Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2011
Станислав Иванов родился и живет в Москве. Окончил географический факультет МПГУ. Финалист премии “Дебют” (2004) и премии им. Юрия Казакова (2006). Путешествует, реставрирует храмы, выступает клавишником в музыкальной группе. Постоянный автор “Октября”.
Станислав ИВАНОВ
Лучшие люди геофака
Историко-культурологический и радиационный фон
Геофак и биохим МПГУ имени Ленина расположены посередине между станциями метро “ВДНХ” и “Алексеевская”, недалеко от платформы “Маленковская”, за которой простирается массив национального парка “Лосиный Остров”. Здание факультета стоит на улице Кибальчича – инженера-анархиста, который убивал своих классовых врагов крылатыми ракетами собственного изобретения. Возможно, революционное название улицы в немалой степени поспособствовало выбору Коляна, когда он думал, куда бы ему пойти поучиться.
На такие факультеты, как наш или, скажем, астрономический, изначально не стремились попасть карьеристы, стяжатели и различного рода проходимцы из тех, кого именуют “серьезные молодые люди”. Исключения, конечно, проскакивали, но эти персонажи оказывались в нашей среде своего рода изгоями, предметом насмешек. Был один такой на два курса старше – всегда ходил в дорогих костюмах и модных пальто, с начищенными ботинками и прилизанными волосами. Колян называл его “Полированный”. Хотя Колян и сам постоянно ходил при параде, но все равно выглядел при этом человеком из добрых советских семидесятых. А таким, как Полированный, здесь явно было не место: он выглядел таким же недоразумением, как если бы я шлялся по МГИМО или Финансовой академии в своем потертом свитере и старых джинсах, а после занятий уезжал домой на метро, а не на дорогой иномарке. Или взять Цыганкова из Теминой подгруппы. Этот сынок дипломата даже матом ругался исключительно по-английски. Вместо приличных слов твердил свои “фак” да “фак” по всякому поводу, так к нему и прилипло это прозвище. Впрочем, Фак долго не продержался: вылетел через полгода за неуспеваемость.
Девяносто процентов студентов все еще получали высшее образование бесплатно, а преподаватели не брали взяток. По крайней мере, на нашем факультете. Единственный раз мы попытались незаконно получить зачет за практику по ботанике, где, как обычно, валяли дурака, купаясь в болоте и загорая прямо на сфагновом ковре, пока девчонки собирали гербарий. Это были непередаваемые ощущения. Но если на практиках по другим дисциплинам на сладкое безделье частенько закрывали глаза, то доцент Зернов, про которого ходили слухи, что он педик, почему-то решил проявить принципиальность.
Колян приволок из дома красивую иллюстрированную книгу про птиц на немецком языке, мы присовокупили к ней бутылку хорошего молдавского вина, купленную в палатке у метро, и отправили нашего самого презентабельного товарища в кабинет Зернова. Через минуту Колян вышел из двери и развел руками:
– Сказал, чтобы мы приходили в сентябре с выполненными заданиями. А алкоголь он вообще не употребляет. Хотя по-немецки читать умеет…
– Ну точно – гомик, – сделал вывод Леха, и мы неспешно отправились в лес, ибо хорошее молдавское вино не должно пропадать из-за нелепых прихотей доцентов-педерастов.
Мы поступили на геофак в 96-м году. Это были последние годы великой эпохи без мобильной связи, компьютеров и Интернета и почти бесплатного проезда в общественном транспорте; краткий и благословенный период настоящего дешевого пива из Чехии и еще более дешевого алкоголя из Осетии, Молдавии и Грузии, но уже не такого настоящего.
По телевизору ежедневно передавали фронтовые сводки из мятежной Ичкерии и с московских улиц, где отстреливали спекулянтов и стяжателей, рядившихся в респектабельные бизнесмены, а кроме того, каждую неделю показывали куклу пьяного президента, символизирующую полную победу демократии и свободы слова.
В самолетах можно было сколько угодно пить и курить, и никто не досматривал на таможне ваши носки, ботинки и зубную пасту на предмет наличия жидких бомб.
Ни одному, даже самому зарвавшемуся и отмороженному менту не приходило в голову требовать у вас документы и забирать в отделение за распитие пива на улице. Чтобы попасть туда, надо было купить портвейна в палатке, стоя перед ними в очереди, и распить прямо у них на глазах, не отходя слишком далеко. За это нас однажды посадили вчетвером в милицейский “уазик” и дали бутылку с собой, вежливо посоветовав допить ее до приезда в отделение.
Нас поместили в переполненный обезьянник с бомжами, алкашами, азербайджанцами без регистрации и каким-то неадекватным азиатом, с которым менты не знали, как поступить. Оказалось, это турист из Японии, который просто вышел погулять без паспорта из гостиницы “Космос”. Артем хорошо знал английский, уж точно лучше японца, и выступил в роли переводчика, быстро прояснив ситуацию. Благодарный турист скрупулезно записывал на ладони наши имена, коверкая на свой дальневосточный лад, и клялся восходящим солнцем, что его гостеприимный дом в Иокогаме всегда к нашим услугам.
Нас отпустили через полчаса, записав наши вымышленные имена и адреса, которые и не думали перепроверять, ведь тогда не было компьютеров, сетей и баз данных. Как и у нас отсутствовали деньги и документы – один лишь читательский билет в факультетскую библиотеку в боковом кармане моей сумки. Это была свободная страна для свободных людей, если у вас имелись правильные разрез глаз и пигментация кожи.
Когда лил сильный дождь или температура опускалась ниже минус пятнадцати градусов со снежным бураном, мы делали выбор между “Чебуречной”, “Пельменной” или институтской столовой. Иногда у нас возникали экстравагантные идеи выпить в канализационном коллекторе, на крыше, в автобусе или женском туалете, но чаще всего после занятий – или вместо них – мы шли в близлежащий парк, почему-то называя его Сокольниками, где посреди леса нас ждал вожделенный стол со скамьями по обе стороны, за которым и проходило становление нашего мировоззренческого опыта. Перед этим мы покупали алкоголь и хлеб с майонезом в одном из многочисленных магазинчиков в округе, которых еще не поглотили супермаркеты. Мы знали всех продавщиц, а они знали нас – мне даже в двух местах отпускали в кредит, когда нам не хватало на запивку. Потому что, если покупаешь даже дешевое пойло и пластиковые стаканчики, нужно вести себя вежливо и с достоинством, будто приобретаешь подлинное шампанское, а не суррогатный портвейн “777”, не забывая говорить “спасибо” и “пожалуйста”, а также “добрый день” и “всего хорошего”. А потом мы неспешно брели по дороге к лесу, и Колян называл эти мгновения “лучшими в жизни”, когда “ты еще не начал, но знаешь, что у тебя есть!”
В то время на геофак поступали в большинстве своем различного рода неформалы, походные романтики, мечтатели, да и просто ребята на грани психической нормы. Я с ужасом предвосхищал, что будет, если все они попадут в школы и станут учить детей.
В третьей подгруппе учился Дима Касьянов. Он совсем не пил, поэтому неудивительно, что у него не было друзей. Зато Дима знал назначение каждой, казалось бы, ненужной вещи, детали или конструкции и мог объяснить, для чего она нужна, где ее можно взять, купить или сделать.
Вован, курсом старше, избороздил все Подмосковье и примыкающие области в поисках железнодорожных депо, где сохранились старые паровозы, тепловозы и электровозы. Он очень любил их фотографировать и собирать в альбом. Когда он показывал его нам, я почему-то подумал, что вот такие маленькие щуплые пареньки с жидкими усиками и насилуют потом женщин в специально оборудованных подвалах.
Однако самым отпетым маньяком был друг Беляева из второй подгруппы – Серега Клочков, уроженец городища Гагарина. На лекциях он рисовал талантливые картины, на которых изображались какие-то жуткие инсектоиды и паукообразные, совокупляющиеся с женщинами-кошками и полуптицами-полурыбами.
– Кто-нибудь был в его комнате в общаге? – в шутку спрашивал Андрей Романов. – Повезло же его соседу по обители мрака. Наверняка у этого адепта зла висит паутина на стенах, валяются черепа на полу, а на плите стоят чаны с адским варевом из трупов лабораторных животных, которое этот чернокнижник с удовольствием поглощает на ужин.
