Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2011
Олег ПАВЛОВ
Три рассказа
СОБАЧИЙ ВАЛЬС
Приехал парень – молодой, оттого, наверное, чувствовал себя неловко. Работа по вызову – сколько же квартир и немых сцен… Жена пряталась, не выходила… Студент, может быть, врач, еще не доучившийся: молча облачился в медицинский халат. Было понятно – это отрепетированное. Это уважение к смерти, подчеркнутое так, внешне. Хотел, конечно, вызвать доверие, успокоить перед тем, простым и диким, что должно, если уж не на их глазах, то с их согласия, произойти. Вызвали – и вот он пришел прекратить страдания живого существа. Добрые хозяева могут быть уверены, что любимец ничего не почувствует. И он – добрый, все понимающий… В чистом белом халате, доктор. Но, стараясь быть внимательным, продлевал что-то бессмысленное перед тем, как начать. Спросил о породе. Уточнил возраст, вес… Растерялся, когда услышал, что хозяева не обращались в ветклинику, а потом зачем-то делал вид, что осматривает. Сказал невнятно, вяло: “Скорее всего это онкология в запущенной стадии”. Но, осмелев, предложил проститься, пока еще есть время – и медлительно стал готовить к действию то, что принес. А он содрогнулся, растерялся – он этого не ожидал. Что предоставят несколько последних минут и надо будет что-то почувствовать, уже внушив себе мысль: решение принято. Потому что так можно – и разумней, чем мучиться присутствием в доме безнадежно больной собаки.
Умирающий старый ньюф лежал без движения на боку. Дышал. Почуяв, что хозяин чего-то хочет от него, положив и не убирая свою руку, зашевелился, ожив… Но было поздно. Парень попросил помочь – надеть ошейник. И когда подошел со шприцем – ньюф вдруг как бы вскарабкался из последних сил, подняв себя на лапы. Слепой, давно потеряв способность видеть, почудилось: уловив страшное для людей, встал на охрану своего дома. Служил.
Когда впилась игла – оскалился. Угрюмо, нехотя повалился. Обмяк. Слег опять на бок совершенно сонно. Парень остался в стороне, только свидетель – а он приложил ладонь к теплой мощной грудине, ощущая, как бьется сердце. Ждал, решив, что обязан, когда произойдет остановка… . Оно билось еще минуты две-три, ровно, без сбоев, но уставая, глуше и глуше… И уснуло. Собака лежала перед ним, как будто это кинули на пол шкуру. Все было кончено. Он отдал деньги и вышел, чтобы уже ничего не видеть. Стало чего-то до обозленности жалко. Парень утащился с клеенчатой, со вшитой молнией, сумкой. С такими челночат по рынкам, возят товары. Насилу смог поднять, запихнув то самое – казалось, неимоверно плотное, но ватное. Сказал, что после его ухода в квартире нужно помыть полы – так, на всякий случай. И даже не обернулся, как будто оставлял у себя за спиной ничего не говорящую, запертую всю в прошлом, пустоту.
Очнувшись, сказал жене, что может выходить. Но та все равно к чему-то пугливо прислушивалась. Стало тихо во всей квартире – и пугала тишина. Заплакала… Слезы, одинокие, приносили, наверное, облегчение: согревали, утешали.
