Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2011
Сергей ЧЕРЕДНИЧЕНКО
Сергей Чередниченко родился в Кызыле. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Дипломант премии «Эврика» (2006). Публиковался в журналах «Континент», «Вопросы литературы». Живет в Москве.
Тринадцать взглядов
в сторону войны
ЧЕТЫРЕ ШАГА ОТ ВОЙНЫ. – СПБ.: ЛИМБУС ПРЕСС, 2010.
Произведения тринадцати прозаиков (с 1949 по 1981 годы рождения) собраны в этой антологии. Четыре шага от войны – это четыре послевоенных десятилетия. Именно временной, поколенческий, принцип положен в основу сборника. Принцип больше формальный, чем содержательный. Хотя чувствуется, что редактор Павел Крусанов и составитель Вадим Левенталь стремились уловить в каждом из шагов-поколений некие общие смыслы и настроения.
Первое послевоенное поколение: Сергей Коровин, Владимир Шаров, Леонид Могилев.
В небольшом отрывке из романа Сергея Коровина “Дожить до обеда” рассказывается история счастливого избавления от ареста корабельщика-электромонтажника Травникова. В тот самый момент, когда за ним пришли, началась немецкая атака, военные из органов погибли, а Травников присвоил себе документы убитого взрывом одногодки Егора Невидимого. Нравственные терзания над вопросом, какой ценой досталась ему эта чужая жизнь, новоиспеченного Жору не посещают. Напротив, он доволен, что “оставил с носом” и фашистов, и коммунистов. Есть у него одна простенькая мысль, которой он упивается: “Если бы ваши и наши неуравновешенные фюреры и вожди с детства и юности читали хотя бы Платона и Аристотеля, то впоследствии не уничтожали бы людей, которые им почему-то не нравились. И главной бы государственной задачей считали бы заботу о каждой отдельной человеческой жизни…” Этой мыслью он и руководствуется, заботясь о своей отдельной жизни и испытывая при этом “катарсис” (его выражение).
Сцена бомбардировки написана Коровиным убедительно, хотя избежать ошибок в деталях человеку не знакомому близко с военно-корабельным делом трудно. Но даже не поэтому текст отрывка из романа порой выглядит, как подделка военной прозы. Тут проблема не в фактах и деталях, а я языке повествования. Сказ “под дурачка” героя-повествователя напичкан современной улично-сериальной лексикой. А от языка идут и “понятия”.
Отрывок из опубликованного романа Владимира Шарова “След в след” тоже начинается с ареста. Но Шаров не снисходит до публицистического антисоветского пафоса даже когда описывает, как во время бомбежки в железнодорожном тупике сгорают вагоны с заключенными, подчиняясь приказу “отправлять в последнюю очередь”. Остросоциальная конкретика для Шарова – способ подключиться к вещам высокого порядка. История любви инвалида Николая и Кати – это преломление сюжета “с милым рай в шалаше”. В небольшом фрагменте Шаров раскрывает тему русского бездомья и полной социальной незащищенности. И решает ее тоже вполне по-русски: социальная незащищенность компенсируется человеческим, а может и Божьим участием.
Почти как сказка начинается “Последний бой на дальних рубежах” Леонида Могилева. Сказочные, игрушечные имена главных героев – Хоттабыч и его жена Айболита. Их послевоенная жизнь тоже полна невзгод. И пусть не дал им Бог детей, они как-то живут, “укрепляя свои базисы и надстройки регулярным трудом”. Язык Могилева пестрит намеренными канцеляризмами, порой для иронии, порой для более глубокого эффекта – вслед Зощенко и Платонову.
Могилев отчетливо изображает суровую правду: не так страшна война, как послевоенное малосмысленное и бесцельное бытие. В нем-то, среди “бесноватых пьяных жителей” не может существовать хрупкая игрушечность сказочных душ. Оказывается, не за то воевали эти люди, не за то…
Второе послевоенное поколение: Максим Кантор, Игорь Сахновский, Илья Бояшов, Олег Ермаков, Павел Крусанов.
“Последнее усилие Европы” (отрывок из романа “Красный свет”) Максима Кантора – текст интеллектуально напряженный, пропитанный тонким скептицизмом. Кантор – мастер мысли, его повествование развивается как доказательство. Несмотря на то, что персонажами романа являются исторические личности – Гитлер, Черчилль, Кандинский, – это не исторический, а интеллектуальный роман. И главный герой в нем – логика истории. Хотя Кантор и занимается анализом характеров (Гитлер: “щепетильная неуживчивость”), это лишь попутный продукт анализа исторического процесса. Так, проигрыш Гитлера во второй мировой войне интерпретируется как всего лишь самое яркое поражение одного из титанов ХХ века.
Ключевая мысль текста: не рассказывайте мне про жертвы – цивилизация никогда не бывает сыта. Кантор приходит к пониманию завуалировано-фашистского характера послевоенной антигитлеровской цивилизации: “по вине Гитлера погибло не больше людей, чем по вине уважаемых политиков, которых мы отчего-то не записали в людоеды”. Но опять же виноваты не личности, а сами законы человеческого общества, если угодно – мироустройство как таковое.