Но в полной мере всю чудовищную силу Сереги Клочкова мы познали, когда нам выдали счетчики Гейгера для измерения уровня радиации на различных станциях метро. Клочков решил проверить его немедленно, на следующей же лекции. Я видел, как он весь вздулся и покраснел, сосредоточенно вперяясь в счетчик и дистанционно воздействуя на него руками.
Сидевший рядом с ним Беляев осторожно спросил:
– Что ты делаешь, Серега?
– Не мешай. Я нагнетаю радиацию! – ответил Клочков и еще сильнее вздулся.
Услышав это, мы с Андреем чуть не уползли под парту, но отнюдь не из страха перед радиационным облучением. Хотя позднее Беляев уверял, что вроде бы заметил, как на очень короткий промежуток времени счетчик Гейгера зафиксировал какой-то всплеск.
– Чертовы мракобесы, – только и произнес постепенно приходящий в себя Андрей, вылезая из-под парты.
Баяр-Магна Шарабат, или
Экзопланетная монгольская конница
Баяр-Магна Шарабат впервые появился на лекции по анатомии, что вызвало мгновенную реакцию Андрея.
– Опа! А это что за чукотский юноша?
Однако Баяр-Магна оказался не чукчей, а самым что ни на есть настоящим монголом из пустыни Гоби или откуда там еще. На лекциях он тихо сидел на задних партах, занимаясь каллиграфией, а на семинарах преподаватели старались его сильно не тревожить. Товарищ Шарабат сказал, что друзья должны называть его Паир, и все мы так и стали его звать. Лично для меня не было ничего удивительного в том, что “Паир” являлось сокращенной формой от “Баяр-Магна”. В русском языке возникали и более парадоксальные ситуации. Александров именовали Сашами, и никто не обращал на это внимания.
Паир был вежлив и приветлив, а также всегда интересовался нашими делами.
Мы часто пересекались на баскетбольной площадке. Шарабат был на три головы ниже всех соперников, но запросто обводил больших и неуклюжих русских и евреев, вроде Снежкова и Вервицкого. Он был достойным соперником.
Видимо, за хорошую игру они решили угостить его нашим национальным напитком:
– Хватит тебе пить кумыс, Паир. Попробуй-ка лучше это!
Распив на троих бутылку водки за дружбу между братскими народами, Баяр-Магна одарил сотрапезников исполнением национальных монгольских песнопений. Наверняка национальные самосознания Снежкова и Вервицкого немного приподнялись после баскетбольных конфузов – перепить их двоих Паир не сумел.
– И как эти люди захватили полмира да еще мы попали под иго?! Ну посмотри на Паира, во что они выродились – никакой агрессии, сплошное добродушие и наивность. Маленького роста, а в баскетбол играет лучше здоровенного бугая Артема, – так рассуждал о современных монголах Андрей Романов, наследник Императорского Дома.
– Вот потому и завоевали. А теперь их научили красиво писать на языке больших белых людей и виртуозно играть в их игры, чтобы снова опозорить нас, – сказал я.
Как-то раз Паир подошел ко мне на перемене и начал со стандартной фразы из русско-монгольского разговорника:
– Привет! Как дела?
Обычно на этот вопрос я не отвечал, потому как меня бесили штампованные клише, да и дел-то у меня никаких не было. Но вместо того чтобы сказать: “Не придумать ли тебе иное начало беседы”, я произнес: “Спасибо, хорошо!”, с непривычной готовностью общаться. Все-таки Паир был этническим монголом и русский язык не являлся для него родным.
Мы поговорили про учебные проблемы, а затем Баяр-Магна попросил у меня книгу о планетах Солнечной системы.
Я принес ее на следующий день, а через месяц Паир не сдал сессию и улетел вместе с моим научно-популярным иллюстрированным изданием на одну из этих планет – в Улан-Батор.
Я вдруг вспомнил о ней через год, когда читал лекцию “Мир как Вакуум” на очередном в истинно античном смысле слова симпозиуме, которые происходили за столиком, где по утрам пенсионеры играли в домино, в лесопарке “Лосиный Остров”.
Я почти уверен, что Баяр-Магна Шарабат стал основателем национальной астрономической школы и вся Монголия изучает эту науку по моей книжке. А когда Паир станет Верховным Ханом, я увижу его по телевизору и поеду к нему в гости на поезде “Москва – Улан-Батор” в плацкартном вагоне.
Разрушая стереотипы
– Если бы распределением ресурсов и энергии управлял беспристрастный общепланетарный искусственный разум, регулирующий макроэкономические процессы, мы бы не узнали наш мир, ибо в такой же степени, как экономический уклад, изменился бы и социокультурный фон. Ты не находишь? И я считаю, эти изменения были бы к лучшему.
Димон также признавал коренную перестройку всего миропорядка в случае управления им разумной машиной, но сомневался в положительном характере изменений для человечества в целом.
Мы стояли во дворике за геофаком и обедали пивом с бутербродами. Выдержав паузу после беседы об искусственном интеллекте, Димон осторожно обратился ко мне:
– Знаешь, Стас… Серега Бусаров недавно жаловался мне…
– Да? На что же?
– Ты ведь в курсе – раньше они с Лехой ходили в горы, покорили Эльбрус, даже шли в одной связке.
– Что-то такое припоминаю. Он рассказывал за бутылкой “Хванчкары”, как еле сполз с этого Эльбруса последним, с высунутым языком.
– А теперь вот Леха продает ледоруб, – сказал Димон и замолк. Видимо, Серега Бусаров жаловался на это уже давно.
– Ну да, теперь он ему не нужен, – поспешил успокоить Диму я.
– В том-то и дело! Раньше он был альпинистом, а связавшись с вами, стал алкоголиком.
Я прожевал хлеб с колбасой и запил “Портером”.
– Вот видишь, Димон, оказывается, в жизни все-таки есть что-то лучшее, чем горы!
– Да я и сам так думаю, – ответил Димон и сказал, что с него хватит премудростей орографии и сегодня ни на какие семинары он уже не пойдет, поэтому надо идти за добавкой.
Командарм Чубанов
Колян слепил бронебойный снежок и пальнул им по входу в геофак, до которого было метров пятьдесят.
– Ложись! – крикнул он всем толпившимся у дверей.
Саня Беляев рассказывал потом, что только и успел услышать это самое “Ложись!”, выходя на улицу, когда снежок расплющил его тщедушную грудь и пригвоздил к стене.
Колян любил обстреливать проезжающие автобусы, проходящих девушек или закидывать свои снаряды в окна зданий. Это доставляло ему немалое удовольствие. Однажды какой-то дедушка, увидев, как Колян отправил очередной снежок в стратосферу, предложил ему записаться в легкоатлетическую секцию. По его словам, у нашего друга были отличные данные для копьеметателя. Но у Коляна совершенно не было времени на такую ерунду.
Дважды завалив вступительные экзамены на различные факультеты (ибо кругозор его отличался необычайной широтой), три года он скрывался от армии. С досадой Коля вспоминал, как, сдав на “отлично” два первых экзамена, был пойман со шпаргалкой на сочинении и прилюдно выведен из аудитории. “Это был величайший позор в моей жизни, парни! – признавался он. – А потом прыгай в полпятого утра от ментов со второго этажа с собственного балкона!” Несмотря на всю склонность к “пассионарности”, даже ему не хотелось два года мыть толчки в казармах или – того хуже – воевать в Чечне.
Мы уважали Коляна и гордились им. Ведь он был на целых три года старше нас и даже помнил Олимпиаду! Он часто дарил мне брошюры “Кто в Прибалтике коренной” или настенные плакаты компартии Италии.
Маленькому Коле Чубанову едва исполнилось восемь лет, когда родители не дали ему съесть мешок конфет целиком. В знак протеста он снес с петель дверь в их комнату.
Обучаясь в десятом классе средней школы, он увидел из окна, как семь малолетних идиотов издеваются над кошкой в его дворе. Он взял палку, выбежал на улицу и нанес садистам значительный урон.