Шепчет, как будто зовет: “Миша… Миша… ” А он молчит – он не мог так, не смог. Подступало, но давил это в себе, понимал: это собака, если оплакивать, страдать, то хотя бы по-собачьи, тоже как собака. Когда не поднялся на прогулку – и смотрел преданный, ни в чем ни виноватый… Когда ссал под себя… Когда уполз со своей подстилки в ванную, куда они не входили и не включали там свет… И когда купил мясо ему, говяжью вырезку, а он не притронулся… Мишка даже не скулил, только дышал, дышал. Жадно, как бывало, когда набегался и задыхался. Есть он вдруг перестал. Потом пить. Но опухал, наливался тяжестью свинцовой какой-то. Наверное, отказывали один за другим органы. Почему собаки, когда умирают, терпят – и какую боль, ведь они живые? И до самого конца не сдаются – побеждают смерть, мужеством, как врага… Но каждый день казалось: все, конец. Думаешь: не доживет до утра. Засыпаешь – и просыпаешься, думая, что отмучился он… И сколько можно было видеть это страдающее, живое и как оно разлагалось на глазах? Вот в чем его вина. Не было денег. Потратить ничего не могли, сводили концы с концами. Тянуть пришлось, пока не дождались хоть каких-то рублей. Тогда позвонил по объявлению – запихнули газету, бесплатную, рекламную, в почтовый ящик. Телефончики мобильные, пожалуйста, полно умельцев. Быстро, качественно, недорого! Работают ребята на себя, из рук в руки. Ремесло легкое, которое пить-есть не просит – само кормит. Злило, какое же легкое…
Все кончилось. Но только об этом думал почему-то. Злой, мучился – и тяготился своим же одиночеством. Заговорил с женой – чтобы вымыла пол. Смерть побывала в доме – и вот вспомнил, что ушла и оставить могла заразные грязные следы.
Жизнь переменилась незаметно – через несколько часов.
“Все, больше никаких кошек, никаких собак… ”
Отхлынули переживания – но так быстро стерлось вдруг прожитое за столько лет. Собака жила в доме: ела, спала. Каждый день выгуливал, варил пшенную кашу каждый день. Больше ничего не вспомнишь. Очень деликатный, но по-собачьи не воспитанный: хватал с земли первый попавшийся гнилой кусок, убегал, выгуливать приходилось скучно – все время на поводке. Поэтому не было дружбы, общения. Cвязывало такое понимание – простое, как поводок. Даже не вспомнишь откровенно радостных минут. Подобрали на улице, увидев у помойки: лежал на снегу прямо у мусорных контейнеров. Ньюфаундленд – большая благородная собака. Нет, не клянчил, но шел потом за ними, отставая, потому что хромал… Это был подросший щенок, рахитный, с искривленными передними лапами. Шерсть свалявшаяся, грязная пакля, с боков свисала клочьями. Под ней – худоба, кости. Жалко стало невыносимо. Дал себе слово: будь, что будет, – если не отлепится до самого порога, возьмут его, бродягу, к себе. Но оказалось тогда, что сломался лифт… В общем, поднимался за ними по черной лестнице на пятнадцатый этаж: карабкался на своих кривых лапах, похожий… ну да, на медвежонка. Мишка косолапый… “Миша… Мишка… Мишаня… ” – сразу же отозвался, непонятно почему, имя-то было человеческое.
Ночью проснется – приснится этот сон… Ньюфаундленд во дворе их дома. У него ошейник – скрученная на шее проволока. Но ходит упитанный, независимый, гордый. Вокруг него кружится ребятня, играют. Спрашивает у детей: чья это собака? Они отвечают: ничья, мы ее нашли. Позвал – не откликается. Играет с детьми, кажется, кружится с ними в каком-то вальсе. Кричит, все громче, волнуясь: “Мишка! Мишка!” Думал – нашелся, сейчас отведет домой… Но проснулся – и оказалось, что уже во сне плакал. Осторожно в темноте поднялся, чтобы не разбудить жену, вышел на кухню – там разрыдался… Потом достал фотографии, вспоминал. Десять лет… И все это время, когда он жил с ними, было само по себе почему-то счастливым. Подумал: cобаку нельзя отпустить на свободу, подарить ей свободу. Как же сделаешь ее счастливой? Такое, что ли, счастье собачье, ходить на поводке у хозяина? Вспомнил – радость, несется куда-то без передышки по земле, особенно весной. Как будто до рождения где-то был заперт в темной, глухой комнате и наружу вырывалось все скопленное в этой неизвестности; а главное – как много радостей кругом, в мире, и, наверное, радости, что оказался он такой просторный и светлый… Солнце. Трава. Или снег… Простор. И вот умирал, но будто бы понимал, что это означает, куда уходит и что нужно потерпеть, как обычно терпел, только уже без всякой награды за терпение. Жизнь внушила понимание даже собаке, что была короткой вспышкой.
