О поэзии Юлия Гуголева и Андрея Полякова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2011
Дмитрий Бак родился в г. Елизово Камчатской области, живет в Москве. Литературный критик, филолог, автор поэтических публикаций на русском и украинском языках. Профессор Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ) и Школы-студии МХАТ. Рубрика “Сто поэтов начала столетия” печатается в “Октябре” с № 2 2009 г.
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Юлий Гуголев, или “Помнишь не то, что имел в виду…”
Читать Юлия Гуголева легко и приятно, писать о нем – судя по всему – тоже: количество развернутых отзывов, рецензий, персональных разделов в аналитических статьях едва ли не превышает по объему им написанное и опубликованное. Мало того, что Гуголев – “взыскательный художник”, берегущий бумагу от необязательных слов, он еще и на редкость цельный, фактурный, словесно и жестово определенный стихотворец, ничего не скрывающий и ни о чем не умалчивающий, режущий правду-матку напролом и раз за разом – более или менее сходным образом.
Это – осмелюсь предположить – часто и многим так кажется, видится, мстится.
Джентльменский набор общих мест-мнений о поэте Юлии Гуголеве не то чтобы весьма пространен. Прежде всего – непременная повествовательность, присутствие события и одновременно рассказа о нем, обычно незатейливого и раскованного. Далее: совпадение реального человека Юлика и парохода-рассказчика в стихах, причем это человек скорее праздный, нежели целеустремленный, часто – вырвавшийся из бытовой рутины типа “работа – дом” и пустившийся в путь-дорогу. Точнее говоря, отправился он в путешествие-командировку, где львиная доля времени уходит не на дела, а на треп со случайными встречными и на разные варианты “отдыха” – в том смысле, как говорят неосторожным посетителям уже гуляющие в ресторане-сауне-притоне люди с весомым авторитетом: “Мы тут, брат, отдыха-а-аем!..” Пустая болтовня сопровождает этого человека, и только:
Ну что ж это за наказание!
Спокойно стою себе в тамбуре.
Курю сигарету приличную.
Ничем вроде не отличаюсь
от прочих командировочных.
Спокойно стою, но не робко.
Что еще? Всепоглощающая ирония и самоирония, отсутствие “идей” и малейшего пафоса, наконец, постоянство гастрономических мотивов: из всех жизненных и производственных процессов, связанных с едой, делаются столь же радикальные выводы, как у Леви-Стросса в трактате о сыром и вареном:
Как средь пустыни туарег
бьет верблюда, представив речку,
так я, завидев чебурек,
ударить рад по чебуречку.
Перечисленный набор стандартных суждений о стихах Юлия Гуголева бесхитростен и прям. И наконец-то пора произнести: он не ироник, он другой – еще лет двадцать назад совершенно немыслимый рассказчик и бытописатель. Совсем даже не пересмешник, а человек, упорно твердящий две-три мысли, о которых нечасто упоминают рецензенты.
Мысль первая: единство характера современного человека слагается только из движений, намерений и жестов физического, физиологического свойства, не описываемых ни языком возвышенного обмана духовных истин, ни посредством терминов и технических свойств, приложимых к “умениям” и “способностям” новомодного гаджета. Ай-фоун, ай-пад или ай-хомосапиенс последнего выпуска умеет и призван делать то-то и то-то, а сегодняшний Человек Отдельный – особенно горожанин! – отличается от своих братьев и сестер как раз видеорядом повседневных впечатлений, линейкой физиологических функций, тем, как он живет, спит, пьет не в режиме универсальной благополучной настройки, а именно в те моменты, когда вокруг что-то меняется, происходит мелкое событие, выглядящее как анекдот, будь то поездка в другой город или посещение театра. Между постоянством моего внешнего облика и привычек и происходящим событием – резчайший контраст, стена тайны, момент немотивированности и по-видимости-случайности:
Ладен телом, округл лицом,
не лишен физической силы –
славным малым, но подлецом
меня мама с отцом родили.