Половину его квартиры занимали полки с книгами, а во второй половине жили четырнадцать кошек вместе с его братом, отцом и матерью. Каких только книг у него не было! Я предпочитал брать Станислава Лема, а Леха – Бакунина и Кропоткина. А однажды Лехе срочно потребовался маркиз де Сад. Колян принес ему “Философию в будуаре” ровно на один день, чтобы никто не заметил ее пропажи. Леха проглотил за ночь всю эту “философию” и еще неделю ходил одержимый идеей снять фильм по мотивам этого произведения. Только он не знал никого, кто бы согласился исполнять женские роли. После де Сада некоторое время его мысли занимала набоковская “Лолита”, но мне пришлось огорчить его, поведав, что в кинематографе его уже опередил Стэнли Кубрик. Однако, как оказалось, он нисколько не расстроился, развивая нимфеточную тематику уже вне рамок кинематографии, да и совершенно позабыв о Набокове.
В институт Николай Чубанов приходил в костюме в стиле старых добрых семидесятых, белой рубашке, с галстуком и дипломатом. Когда он обращался ко мне с просьбой подержать его, это значило, что сейчас зло будет наказано.
– Подержи! – сказал Колян и протянул дипломат.
Мы ехали в автобусе, а контролер хотел оштрафовать беззащитную женщину за безбилетный проезд. Когда открылись двери, Колян схватил в охапку контролера и произнес:
– Выходите, сударыня! Какие еще билеты, у нас в стране и так полно электроэнергии и углеводородов. Мы все должны ездить бесплатно. За наш счет буржуи прохлаждаются на фешенебельных курортах, вывозя наши деньги в заграничные банки и офшоры, и с нас еще чего-то требуют! А ты бы лучше шел работать на стройку, – советовал Колян ретировавшемуся в дальний конец автобуса контролеру.
Единственный раз никто не пострадал от этого дипломата, когда Колян вручил его Лехе перед входом в зоопарк и велел ждать внутри. Мы должны были выполнить одно задание по зоологии, но Колян не считал необходимым платить за входные билеты. Зайдя на территорию зоопарка, я и Леха стали наблюдать, как человек в костюме и белой рубашке перелазит с ограды на дерево и спрыгивает на землю, залихватски отряхивая ладони.
– А вот и я, орлы! – информировал Колян, бодро забирая дипломат.
Остановившаяся рядом трехлетняя девочка указывала на него пальцем и вопрошала: “Мама, а это кто?”
Выпив свое, Леха желал чужого пива, а затем и чужих девушек. Начитавшись трудов анархистов, он радикально отринул понятие частной собственности. На младших курсах литература оказывала на него удивительное влияние. Он пытался осуществить все прочитанное на практике и порой заходил гораздо дальше кабинетных анархических идеологов, ибо обладал Волей, которая просыпалась в нем чаще всего под влиянием алкоголя. Правда, с последствиями проявления этой Воли приходилось разбираться не ему.
Леха часто заставлял Коляна отставлять дипломат в сторону. Если подержать его было некому, он просто ставился на землю.
Однажды, возвращаясь из института, около “Рижской” Леха встретил двух незнакомых парней, что-то купивших на рынке радиоэлектроники, и попросил пива. Аргументы по поводу отсутствия денег и желания выпить не произвели на них должного впечатления, и они послали Леху в грубой форме. Коляну это не понравилось, и он попросил их извиниться. В ответ ему достался удар между ног.
Зря эти парни так сделали, отступив от правил честного поединка, к которым привык Колян. Они и не догадывались, кого они посмели оскорбить. Он беспощадно разгромил их и обратил в бегство – неприятели даже побросали свои пакеты с покупками, улепетывая в сторону метро. Колян с презрением швырнул их им вслед:
– И забирайте ваши провода!
После таких побед Воли и Духа они садились в общественный транспорт и пели дуэтом советские песни.
– Летчик над тайгою верный путь найдет, прямо на поляну посадит самолет! – горланили мои друзья.
Хотя я и проучился четыре класса в музыкальной школе, к их песнопениям не подключался. Не потому, что стеснялся, просто у меня не очень хороший голос. Однако с музыкальным слухом был полный порядок, в отличие от моих товарищей. У тех не было ни того, ни другого.
А ведь когда-то я без всякого смущения орал “Земля в иллюминаторе” на всю Окскую улицу (прародина человека). Но тогда у меня был отличный голос. Мне было четыре года, и звали меня совсем по-другому.
– Мальчик, как тебя зовут? – спрашивали меня тетеньки у мамы на работе.
– Павлин.
– Это что – имя такое?
– Нет, это птица такая, – отвечал я.
Уже тогда во мне формировались истоки и предпосылки всех последующих психопатологических состояний.
– Подводная лодка уходит под лед! – не прекращали куражиться мои верные друзья.
В обязанность пассажиров вменялось внимательное прослушивание всей этой пьяной какофонии. Однажды Леха, который жил на “Преображенской площади”, доехал с Коляном до “Теплого Стана”, затем им захотелось петь еще, и они развернулись обратно до “ВДНХ”, пропев весь свой скудный дуэтный репертуар по нескольку раз.
– Если кому-то не нравится, можете перейти в другой вагон, – предлагал Колян особо непонятливым пассажирам. – Не видите, что ли, люди отдыхают, душа поет!
Когда Леха уставал или его начинало тошнить, примирительными и широкими жестами Колян успокаивал окружающих и просил не волноваться:
– Все в порядке, граждане, человек просто немного переутомился.
А затем громко читал Есенина. Соло, с выражением.
Как-то раз мы заехали на Поклонную гору, и Леха усомнился в сверхъестественных способностях Коляна:
– А слабо тебе залезть в фонтан? Прямо в костюме!
Колян попросил только присмотреть за дипломатом и к удивлению собравшегося народа ринулся в прохладные струи. Некоторые спрашивали, не сегодня ли день ВДВ, а получив отрицательный ответ, удивлялись еще больше. Ведь всем известно, что купание сотен пьяных мужиков в тельняшках в фонтанах Москвы в День десантника считается абсолютно нормальным социальным явлением. Появление же в фонтане прилично одетого молодого человека в обычные будни могло шокировать обывателей, поэтому я говорил им, что сегодня – День учителя. Мало кто знал, что этот праздник состоится через полгода, поэтому они как-то успокаивались. Пришлось добавить, что скоро соберутся еще тысячи людей в костюмах и очках, и мы устроим здесь бучу, и лучше бы увести отсюда детей и пенсионеров.
– Точно! – вторил мне Леха. – Почему военным можно, а нам нельзя?! – Наверняка он уже представил толпу пьяных очкастых ботаников, крушащих пивные ларьки и переворачивающих машины, размахивающих дипломатами и выкрикивающих: “У-чи-те-ля!!!”, распугивая зазевавшихся прохожих.
А Колян в это время ходил с непроницаемым и серьезным лицом в ореоле радужных брызг, величаво раздвигая руками потоки воды. Мы стояли рядом и гордились, какой у нас сильный и смелый друг.
Имея в юности такой пример перед глазами, стыдно было бы не заступить на его место спустя много лет, когда командарм Чубанов устроился на постоянную работу и “перестал дурака валять с вами – алкашами”, – как любя выражалась моя мама.
Анатомический театр доцента Ковалева
– Включили подлизометры, – презрительно отозвался Андрей Романов про парней из второй подгруппы. – Только взгляни на этих жалких подхалимов!
Беляев, Клочков и Цыперсон окружили Вячеслава Викторовича Ковалева и подобострастно смотрели ему в глаза, старательно вылепляя слащавые и заинтересованные в каждом его слове рожи, в преддверии экзамена по анатомии. Андрей презирал таких людей гораздо сильнее остальных. Его фамилия вполне позволяла относиться ко всем подряд с благородным высокомерием.
Это был последний экзамен первой зимней сессии, и все его очень боялись. Даже такие люди, как мы с Андреем, немного опасались за итоговый результат.
К семинарам по анатомии всерьез готовились и отвечали на них только Оля Жигалева – флагман нашей подгруппы, серьезная девушка, идущая на красный диплом и наша староста, да Саня Беляев – буйный ботаник в очках с линзами в минус семь диоптрий. Правда, один раз Леха выучил все, что касалось головного мозга, и получил “пять” на коллоквиуме, посвященном высшей нервной деятельности. Доцент Ковалев похвалил и особо отметил его усердие, а Колян назвал выпендрежником.
