Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2011
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Трудная вещь
“Екатерина Ивановна” Леонида Андреева для современной театральной афиши вещь, прямо скажем, экзотическая. Что-то не припомню я такого названия за много лет хождения в театр. Может, пропустил?
Хотя странно: этот не очень большой мир “русской классики”, дореволюционных текстов, написанных современным русским языком, далеко не так велик, весь исхожен режиссерами вдоль и поперек – и так востребован в театре, что “пропусков” тут вроде быть не может.
Захар Прилепин в какой-то своей колонке писал: авторов, которые представляют для всего остального человечества (включая современную Россию) тот классический “русский мир”, можно пересчитать на пальцах одной руки, ну в любом случае их не больше десятка, как и произведений, ими написанных, от “Евгения Онегина” до “Живого трупа”.
Прилепин, конечно, имел в виду экранизации, то есть советское кино, но если брать только театр, соотношение будет примерно то же. Даже те страницы Чехова, Толстого, Достоевского, которые драматургическими не являются изначально, уж давно стали привычными на русской сцене. (Самый свежий пример – инсценировка в театре Женовача чеховской повести “Три года”, действие которой растянуто на много лет и в которой нет ничего вообще сценического и театрального.)
Получается, русский классик Леонид Андреев со своей “Екатериной Ивановной” как-то выпадает из этой дружной маленькой компании, “не дотягивает”. А почему, собственно?
Премьера спектакля состоялась в Ярославле.
И смотрел я его “по месту жительства”, так сказать, в большом, красивом театре имени Волкова, по легенде – первом в России (хотя тот, волковский, родился при Елизавете Петровне в купеческом амбаре и уж потом был вывезен в северную столицу в качестве первой полупрофессиональной труппы, а это шикарное здание построено незадолго до революции).
Поскольку вы, как и я, пьесу почти наверняка не видели и не читали, вкратце попытаюсь пересказать ее суть. “Екатерина Ивановна” – театральный текст Андреева о “падшей женщине”, своеобразная реакция на “Анну Каренину”, целиком, если следовать режиссерской транскрипции, посвященная изучению того интересного процесса, когда женщина, стремительно теряя целомудренность, скатывается “на дно порока”.
То есть это пьеса, абсолютно вываливающаяся из общего корпуса “классических текстов”, во-первых, уж слишком “докторская”, “медицинская” по постановке проблемы, а во-вторых, и это главное, идущая вразрез с традицией христианского прощения всех без исключения “падших”, с интенцией рассматривать падшую женщину как жертву – и в “Яме”, и в “На дне”, и в “Преступлении и наказании”, словом, везде и всегда.
Андреев в этом смысле от традиции ну очень сильно отодвигается. Отстраняет ее от себя, причем вполне сознательно. У него особый сексуальный опыт главной героини почти ничем не оправдан, не смягчен, не прощен, не получает никакого нравственного смысла или оправдания ни в качестве “искупительной жертвы”, ни библейской притчи. Ее сексуальный инстинкт уродлив и показан исключительно как полный распад личности.
Короче говоря, Екатерина Ивановна – не привычный “сексуальный объект” литературы (несчастная проститутка, содержанка, бесприданница, цыганка, горничная, дворовая девка у барина), который в русской классике использовался, простите, по прямому назначению – чтобы решить тему “темной страсти” (понятно, что мужской), тему глобальной мужской вины перед женщиной и вообще вины “богатых” перед “бедными” (ну а богатые и сильные – они, конечно, мужчины). Нет.
Екатерина Ивановна другая!
Она – необычайной красоты женщина, человек прекрасной души, предмет общего поклонения, верная жена (кстати, муж – депутат Госдумы), любящая мать, существо высшего порядка. Короче говоря, Екатерина Ивановна – та же Анна Каренина, только в другой ситуации или увиденная другими глазами.
Глазами человека, который, как бы это сказать, прекрасно понимал, что такое пошлость. Пошлость жуткая, обыденная, ежедневная, проникающая во все поры этого мира, составляющая его суть – вот чего не знал я о Леониде Андрееве. То есть я не знал, как глубоко он это понимает и может передать самыми обычными, простыми словами, чтобы стало от этой всемирной пошлости тошнотворно страшно.
Все никак не могу рассказать саму историю. Екатерина Ивановна – женщина, как я уже сказал, красивая, богатая, добропорядочная мать семейства – вдруг оказывается заподозрена ревнивым мужем в измене.
Она ни в чем не виновата, но будучи глубоко оскорбленной (сначала ее выслеживают, потом орут, потом устраивают сцену, бегают за ней с револьвером и, самое страшное, в нее стреляют) – от мужа уходит и “отдается” этому нелепому, всеми презираемому мужчине, у которого зачем-то когда-то задержалась по какому-то делу на лишний час, и это вот дурацкое событие и стало причиной всей катастрофы.