Конечно, концепция перманентной мировой войны отнюдь не Кантором придумана, но следить за ходом исповедально-научных рассуждений героя-повествователя Ханфштангля – большое удовольствие. Словно побеседовать с умным человеком. Или карамазовским Чертом, который в очередной раз выносит приговор современной цивилизации в момент торжества Нового мирового порядка. Но удовольствие это сугубо рассудочное, и мое сердце как читателя на страницах Кантора молчит.
А вот Игорь Сахновский обращается к сердцу. Его вещь “На спинах диких собак” (отрывок из романа “Заговор ангелов”) рассказывает о чуде спасения. Солдат Роман – на фронте, его жена Берта с дочкой – в тылу. Сила притяжения между ними такова, что хранит его от взрывов мин. Простая и светлая история обычных, не титанических людей, для которых пережить разлуку, может быть, главное испытание в жизни.
Еще три писателя этого поколения представлены небольшими произведениями.
Отрывок из романа “Танкист, или “Белый тигр”” Ильи Бояшова наверняка достоверен с исторической точки зрения, устройство танка автор знает и с упорством демонстрирует это знание. Но Бояшову-историку проигрывает битву Бояшов-стилист. В тексте есть вялые, невыразительные фрагменты, но есть и озорной юморок, и некоторая напыщенность: “Танк, как и его хозяин, всем существом своим, чувствуя монстра, напрягся”, “Все спуталось в бравом майоре: жерло “Тигра” заслонило ему весь свет земной”. Хотелось бы увидеть, как напрягаются танки и как все спутывается-смешивается в майоре, точно в доме Облонских.
Олег Ермаков знает, что такое война, не из книг. Но, видимо, не чувствует за собой права писать о войне, которую не видел. Его рассказ “Солдат Данилкин и невидимый царь” подходит к общей теме антологии со стороны других больших тем русской литературы: детство и связь поколений. И это честная позиция. Самая важная, центральная фраза рассказа: “каникулы однажды кончились. А солдаты умирают от какой-то простуды”.
В совсем крошечном, но сильном отрывке из романа Павла Крусанова “Ночь внутри” тоже есть одна важная сцена. Побои немецкого офицера наводят героя на воспоминания о том, как в 19-м году красноармеец ворвался в дом и так же ударил его, “потому что чувствовал себя хозяином мира, а сам был голоден и оборван”. Эти два удара как бы соединяются в один, обнажая войну как таковую. Здесь изображен тип захватчика – солдата, чувствующего право не соблюдать моральные нормы, поскольку он на чужой земле, где свои законы не действуют. Но рифма памяти еще и о том, что во время гражданской войны русские люди стали захватчиками на своей родной земле. У Крусанова это красноармейцы, но на их месте вполне могли бы быть и белогвардейцы.
Третье послевоенное поколение: Александр Терехов, Александр Карасев, Герман Садулаев.
Очерк Александра Терехова “Живые помочи” напоминает текст Сахновского. То же чудо спасения. Терехов прямо спрашивает: “Этим чудом, необъяснимой случайностью мы остались жить, как и еще десятки миллионов, и даже победили в ВОВ – почему?” И отвечает устами рассказчика: спаслись силой молитвы. Мелькает здесь и уже встречавшийся знаковый город Будапешт, до которого дойти осталось 181 километр. И ведь дойдут! Постоянный, закономерный мотив военной прозы: герои находятся между жизнью и смертью. У Терехова он выражен в очень кинематографичном образе: герой очерка не может встать после взрыва – “щупаю под собой – рука в крови. Наверное, меня убило. Еще щупаю, а это сок, земляника. И стал я эту землянику есть…” Так земляничная поляна становится символом жизни на поле смерти.
Александр Карасев прочностью позиции похож на Олега Ермакова. “Предатель”, “Ваня”, “Борзяков”, “Два капитана” – тоже рассказы воевавшего писателя, в которых нет попытки имитировать ту, великую, войну. Карасев смотрит на войну из своего времени. Для него важнее не “как это было?”, а “что из этого получилось?”. Поэтому в центре первого рассказа универсальная жизненная коллизия: дед и внук. Дети играют в войну. Против фашистов, конечно. И тут вдруг мальчик Миша узнает, что его дедушка-казак был за фашистов, что сражался он во власовской армии. Тут уже не в первый раз в этой антологии встречаются отголоски гражданской войны, ведь если дед – предатель, пойдет ли внук на деда? Карасев обрывает рассказ на пике конфликта, показывая, что трещина, которая пролегла в душе народа в начале 20-х годов, не затянулась.
Вообще, по большому счету Карасев в этих рассказах занят поиском, по Достоевскому, “положительно прекрасного”. Таким светлым характером оказывается бабушка из рассказа “Ваня”. А вот Костя Жигуленко из рассказа “Два капитана” всю жизнь носил в душе образ героического дедушки-орденоносца. Но и его дедушка оказался не таким уж героем. Поначалу рассказ написан легко, задорно, но в конце капитан Жигуленко чуть не плачет, как ребенок, на руках у жены: “Вся жизнь коту под хвост!” И в этом, может быть, максимально отчетливо за всю антологию, проявился образ поколения. Родившиеся в семидесятые, как Карасев, – поколение, потерявшее идеал, обманутое поколение.