Потом спускался утром по лестнице – и ощутил до слез, что его больше нет. Шел через сквер, где выгуливал, – совсем один, как будто ослепнув, потому что не мог увидеть больше, увидеть…
Помнить – и думать только об этом.
На вешалке в прихожей – висит поводок без ошейника.
А-ЛЯ РЮСС
Ему вежливо предложат сделать выбор, и он, теряя даже свободу речи от ужасного напряжения, как будто меню содержало перечень самых изысканных пыток, боясь признаться вежливым людям, что не может его прочесть, и уж тем более не зная, какие прелести скрываются за названиями всех этих блюд, ткнет пальцем в очень знакомое почему-то слово, заказав еще, как все, бокал пива – и вдруг, не стерпев – водку, ее, непереводимую, чтоб хотя бы ничего не чувствовать. Мерещилось ему или так было, что за ним с удовольствием пристально наблюдали, но выбор его произвел впечатление: “Водка c пивом, о-ля-ля!” А он снова вывернулся, солгал: “Это мой любимый русский коктейль… ” “О, русский, да, да! Коктейль! Водка с пивом! Молотов! Пожар! О-ля-ля!” Официант, простодушно улыбаясь, поставил пред ним пиво и порцию водки – в графине, больше напоминающем вазу для цветов. Все улыбались, ожидая продолжения… Пугаясь, что гость помрачнел, – тут же спрятали улыбки. Желая, наверное, сделать ему приятное, сидевшая ближе на правах переводчицы суховатая профессоресса маленького, но древнего университета, полжизни корпевшая над каким-то “сюрнатурализом”, вдруг вспомнила, что в Ирландии тоже существует народный обычай смешивать виски с пивом, а он молчал, как немой. Дама смутилась, подумав, что молодой русский художник, возможно, услышал в этом сообщении нечто такое, чего она не предполагала сказать. “Вы поймете меня, что я имею для вас сообщать?” – теперь, от унизительного для себя волнения, несчастная с усилием складывала чужие тяжелые слова. Вдруг у столика возник официант, преподнес тарелку. И воркующий ресторанчик потряс неудержимый радостный хохот… Вежливые люди обиженно-воинственно застыли с прямыми спинами, думая, что отражают удар: русский заказал для себя спагетти с кассатой из запеченных помидоров и ему в прекрасном виде их приготовили, подали – однако, похоже, сделал он это, желая увидеть в тарелке что-то очень смешное перед тем, как захлебнуться своим коктейлем! Но, поняв, что же вызвало смех, испытали облегчение… О, в тот вечер ему любезно поведали о макаронах все. Все!
Мог ли он знать, что в городе Понтедассио, неподалеку от Генуи, открыт Музей спагетти, в котором собраны сотни рецептов соусов и приправ! Что в этом музее хранится нотариальный акт из архива Генуи от 4 февраля 1279 года, подтверждающий существование кулинарного изделия под названием “макаронис”! Вообще-то надо отдать им должное, это изделие из теста изобрели китайцы – там, у себя, в этой Поднебесной, куда проник бесстрашный итальянец, запомнив и передав своей цивилизации множество их секретов – и среди прочих рецепт приготовления макарон. О, но китайцы никогда бы не догадались, как делать спагетти! Они до сих пор питаются своей лапшой! И до сих пор пользуются при этом своими палочками. Да, да… Странно, что Марко Поло не убедил их в преимуществе такого предмета, как вилка. Что вилка удобней, практичней, чем какие-то палочки, как это было не понять? Человек перестал быть дикарем в тот момент своего развития, когда научился есть с помощью столовых приборов. Это сильно умерило его зверский аппетит. Ха, ха! Это сделало процесс его общения с едой искусством. Ха, ха! О, это очень-очень многое изменило в человеческой природе. На смену поведению пришло воспитание, а потом образование… Да, да! Человек разумный превратился в человека воспитанного. Воспитание, только воспитание – вот, что такое эволюция!.. И эти люди – знавшие все и умевшие рассуждать обо всем – не могли понять, почему гость из России так радовался обыкновенной пасте, испытывая почти детский восторг. И хотел, чтобы все как можно больше о ней говорили, но при этом даже не притронулся к блюду, о котором забыл, когда с тоскливой нежностью то грезил, то размышлял о каких-то родных ему в прошлом макаронах…