Репутация? Наплевать.
Только алиби мне поможет.
Я сегодня хочу рассказать
Обо всем, что меня тревожит,
Обо всем, в чем я виноват.
В заключение – случай в метро.
Раз мы с Олей пришли во МХАТ.
Там играла Жанна Моро…
Мысль вторая: запоминается всегда не то, что хочешь и пытаешься запомнить, между фактами, воспоминаниями и словами рассказа – несмотря на видимую слитность и единство того, другого и третьего – неизбежно разверзается пропасть, она почти непреодолима и неописуема, почти как расстояние между ядром и электронами в тесном пространстве атома, когда-то и кому-то казавшегося неделимой частицей материи.
помнишь не то, что имел в виду,
то есть не то, что хотел запомнить
или даже прочесть заранее,
не то, что следовало…
Немедленно вспоминаются косые лучи заходящего солнца, ставшие самым первым впечатлением Алеши Карамазова, или недоумения Николая Ростова, следящего за движениями рук сдающего карты Долохова. “Как получается, что просто движутся эти пальцы, тасующие карты, а я проигрываю состояние и фамильную честь?” – думает Ростов. Как получается так, что – вопреки случайности впечатлений и встреч – я запоминаю именно то, что так важно для меня, без всякой скидки на иронию – так мог бы думать гуголевский рассказчик, будь он меньше похож на себя, походи он на разложенного по либерально-автоматическим полочкам и функциям интеллектуала, верящего в провидение и конечную осмысленность бытия. А так – опять череда глубоко не случайных, надоедливых обыденностей, как в знаменитом стихотворении Гуголева о бессмысленных и беспощадных беседах с лифтершей:
– И не скажешь, а скажешь… – бухтит Александра Михална. –
Юлик, здравствуй! Как сам? – Здрасьте, здрасьте. – Во, думаю, влип-то.
Разумеется, я на беседы с лифтершей чихал, но
иногда избежать их не мог в ожидании лифта.
И не скажешь, а скажешь… С запевки такой постоянно я
слушать должен был разное, часто хотелось мне выть уже,
например, что хожу целый день, голова, вот, как пьяная,
что погоды такой никакие сосуды не выдержат…
В нелегкие и вечные времена перемен очень часто на первый план выходят ценности простецкие и непосредственные, почти биологические, именно они, например, удерживают на поверхности жизни героев романа “потерянного поколения” (лейтенанта Генри из романа “Прощай, оружие!” спасает привязанность к женщине на фоне фальшивых призывов к воинской доблести). “Гений простых человеческих дел” если не универсально целителен, то несомненно полезен и смыслотворен: ведь даже чудо в Кане Галилейской произошло не иначе как в ответ на простую недостачу еды и питья у вступавших в брак небогатых людей…
Вот подоспела и третья мысль о стихах Юлия Гуголева: для его рассказчика переживание служит вернейшим способом преодоления несчастий. Это обычный, порою – примитивный человек, делящий с представителями рода своего не исключительные способности и достоинства, но соблазны отказаться от необходимого, пройти мимо важнейшего, да еще столь стремительно, что и петуху некогда пропеть трижды. Герои Гуголева – заклинатели несчастий и бед при всей своей внешней неприглядности. Джойса уже спрашивали двунадесять раз, почему легкомысленная Мэрион в его романе должна быть соотнесена с верной и самоотверженной Пенелопой? Ответ был тот же, что и в случае Гуголева: железный век если и не рождает чудовищ, то привлекает внимание к людям обычным, потому что именно они способны преодолеть каверзы времени.
Ирония в стихах Гуголева присутствует, но роль ее маргинальна, так же как, впрочем, и у “раннего” Д.А. Пригова (“Вот я курицу пожарю – жаловаться грех…”), и у “позднего” Тимура Кибирова. Человек, “пожаривший курицу” или радеющий о наиболее экономном способе приготовления пищи насущной (как бабушка в известнейшем стихотворении Гуголева “Да-а, а вот Генцы мясо едят…”), – не понарошку, а на самом деле центр и столп бытия, только он способен проявить героизм там и тогда, где и когда, казалось бы, уже навсегда нет места счастью и подвигу.