Как-то раз, проходя мимо биохима в “Чебуречную”, где намеревались наконец-то составить правильные пропорции коктейля, состоящего из жигулевского пива и портвейна “777”, мы заметили, что в окнах анатомического театра доцента Ковалева все еще горел свет, изредка заслоняемый зловещей согбенной тенью хозяина морга.
– Опять выводит гомункулов в своих колбах и ретортах, все никак не уймется. Когда-нибудь он все-таки создаст монстра из ада, – сетовал Андрей. – Шел бы домой, поздно уже.
Первый месяц мы с Андреем вообще мало ходили на любые занятия, а потом нам сразу стало ясно, что запомнить тысячи названий мышц, костей, сухожилий, нервных проводящих путей и их расположение просто невозможно, поэтому мы и решили совсем не напрягаться. А доцент Ковалев невозмутимо выкладывал на стол кишки, почки, сердца из своих адских бидонов и кастрюль и играючи препарировал их у нас на глазах, словно забавляясь наблюдениями за реакциями девочек. Во время этого аттракциона лучше было не садиться рядом, о чем Ирочка Зеновьева поначалу не подозревала. Она с отвращением следила за манипуляциями учителя и старательно зарисовывала разрезанные внутренности в своем блокноте, ведь это было так необходимо для получения хорошей оценки.
Однажды Вячеслав Викторович препарировал почку, и из нее брызнула жидкость весьма неприятного цвета, попав Ирочке прямо на новенькую кофточку. “Вячеслав Викторович!” – только и произнесла она, краснея.
Это не могло не вызвать приступ истерического смеха у Коляна. Он извинялся перед Ирочкой, перед преподавателем, но никак не мог остановиться. Колян был человеком воспитанным, импозантным, настоящим джентльменом. Всегда ходил в костюме, при галстуке, в белой рубашке, носил часы марки “Командирские”, а в руке – элегантный черный дипломат времен Карибского кризиса, даже на пляж и в лес он неизменно приезжал в таком виде. Однако Колян ничего не мог с собой поделать, когда ему было действительно смешно.
– Ира, прости! – повторял он, продолжая хохотать.
Совершенно такую же реакцию вызвала у него человеческая нога, плавающая в формалине, когда нам ее показывали в морге. Тогда он так долго не мог прекратить смеяться, что даже Оксана Васина, которую чуть не вырвало перед этим, начала хихикать.
– Ну, Коля, что с тобой? – участливо вопрошала Ирочка, протягивая ему платок, ибо лоб у Коли покрылся обильной испариной от напряженного смеха.
Мы как-то осведомились у парней со второго курса, как они умудрились сдать эту ужасную анатомию. Они как-то хитро улыбнулись и начали воодушевленно вспоминать, как играли в сифака засушенным фаллосом на семинаре о мочеполовой системе, когда доцент Ковалев ненадолго отлучился. Это вселило в нас немного оптимизма.
В билете мне попался вопрос про кости и суставы верхних конечностей. Единственное, что я хорошо запомнил из учебника, – так это фотографию со слепка ладони Паганини с гипертрофированно удлиненным большим пальцем вследствие регулярной игры на скрипке. На этом пальце я и решил построить свой ответ, плавно переведя беседу на классическую музыку, в которой разбирался немного больше, чем в анатомии. Я вдохновенно излагал факты из биографии Паганини, пока меня не спросили что-то о пястно-запястном суставе.
– Вы, очевидно, раздумываете сейчас, что я вам поставлю, господин Иванов… два или три? – деликатно поинтересовался доцент Ковалев.
Он вообще был очень деликатным, особенно когда назначил последнюю лекцию первой парой тридцать первого декабря. Предваряя ее, он высунулся в окно и вслух заметил: “Что-то сегодня небо слишком низкое”. Я даже выразил опасение Андрею, не придавит ли оно учителя, и мысленно помолился, чтобы он поскорее закрыл створки.
– Однако я ставлю вам четыре. Видимо, у вас несродство с анатомией, господин Иванов, – предположил он.
Вообще-то, я был двукратным олимпийским чемпионом Марьино по биологии, еще когда учился в школе, поэтому без колебаний поступил на биологическое отделение геофака. Но после созерцания человеческих внутренностей в морге и вскрытия нематод, аскарид и земноводных на зоологии и физиологии животных я немного поостыл к этой науке в целом, исключая генетику и эволюционное учение.
Я с сожалением согласился:
– Видимо, несродство.
Это был последний экзамен. Можно было забирать зачетку и идти в магазин за продуктами, которые помогали вымыть из мозга избыточную информацию.
Леха одним из первых получил автоматом “пятерку”, потому что блестяще выступил на том коллоквиуме, посвященном высшей нервной деятельности, к тому же, как оказалось, он жил в одном районе с преподавателем.
Коляну поставили “хорошо”. Но мне казалось, он вполне мог бы рассчитывать на большее. Зря он так истерично смеялся, когда увидел в морге отрезанную ногу в формалине.
Андрей получил “удовлетворительно” и был очень рад. Он, как и я, ничего не учил, но в его билете не было возможности упомянуть палец Паганини – для убедительности и колорита.
Нашей старосте и круглой отличнице Оле тоже нарисовали “тройку” в зачетке. Но, в отличие от нас, она по-настоящему выучила весь учебник анатомии. А остальные девчонки схлопотали свои заслуженные “двойки”. Исключая, конечно, Ирочку Зеновьеву и ее подружку – Катю Юдину. Они старательно вызубрили конспекты, но на большее, чем твердая “тройка”, им рассчитывать не приходилось. Ведь они были девушками, а, как поговаривали злые языки, Виктор Вячеславович их не особо жаловал.
Впрочем, мне всегда казалось, что эти сплетни распространяли те, кто завидовал нашим знаниям человеческого нутра и положительным оценкам.
Идиоты
Димон был отличным актером, он даже играл на сцене театра “На Полянке” медведя, отца-алкоголика и царя-самодура. В процессе общения с ним выяснилось, что в алкоголиков он играл еще в песочнице со своими друзьями из детского сада, в то время как все нормальные дети играли в войнушку или в машинки. Уже и не вспомнить, кто из нас предложил сыграть в дебилов. Сценой для нас служил весь город.
Димон входил в метро с дурацкой физиономией и отсутствующим взглядом, а я громко объяснял ему, что мы сейчас делаем:
– Дима, тебе надо пройти через турникеты. Это не больно. Не бойся, проходи… так, а теперь спустимся по эскалатору.
Димон делал вид, что совершенно ничего не понимает, и что-то мычал в ответ. Нам уступали места в вагонах, я благодарил вежливых и культурных пассажиров и говорил им, что все нормально и беспокоиться не о чем:
– Не бойтесь, он не буйный. Правда, Дима? – И Дима довольно мотал головой с угрожающей амплитудой, хаотично меняя направления. – Скоро мы приедем в больницу, ведь ты же любишь больницу! Кстати, ты не забыл выпить успокоительных?
А через год Ларс фон Триер снял своих “Идиотов”. “Группа взрослых людей, живущая в Дании в одном большом доме, симулирует в общественных местах умственно отсталых в соответствии с их идеей открытия “внутреннего идиота” в себе. Несколько участников группы при этом делают вид, что они – персонал сумасшедшего дома, присматривающий за идиотами”.
Этот сюжет смахивал на жалкий плагиат. Уверен, 95 процентов населения фильм не смотрели, но мы прекратили этим заниматься, хотя это у нас украли идею, за которую я лично заплатил насквозь разорванной губой от удара ботинком, после того как облил компанию нетолерантных молодых людей, которым “дебилизм” казался слишком забавным, и они громко смеялись и показывали на нас пальцем, иногда крутя им у виска.
Однако подавляющее большинство было не таким черствым, мы проверили на себе, и это внушало нам некоторый оптимизм по поводу нравственного климата в обществе. А Ларс фон Триер, конечно же, мог и дальше снимать свое кино в тепличных условиях, нисколько не беспокоясь, что получит ботинком по зубам.
Мы сидели на лавке перед зеркалом: я, Димон и Рональд Макдональд. Рон постоянно бесил меня: я не понимал, почему он так вальяжно сидит, держа руку у меня за спиной, и нагло ухмыляется. Мне казалось, что он смеется надо мной своей разукрашенной клоунской рожей.