Спагетти в Советском Союзе были главной пищей для населения, государство бесплатно кормило его еще ребенком, а потом и в школе этой едой, и он очень ее любил. У них это называлось “макароны с сыром”, да, именно так. С каким сыром? Он говорит, что с простым сыром. Сыр был только “простой” – нет, это не сорт сыра. Простой – значит, для всех жителей. Думаю, можно еще перевести как “народный”, да, сорт сыра, или “советский”, для советских людей. Только сыр, да, без соусов и приправ. И если не было сыра, тогда их жарили и ели с томатной пастой. Нет, конечно, сначала отваривали, а потом жарили! Это, наверное, они взяли у китайцев, да, китайцы вроде бы жарят свою лапшу, он говорит, получаются как бы спагетти во фритюре. Но иногда они едят макароны отдельно, это называется у них гарниром. И, когда живут очень бедно, едят только гарнир, варят, посыпают сахаром, да, стараются почему-то сделать их сладкими, наверное, так сытней. Он говорит, в России существует даже такая пословица: если сидишь в тюрьме, будут кормить только макаронами. Нет, он не был заключен в тюрьму, но было время, когда они с женой жили очень бедно и ели только спагетти. У них было много денег, но на эти деньги ничего нельзя было купить. И тогда они ели спагетти с красной икрой. Шампанское и спагетти с красной икрой. Икра была как бы вместо сахара. Нет, это не ошибка. Продукты раздавали по каким-то билетам, и сахар тоже, но свои билеты на сахар и русскую водку они меняли на билеты для сигарет. Да, билеты ограничивали потребление алкоголя и табака. Наверное, это была такая конвенция: думаю, Горбачев пытался ограничить в своей стране курение и пьянство… Шампанское продавалось свободно. Какое? Вы не поверите, он говорит, оно тоже было простое, да, да, “советское”! Что, почему сахар? Зачем Горбачев сделал так, чтобы в его стране ели меньше сахара? Потому что ели слишком много, думаю в этом духе… О, да, этот народ ни в чем не знает меры. Я бы тоже запрещала столько курить. Видите, как много он курит, очень много, это невыносимо… Я сама уже ничего не понимаю. Он говорит, что красную икру передавала в банках мама его жены, которая живет где-то там, где Япония. Нет, она была очень бедной. У нее не было денег, но было много икры. Да, в больших банках. Вот он показывает вам, какого размера, очень большие. Она очень много работала, но ей не платили деньги. Она разделывала эту рыбу, из которой добывают икру, и ей так платили, потому что фирма, в которой она работала, была банкротом и всем работникам за их труд давали икру. Да, да, он говорит, что фирма совершенно разорилась, видимо, никто не покупал икру. Видимо, икры в России столько много поэтому. И еще в России есть блюдо, которое называется спагетти по-морскому, это когда любой мясной фарш пережаривают с луком и заправляют этой поджаркой пасту! Он его очень любит. Но как это может быть? Дары моря? Но почему? И почему “пастой” у них называют соус из томатов? Может быть, они что-то когда-то перепутали?
Только никто его об этом уже не спросил. Профессоресса, пропустившая сквозь свое сознание потоки буйно-помешанных реалий, дожидалась возможности произнести последнее слово и с благодарностью распрощаться. Но русский заказал еще водки, и опять не рюмку, а целый запас, как будто, много или мало, было для него лишь вопросом времени, и даже официант, видавший всякое, прислуживая, был смущен, растерян: на своей памяти никому он не подавал этот напиток в декантере, как вино.