Среди и без того немногочисленных стихотворений Юлия Гуголева меня особенно завораживают те, которые можно было бы, по аналогии с поздними повестями Тургенева, назвать таинственными. Вот одно из них, посвященное Евгении Лавут:
ладошка сухая, живая ловушка,
диастема,
твердая дужка,
утлая лодочка костяная.
Нам не ведома,
Водой невредима.
– Хлопчик, вишь как,
Пийдемо, пийдемо…
И вот уже летит без огня и дыма.
– Откуда нервишки?
– Из лесу, вестимо!
Ведьма, видимо…
Что тут происходит, кто кому что говорит и зачем, и даже – кто кого встретил? Нет ответа, тем более ясно выступает на первый план великая тайна явного и повседневного непроницаемого мыслью и смыслом мира, прячущегося под личиной заурядных и скучных событий.
Тут только и остается, что воскликнуть вслед за Юлием Гуголевым:
Ой, даже прямо не знаю, что сказать.
Это было полной неожиданностью.
И главное – так зло, с таким нажимом.
А главное – чего? почему? с какой стати?
Кстати, этого следовало ожидать.
В принципе всё к этому и шло,
потихоньку так, потихоньку, и так далее.
Нет, ну главное, с таким нажимом и так зло.
Еще повезло, можно сказать, слава богу, все живы.
Еще повезло, говорю, слава богу, все живы, можно сказать.
Нет, ну это было полной неожиданностью.
Ну я даже прямо не знаю, что сказать.
Андрей Поляков, или “В ближней точке местности та же даль…”
Андрей Поляков то и дело меняет маски. Ломая каноны традиционной поэтической речи, слывет адептом акмеистической прекрасной ясности; прячась за ставший привычным образ крымчанина по рождению и призванию, выказывает близкое родство с поэтами “ленинградской школы”. Издает толстый сборник “китайских” текстов, перенасыщенных мотивами и картинками из поэзии и живописи Срединной империи, и в то же время подчеркивает родство с наследием империи более близкой по времени и пространству. Вот с этой, второроссийской, советской империи и начнем:
Как сделать что было в начале,
что были мы дети страны,
что верхние сосны качали
и мы собирались нужны?
Стихи говорили чуть слева…
Признал у костра пионер,
что, кстати, названия слава
не важно ему, например.
Но возрасты уж поменялись!
Прошедшего вряд ли вернуть.
Зачем разве сосны качались,
чтоб нас хорошо обмануть?
В лесу на лежачей опушке,
подросший всего ничего,
вдруг был нам какой-нибудь пушкин,
а мы пропустили его.
Мотив “пропущенного пушкина” с маленькой литеры – крайне важен. Если не замечен, пропущен, что дает право носить имя “нашего всего”? Ответ прост – точность самоощущения, верность самооценки. “Пушкин в себе” – самодостаточен, не нуждается в премиях, интервью и в официальном признании. Таков, конечно, и сам Поляков: большинству завсегдатаев столичных литературных сходок специально приходится пояснять, где он живет и что пишет, но суть дела от этого не меняется: Андрей Поляков много лет делает свое дело, ему известно, почем золотистого меда струя, он знает также, что
Умер Пан в Севастополе, в дальний отсюда день
в сине-светлом облаке, в пыльно-плывущем небе
в тишине советских, советских, советских Муз
ничего не запомнив ничего не запомнив
Впрочем, Полякову менее всего свойственно почивать на лаврах спокойной убежденности в твердости ассоциативных связей обеих империй, незыблемости античного поэтического наследия. Одно из самых известных стихотворений (“Орфографический минимум”) наглядно иллюстрирует тягу к переменам, к выстраиванию препятствий и их последующего преодоления:
Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.
