(Алексей Лукьянов. Глубокое бурение; Далия ТРУСКИНОВСКАЯ. Сиамский ангел)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2011
Близко к тексту
Анастасия БАШКАТОВА
Про уродов и ангелов
АЛЕКСЕЙ ЛУКЬЯНОВ. ГЛУБОКОЕ БУРЕНИЕ. – М.: СНЕЖНЫЙ КОМ М; ВЕЧЕ, 2010.
ДАЛИЯ ТРУСКИНОВСКАЯ. СИАМСКИЙ АНГЕЛ. – М.: СНЕЖНЫЙ КОМ М; ВЕЧЕ, 2010.
Рижское издательство “Снежный Ком” дебютировало на московском книжном рынке в 2010 году, а перед тем четыре года выпускало в Латвии книги на русском языке. В столице “Снежный Ком” заручился сотрудничеством с крупным издательством “Вече”. Издатели предлагают аудитории две серии книг, грань между которыми порой довольно условна, но при этом все-таки прочерчена, – “Настоящая фантастика” и “Нереальная проза”.
Так, если в первую серию попадают в основном социальная фантастика, альтернативная история и киберпанк, то вторая, по замыслу издателей, охватывает прозу многослойную, которая содержит в себе элементы фантастического, но одним фантастическим не ограничивается. Это гибридные, синкретические жанры, предполагающие оксюморонное сочетание реалистического повествования, злободневных социальных, экономических и политических тем и проблем с “нереальными” эпизодами и деталями.
Примерами такой гибридной литературы стали, по версии издателей, повести Далии Трускиновской, вошедшие в сборник “Сиамский ангел”, и Алексея Лукьянова – из сборника “Глубокое бурение”.
Далия Трускиновская – латвийская писательница и журналистка, пишущая на русском языке. Ее произведения находятся на грани массовой и элитарной литератур и включают в себя черты одновременно и фантастики, и сказки, и исторических приключений, и религиозных притч, и любовных историй. Благодаря роману “Шайтан-звезда” стала финалисткой Национальной литературной премии “Большая книга” сезона 2006 года.
Алексей Лукьянов – молодой писатель из Соликамска, по профессии кузнец, лауреат Новой Пушкинской премии-2006, публикуется в журналах “Октябрь” и “Полдень. XXI век”. Фантаст, который не признает фантастику ради фантастики и использует ее лишь в качестве инструмента, необходимого для воплощения в жизнь авторского замысла. Сатирик, уверенный, что он ничего не обличает и не вскрывает, а просто пишет легковесную прозу, над которой читатель не заснет.
На первый взгляд, эти две книги очень разные. Да, обе на грани реальности – но фантастика в них разного рода и решает несходные задачи.
Для Трускиновской характерны притчевость, включенность в прошлое, интерес к темам если не вечным, то точно не скоропортящимся – Лукьянову ближе сатира и антиутопизм, включенность в современность. Нерв Трускиновской – борьба с религиозным догматизмом, отчасти и богоборчество, а Лукьянова – “тираноборчество” и критика режима, существующего в конкретном месте и времени. Фантастика вводится Трускиновской через описания видений, галлюцинаций, снов, религиозного экстаза. Ее ключевые персонажи и “резонеры” – юродивые, блаженные и посланцы потустороннего мира, ангелы. Фантастика Лукьянова – это картины космических и экологических катастроф, уродливых несуразностей повседневной жизни, которые гиперболизированы и доведены автором до абсурда. Его ключевые персонажи и “резонеры” – рабочие российской глубинки, представители интеллигенции, а также фантастические существа (например, так называемые “сикараськи”). Проза Трускиновской тревожна, ее нередко оттеняют интонации обреченности – проза Лукьянова светится оптимизмом.