Твой праздник, жратва, празднуй! Только он не сплясал – а спел. Посетители оборачивались, улыбались, всем казалось, за столиком происходило что-то необычайное. Дама перевела своим коллегам: “Это песня о дороге и туманах. Видимо, наш простодушный друг загрустил и очень хочет вернуться домой”. Сказав это и сомкнув рот с улыбкой, такой же твердой, как шрам, она попыталась обрести опору в своих мыслях, собрав всю волю в кулак. Русские – это смесь поляков с китайцами, распущенность и всеядность – больше ничего. Да, их нужно исследовать, однако не проявлять никакой мягкости, не пускать на свой порог, в свой милый, ухоженный еще предками дом, куда им хочется пробраться, чтобы забыть о своих кошмарах. Впрочем, эти вечно ноющие о своих бедах, как евреи, первобытные мученики ничего не способны забыть. Нет, поэтому их даже нельзя перевоспитать. Ну а стоит им ощутить, что все позволено, очутиться на свободе – спиваются и развращаются. Вот и этот экземпляр, он молод, только начинает жить, но уже не чувствует себя личностью без глотка огненной воды и, судя по его нытью, прибыл сюда не выставляться со своими картинами, а умирать! Нет, уж лучше дать приют африканцам, туркам, арабам, от них больше пользы, потому что тяготы жизни приучают их к труду, а не к пьянству. А этот народ склонен к разрушению, опасен и занимает слишком много пространства. Жадная, дикая орда. Они уже взорвали Чернобыль, хватит. Они совсем не принесли миру пользы, но причинили слишком много вреда. И зачем она изучила когда-то этот язык, посвятила свою жизнь этой ледяной пустыне? Теперь и у нее нет будущего, и она со своими умом, силой, волей вынуждена прозябать. Да, студенткой она почти восхищалась этой страной… Какая великая идея: свобода, равенство, братство! Освобождение человечества! Всеобщая социальная справедливость! Но что они с ней сделали, во что превратили? Кто, кто теперь поверит после всех этих ужасов, которые они устроили, погрузив в свое безумие полмира, что человек по натуре не алчен и жесток, а наивен и добр?! Теперь миром с полным на это правом будут править узколобые жадные капиталисты, распоряжаясь будущим всей планеты, как своим кошельком. Они победили интеллектуалов и людей труда. Победили, когда почти сдались, начали отступать. Сколько умов, сколько сил, сколько терпения вложено в эту борьбу! За право человека быть творцом! За веру в красоту! Художники, философы, ведь это было их мечтой… И вдруг ее украли, как огонь, эти дикари, но устроили пожар. Теперь бегут, разбегаются. А быстрее проституток и мафиози прибежали их писатели, поэты, художники, музыканты, артисты. Они надеялись, надо думать, спастись первыми, искали признания и славы, думали, что пробил их час. Глупцы. Они, как это сказать, сами же принялись пилить ветку, на которой собрались вить гнезда и высиживать свои золотые яйца. Мир постигло куда большее разочарование, чем в этой их коммунистической системе. Да, да. И теперь, когда обесценились идеи равенства, справедливости, когда смешны высокие, прекрасные идеалы, даже искусством восторгаются, если оно сделало капитал. Сердца человеческие оглохли! Все думают об одном: деньги, деньги! Стало так тяжело жить. Вот и она никому не нужна, одинока. Женщина, у которой нет мужа. Женщина, у которой не было и уже не будет детей. Ее друг и ребенок – черная кошка с вышитой жемчугом шлейкой. Милая, милая Юдифь. Это маленькое живое божество. Она любит и лечит свою мамочку: уложишь теплый урчащий комочек на больное место – и становится значительно легче. Надо отдать должное: русские умеют любить. Они любят свою Россию, они так и называют ее: “матушкой”… Они любили Бога, рисовали его лики на иконах – и страстно молились. Их Андрей Рублев – это нечто! Да, Рубенс был ревностным католиком и тоже выполнял заказы для церкви, но разве представишь, чтобы он молился перед “Снятием с креста” или, тем более, дал обет безбрачия, стал монахом? Столько деталей, плоти: шума, шума… Леонардо, Рафаэль, Эль Греко… И ее любимый Босх, столь безжалостный к человеческим грехам, – ангел, который первым протрубил миру о его конце… Наверное, в этом шуме и возможно услышать Бога, но эти русские слышат даже е г о молчание! Джотто – вот кто русский в душе… Но все же его смирение было вызвано уродством, увечьем. Боль. Примитивность сознания. Вот он, этот коктейль. Пиво с водкой, что-то в этом духе. Вот и этот пьяный мальчик – примитив, напичканный всеми болезнями своего народа. И неужели поэтому они умеют так глубоко чувствовать? Их чувственность как звериный инстинкт. “Троица”… “Черный квадрат”… А этот Кандинский? Они всё чувствуют, чувствуют… Святой дух, бесконечность космоса, точку и линию на плоскости. Чувствуют c такой силой, что даже могут изобразить, как будто видят это! Возможно, и этот молодой русский именно сейчас полон таких животных чувств… Мозг ее еще цеплялся за каждую мысль и вершил свою работу – изучал, анализировал, когда предмет исследования вдруг сам же задал вопрос: “А здесь, в этом ресторане, есть в меню бульон из костей?” “Вы хотите знать, какой суп? – очень медленно и вяло произнесла профессоресса. – Из чьих он костей?”