Не пушечный, хочу найти подушечный –
мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках…
Под лестницей-кириллицей скрипящею
перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.
Дерзкое преодоление языковых оков означает выход к новым горизонтам свободного усложненного поэтического высказывания, но здесь нужна, нет, не умеренность, но чуткое внимание к узнаваемости и стабильности смыслов слов. Орфографический (а также синтаксический и семантический) минимум – не выдумка, он на самом деле существует и требует соблюдения, в противном случае получается вот что:
Я как-то помнится, что “А” хотел сказать,
подвигав памятник защёчный! и чудесный;
в нем речь кончается то дергать, то качать,
то: в столбик синтаксис нарезать интересный.
Богат, коллоквиум, промежностью, подчас,
слегка, эротики, допустим, структуральной,
из-под, веселые, мы, вылезли, печально,
и, ну, затрагивать, культурных, васисдас!
Нам им чтоб хочется жилось наискосок –
кривило зеркало и кофе мимо чашки;
всё переставлено – попробуй, потомок? –
там ударение, где вукбы на мубажке.
До референции, до кладчика всерьез
молчать заслушаем негромко и нарочно,
что слово сделано, а кем из нас – конечно!
такпо при ветствуем к тоэто про изнёс:
“Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи,
коде прываше вы? кугде бы на Аране,
не гурувех целай бужасшваннея пане,
кек жолевриный крин в чожиа лобажи.
Чшу нед Эрредую кугде-ту пуднярся?
Сай дринный вывудук, сай пуазд жолевриный!
Я списук кулебрай плучар ду саладины:
бассуннаце, Гумал, шогиа пелося”.
Посвященный не без труда расслышит в этой тарабарщине чеканные строки Мандельштама, к тому же намеренно данные в неправильной последовательности:
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
На головах царей божественная пена –
Как журавлиный клин в чужие рубежи…
Тяжесть и нежность оригинальных строк отделяет от туманной взвеси перифраза какой-то странный шифр, закон перекодировки – вполне уловимый, но находящийся за пределами допустимого орфографического минимума, напоминающий не то о синдроме афазии, не то о птичьем языке “структуральной эротики” семидесятых годов прошлого столетия. Не случайно в том же стихотворении прямо и косвенно упоминаются тогдашние властители филологических дум – М. Бахтин (долгое время живший в Саранске), Ю. Лотман, В. Топоров:
Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске на немного –
места помечены обмылком диалога:
саднит орудие в усах профессоров.
Оба компонента гремучей смеси – советский новояз и утонченный лексикон новой филологии отсылают к одним и тем же временам заката империи, когда только и мог жить “пропущенный пушкин”, не выдержавший испытания фальшью и двусмысленностью последних лет прошлой власти в России. Поляков двусмысленность дозволенных речей превращает в свободу сложного высказывания, апеллирующего к противоположным языковым первоначалам – при непременном условии соблюдения орфографического минимума понимания. Однако принятая на вооружение боевая оснастка перестает срабатывать, как только исчезает мишень для прицельного боя: тоталитарный монстр и мир рухнули, Крым отошел к неведомо откуда взявшейся соседней державе, значит, уже не нужно впадать, как в ересь, в неслыханную сложноту. Аллюзии на прежде полузапретных акмеистов, Хлебникова и Пастернака больше не свидетельствуют о личной причастности тайнам, ворованным воздухом перестала быть (впрочем, вопреки мнению многих) даже поэзия автора определения поэзии как ворованного воздуха.
