(Алиса Ганиева. Полет археоптерикса)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2011
Юрий КОРНЕЙЧУК
Юрий Корнейчук родился в Обнинске, живет в Санкт-Петербурге. Окончил Институт журналистики и литературного творчества. Печатается в «НГ Ex libris» и «Октябре».
Полет архивариуса
АЛИСА ГАНИЕВА. ПОЛЕТ АРХЕОПТЕРИКСА:
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА, ЭССЕ. –
М.: «НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА», 2010.
«Современная русская литература – археоптерикс», – предложенное Алисой Ганиевой определение стилистически самое точное. Средний читатель, эрудиция которого всегда будет отставать от эрудиции Алисы, воспримет это определение так: «современная русская литература – это какая-то непонятная чертовщина», что, безусловно, не лишено оснований. Согласно «Википедии», «археоптерикс – вымершая птица позднего Юрского периода, величиной с ворону, занимающая по морфологии промежуточное положение между пресмыкающимися и птицами». Из более привычных зверей в книге очень распространены «новый реализм», «новая искренность», «новая исповедальность».
В текстах Ганиевой академическая традиция сталкивается с хаосом, творящимся в современной литературе. Пару лет назад было принято писать «постмодернистским хаосом», но теперь, когда кончился даже постмодернизм – то есть модное словечко набило оскомину, – вообще непонятно, как это называть. Модные определения, начинающиеся на «новый», многочисленные отсылки к классикам, термины, введенные крупными филологами в разное время (местами даже является призрак лотмановского «минус-приема»), – и все это на материале самом экзотическом. «Обалделый досуг, растрачиваемый в бесконечных рейвах, курениях, алкораспитиях и прочих процедурах, производимых человеком над телом, – это реальность, которую можно разложить на какие угодно составляющие вплоть до полной ирреальности». Филологическое любопытство многократно превосходит физиологическое отвращение. Да, Ганиевой с этим материалом трудно, и она едва удерживается от моральных диагнозов современной литературе, но вот видно же в приведенной цитате явное удовольствие: «На какие угодно! Какая прелесть!»
Я, в свою очередь, получал большое удовольствие, читая, как Алиса Ганиева пересказывает сюжеты современных романов.
«В “Свастике” этот же старик Курский входит в тайный кружок молодежи, называется древним именем Онт и через соитие с девочкой Солнце омолаживается, как будто становится эмбрионом. Подобное, конечно, не выходит за рамки психогенных видений, но Павел Пепперштейн, несмотря на явно постмодернистскую природу своего творчества, все же интуитивно тянется…» Вот! – в восторге перебью я критика. Вот явное доказательство того, что научный склад ума спасет разваливающийся мир от хаоса! Старик Курский-Онт, омолодившийся через соитие с девочкой Солнце и ставший эмбрионом, кажется домашним, понятным и совсем нестрашным, как только начинается скрупулезный и холодный анализ. Что бы мы делали без критики, господа!
Да это еще что! «Но даже такое возвышенное намерение воплощается весьма физиологически: юноша, преодолевая рвоту, стирает дедовы трусы, а затем чуть не плачущий дед запускает в него тростью». Честно говоря, я ожидал, что дед запустит в него отстегнувшейся деревянной ногой. Но как слог Ганиевой, интеллигентно называющей действующее лицо не героем, не парнем, не пацаном, а ю н о ш е й, контрастирует со стилистикой сюжета! «Юноша, преодолевая рвоту, стирает дедовы трусы». В каком художественном тексте можно встретить такую экзотику?
Когда Ганиева рассматривает «молодую литературу», ее академизм выглядит консерватизмом, да так убедительно, что не всегда верится, что автор – двадцатипятилетняя девушка. Впрочем, возможно, это издержки научного стиля. Ученый не имеет права писать о рассматриваемой группе общества «мы» (даром, что сам в нее входит), вот и получаются рассуждения о «молодежи». «Неформал по определению – человек, имеющий свое мнение и не идущий за толпой, что, в общем-то, созвучно популярным слоганам и автодефинициям современной молодежи в целом».