АПРЕЛЬ
После подземки сразу же легко дышится… Солнечный день… Тепло…
Молоденький душистый милиционер, пахнет парфюмом. Стоит у выхода из метро, на отлове непрошеных гостей, точно принюхиваясь к запахам человеческим.
Толпы, толпы, толпы…
Вокзальная площадь – и невольничий рынок цветов. Они тянутся вдоль тротуара – стеклянные павильончики, где выставляют на продажу цветы, зазывая, как в бордель. Уже не живые, срезанные, но совсем как живые. Ждут взглядов, прикосновений. Даже в бутонах, нераспустившиеся – красивые. Купят – и жертвенно кому-то принесут. Розы, гвоздики, тюльпаны…
Она не любит это место, проходит поскорей, спешит: подумать можно – студентка, опаздывая на свои лекции. Но никакая не студентка. Чему-то научилась уже. Поняла: чужая этому городу. И он для нее – чужой. Так, общежитие, даже очень тесное.
Опекающие свой товар, похожие на паучков торговцы крикливо закопошились.
– Дэвушка! Дэвушка! – привлекая их взгляды, слышит уже за спиной.
Короткая стрижка, милое личико – и никакой косметики. Джинсы. Свитер под горло. Гибкая, тонкая. Девчонка. Через плечо сумочка-рюкзачок.
Исчезает, только и успев – вдохнуть сладковатый аромат…
Асфальт, перезимовавший, тверд и упруг – как легко, легко!
Разбитыми зеркалами лежат на асфальте лужи – так удивительно. Осколки, в которых, даже под ногами, можно увидеть небо. Удивительно – отражение в мусорной водице. Оно чистое, глубокое, нежное. Небо. Белое облако. Апрель… Проснулся мир, светло – но хочется спать. Как будто это воздух усыпляет или первое тепло. Однако уже не усталость – покой. Усталость – снотворное холодной, пустой темноты. Усталые люди… Все они ее пережили – еще одну зиму. Лужи. Все, что осталось в огромном городе от зимы.
Чувствуя себя невидимкой, она идет по весенней улице, остекленной витринами, и думает о том, что себе подарить этой весной, ну или уж точно летом. Велосипед или хотя бы ролики – так хочется, когда катаются молодые, свободные… Еще туфельки на шпильках – просто красота! Какие – не знает. Но мечтала. Кажешься стройней, выше – в них ты женщина. Идешь даже по улице, как по подиуму. И отдых на море, можно в Турцию или в Египет. Она еще никогда не видела моря, целую жизнь! Жизнь, ее жизнь… Подумала – и наступила в лужу с грязной водой, промочив свою крохотную, как у сказочной принцессы, ножку.
– Девушка! Девушка!
Парень с букетом белых роз, еще на бегу – задыхаясь, почти смеется от радости – но остановленный ее взглядом…
– Это для вас!
Она смотрела исподлобья, со злостью, в то же время пристально изучая: как будто могла бы вспомнить, узнать.