Однако оба автора создают “нереальную прозу”, которую можно назвать нелинейной. Но нелинейной не по форме, не по структуре и композиции, а по идейному содержанию, по наслоению и взаимопроникновению друг в друга реалистических и фантастических смысловых пластов. Так, в одном и том же тексте в одно и то же время могут сосуществовать грезы, галлюцинации, наваждения, надежды на чудо, иллюзии того, что это чудо действительно произошло, а также правдоподобные описания реального мира, в который мы погружены, но который в повседневной жизни до конца нами не познаваем. Читателю не надо листать в непривычной последовательности страницы, как, например, у Павича или Кортасара. Достаточно иначе сфокусировать взгляд – и сквозь текст проступит то незримое добро или зло, та гармония или дисгармония, о которых хотят сказать между строк авторы.
В сборник “Сиамский ангел” Далии Трускиновской вошли две ее повести – та, что дала название всей книге, и “Ксения”. Испробовав на вкус ориентальную стилизацию и мусульманскую атрибутику в сказке и романе-фэнтези “Шайтан-звезда”, писательница на этот раз сконцентрировала свое внимание на христианских мотивах и православной этике. В любую эпоху человека, не чуждого религиозной тематики, волнует вопрос о границе между непознаваемой сутью божественного и человеческой интерпретацией и схематизацией этой сути. Где кончается Бог и начинается церковь, чему же верить, своему, пусть и смятенному сердцу или речам проповедника, – такой вопрос задает Трускиновская.
Повесть “Ксения” ассоциируется с жанром жития святых. На первый взгляд, это беллетризованное жизнеописание русской православной святой, жившей в XVIII веке, – Ксении Петербургской, которая после неожиданной кончины своего мужа, переодевшись в одежды покойного и раздав имущество, вступила на тяжелый путь юродства. Более чем сорок лет она замаливала свои и чужие грехи и, согласно народным преданиям, творила мелкие бытовые чудеса. Однако Трускиновская не была бы собой, если бы рассказ о Ксении не сочетался у нее с участием в тексте представителей христианской мифологии (ангелов-хранителей) и с описанием конкретных чудесных происшествий, “виновниками” которых были посланцы потустороннего мира.
В “Сиамском ангеле” фантазия писательницы возвращается уже в наш век и доказывает, что сегодня даже более, чем когда бы то ни было, становится актуальной христианская легенда про противоречивого святого Касьяна Немилостивого. Встретив однажды на своем пути человека с возом, завязнувшем в грязи, Касьян отказался ему помочь, потому что испугался запачкать свои белоснежные райские ризы. Бог не одобрил страх Касьяна, и потому рождение святого празднуется лишь один раз в четыре года – 29 февраля, и этот день считается несчастливым и опасным.
В “Сиамском ангеле” эта христианская легенда противопоставлена сюжету “Божественной комедии” Данте: с одной стороны – страх за себя и за свою чистоту, с другой – готовность на жертву во имя возлюбленной и решимость пройти ад и чистилище. В современном мире, напоминает Трускиновская, достаточно грязи: наркомания, проституция, криминал. И одни люди – и персонажи ее повестей – бросаются в эту грязь для того, чтобы помочь завязнувшим в ней страдальцам, чтобы вытащить их, а другие – брезгуют или боятся.
Кстати, очень примечательно, что “сиамскими ангелами” в одноименной повести были названы чайки – птицы, символизирующие бескрайнюю свободу и красоту морей и небес, а также человеческую душу, которая не может найти покоя. Но одновременно чайки ассоциируются с помоями, испражнениями, вонью – с грязью человеческой жизни, которая их и привлекает, и кормит.
На поверхности сентиментальных повестей Трускиновской лежит старая как мир любовная тема и традиционные сюжеты любви – неожиданная и шокирующая разлука, безумие безответного чувства. Однако за первым и самым очевидным слоем прячется другой – более глубокий и более глобальный. Трускиновскую волнует любовь не столько между мужчиной и женщиной, сколько между человеком и человеком, между душой и душой, между душой и Богом, Богом и вселенной. Эту любовь даже сложно назвать сугубо христианской, потому что речь идет о любви и сострадании как единственно верном и возможном законе мироздания и жизни. Такая чудотворная любовь интимна – в том смысле, что для нее не нужны специальные подручные средства, ритуалы, обряды, атрибуты, здания и придуманные с какой-то целью концепции и каноны этой любви. Достаточно одного искреннего душевного порыва, помысла и действия.