Дима вспоминал, как, проснувшись в туалете на свадьбе своего друга, он услыхал, что кто-то умер, но все кончилось хорошо. Выйдя к столу, он повторял гостям то же самое: “Я слышал, в туалете кто-то умер, но все кончилось хорошо”, пока ему не сообщили, что умер как раз он.
– А знаешь, сколько дырок в писсуарах в туалете “Макдоналдса”? – спросил я.
Димон этого не знал.
– Их ровно девять. Колян посчитал.
– Зачем это ему?
– Он сказал, если вдруг его спросят, он даст точный ответ. Хотя не знаю, где об этом могут спросить, на допросе в ЦРУ, наверное.
Мы ели гамбургеры с картошкой – я, Димон и этот – Макдональд. Нет, он не ел, а только глупо ухмылялся. Тут к нам и подвалил тучный человек в строгом костюме и спросил:
– Что вы тут делаете?
На этот вопрос я, как и Моллой, никогда не мог правильно ответить.
– Фотографируемся, – нашелся Димон, – со стариной Роном.
– Фотографируетесь?.. – переспросил человек в костюме и начал беспомощно озираться в поисках фотоаппарата, с помощью которого этим можно было бы заняться.
– Ну да, разве это запрещено? – поинтересовался я.
– Нет, не запрещено, – согласился охранник. – Но кто же вас фотографирует?
– Как кто? Они.
– Кто “они”?
– Они, – повторил Димон и указал рукой на зеркало, отхлебывая из двухлитровой пивной баклажки.
Мы ели гамбургеры и выпивали со стариной Роном, а он все расплывался в своей дурацкой улыбке. Человек в строгом костюме напомнил, что фотографироваться здесь можно сколько угодно, но пиво распивать нельзя, разве что засунув его в бумажный пакет. Мы были с ним полностью согласны, а Рону было по фигу.
Когда мы допили пиво из бумажного пакета, Димон послал Рональда Макдональда ко всем чертям и предложил мне загадать любое желание, пообещав немедленно его исполнить.
– Как так? – спросил я.
Чтобы развеять мои сомнения он достал пластиковую карту и произнес:
– У меня здесь целая стипендия, банкомат совсем рядом, нам крупно везет, можешь пожелать все, что угодно!
Нам действительно крупно повезло, ибо в те годы банкоматы и кредитные карточки в Москве были редкостью. Вероятно, Димон догадывался об уровне моих притязаний и скромности желаний, не боясь, что я возжелаю получить в частную собственность тропический остров с яхтой на причале. Я попросил его о двухлитровой емкости с пивом и баварской сосиске – и все это исполнилось! Я был счастлив. Но Димон почему-то выражал недовольство:
– Даже на оккупированных территориях немцы продавали лучшие сосиски.
– Да ладно, откуда ты знаешь? Какая разница? Сегодня прекрасный день! Хрен с этими сосисками.
– Да, день отличный, – соглашался Димон, спуская остатки стипендии в уличном кафе.
Возвращаясь домой, я наткнулся в переходе на “Курской” на целый секстет молодых музыкантов. Мне захотелось, чтобы они исполнили какие-нибудь мадригалы Монтеверди. Дождавшись окончания предыдущей композиции, я кинул им в футляр из-под виолончели последнюю десятку и передал свои пожелания. Мадригалы Монтеверди не входили в их репертуар, ситуация начинала выходить из-под контроля. Тогда, чтобы не лезть в футляр за своими деньгами, я согласился на компромисс:
– Тогда давайте “Айне кляйне нахтмузик”, это-то вы должны знать!
– Конечно, сейчас! – воскликнул изящный длинноволосый парень.
Они запиликали Моцарта, а я пошел к эскалатору. И этот день был убит самым элегантным образом.
Акт продления жизни на 150 лет
Колян изобразил нас в виде дракона, у которого было общее основание, а из него произрастали три туловища: в центре он расположил себя с бутылкой водки, левой частью являлся я с баскетбольным мячом и корзиной, а справа нависал Леха с ледорубом. Колян много чего изображал, скучая на лекциях. Как-то раз он украдкой нарисовал в профиль портрет одной симпатичной девушки с английского, которую называл Дулей (сокращенное от Дульсинеи). Дело в том, что в эту Дулю уже недели как три был влюблен человек с ледорубом с нашего постера, олицетворявшего триединство Тройки, Семерки и Туза. Зная Леху, три недели мы считали весьма серьезным сроком, ведь его чувства зажигались и гасли с периодичностью вращения Земли вокруг своей оси. За один оборот он мог влюбиться в любую случайную прохожую, продавщицу или официантку в пельменной, зато если уж “любил” (разумеется, безответно), так любил пылко и по-идиотски трагично все отпущенные ему два или три дня, пока не встречал в вагоне метро или в коридоре института другую невинную и ничего не подозревающую девушку.
Из самых благих и дружеских побуждений Колян намеревался подарить Лехе портрет его возлюбленной Дули, дабы тот утешал себя созерцанием любимого образа по субботам и воскресеньям, не имея возможности видеть предмет страстного обожания воочию, ибо даже в самых откровенных фантазиях он не мог позволить себе пригласить ее в кино или в музей в свободное от учебы и лесопарка время. Но перед дарением автор показал его мне и попросил высказаться по поводу техники и композиции рисунка.
Внимательно всмотревшись в листок, небрежно вырванный из общей тетради в клеточку, я честно сказал, что, изображенная в профиль, более всего Дуля походила на истукана с острова Пасхи.
Когда я перевел взгляд с портрета на Колю, тот был уже весь красный, а через секунду лег на парту, закрыв лицо руками, издавая какие-то булькающие и хрюкающие звуки. Я потрогал его за плечо:
– Эй, Колян, что с тобой? Ты чего, э?
– Чего это с ним? – Сидевший неподалеку Беляев тоже начал беспокоиться.
Все эти симптомы были не к добру. Ракетный двигатель уже завелся, и остановить его не представлялось возможным. По крайней мере, на моей памяти такого еще не случалось. Если у Коляна запускалась процедура старта, кода отмены не знал никто, даже сам Колян.
– Мы взлетим на воздух, если он не выпустит пар, – предрек Беляев.
Мы сидели на лекции по общему землеведению для всего курса, пара вот-вот должна была подойти к концу. Я сверился с “Командирскими” часами, которые тряслись и вибрировали на Коляновой руке вместе с другими частями тела. Я почувствовал, что здание скоро осядет, а из окон повылетают стекла.
– Продержись еще две минуты, командарм, скоро звонок, – напутствовал я.
Едва он раздался, как Колян вскочил с места, точно первоклассник в первый день занятий, и выбежал в коридор. Там он не стал сдерживать себя и дал себе волю:
– Все, парни, не могу больше! Ха-ха-ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!! – Так он смеялся не меньше минуты без перерыва.
Из кабинетов и аудиторий выскакивали перепуганные и удивленные люди. А Ольга Фридриховна, преподавательница истории педагогики, призналась, что услышала смех Коли еще у библиотеки и специально прибежала насладиться им с первого этажа.
Пожилая и степенная секретарша с кафедры физгеографии качала головой, приговаривая:
– Николай, надо же быть сдержанней.
Но именно сдерживание аккумулировало и усиливало его смех в разы, делая опасным акустическим оружием.
– Представляешь, если бы Колян курил анашу? – поделился своими соображениями Тема.
– В таком случае его следовало бы запирать в бомбоубежище, чтобы он не разрушил город.
– Кстати, а с чего это он так?
– Не знаю. Мы просто сидели на лекции…
Думаю, это было не так важно. Возможно, уже и сам Колян не помнил первопричину. Вроде бы успокоившись, он зашел в туалет, но оттуда вскоре пошла вторая волна смехового цунами. Минуты через две она схлынула и утихла, изредка дополняемая отдельными невразумительными всплесками. Еще через минуту вышел абсолютно серьезный Колян с мокрой головой и зачесанными назад волосами. Обычно он делал такую прическу после того, когда “перед глазами плыл асфальт”. У дверей мужского туалета собралось много народа, и Коляну это не понравилось.
