Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2011
Слово о полке
Вадим Муратханов
Уходящий контекст
Вместе с русской советской литературой в библиотеках потеряла прописку и литература бывших союзных республик – причудливый плод гигантской издательской индустрии, трудившейся под знаком дружбы народов. В России старые книги и учебники тлеют на свалках и идут на кульки для семечек. В бывших республиках – пропадают без вести, изымаемые из библиотек. А тем временем в странах ближнего зарубежья сформировалось и вышло в свет новое поколение писателей.
Лет десять назад могло показаться, что новая русскоязычная литература стран СНГ способна образовать феномен типа латиноамериканской. Но «пиджин рашн», неотвратимо укореняющийся в последние годы в быту и периодике бывших союзных республик, к сожалению, опровергает эти упования. По мере исхода носителей языка россыпь замкнутых водоемов русской культуры стремительно уходит в песок, и никакая русская премия не в состоянии остановить этот процесс.
Показательна оформившаяся в последнее десятилетие тенденция: возникновение в русскоязычных литературах на постсоветском пространстве «двойных иерархий». Одни писатели – думается, помимо своей воли – оказываются ориентированы в большей степени на внутреннее «потребление», другие, не получающие в должной мере подпитку читательского внимания и признания в своих странах, – на экспорт.
Активно издаваемому в России Владимиру Лорченкову отказывает в профессионализме большая часть русской интеллектуальной элиты Молдовы. Творчество Алексея Торка (Алишера Ниязова), чьи рассказы публикует российская периодика и инсценирует МХТ им. Чехова, не востребовано широко ни в Таджикистане, откуда он родом, ни в Киргизии, где писатель живет и работает ныне. Первую ступень в русской поэтической иерархии Узбекистана безоговорочно занимает недавно ушедший из жизни Александр Файнберг, практически неизвестный сегодня российскому читателю. Более молодые, успешные и легитимированные на международной (прежде всего российской) литературной арене соотечественники заметно уступают ему во внутриреспубликанской популярности.
В литературе наших соседей по СНГ мы различаем вершины (Василь Быков, Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов). Почва, на которую они опираются и с которой взаимодействуют, остается зачастую вне поля зрения критиков, редакторов, культуртрегеров. Иначе не возобладал бы в современной российской критике подкупающий своей простотой подход: написано по-русски – стало быть, русская литература.
Вот и «Русская премия» призвана поощрять литературу русских
диаспор – амфибий, пытающихся дышать без воздуха родной языковой среды, земледельцев,
возделывающих свой хлеб на чужеродной и неприветливой каменистой почве. Но –
и это становится очевидно уже в процессе определения лауреатов –
у подлинно оригинальной современной литературы ближнего зарубежья подчас не
меньше общего с местной культурой, чем с русской. Рука не подымается отнести
ферганца Шамшада Абдуллаева или пишущего на узбекском и русском Хамида Исмайлова
по ведомству великого и могучего. Другая ментальность, другое дыхание.
В одной из недавних публикаций[1] критик Ольга Лебедушкина определяет «Ташкентский роман» Сухбата Афлатуни – наряду с «Персом» Александра Иличевского – как «геопоэтический роман». Наверное, такая классификация имеет право на жизнь. Но кто пытался поместить прозу Афлатуни в другую парадигму, в которой ее генезис восходил бы к узбекским авторам XX века и классикам литературы Востока – Кадыри, Каххару, Машрабу, Навои? И как вне этого национального контекста анализировать его последнюю повесть «Год Барана», построенную по принципу макама?
Трудно подобрать лучшую иллюстрацию к тезису о «нерусской» русскоязычной литературе, чем проза Сухбата Афлатуни. Так, в его повести «Ночь коротка» (в одноименной книге, М., АНО «Редакция журнала «Дружба народов», 2008) мы имеем дело со сказовой структурой. Речь рассказчика-узбека не столько воспроизводит реальный акцент, сколько отражает акцент ментальный, является своеобразным русским подстрочником инородного мышления: «А хулиган, длинный такой, рыжий, он ко мне подходит, сбитую птицу хочет прикарманить. Если с ним драться, он точно победит, все предпосылки», «… голос у старухи был маленький, никто не услышал».