В то же время такая безумная на общем фоне рафинированной нормальности и равнодушия любовь иногда рискует превратиться чуть ли не в бунт. Бунт против здравого смысла, общества, церкви и даже Бога (уточнение – против проповедуемого церковью Бога). Очень примечательна с этой точки зрения повесть “Ксения”. Муж Ксении не успел исповедоваться перед смертью, а значит, он ушел из жизни с грузом своих грехов и попал в ад. Пока начитавшиеся деиста Вольтера священнослужитель и доморощенный философ спорили в повести о том, что же в итоге выше – вера в последнее причастие (в церковный обряд) или же в Божье милосердие, которое распространяется даже на преступников, Ксения пошла замаливать в одиночестве грехи свои и мужа, обрекая себя на голод, холод, нищету и унижения. Пошла не в церковь, а на улицу. Взбунтовавшись и против церкви, и против Бога, она решила своими собственными, человеческими силами проложить дорогу в рай попавшему в ад возлюбленному и даровать покой его мятущейся душе.
И словно с издевкой над стереотипами христианской мифологии описана в этой повести в том числе и “небесная канцелярия” – действительно, канцелярия, посылающая на задание ангелов-хранителей, которые могут выполнить работу хорошо, а могут схалтурить, которые проявляют рвение с оглядкой на социальный статус своих подопечных – певчий ли это императрицы, или же сама императрица, что, конечно, уже совсем другое дело. Сначала такой образ неприятно удивляет: затасканный, он выглядит уже как пародия на самого себя. Однако потом приходит понимание, что в этом описании как раз и проявилась горькая ирония Трускиновской над теми упрощениями и над той схематизацией божественной любви, которые популярны в общественном сознании.
Несмотря на то, что Трускиновская создает образ в чем-то очень земных ангелов, все равно даже такие – действительно, почти что близнецы людей – они являются, пожалуй, единственными носителями и проводниками чудесного в ее повестях. Вышедшие из галлюциногенного бреда блаженной Ксении, они творят очень бытовое, очень мелкое, но все-таки ощутимое другими людьми волшебство: то ангел подарит удачу торговцу или извозчику, то отведет от дома разрушительный пожар. И такие микроскопические божьи искорки зарождают в читателе надежду хотя бы на минутное участие высших сил в делах простых смертных – судьбу кардинально не изменят, но хоть от маленькой проблемы-“занозы” избавят.
В своих повестях Трускиновская соединяет сентиментальность с горькой иронией, веру в потусторонние миры с бескомпромиссным анализом действительности. Она выходит на многие темы – от межличностных отношений до взаимоотношения с совестью и с Богом, от социальной критики до антиклерикализма.
Не чужд своеобразной философии и религиозной мифологии и Алексей Лукьянов. Так, в повести “Книга бытия” из сборника “Глубокое бурение” он занимается почти что конструированием собственного “антропологического” мифа. Рожденный фантазией автора плоский, двухмерный мир населяют некие сикараськи – смешные уродцы, полуящеры-полуптицы, у которых все – от внешности до образа жизни – сикаракой. К примеру, эти существа обладают удивительным свойством регенерации: вместо оторванной конечности у сикараськи может вырасти другая, а из оторванной конечности, в свою очередь, может вырасти новая сикараська. Созданы эти существа демиургами Патриархами – не просто из глины, не просто из праха, а из продуктов жизнедеятельности как самих Патриархов, так и других сикарасек. При этом, как и любая “тварь разумная”, сикараськи тоже “скучают”, то есть ищут ответы на свои проклятые вопросы – о смысле бытия и о тайне происхождения всего живого на земле. Научные опыты особо одаренных сикарасек приводят к экологической катастрофе, в результате которой плоский мир, внешне похожий на ленту, неожиданно меняет свою конфигурацию: два разных конца этой ленты будто сцепляются друг с другом наподобие петли Мебиуса. И в мир сикарасек неожиданно вливается мир первобытных людей, называющих себя “циритэли” и находящихся на стадии матриархата. Люди оказываются по сути такими же “сикараськами” – еще одним экспериментом демиургов с глиной, с прахом, а то и с тем же самым “материалом”, из которого были созданы фантастические разумные ящеры.