– А что, в чем дело, товарищи? Расходимся, не стоим, перемена уже закончилась. Или никто не опаздывает на пару?
– Коля, ты в порядке? – спросила Ирочка. – Ну нельзя же так…
– И правда, Колян, ты сегодня вообще дал! – поддакнул Беляев.
Обращаясь к Беляеву, а через него и к другим свидетелям только что случившегося феномена, Колян заявил следующее:
– Твое мнение, равно как и всех остальных, меня не интересует. Меня интересует лишь то, что думают обо мне Леха и Стас. А теперь отправляйтесь по аудиториям. А у нас с ребятами дела.
– Да знаем, какие у вас могут быть дела, – съязвил Беляев.
Но в его голосе слышалась явная обида на то, что он в этих “делах” не принимал участия.
Сакральный каннибализм
Эльвира Вячеславовна Раковская не вела у нас семинары и с виду казалась доброй и безвредной старушкой. Однако “иностранцы” ее патологически боялись и отзывались как о злобной фурии, посещая в полном составе даже ее лекции, очевидно опасаясь за свою экзаменационную оценку. Мы с ребятами тоже иногда захаживали к ней и сидели на задних рядах, предаваясь интеллектуальным играм.
Когда Эльвира Вячеславовна пустила список присутствующих, Леха задумал его съесть. В качестве акта сакрального каннибализма.
– На нем начертаны имена всех наших сокурсников, и, когда они окажутся внутри нас, мы получим над ними тайную власть, – пояснил Леха. Ему не давала покоя идея, завезенная с островов Тихого океана, где с мясом белого человека туземцам передавалась вся его сила.
Колян встрепенулся, отвлекшись от разложения слова “электрификация” на неделимые составные элементы, и обратился ко мне:
– Стас, ты с нами? – Нет сомнений, что он тоже усмотрел в поедании списка сакральную, глубоко мистическую церемонию.
– Извините, парни, у меня гастрит.
– Леха, ты слышал? Это предательство! А как же Тройка, Семерка, Туз?! – Колян решил разыграть карту сакральных цифр.
– Ребята, я не боюсь, просто мне не нравится вкус бумаги. К тому же у человека целлюлоза совсем не перерабатывается, вам ли объяснять.
– Мы же все делаем на троих. Ну что, точно не будешь? – спрашивал Колян, разрывая список на две части.
– Да ладно. Не хочет – не надо. Давай пополам, нам больше достанется, – сказал Леха, имея в виду тайную власть, и запихнул в рот бумагу.
Колян долго мял свою порцию сакральной силы в руках, а затем так же долго и сосредоточенно жевал с самым серьезным выражением лица.
– Так, а где список? – поинтересовалась, наконец, Раковская.
Никто этого не знал, пока девочки с английского, сидевшие впереди, не наябедничали, что передали его нам и с тех пор не видели.
Колян как раз с трудом проглатывал последний кусок, когда Раковская окончательно вышла из себя:
– Что за глупости? Где список, в последний раз спрашиваю?!
Леха и командарм Чубанов лишь удивленно разводили руками и пожимали плечами.
– Вон из аудитории! Детский сад какой-то.
Выходя вон, Леха обронил:
– Что мы, по-вашему, съели его, что ли? – И громко хлопнул дверью.
После лекции я спросил у него, будет ли он и дальше заниматься сакральным каннибализмом и поедать документы людей – паспорта с фотографиями, военные и читательские билеты, зачетки отличниц. Леха сказал, что только без твердых обложек, ибо это чересчур даже для его желудка.
– Хотя, если должным образом измельчить… – задумался он, а в этот момент из туалета вышел Колян и заявил, что ему надо срочно запить этот чертов список и как можно быстрей растворить его в желудке.
Большая перемена только начиналась, поэтому Колян с Лехой решили по-быстрому “жахнуть” на двоих бутылку водки, заботливо посоветовав мне воздержаться, памятуя недавние высказывания о гастрите. Но я и сам упредил их своим отказом. Они взяли “Пшеничную”, зашли во дворик, где мы всегда обедали, достали бутерброды с яичницей и колбасой и за десять минут “жахнули” бутылку в два приема. А потом абсолютно трезвые пошли на лекцию по экономической географии зарубежных стран. Видимо, из-за разницы температур в помещении и на улице, где было минус пять, момент опьянения наступил столь внезапно и резко, что Леха, по его словам, всем существом физически ощутил его прямо на входе в аудиторию. Однако у него хватило координации и терпения добрести до последней парты не качаясь и тихо просидеть до конца пары, пока его не отпустило.
Рядом со мной сел Рома Черных из четвертой подгруппы. Я знал о нем, что он принципиально не дает никому в долг, а Андрей Романов называл его “похотливым котом”. Возможно, Андрей не ошибался, но у Ромы была с собой бутылка французского вина, и он предложил разделить ее с ним. Рома разливал вино под партой в пластиковые стаканчики, а когда профессор рисовал на доске графики и диаграммы, мы чокались и торопливо пили. С последнего ряда за моей спиной раздался справедливый упрек, что водку я пить отказался, а буржуазное пойло поглощаю с удовольствием:
– Смотри, Леха, в наши ряды затесались ренегаты. Говорят, будто у них гастрит, водку не пьют, списки не едят…
Но Лехе было не до того. Возможно, сакральная сила, заключавшаяся в списке, плохо растворилась и распирала его изнутри. Как и во всех предыдущих экспериментах с расширением сознания, основанных на смешении пива, портвейна, коньяка, водки, вина, одеколона и настойки боярышника в разных пропорциях в одном стакане, Лехино сознание, наоборот, сузилось. С тех пор я ни разу не заставал его за сакральным каннибализмом.
Презрение к вещам
Когда кто-то хотел сказать, что застолье могло быть и получше, всегда вспоминали день рождения, который я отпраздновал на третьем курсе: “Это что… вот у Стаса было. Пришли и все умерли”.
Да, так все и было. У Коляна снова перед глазами плыл асфальт, Димон встретил в метро грудастую учительницу по психологии Екатерину Юрьевну и признался ей в любви. Леха проснулся в лесу, через который он пошел домой пешком, и увидел перед собой копыта лошадей. “Вставай, парень, а то заработаешь простатит”, – поднял его заботливый голос конного милиционера. Артем привел с собой какого-то бригадира со стройки, где подрабатывал чернорабочим, отрекомендовав того человеком, способным перепить всех. В итоге бригадир пропел две-три песни, проблевался и упал под лавку. Когда к третьей паре, как мы и договаривались, приехали “друзья геофака” – Костян, Влад и Свет, я был уже в хлам.
Рассказывали, что я пошел послушать репетицию нашей местной рок-группы в подвал и, оставшись весьма довольным прослушанным, даже поаплодировал. Однако, собравшись уходить, полюбопытствовал относительно местонахождения моей гитары. Она была дома, объясняли друзья, пытаясь оттащить меня от парня по кличке Микрофон, которого я пытался задушить с сакраментальным вопросом: “Где моя гитара?” Я их не слушал, так и не уяснив, где оставил свою гитару. Потом я лежал на входе в здание, мешая пройти замечательной преподавательнице по истории педагогики Ольге Фридриховне, и послал ее куда подальше отборным матом. Я был потрясен величием этой женщины, когда на экзамене она поставила мне четверку и назвала талантливым, но слегка несобранным человеком.
Все это было похоже на правду. В довершение всего на автобусной остановке мы с Артемом схлестнулись с толпой болельщиков ЦСКА. Тёма в ультимативной форме доказывал им неизбежное чемпионство “Спартака” и выкрикивал речевки, унижающие достоинство и порочащие репутацию коневодства. Я свалился с первого удара, хотя и сам не прочь был отдохнуть, и, пока лежал башкой около самой урны, “друзья геофака” запихивали Тёму в автобус, чтобы его не отметелила толпа малолетних фанатов.
Переночевав в каком-то притоне для престарелых на Каховке вместе с Андреем, мы зашли с утра к нашему другу Лёне, и тот вынес нам кружку холодной воды из-под крана и два бутерброда с красной икрой, ибо, по его словам, у него “в доме больше ничего не было”. Я с удовольствием уминал их, светя своим фонарем на темноватой лестничной площадке.