Орфографический минимум не работает в условиях отмены орфографии как таковой – системы языковых запретов и предписаний. В исчезающе упрощенной пунктуации СМС-сообщений – воздух новой эпохи. Именно в этих непривычных условиях Андрей Поляков последних лет пытается нащупать очередные поэтические возможности, соответствующие манере его поэтического мышления. Больше незачем создавать причудливые римейки смыслов, поскольку легитимны и правомочны их прозрачные первоисточники. Вот почему Поляков с переменным успехом пытается заново освоить “крымско-китайскую” поэтику: это тоже ремейк, но не восполняющий утраченное либо запретное, но всерьез, словно бы впервые воспроизводящий ноты и тембры, еще недавно не различимые в шуме времени “пропущенного пушкина”.
в ближней точке местности та же даль
и намек на ангела или черта
а в ялте белый цветет миндаль
и буксир кричит выходя из порта
магомет ходячей лишен горы
мерит на глазок крутизну эпохи
а в москве хватает своей муры
не дороже слава не крепче кофе
то ли спать пойти то ли так сидеть
вырывая строчки поодиночке
из той точки пространства куда глядеть
может только женщина в этой точке
Ох, нелегкая это работа, отыскивать “в ближней точке местности ту же даль” (“Послания прекрасной С.”), а может быть, наоборот, – слишком легкая, утратившая весомость поэтическая работа. Иногда спасает ирония, сопровождающая откровенное признание в абсолютной случайности и произвольности “китайских” параллелей к реалиям привычной жизни:
легко и сухо
опускается
на ухо,
– ухо слышит,
как шуршит,
словно звук
в мешке зашит!
В дождь
из листьев
кто выходит?
в желтопад, в те, в то… –
нет,
не получается стишок,
ну и ладно,
хрен с ним,
лучше перекурим
сигарету “Прима”
а потом –
запишем
первое,
что плеснет сюда в голову:
ХУАНХЭ.
Неслучайность и органичность былой легкости и естественности затрудненных стихов Андрею Полякову приходится доказывать в условиях, когда легкость стремительно оборачивается скольжением по поверхности, а обдуманная затрудненность – тяжелым герметизмом. Что ж, такое, милые, у нас тысячелетье на дворе, кстати, и до Китая каких-нибудь пять часов лёту…
БИБЛИОГРАФИЯ
Гуголев Юлий Феликсович
2000
Полное. Собрание сочинений. – М.: ОГИ, 2000. – 80 с.
2002
Автор // Новая Русская Книга, 2002, №1.
2005
Из цикла “Впечатления из другой области” // Интерпоэзия, 2005, №2.
Впечатления из другой области. Стихи // Октябрь, 2005, №10.
Ногти ходжи Даниёра // TextOnly, 2005, вып.13.
2006
Командировочные предписания. – М.: Новое издательство, 2006. – 80 с.
Впечатления из другой области. Стихи // Знамя, 2006, №4.
2007
Стихи // Вестник Европы, 2007, №21.
2008
Странствия. Стихи // Знамя, 2008, №6.
Новые стихи // Октябрь, 2008, №8.
2009
Из новых стихотворений // Интерпоэзия, 2009, №2.
Время прибытия. Стихи // Октябрь, 2009, №10.
2010
Естественный отбор. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 136 с.
Поляков Андрей Геннадиевич
2001
Орфографический минимум. Книга стихотворений. –
СПб.: Пушкинский фонд, 2001 . – 64 с.
2002
Zoo [Цикл стихотворений.] – Авторник: Альманах
литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь:
Колонна, 2003. – Сезон 2002/2003 г., вып. 9. – С.64–75.
2003
Для тех, кто спит. – М.: НЛО, 2003. – 136 с. –
Поэзия русской диаспоры.
Где ангел шелестит как кипарис. Стихотворения //
Новая Юность, 2003, №1(58).
Фрагмент из поэмы “Прощание” // НЛО, 2003, №59.
2005
Стихи номера // Критическая масса, №1.
2009
Китайский десант. Стихи // Знамя, 2009, №1.
2010
Китайский десант. – М.: Новое издательство, 2010. –
144 с. – (Новая серия).
Стихи о Родине // Знамя, 2010, №5.
∙
Библиография подготовлена Татьяной Соловьевой.