Лицо его странное: доверчивое и мужественное. Волнуется. Одет прилично.
– Я шел за вами от метро, вы не замечали… Только не бойтесь! – Казалось, весь устремился на помощь.
Она молчала.
Он улыбался.
– Как вас зовут?
– Никак.
– Я никогда ни с кем не знакомился на улице, поверьте. Конечно… Простите… Ведь я сам неизвестно кто… Но я же мог вас потерять, понимаете? Возьмите, пожалуйста, цветы, а я вам все расскажу, попытаюсь объяснить!
Отвернулась, не дав договорить… Шла по улице, но парень плелся, чуть отстав, как будто исполнял ее желание, похожий с букетом роз в руках на жениха.
Обернулась нервно, резко.
– Дурак? Делать нечего? Мне это надоело.
– Давайте познакомимся?
– Отвали!
– Вы очень красивая.
– Знаю! Но ты не в моем вкусе, понял? Не понимаешь?
– Вы не верите, что можно полюбить?
– Пошел ты со своим веником! Привязался… Не понимаешь, да? Не можешь исчезнуть без милиции? Тебе в другую сторону, топай.
Парень поник, но, действительно, не хотел понять.
– Хорошо. Делайте, что хотите. Пусть милиция. Мне все равно.
Отбежав, будто бы вырываясь и бросив себя вперед, пошла очень быстро, только чтобы совсем оторваться, скрыться, преодолевая противный неожиданный страх.
Оглянулась через несколько минут – он продолжал идти за ней, догонял…
Тогда она побежала, уже не оглядываясь. Заскочила в проулок, в котором устроились на покой, чудилось, давно покинутые жильцами дома. Вдруг вышел человек из какого-то подъезда – отомкнулась безмолвно железная дверь. Успела – прошмыгнула.
Гулкая тишина.
Больше некуда бежать, как будто поймали в ловушку.
Старинный тяжеловесный лестничный пролет.
Ступеньки, похожие на летящие вверх и вниз окаменевшие клавиши.
Чистенько, ухоженно – и ни души.
Комнатные растения в горшках на каждом подоконнике.
Cлабая, одинокая.
Пропала между этажей.
– Дурак… Урод… – плакала, сидя на холодном полу, прячась под окном.
Ноги тесно сдвинуты, руки сложены, голова опущена и склонена вбок.
Затихнув, вынула из рюкзачка зажигалку и пачку женских сигарет.
Курила, прислушиваясь… Ждала.
Парень, наверное, потерял ее или сразу же отцепился – пусть ищет другую, сует свой свадебный букет. Подумала – и стало легче. Посмотрела в чужое окно: никого. Можно выходить, нужно спешить… Вдруг сделала – это, жалкое: подобрала свои окурки.
Вышла из подъезда – одиноко, пусто.
Шла по улице – кажется, выставили напоказ, пялятся, ранят взглядами.
Искала это лицо, эти глаза, потому что боялась.
И еще лужи, лужи… Промокли ноги…
Но скоро все кончится, она окажется под защитой.
Строгий, хмурый дом. Двор с качелями и тополями.
Заверещал домофон… Ответил на вызов равнодушный мужской голос. Быстро проговорила в никуда свое имя, повторив несколько раз, как пароль.
Молчание. Щелкнул металлический затвор. Впустили… Когда стояла под камерой видеонаблюдения перед дверью этой квартиры – прятала глаза.
– Что такая напуганная? – буркнул, открыв, охранник.
– Твое какое дело!..
– Да наплевать! Иди зарабатывай деньги. – Зевнул и плюхнулся в кресло.
Пол, покрытый ковролином с высоким ворсом, такой похожий на мягкую траву, как будто и ходят по нему только босиком.
Приятный полумрак.
На стенах матовые светильники в форме ракушек – такие же и в трех комнатах c зеркальными потолками: розовой, голубой, золотой.
– Первый через час, и еще трое по записи, – сказала хозяйка. – Радуйся, придет со своими чулочками и подарит их тебе. Поиграешь с ним в школьницу.
∙