушку, и селедочка, и водочки ему налью…
“Но я мать – и самоотверженная мать, – поэтому я думаю прежде всего о вашем спасении. У Яр. сейчас положение лучше твоего, он все давно понял (поэтому и делал предложение Марине)”.
Эта новость сразила Галину Андреевну: ее старшенький, убогонький вдруг увлекся в своем издательстве молоденькой секретаршей Мариной, так увлекся, что пригласил ту в кино, проводил до дома, а в подъезде вдруг и выпали: выходи за меня! Галине Андреевне, когда она услышала его рассказ по телефону, стало не по себе. Да, Изольду, убогую церковницу, она терпеть не могла, но ведь… Но ведь ему в этом году пятьдесят один! А машинистке – едва двадцать. И где они жить будут? На что? Как? А дети? Какие-никакие, а свои… Изольда, хоть глупа, но детей не отдаст! Вот тоже, идиот так идиот! Десять лет назад сообразить не мог?
“А ты что думаешь? Погибать?
Но ты знаешь, что твоя гибель поведет за собой и мою. А твой ребенок будет искалечен матерью, которая воспитывать не умеет. Разве можно доверить ей ребенка? Это же будет урод, такой же, как она.
Таким образом три жизни (твоя, моя и ребенка) должны быть принесены в жертву… Кому? За что? За голубые глаза? Не слишком ли дорогая плата, сынок? Подумай! Крепко подумай.
Теперь ты понял, что проиграл? Пора понять, иначе будет поздно”.
Будет как с Яриком, как с Яриком…
“Представь, что будет, если ты поймешь свою ошибку года через два. Чтобы не погибнуть самому и не погубить ребенка, ты должен будешь взять ребенка и сам больной, без копейки денег, бежать из своей квартиры. А куда? Меня уже не будет. Кому ты в таком состоянии будешь нужен? Поэтому бежать надо сейчас, пока еще есть здоровье, есть деньги и любая знакомая девушка тебя примет с радостью. Я не предлагаю развод. Развод – это не для тебя. (Это только я могу взять твой развод на себя, договориться с адвокатом, и ты ничего не будешь знать – ни судов, ни объяснений.) Я говорю о другом”.
Галина Андреевна порылась в бумажках и достала очередную вырезку. Вот:
“Психологическая консультация по вопросам семьи опубликовала статью, в которой говорится, что гл. причиной разводов является огромная нагрузка на молодых супругов, гл. образом эмоциональная. Снять ее вдвоем: ты да я да мы с тобой – невозможно. Обязанностей много, отсюда усталость, как физическая, так и психологическая: от непрерывного партнерского диалога супруги устали. (А речь идет о здоровых людях.) “Устали друг от друга. Надо отдохнуть” – я сама додумалась до этого варианта, а потом прочитала статью и возгордилась, какая умная”.
Так и было, так и было!
“Речь идет о том, чтобы расстаться и пожить некоторое время врозь (для женщин достаточно 2 месяцев, а мужчины дольше восстанавливают свои силы – им нужно от 4 до 6 месяцев). За это время люди придут в себя, очухаются, оглядятся и решат, что им делать дальше. Обязательное условие эксперимента – вернее, “незыблемое требование”, как говорится в статье, – это никакого общения (ни звонков, ни писем). Но, т.к. она больной человек и договориться с ней о таком эксперименте нельзя, то я советую тебе провести его в одностороннем порядке. Тем более что жизнь сейчас предоставляет тебе такой случай, который больше не повторится, а именно – ты уезжаешь на месяц”.
Димуля трудится в компании по установке антенн сотовой связи, ее владелец – Аскар Мусулькин, Аскарка-татарка – учился с ним в институте в одной группе. Хитрющий татарин – в голове пустота, всю учебу пластинками да джинсами спекулировал, а поди ж ты – сделал карьеру! И дом в Фирсановке, и машина “золотая” (Галина Андреевна марки машины, естественно, не помнила, но знала – стоила та 5 миллионов рублей!). Димулю Аскар взял из жалости да из ностальгии по студенческим временам – “Битлы” и “Роллинги”, – но спуску не давал: гонял по России, только успевай барахло постирать да в сумку уложить. Так Димуля на материно несчастье и очутился в Екатеринбурге, так и женился там.
И вот через два дня – в Астрахань на месяц или больше.