«Современная молодежь»… Хм, да отсюда шаг до «падения нравов» и «старого доброго времени», а это уже верный признак выпадения из настоящего. Впрочем, в силу молодости самого критика старое доброе время для нее, как и для всех нас, – это разве что детство, из которого трудно почерпнуть материал для литературоведческих концепций. (Для самой литературы – да, конечно, но для концепций – нет.)
В этой книге часто случается незаметная подмена объекта обсуждения собой. Не до степени, конечно, Быкова, о котором сказано, – кем сказано? – что он целится в кого угодно, но попадает неизменно в себя, но тем не менее. Вот Ганиева говорит о современной прозе: «Контраст обозначается еще на уровне изображаемого и изобразительного, то есть между предметом описания и языковыми средствами: шокирующее, ужасное сканируется воздержанным, автологическим языком… а простое и банальное рисуется густым, многоцветным образным рядом». Не будем еще раз возвращаться к изложению шокирующего в статьях книги. Но и многоцветно о банальном – это очень похоже на саму Алису, недаром уже замечалось, что термин «необарокко», часто применяемый Ганиевой к современной прозе, лучше всего подходит к ее собственной избыточной, эстетски-терминологичной критике.
Сама Алиса замечает, что «критике свойственно подстраиваться под материал». Она говорит это в конце статьи «Фокус-покус малой формы», обнаружив, что ее главная претензия к сборникам рассказов современных писателей – фрагментарность – очень уж приложима к тексту, в котором она высказывается.
Конечно, упрекать критика в том, что он, обсуждая другого автора, выговаривает себя, – ханжество, потому что все мы на самом деле пишем о себе, что подтверждает и текст, который вы сейчас читаете. Критика стала такой не теперь. Моралисты и социалисты XIXвека, пишущие критику, не очень-то бережно обходились с авторским замыслом, что и школьники с хорошей интуицией всегда подспудно чувствуют, коря себя за неправильное мышление.
Мотивы современной российской прозы, перечисленные в заглавной, расположенной посередине книги статье, являются еще и мотивами самого сборника. Книга как бы раскрывает одноименную статью: пунктирно обозначенные мотивы – противоречивость, контраст, перемещения, протестность, трансформации – то и дело появляются в статьях Алисы, посвящены ли эти статьи раскрытию какого-либо мотива из перечисленных («Мир как тело» – о телоцентризме), творчеству отдельного современного писателя («Миры-фантомы и рыночная оккупация. Герман Садулаев», «Серым по серому. Роман Сенчин») или описанию очередной новинки книжного рынка.
Предваряют книгу рекомендации коллег. Все они единодушно говорят о «буре и натиске» Алисы, о ее «темпераменте», даже «страсти», что, учитывая филологическую сдержанность статей, заставляет задуматься. Судя по этим отзывам о книге, в критическом цехе у нас царит абсолютный эмоциональный штиль, так что легкий бриз глядится штормом. Между тем, критике действительно необходима инъекция подлинной, а не филологической страсти. Бесстрастность ученого (биолога, даже в чем-то зоолога), на мой взгляд, засушивает производимый критиком продукт и отдаляет его от читателя. Взирая так на литературу, критик употребляет ее не по назначению, ведь автор, уж простите, выразил в ней себя. Филолог – как врач, который слушает пьяную исповедь приятеля, а сам вглядывается в цвет его лица, присматривается к белкам глаз и ставит диагноз. Диагноз можно поставить и верный, только приятель все равно обидится.
Кстати, пристрастие Алисы к терминам латинского происхождения тоже чисто врачебное. Закрепляя за живым движением «медицинский» термин, Алиса как бы легитимизирует собственную бесстрастность, потому что слово «больно», сказанное на латыни, уже не требует живого отклика, если, конечно, вы не древний римлянин.
В то же время, как уже говорилось, рвота, расчлененка и наркотрип, встроенные в схему переплетения тенденций, точно так же перестают требовать реакции, то есть можно не зажимать нос и не видеть все это потом во сне. Возможно, Алиса просто защищается? Похоже, похоже на правду.
Писатели преобразуют реальность в тексты. Алиса Ганиева научным подходом нейтрализует тексты, а стало быть, и реальность.
И реальность этого заслуживает.