Как и Трускиновская, Лукьянов чуток к человеческому горю и к ущемлению личности. Он тоже пишет повести-притчи, в которых сказочный антураж и порой анекдотические сюжеты соседствуют с упоминанием уже совсем не смешных и вовсе не сказочных проблем, требующих внимания и решения. “И вот решил я убежать”, “Жесткокрылый насекомый” – произведения не столько о заклинателях рек или о прилетевших в город таинственных майских полужуках-полулюдях, сколько о детях. О детях, чьи родители хуже и бесчувственнее надзирателей в лагере для несовершеннолетних. О детях-сиротах, мечтающих во что бы то ни стало обрести маму – пусть и в лице мизантропичной старой математички.
Однако куда более яркими и запоминающимися для аудитории стали другие произведения Лукьянова – сатирические фантасмагорические повести-антиутопии: “Карлики-великаны”, “Мы кузнецы и друг наш – молот”, “Глубокое бурение” и “Высокое давление”. Привлекательная – рейтинговая – черта Лукьянова состоит в том, что он отталкивается от актуальной повестки дня (например, от мирового финансового кризиса или от ажиотажа вокруг нанотехнологий). Упоминает реальных политиков. Обыгрывает приметы современной – российской – жизни. Доводит до абсурда и гротеска наметившиеся сегодня в стране и в мире тенденции, живописуя либо недалекое будущее, либо некий альтернативный мир. И одновременно писатель проводит параллели с недавним тоталитарным прошлым государства, которое ранее точно так же, как и нацистская Германия, вдохновило Джорджа Оруэлла на написание антиутопии “1984”.
Лукьянов подкупает своим умением высветить те социальные, политические и экономические несуразности, которые давно кажутся “привычными”. Так, уже “нормой” стала ситуация, когда руководство всех уровней ворует и волнуется о том, чтобы до населения своевременно доходила пропаганда угодных власти идей. Когда простые рабочие люди, живущие в других регионах страны, воспринимают столицу как что-то далекое, абстрактное и нереальное, и даже упавший на Кремль метеорит не очень-то повлияет на их жизнь. Когда забота государства о социально незащищенных слоях населения или о будущем творческой интеллигенции на практике сводится к профанации этой заботы. Когда пробурить насквозь Землю и попасть таким способом в Америку куда быстрее и реальнее, чем дождаться от власти социальной справедливости.
Но главная изюминка Лукьянова даже не в этой внимательности к злободневному, а в его непоколебимом оптимизме, постоянно читаемом между строк. В надежде на то, что смекалка русского человека и не с такими трудностями справляется. В чувстве юмора, на который работает особый, богатый окказионализмами язык его повестей. В остроумном заигрывании с обсценной лексикой: эта игра на грани фола не только усиливает комический эффект гротескных образов, но и предельно ясно намекает на ту языковую среду, в которой обитает подавляющее большинство жителей страны.
Схожесть повестей Трускиновской и Лукьянова – в тонкой, почти прозрачной грани между реальностью и нереальностью. И тот, и другая надламывают бытие и быт, и сквозь эти надломы, как сквозь облупившуюся штукатурку обыденности, у них проступает фантастическое, потустороннее, сюрреальное, чудесное или абсурдно-пугающее. И пока Трускиновская пытается узреть в реальной земной жизни приметы минимального божественного чуда, Лукьянов точно так же прозревает в окружающей действительности и в самых обыденных вещах скрытый от беглого взгляда фантасмагорический подтекст, карнавал то ужасающих, то милых уродцев, участниками которого являемся мы сами.
Кирилл ГЛИКМАН