“Она психологически уже подготовлена к тому, что тебя не будет, а месяц или больше – это уже не так важно. Главное, что ты ее не бросаешь, а через месяц (или позже) напишешь письмо, абсолютно правдивое, о том, что ты устал от постоянных скандалов, слез и т.д., поэтому уходишь на какое-то время. А сам по возвращении из Астрахани поедешь отдохнуть – да хоть в Турцию. Тебе это крайне необходимо – речь идет о сохранении здоровья и даже самой жизни (трех жизней). А по возвращении, т.е. к 1 Мая, решишь, что делать дальше. Оказывается, этот способ применяется психологической службой и дает хорошие результаты. Совесть твоя может быть совершенно спокойна, т.к. это не предательство и не измена, а жизненная необходимость, диктуемая научным гуманизмом.
Самое интересное, что при этом способе все останутся довольны: ребенка ты увидишь через 5-6 мес. (мог же ты уехать в длительную командировку, как Васильев). Она поживет дома с родителями, деньги есть, обута, одета, на работе отпуск, и есть надежда, что ты вернешься (а не вернешься – есть жених)”.
Надо, надо ее под Васильева подложить! Тот по ней до сих пор сохнет, чуть не под окнами их съемной квартиры стоит вечерами!
“Она будет рада отдохнуть от твоего воспитания, вернее, попытки перевоспитания. Ее родители по-своему не одобряют ваш брак и будут очень рады твоему исчезновению, расходов меньше. Обо мне – говорить нечего: ты подаришь мне 2 года жизни, я буду летать как стрела. И ты спокойно напишешь диссертацию, придешь в себя, объективно все взвесишь и (я верю в твой ум) решишь взять ребенка и воспитывать самому (таких примеров много). Она отдаст с радостью, т.к. детей она не любит, и – если ребенок не выполнил роль аркана – зачем он ей нужен?
Она допустила только одну ошибку: не тебя ей нужно было выбирать, а такого, как она сама, – эгоиста, самовлюбленного, высокомерного, и они жили бы дружно, понимая друг друга вполне.
А я какого бы внука воспитала! Тебе бы осталось только выбрать ему хорошую мать. Народная мудрость гласит: “Не та мать, что родила, а та, что воспитала”. А на эту роль пойдет и Мар. Н. и Л.Н. – любая”.
Этих женщин, впрочем, Димуля знать не знал. Галина Андреевна сама их присмотрела, еще когда работала. С той поры она им позванивала, раньше в театр приглашала, теперь же, когда почти не выходит, – на чай с пирогами (пироги печь Галина Андреевна до сих пор мастерица). Она уже несколько раз подстраивала так, чтобы и Димуля тоже появился, но тот чуял материнскую интригу за тысячу верст и всякий раз отговаривался. Благосклонно (чтобы не расстраивать мать) выслушивал дифирамбы в адрес гипотетических невест, вызубрил с ее слов их родословную, их неизмеримые достоинства и отдельные недостатки (среди последних была, судя по оговоркам Галины Андреевны, и некоторая физическая некрасота), но знакомиться с ними очно наотрез увиливал. Однако мать не унывала.
“Если бы ты смог вдруг стать мудрым! Какая бы ноша тяжелая свалилась с твоих плеч. Какой бы широкий и светлый путь открылся тебе!
Желаю крепости духа.
Целую тебя, мой дорогой.
М.”.
Фу! Галине Андреевне едва удалось втиснуть это последнее “М” в самом низу третьей страницы обложки. Бумага кончилась, финал вышел как-то скомканно, торопливо, а сколько еще хотелось, сколько моглось сказать! Ладно. Закрыла тетрадь, погладила обложку, встала, положила послание в пакет с подарком. Отправилась на кухню доделать салат – осталось заправить его майонезом. Димуля будет с минуты на минуту. Заправила. Попутно прочитала в настенном корпоративном календаре Димулиной компании полезный совет: как хранить бриллианты. Оказывается, воды они не боятся, а вот всякий жир притягивают сразу и теряют блеск. И тогда можно их помыть теплой водой с детским мылом! Надо же! Галина Андреевна стала вспоминать, довелось ли ей хоть раз в жизни видеть хоть один бриллиант (музейные не в счет)? Не-эт. Единственной драгоценностью у нее были три серебряные ложки, доставшиеся от матери и чудом не осевшие навсегда в ломбарде, да янтарные бусы, купленные по дешевке тогда же в Паланге вместе с Бертой Яковлевной. Вздохнула.