Для передачи особенностей другого менталитета в русскоязычной прозе Афлатуни пытается создать некий новояз – то есть на основе реальной языковой практики, бытующей в Узбекистане, сделать на тамошней почве примерно то, что сделал на русской Андрей Платонов. (Любопытно, что «Афлатуни» как раз и переводится на русский как «Платонов». И не исключено, что при выборе псевдонима сыграла свою роль не только любовь Евгения Абдуллаева к античной философии.) Этот прием особенно хорошо срабатывает в сочетании с архетипическими, мифологическими, традиционными для литературы Востока образами: «… Хочу крикнуть: “Эй, сестра, не подметайте, у нас же пустыня, песок, понимаете? Песок! Двадцать лет одно место подметать будете, состаритесь, а все равно песок будет”». Символ времени – песочные часы – появляется в повести несколькими страницами ранее.
А ближайшая параллель к антиутопической «гуманитарной
войне», в образе которой воплощен извечный страх третьего мира перед богатым
и враждебным Западом, навязывающим свою разрушительную помощь, не случайно
обнаруживается в рассказе «Союзники» иранского писателя Хосроу Шахани («Четки»,
2009, № 1). В повести Афлатуни затерянный в пустыне
Объект бомбят коробками с тушенкой, пакетным супом и сигаретами –
у Шахани вину за разграбление города его отцы возлагают на мифических «союзников».
Парадокс в том, что во всей полноте и глубине подтекстов, отсылок, коннотаций проза того же Сухбата Афлатуни может быть оценена и осмыслена скорее на родине, чем в России, – читателем со сходным менталитетом, языковым и бытовым опытом. Однако этот идеальный умозрительный читатель год от года растворяется в республике, как кусок рафинада в пиалке чая. Исчезает контекст, застывает на страницах редких исследований культурологов и лингвистов, которые занимаются сложившимся на окраинах бывшей империи феноменом языка и мышления на стыке культур.
К несколько иному типу литераторов, сформировавшихся в советской национальной провинции, относится Михаил Гиголашвили, чье «Чертово колесо» (М., AdMarginem, 2010) заняло в минувшем году третье место по итогам читательского голосования в премии «Большая книга». Живущий в Германии писатель написал на русском языке отлично выстроенный 800‑страничный роман о наркоманах позднесоветской, перестроечной Грузии, где говорят о партийной совести, планируют освобождение республики от гнета империи, клянутся здоровьем детей, почитают Сталина, ругают Горбачева и возят через весь Союз опиум в старых чемоданах. Взгляд со стороны Запада на недавнее прошлое Востока, где прошла юность писателя, свободен от болезненного надрыва и безысходного кафкианства. Мажорный, несмотря на обилие «чернухи», тон повествования – в этом, наверное, главное расхождение романа с произведениями большинства его коллег, живущих в СНГ.
Слова, которыми Ольга Балла охарактеризовала прозу Лены Элтанг, приложимы с некоторой долей условности и к Гиголашвили: «Эти тексты можно было бы счесть целиком переводными. Это опыт полноценного проживания по-русски вне русского опыта».
Роман о Грузии современной, скорее всего, не имел бы столь явного успеха у российского читателя. Переход в постсоветскую реальность интересен нам, как смерть родственника. Рассказы о его загробном инобытии трогают по определению меньше.
Но наряду с узнаваемыми деталями советского быта и острым криминальным сюжетом в романе Гиголашвили присутствует и мифологический план (вставной сюжет о приключениях беса, сбежавшего от шамана), и срез грузинского общества конца 80‑х, и россыпь народных характеров, и соль национального юмора. («… Никто их не тронул. Только у овощного ларька с шутками и прибаутками ласково отобрали пачку сигарет».)