Чтобы избежать повторения этого кошмара и вырваться из обыденного хода событий, я отправился справлять двадцатилетний юбилей в Рим в полном одиночестве, получив деньги от мамы на расширение географического кругозора.
Товарищи как следует проводили меня в путь, а Колян напоследок попросил, чтобы я привез ему камень от Колизея.
Вдоволь побродив по форумам, музеям Ватикана и тратториям, помывшись в термах Каракаллы и совершив церемониальные обряды в храме Весты, я, наконец, решился зайти внутрь Колизея, вознамерившись довершить дело, начатое германскими племенами в пятом веке нашей эры.
За акты архитектурного вандализма меня почему-то не задержали центурионы и не бросили на арену сражаться с дикими животными, к чему я был внутренне готов. Мне удалось вернуться в Москву с четырьмя осколками римского величия, и один из них я с гордостью преподнес Коляну как ценную историческую реликвию.
– Ну как, Колян, мой сувенир занял почетное место в твоем музее античных диковин? – спросил я на следующий день.
– Видишь ли…
– Что?
– Я его выкинул. Да это все Леха, начитался всякой анархической байды… Пока мы шли вчера до метро, он внушил мне презрение к вещам. Но я и сам потом подумал: ну что, какой-то камень… Так получилось, что я от него избавился.
Такова судьба этого кусочка известняка, который я с риском для репутации всех русских туристов и культурного облика страны в целом собственноручно отколупал от второго яруса амфитеатра Флавиев 11 октября 1999 года, в день своего двадцатилетия, и провез через государственные границы и который валяется сейчас где-то между станциями “ВДНХ” и “Алексеевская” среди обычного гравия и щебенки, олицетворяя собой причудливое переплетение эпох Первого Рима с Третьим.
Предпосылки к революционной ситуации
в джунглях Никарагуа
Однажды Леха и Колян нашли на помойке около факультета двадцатичетырехкилограммовую гирю и затащили ее на четвертый этаж. Затем они незаметно положили ее в мусорное ведро в деканате, прикрыв ворохом бумаг, и стали ждать в коридоре, когда хрупкая секретарша – девочка лет восемнадцати – задумает вынести мусор. Их очень повеселило, как худенькая девушка долго не могла сдвинуть ведро с места. Ради этого момента они прослонялись в коридоре больше пары.
Леха и Колян вообще любили подолгу стоять и созерцать функционирование различных механизмов: открытие шлюза, работу экскаватора, вращение колеса обозрения.
– До чего же додумались люди! – не уставал восхищаться человеческим гением Колян, глядя на слаженные взаимодействия машин и рабочих, выкапывающих котлован.
Могли они любоваться и статическими объектами. Никогда не забуду полчаса на промозглом ветру у монумента “Рабочий и колхозница” около моих друзей с задранными вверх головами. В другой раз я прождал их минут десять на станции метро “Маяковская”, пока они пялились в табло электронных часов.
– Ничего себе! – только и промолвил Леха.
На табло отобразились сакральные цифры “11. 11. 11”.
– И что, ради этого мы торчали тут десять минут?
– Ну да!
Я посоветовал им остаться на платформе до вечера и дождаться не менее мистического числа “22. 22. 22”.
Мои друзья любили подкладывать под задницы одногруппникам канцелярские кнопки или надутые воздушные шары, подпиливать ножки у стульев или просто выкидывать их в окна с пятого этажа перед лекцией по истории. Колян подкидывал заведенные будильники в сумки сокурсников и сильно радовался, когда они неожиданно звенели посреди семинара. “Пора вставать, Саша, не спи!”, – хохотал Коля, покуда его обескураженный товарищ пытался вынуть из сумки огромный советский будильник. А однажды он подложил этого механического монстра в стол преподавателю эволюционного учения, после чего тот вздрагивал после каждого звонка на перемену.
Одной из грандиозных идей, которая так и не воплотилась в жизнь, была их задумка выкрасть из кабинета анатомии заформалиненный фаллос и подкинуть в сумочку Ирочке Зеновьевой – нашей прелестной девочке-отличнице. Колян фантазировал на ходу:
– Представляешь, ее мама после сессии лезет проверить зачетку, а тут – раз!..
– Что это, Ира, спросит мама. А Ира только покраснеет и расплачется! – подыгрывал ему Леха.
Мои друзья любили петь революционные песни в общественном транспорте, поедать списки присутствующих на лекции, превращаться в столбы, плавать в фонтанах и Патриарших прудах, и при всем этом для множества людей Колян умудрялся выглядеть эталоном нормальности, валяя дурака в институте и во весь голос читая Есенина на улицах и площадях.
Возможно, Леха решил переплюнуть его и в этом и неожиданно для всех нас устроился на работу. Мы сразу почувствовали неладное, когда он перестал с нами пить в Сокольниках. Сначала он расклеивал по Москве объявления и театральные афиши. Однажды мы с Андреем встретили его в метро, поднимаясь в город, где договорились встретиться с Коляном. Леха спускался по соседнему эскалатору и, завидев нас, замахал ворохом бумаг и ведром с клеем.
– Я сейчас поднимусь к вам! – кричал он, размахивая ведром.
По Тверскому бульвару навстречу шел Колян с бутылкой водки и банкой шпрот в руке. Поздоровавшись своей мощной пролетарской ладонью, он успокоил нас, сказав, что в дипломате есть еще водка и шпроты с черным хлебом.
Крепко выпив, Леха уже намекал ранее, что так же крепко полюбил одну девушку “всем сердцем”. Мы отлично знали “крепость” его любви и сколько она обычно длится, но в этот раз чувства, видимо, зашли слишком далеко, если целый месяц он сразу срывался из университета, игнорируя общество друзей, и где-то пропадал целыми днями.
– Ну и как ее зовут на этот раз? – допытывался Андрей.
– Аллювия.
Мы-то догадывались, что ее имя имело вполне земное происхождение и даже приземленное – Галя, студентка на два курса младше. Однако эта бессердечная простушка не испытывала к нашему другу и подобия симпатии, отчего он напивался до чертиков, а ближе к ночи приходил под окна ее дома на Баррикадной и пел, как ему, очевидно, казалось, ариетты и серенады. Ведь он считал себя человеком с великолепным музыкальным слухом, а также – прекрасным исполнителем французского шансона в автобусах и поездах, но его вопли убили бы последние капли сострадания в этой несчастной Аллювии, если б они у нее имелись. К тому же она жила на первом этаже.
– Да на хрен тебе сдалась эта дура? И что, ради нее ты сутками болтаешься с ведром клея по улицам?
Леха отвечал, что мы совсем не знаем его Аллювию, и велел прекратить о ней любые похабные разговоры. А после водки со шпротами выяснилось, что подлинная, музоподобная и невыразимая Аллювия и вовсе еще не появилась на свет, а деньги Леха собирает на революцию в Никарагуа.
– Мне уже целых двадцать и в жизни пора совершать что-то настоящее! – объяснял он.
Вероятно, именно поэтому он перестал пить с нами в Сокольниках и устроился работать расклейщиком афиш. В него перестали лезть “777” и “Пшеничная” водка, в то время как в джунглях Центральной Америки шла праведная борьба между отрядами сандинистов и никарагуанских контрас – жалких ставленников американского капитала.
Но для того чтобы добраться до джунглей, сначала надо было долететь до Гаваны и сделать пересадку. А еще раньше нужно было купить самый дешевый авиабилет за 900 долларов. Это была огромная сумма. Леха высчитал, что расклейщиком афиш он будет копить на него лет пять, а за это время революция без его поддержки может окончательно выдохнуться. Поэтому он поменял работу и полгода грузил ящики с консервами не разгибая спины. Мы искренне желали ему удачи, однако разгрузка консервов не приносила больших прибылей для революции. Леха распродал последнее альпинистское оборудование, но на билет и на первоначальное обустройство в джунглях денег все равно не хватало.
И вот однажды Леха позвонил и сообщил, что вечером улетает в Гавану:
– Я взял в долг у мамы, сказал, что… в общем, не важно.