Сняла халат, отнесла в комнату, причесалась. Раздался звонок в дверь. Димуля!
Дмитрий Иванович Свирский цедил кофе, глядя из окна кухоньки на февральскую поземку. Жена копошилась в ванной комнате, плохо спала ночью, просыпалась, вздыхала, вставала, ложилась – в результате не выспались ни он, ни она. Вечером самолет в Астрахань, ничего – в гостинице выспится. Он любит гостиницы, любит командировочный неуют, ничего.
Сегодня же еще нужно заехать поздравить Витькá Принцева, однокашника, живет неподалеку, у него день рождения, они с ним – Водолеи, оба февральские, дружат со школьной скамьи. Витек намерен пятого заводить – во дает, автомат Калашникова! Трое мальчишек, взрослые, да дочка, хочет еще одну, “радость на старость”, так говорит. Дмитрий Иванович вещи возьмет сразу, в Домодедово поедет от Витька.
Вышла жена из ванной: лицо припухшее с недосыпа да от беременности – три месяца, но почти незаметно.
Дмитрий Иванович погладил жену по животу:
– Кофе будешь?
– Ой, Свирский, кофе хочется, да боюсь – не вредно? Ты собрался? К матери зайдешь?
– К матери? Зачем?
– Попрощаться.
Дмитрий Иванович напрягся. После того как обнаружил он в подарке желтую тетрадь, ему всякий раз вздрагивалось, когда жена упоминала про свекровь – откуда у нее такое, такое… всепрощение, что ли? Неужто не чувствует, как та к ней относится? Не может не чувствовать, не может! Или высшая бабья хитрость? Притворяется? Вроде и не скажешь…
Прости господи да не приведи господь.
– Да я уж попрощался по телефону, – постарался придать голосу обыденности.
– Нет, загляни к ней, по телефону не то, чего тебе стоит, даже не крюк, а просто на пять минут зайдешь – и дальше. Принцевы так рано вряд ли начнут праздновать…
– Не хочу. Только расстроюсь. – Свирский допил кофе.
– Напрасно, сам потом терзаться будешь.
Она так говорит, потому что про желтую тетрадь не знает, да и слава богу.
Свирский обнаружил материнское послание еще в троллейбусе, когда возвращался в день своего сорокалетия от матери – ехать всего три остановки, снимали квартирку неподалеку. Читать начал сразу, даже в магазин зашел, где светло, и дочел. Читал, немел, вспотел – вот как оно, вот оно как! Потом стоял на улице, замерз. Наконец решился, набрал мать. Скрипучее: алло.
– Да-да, это я. Прочитал твой бред. Тебе к врачу срочно, срочно, лучше прямо – к доктору Фрейду. Денег я дам.
Ответом гудки – мать дала отбой.
Пришел домой, гостей еще не было, пахло квашеной капустой и солеными огурцами. Жена чистила картошку, в духовке – мясо. Достал из холодильника водку, налил полстакана – и залпом.
– Ты чего? Напьешься до гостей, что я с ними одна буду делать?
– Не напьюсь.
– Что-то случилось?
– Замерз как собака.
– Как мать? Что подарила?
– Свитер.
Потом гости приходили, уходили, твердили: Дима герой! Сорок лет не всякий рискнет праздновать!
Свирский напился. Смутно помнит, что звонила мать, сказала одну только фразу: тетрадь сожги, я тебя умоляю! Нет, и вторую прибавила: в ногах валяться буду! Фу ты, черт, и третья была: а ко мне дорогу забудь!
Но тут явились Мусулькины, нужно было расчистить место, усадить, накормить начальника с супругой – в тесной кухоньке это сделать непросто. Впрочем, Мусулькины не задержались, от вина-водки отказались – за рулем, выпили по чашке чаю с тортом, рассказали пару анекдотов, ушли.
И Свирский напился окончательно. Весь следующий день валялся в похмелье – лучше в петлю. Под вечер стал искать тетрадь да не нашел. Куда задевал? Выбросил спьяну? В мусоропровод? Жена обнаружила? Она бы скрывать не стала – у нее на лице все сразу пишется. В общем, загадочно.
Оделся, взял сумку: чемоданов не любил, таскался по стране со спортивным баулом.
– Ну, чучундра, я погнал. Береги животики! – поцеловал жену.
– Сам чучундра. Позвони от Принцевых. Поздравь. Детям конфеты не забыл?
– В сумке лежат.