Рассказывать эту историю скучно и даже как-то глупо, ведь не в ней дело. Да и в пьесе она тоже лишь рассказывается, но не показывается, она за скобками и за сценой. Каковы бы ни были внешние причины, всякие “смягчающие обстоятельства”, тут, у Андреева, речь идет именно о вине женщины, вот что поражает в пьесе, причем с первых же секунд. Поражает интонация судьи. Пафос этого обвинения.
Но сначала про первые секунды.
Давно не видел я на сцене настолько убедительный показ персонажа в состоянии аффекта (того самого мужа Екатерины Ивановны, из-за которого весь сыр-бор, ревнивца, и депутата). Это передано через реакцию других людей, через странную полночную беготню в доме, через чепуховые детали, абсурд бытовых ситуаций, когда люди, трагически заламывая руки и крича, заставляют друг друга просто выпить стакан воды, сесть на стул, выйти в другую комнату и так далее, и так далее. Ну что там говорить, мастер был Леонид Андреев. И режиссер тут не испортил ничего.
Наоборот, как мне показалось, даже где-то прибавил. Прибавил именно в этой сцене, решить которую было, вероятно, необычайно сложно: из-за карикатурного беганья с водевильным револьвером, выстрелами, стонами и прочим. И тем более грустно это констатировать, потому что потом – чем дальше от начала, тем больше – режиссера качнуло к очень простому решению темы “глобальной пошлости”. Тема-то очень сложная, и иллюстрировать ее путем простого раздевания, показа совсем голого тела или изображения секса на сцене – честно говоря, странновато.
Да, пошла по рукам бедная, несчастная Екатерина Ивановна, да, попала поневоле в душный тяжелый мир порнографических романов начала ХХ века – или скорее открыток, – но подсовывать нам в руки этот роман или набор открыток вместо самой пьесы… И, если уж на то пошло, заставлять актрису бегать голой в течение целого часа – тоже как-то бесчеловечно, хотя за самоотверженное служение искусству спасибо, и благодарность в приказе.
Но эта “знойная” режиссура не мешает, а как бы даже помогает понять тот надлом, что случился и с пьесой, и с автором. Помогает понять, почему ее, собственно, с тех пор, со времен провала на сцене того же ярославского драматического, в 1912-м, кажется, году, – никто и не ставит.
Конечно, с точки зрения современного человека и “Анна Каренина”, и “Екатерина Ивановна” – произведения, прямо скажем, не совсем постигаемые. Ну что уж так страдать, да? Ну ушла, ну изменила, но умирать-то зачем? Что уж так с ума-то сходить?
Однако вот же – она сходит, и мы смотрим, и читаем, и слушаем. И все же андреевская вещь осталась лишь репликой, пародией на великий роман, хотя задумывалась как полновесный ответ, как другая, более реалистичная версия этой “жизненной драмы”.
Мысль о гибельности “смещения рамок”, нарушения запретов, которые человек сам себе поставил, нарушения правил, которые сам для себя сформулировал, Толстой перевел в ранг высокой античной трагедии. В этой истории заговорил черный, бесконечный фатум, оттого-то этот поезд в конце так понятен и неизбежен.
У Андреева в конце – не поезд, а автомобиль. Екатерина Ивановна отправляется “кататься” с очередным любовником. Андреев перевел ту же драму о “нарушении правил”, которые вдруг оказываются не внешними, а внутренними, в ранг “низкого жанра”. Вся “клиника”, вся “психопатология”, когда женщина в ярости, рыча, аки зверь, вначале отталкивает мужчину, а в конце, так же рыча, бросается на него, пугая и отвращая, показана у него очень ярко. Но в этой “психологической” яркости зияет дыра, в ней отсутствует важнейший элемент: зачем он нам все это показал? Так точно, так убедительно?
Роли перепутались. Обвинитель оказался обвиняемым. “Вина” женщины, которую автор так тщился доказать, оказалась не из области юриспруденции, морали, права, психологии или медицины, то есть постигаемого. По большому счету, женщина всегда безвинна, и если Толстой или Достоевский как-то так понимали это сразу, не умом, но чувством, то Андрееву пришлось вывернуться наизнанку и глубоко упасть самому. Растворенная в его тексте всемирная пошлость разъела мозги автору.
Но для чего же эта “неудачная” драма извлечена из-под спуда, зачем она нам сегодня?
Мне кажется, она важна именно в силу отчаянности, болезненности самой попытки. Она болезненна и отчаянна очень по-современному. Женщины и мужчины уже настолько поменялись ролями, что вопрос опять встает между нами всеми: а есть ли у НЕЕ вина? И ОНА ли виновата в том, что происходит вокруг? Русских умных людей в канун революции душила пошлость, терзала депрессия, мучила слабость душевная и психическая.
Они сомневались даже в женской природе, вечной и неизменной, как сама загадка жизни. Они низводили ее в ранг “клиники”. На это тяжело смотреть, этому тяжело сопереживать даже сейчас. Сто лет спустя.
И как ужасно, если это опять произойдет с нами…
∙