В написанной на русском языке книге русские появляются лишь однажды: это патруль на сочинском вокзале, за которым со страхом наблюдает везущий наркотики Пилия. Появление патруля не остается незамеченным. «Хмурый, серый, вечно голодный, угодливый, жалкий и пьяный народ», – отзывается по поводу него латвийская девушка Ланда.
Впрочем, и русским языком Гиголашвили владеет не всегда виртуозно («укромно промолчал», «бабочка парит» – если бы в советские времена издательства печатали антисоветские романы, редактор старой закалки непременно исправил бы эти ляпы).
Сборник статей Леонида Теракопяна «Между исповедью и проповедью. Очерки о писателях стран СНГ и Балтии» (М., Культурная революция, 2010) – попытка зафиксировать, удержать в культурном обиходе пласт советской интернациональной литературы.
«… Не густо идут издания-переиздания прежде братских, а теперь иностранных писателей, – сетует Теракопян. – Не заметно ажиотажа вокруг них ни в критике, ни на телевидении. Уходит контекст взаимного интереса… » На протяжении книги у автора не раз вспыхивает ностальгия по короткому перестроечному периоду между Сциллой цензуры и Харибдой рынка, когда было уже можно писателю и еще нужно его читателю, измерявшемуся шестизначной цифрой.
Нет, за два постсоветских десятилетия лучшие романы авторов из советских республик не могли полностью потускнеть и утратить художественную ценность. Исчезло освещение, позволявшее читать эти книги.
«Контекст» – ключевое слово, часто встречающееся в книге Теракопяна.
Читать его мемуары местами непросто – именно в силу разомкнутости контекста, несовпадения с ним. Дискурс обращен в прошлое – и в будущее. Для заносимых песком забвения разноязыких имен советской эпохи труд Леонида Теракопяна оставляет шанс на возвращение, открытие заново. (Так вернулись к нам после столетий пребывания в небытии расслышанный потомками Бах и найденный на руинах разбомбленной библиотеки Альбинони.)
Что же до настоящего, то рискну утверждать: широкой аудитории сейчас не до дружбы народов. Не случайно журнал с одноименным названием продолжает скреплять литературу бывших союзных республик едва ли не в одиночку: для «Иностранной литературы» она еще не вполне иностранная, для других российских изданий – уже не совсем своя.
Название одной из глав – «Погружение в Атлантиду» – вполне подошло бы и для всей книги. Герои очерков Теракопяна – Алесь Адамович, Василь Быков, Йонас Авижюс, Грант Матевосян, Адыл Якубов, Абдижамил Нурпеисов – пользовались когда-то всесоюзной известностью… А наряду с этими именами в книге встречается множество других, совсем уже неизвестных нынешнему читателю. «… Речь сейчас не о знаменитом романе Петрова», – уточняет Теракопян в главе, где говорится об удмуртской исторической прозе, и отчего-то становится не по себе, словно знал что-то важное, но позабыл.
Вот и упомянутый в книге уникальный сборник рассказов грузинских, абхазских, осетинских, армянских и азербайджанских писателей «Время жить», опубликованный несколько лет назад в Майкопе, прошел незамеченным. А ведь этот проект (если не по художественному уровню, то по замыслу и посылу) становится в один ряд с оркестром Даниэля Баренбойма, где палестинцы и израильтяне бок о бок играют классику.
Очевидно, что значительная часть произведений национальных авторов, изданных в советскую эпоху, сегодня может быть интересна в большей мере историкам литературы, и едва ли стоит ожидать их массового возвращения на полки семейных и городских библиотек. Но лучшие из них продолжают влиять на направление художественных поисков в литературах стран СНГ.
Что касается поколения постсоветских писателей из ближнего зарубежья, сформировавшихся на сломе парадигмы, получивших возможность творить вне цензурного и идеологического диктата и свободно оценивать новейший исторический опыт, то оно по-своему уникально. Эти авторы, пишущие на русском, но при этом ощущающие тесную связь с родной культурой, способны сегодня служить медиумами между «нами» и «ними», Западом и Востоком. Для разговора со следующим поколением инородцев русской культуре уже понадобятся переводчики.
•