– А к матери заедь, заедь. Нехорошо не попрощавшись…
– Ладно. Заем, заем! Кто звонил? – Он слышал из ванной, как звонил городской телефон.
– Не знаю, помолчали, отключились… Часто так, почти каждый день…
– Это Васильев, воздыхатель. Смотри, не приваживай, ха-ха!
– Ой, не надо…
– Ну-с, досвидос! Созвон.
Еще поцелуй, и Свирский вышел.
Мело.
До Принцевых пять остановок, а мать – по пути на третьей. Свирский не сомневался: звонила она, помазохировать – голос ненавистный послушать. Придет он и что скажет? Правду? Про желтую тетрадь. А на сладкое про то, что ни в какой аспирантуре он и в мыслях не ночевал, а искусно врал полтора года и о руководителе, и о том, как пришлось менять тему, и о якобы сданных экзаменах. Скажет, и мать – проклянет его окончательно. Нет, лучше не заходить. Месяц в Астрахани перекантуюсь, а там… Время лечит.
Сел в троллейбус. Только б у Принцева не слишком напиться… А то как в Перми будет. В Пермь пять лет назад он прилетел пьяный всмерть. Потерял паспорт, хватился только в гостинице, пришлось возвращаться, слава богу – нашелся документ.
Вот остановка, напротив – метрах в трехстах – родной дом. Свирский высмотрел два окна в третьем этаже и отвернулся – не пойду. А тут звонок: жена.
– Ты где?
– В троллейбусе.
– К матери идешь?
Да что она, в самом деле?! Беременные штучки!
– Да-да, иду, иду.
Свирский рванул с сумкой к дверям. Выскочил, те захлопнулись за спиной, по инерции пробежал еще пару метров, поскользнулся и – а черт! – упал.
Ладно, про аспирантуру не стану, потом. Скажу, Мусулькин обещал позавчера денег в кредит на квартиру. С процентами, конечно, капиталист хренов, но по-божески. Так что есть рука, есть, есть кому помочь и поддержать, ха! Отряхнулся, поднял сумку, побрел по снежной тропе.
Галина Андреевна у окна, вглядывается сквозь серую вязь ветвей: даль расползается в катарактной мути. Вот, кажется – скорее на слух, – подрулил троллейбус. Но никого, никого. Муторно, холодно из окна. Вот еще. Он должен, должен там быть, он придет, придет!.. Нет, никого на снежной тропе. Вот еще, еще… Он? Не он?
Нету сил ждать. Нет сил никаких!
Галина Андреевна кладет бесполезные очки на подоконник. Идет в кухню, руки холодеют, точно от счастья, ноги немеют. За окном в кормушке синица криво глядит, ждет подношения. “Поголодаешь, милая, поголодаешь, ничего с тобой не станется”, – бормочет старуха. С трудом, держась за спинку стула, опускается на пол, на расстеленный бежевый халат, ложится на бок, подгибает ноги, закрывает глаза. Все, Димуля, все.
Свирский звонит. Тишина. Ушла, что ли? Достает ключи, поворачивает, открывает – запах газа шибает в нос.
Сумку в пол, сам на кухню: мать перед открытой духовкой, из которой, шипя, рвет пространство газ-невидимка.
Крутанул ручку, распахнул форточку.
– Ма-ам?! Ма-ам?! – точно будит утром.
Молчок. За ноги в приспущенных чулках как мешок тащит по коридору в комнату: тяжелая! Распахивает балконную дверь – снег врывается радостным щенком.
– Дыши, дыши!
Склоняется: дышит, дышит! Как Гаврюхин, как Гаврюхин! Видать, этаж такой – суицидальный. А чучундра-то, а! Вот бабская интуиция! “Скорая”? Мать потравилась газом! Да-да, газом, газом. Адрес, телефон, фамилия – зачем, зачем им фамилия? Потом – Ярику:
– Приезжай, мать отравилась газом.
– Каким газом?
– Угарным!
Идиот.
Галина Андреевна умерла через четыре года. Делала гимнастику, оторвался тромб, упала на колени, больно, больно, захрипела, повалилась на спину, вытянулась, перестала дышать.
Обнаружила ее соседка наутро другого дня – по договоренности со Свирским помогала, покупала продукты.
Когда после похорон Свирский разбирал вещи, – все к черту, в помойку, в топку, хлам, все хлам! – в одном из древних чемоданов обнаружил желтую тетрадь. Раскрыл – она. Откуда?
∙