Отметился в сборнике и Герман Садулаев. Героиня его рассказа “Блокада” – несчастная старушка, которой кажется, что она маленькая девочка, что идет война, а город оккупирован фашистами. Приметы нашего времени только подтверждают ее навязчивое состояние. Прием становится понятен со второй страницы, и дальше только утомляет. Автор не стремится раскрыть характер этой героини, ему важно обозвать окружающую действительность фашистским оккупационным режимом, и исполнение этой лобовой публицистической задачи, похоже, приносит ему полное удовлетворение. Беда номер один в том, что в этом рассказе Садулаев – идеолог, а не художник. Беда номер два: идеологически рассказ стишком примитивен.
Наконец, четвертое послевоенное поколение: Наталья Курчатова и Вадим Левенталь.
Повесть Курчатовой “Поход” – о нормальных подростках-восьмиклассниках: в меру озабоченных половым созреванием, увлеченных неформальной культурой в лице Егора Летова и Янки Дягилевой (действие происходит в 1991 году), слегка размышляющих о нравственных вопросах. Они почти всем классом идут в поход по местам боевой славы под Ленинградом. От войны им остались только воспоминания бабушек и дедушек. Но их разговоры, точнее – монологи о партизанской борьбе, похоронах, боевой славе выглядят немного искусственно. Зато неожиданно естественным оказывается водоворот, в который их по одиночке или мелкими группами утягивает точно какая-то злая сила, живущая в этих лесах (воплощенная в людях, конечно). Кто-то из них погибает, другие пытаются спасти товарищей. Но, в общем, вырисовывается картина страшной беспомощности и растерянности. По атмосфере повесть чем-то похожа на советские фильмы про подростков 80-х годов. Тот же образ общего рассеянья, когда детям не на что и не на кого опереться.
Очень похожа на пьесу или киносценарий и повесть Вадима Левенталя “Доля ангелов”. Описания действий персонажей читаются как развернутые ремарки. И это скорее достоинство, чем недостаток. Левенталь поставил перед собой сложную задачу: описать людей в блокадном Ленинграде. Город получился несколько декоративным, а вот люди – живыми.
Юная Света в городе, ее муж Володя на передовой, но он приходит, хотя и не надолго. Три сложных нравственных выбора предстоит сделать Свете. Отдать ли продуктовые карточки умершей старухи в ЖАКТ или воспользоваться ими? Отдает. Остаться с умирающим мальчиком или бросить его одного и бежать домой к Володе, которому вот-вот надо возвращаться на фронт? Остается. Быть в городе до конца, потому что здесь Володя, люди, которым нужна ее помочщь, или эвакуироваться на самолете (есть место)? Остается в городе до конца. Никто не похвалит ее за ее решения. Даже наоборот. Но Света поступает по совести. Все ее поведение пронизано самоотречением, желанием служить другим, а значит – Родине. Что, слишком идеальный персонаж? И – “на самом деле таких не бывает”? Да, идеальный. Но ведь если Ленинград выстоял, значит, был в городе хоть один праведник? А может и не один праведник, может десять, а может быть сто.
Скорее всего, так вышло случайно, но все равно любопытно: Света из заключительной повести антологии “Доля ангелов” прямо противоположна Жоре из первой повести “Дожить до обеда”. Служение другим до полного самоотречения против апологетики заботы о каждой отдельной личности, то есть себе. Интересное кольцо.
И все-таки формально-поколенческий подход, на котором держится структура антологии, не создает какого-то дополнительного смысла. Не время шагает от войны, а писатели “шагают” к теме войны. И каждый идет сам по себе. А если не идет, то по крайней мере оглядывается на войну, бросает взгляд. Тематическая антология показала, насколько индивидуальная творческая манера и качество таланта важнее, чем принадлежность к поколению или чему бы то ни было.
Если влияние фактора времени и присутствует, то проявляется оно не в том, когда родились и сформировались авторы, а в том – когда были написаны произведения. Лучшие вещи антологии (за исключением отрывка из романа Кантора) посвящены изображению не войны, а человека на войне. Война предстает в этом сборнике не государственной и даже не народной (что традиционно для русской литературы), а отдельным, частным делом. В этом смысле антология больше рассказывает не о “сороковых роковых”, а о нулевых годах XXI века, когда в литературе (да и в жизни) преобладает зацикленность на индивидууме, погруженность в мир личности, почти отчужденной от социума. Но может быть, внимание современных писателей к военной теме как раз и является свидетельством поиска общего дела и объединяющих смыслов.
Возможно ли появление подобной антологии в будущем? Скажем, “Шесть шагов от войны”? Сейчас кажется, что нет. Если дети поколения Карасева еще играли в войну во дворах и на улицах, то сейчас вторая мировая война из дворов переехала в компьютеры. Нынешние школьники сражаются в виртуальном мире и, как правило, на стороне западных союзников – производителей компьютерных игр. И когда они вырастут, то будут уже совсем другими людьми.