Это произвело на меня большое впечатление, и я вызвался провожать его в аэропорт. Мне показалось, что нам не скоро предстоит встретиться вновь, и я тут же стал собирать друзей. Однако Лехино отбытие в Никарагуа почему-то никого из них не впечатлило. Андрей сослался на важные дела, а Колян заявил, что самолет улетает очень поздно, а в это время он давно должен находиться дома. И лишь до Димы удалось достучаться, и то не сразу.
– Димон, ты понимаешь, что, возможно, мы видимся с другом в последний раз? – Я и впрямь так тогда считал.
Димон все понял и через пару часов мы стояли втроем у регистрации рейсов в Шереметьеве-2 и давали последние напутствия нашему товарищу:
– За сотню баксов ты купишь на рынке в Манагуа отличный автомат. Там калаши столько и стоят!
– А если сдашь обратный билет, то хватит на целый арсенал!
Так Леха и проследовал к самолету, летящему на Кубу со ста долларами в кармане, одолженными у мамы неизвестно на какие цели, и с русско-испанским разговорником для налаживания первых контактов с повстанческим движением.
Все рубли он отдал нам, поскольку там они ему больше не понадобятся, как сказал Димон, покупая пиво и хот-доги у метро. До его закрытия оставалось полчаса, а мы неспешно пили за Лехино здоровье и успех предприятия в целом.
– А потом как-нибудь в вечерних новостях мы увидим бородатого Леху, обвешанного гранатами, в строю отчаянных барбудос, штурмующих Президентский дворец, занятый бандой самосовцев!
– Точно! И тогда он с чистой совестью сможет вернуться и преподнести свободу никарагуанских крестьян своей Аллювии, бросив к ее ногам заржавелое от тропических ливней оружие, ром и сигары.
– Нет, ром и сигары он отдаст нам! – понадеялся я.
На следующий день на семинаре по экономической географии зарубежных стран Оля Жигалева назвала в числе отсутствующих Лешу Никанорова. И на вопрос преподавателя, что с ним, я с гордостью ответил: “Он улетел в Гавану!”
Всю перемену Ирочка с Катей допытывались, правда ли это?
– Конечно, мы с Димой лично посадили его вчера на самолет!
Оля с недоумением пожимала плечами, а Лена Бочерова только посмеялась и покрутила пальцем у виска.
А еще через день я опоздал на первую пару. Извинившись, я проследовал за парту, сел и вдруг увидел перед собой знакомый красный свитер рядом с коляновской пиджачной спиной. У меня только и вырвалось:
– Эй, какого черта ты здесь делаешь?
Леха застыл вполоборота и загадочно ухмыльнулся.
– Не знаю, как ты будешь объяснять это…
– Давай на перемене.
– Переменой не отделаешься! Придется идти в лес. Ты же привез ром?
Леха продолжал таинственно улыбаться.
– Нет, это надо как-то переварить…
– Да что тут переваривать, – повернулся Колян и протянул руку для приветствия. – Он поменял билет и в тот же день улетел обратно в Москву. Не надо опаздывать, мне Леха рассказал уже всю эту историю, пока мы тебя ждали на “Рижской”.
На перемене ко мне снова подошли Ира с Катей и кокетливо спросили:
– Ну что, как Леше понравилась Гавана?
– Да наверняка он как всегда с похмелья три дня болел, а они опять какую-то революционную кубинскую дурь придумали, – встряла Лена Бочерова.
– Да, нехорошо, Стас, – подтвердила Ирочка.
Леха выпил первый стакан водки, отчего его передернуло, и ухмылка понемногу сошла с бледного от холода лица.
– Ладно, ты выставил меня перед всеми лжецом и полным идиотом. Но как же победа коммунизма, как же революция?! Ты хоть побывал в Гаване-то в самом деле?
– Ты же видел мой билет, и я при тебе ушел на посадку.
– А может, ты спрыгнул с трапа и убежал домой по взлетно-посадочной полосе?
– Да был я в Гаване. Слушай, рассказываю еще раз. Летел я туда четырнадцать часов с какими-то эфиопами и типичным жирным америкосом, который направлялся на Кубу транзитом почему-то из Пакистана. Четырнадцать часов, и почти так и не заснул! Прилетаю на место, невыспавшийся, чуть ли не в зимней одежде, там раннее утро, а уже плюс тридцать да дикая влажность, прикинь. Стою я со своим рюкзаком посреди аэропорта, какая-то мулатка прощается с белым мужиком, который, наверно, хорошо отдохнул в отпуске и неплохо на нее потратился, а теперь она изображает, как ей жалко расставаться. Стою я, смотрю на это и думаю: какого хрена я здесь делаю! В кармане – сотня долларов, по-испански ни слова не понимаю, и жара очуменная.
Беру такси – нашу “шестерку” – и говорю: “В отель”. А в какой отель, черт его знает. Ну, водила – веселый черный парень – что-то болтает всю дорогу, а я ему: “Жигули – буэно руссо авто!” – и все в таком роде.
Привозит меня в отель “Лидо”. В номере – кондиционер, телевизор со спутниковыми каналами и полстены – ну точно сейчас обвалится. Двадцать пять зеленых отдал за сутки вперед и лег спать. Просыпаюсь уже после полудня. Иду в ресторан на крыше. Пытаюсь заказать мясо с картошкой. Ищу в разговорнике минут пять нужную фразу и говорю официанту: “Карно асадо”, а он ни черта не понимает и отрицательно машет головой.
– Да у них говядина даже для туристов – редкость. Не знал, что ли? Проще омара заказать.
– Ну да, теперь знаю. На этом острове можно собирать по три урожая в год, а население почему-то получает пайки по продовольственным карточкам. Так вот, я тогда вижу в меню знакомое слово и прошу принести это. Официант сразу улыбается: “О, пицца”, типа – сейчас будет, и уходит на полчаса.
В общем, после того как я съел пиццу с ананасовым соком, расплатился за номер и такси, денег у меня осталось чуть больше пятидесяти долларов. А мне ведь еще надо каким-то образом попасть в Никарагуа.
– Ну и что?
– Как что? На плотах я должен был туда добираться?
– А почему бы и нет? Многие предатели идеалов Че так и доплывали. Правда, до берегов Флориды.
– Не знаю… но я подумал, если я даже обед не могу заказать, то как мне выйти на связь с повстанцами? Короче, я позвонил в отделение “Аэрофлота” и мне сказали, что если я немного доплачу, то успею на вечерний рейс в Москву, если возьму такси.
– Ты что, получается, был в Гаване и только и делал, что спал да ездил на такси из аэропорта и обратно? Ради этого стоило полгода разгружать консервы!
– А что я мог сделать? Я поменял билет, и у меня кончились все деньги. В самолете рядом с моим местом сидела смуглая девушка. Рейс был пересадочный, из Мехико. Я подумал, что она мексиканка, и поприветствовал ее на испанском. Но в суматохе я перепутал и вместо “буэнос диас” у меня вылетело “Буэнос-Айрес”. Она ответила: “Но, Мехико”, я чертыхнулся по-русски, и оказалась, что она армянка, которая…
– Да шут с ней. Меня волнует другое. Видимо, на ром и сигары рассчитывать так и не приходится?
Леха уважительно оценил мое понимание и вынул из кармана мятый бумажный сверток:
– На оставшуюся мелочь я выпил минералки в зале ожидания и купил вот эти две ложки.
Я повертел их в руках:
– Что это за дерьмо? По-твоему, это кубинские сувениры? Ты читал надпись? Они сделаны в Таиланде! Как они оказались в сувенирной гаванской лавке?
– Зато я привез Коляну футболку с Че Геварой!
– Коляну?! Да он тебя даже в Шереметьево не проводил! Ну ты и негодяй! Ладно, давай сюда хотя бы ложку.
– Не могу.
– Это еще почему?
– Одну я обещал сестре. А вторую…
– О господи, только не произноси это имя!!!
Колян важно принял в дар красную футболку с каноническим ликом Че, овеянным лозунгом “Родина или смерть!”, и принял благородное и мудрое решение, что мы будем носить ее по очереди.
Так закончилась анархо-коммунистическая революция в Никарагуа, а к ногам Аллювии пала таиландская ложка.
Завихрения Континуума
– А подарок Кате брать не будем? – спросил Леха у прилавка винно-водочного отдела.
На все деньги мы уже закупили водку и запивку, но немного мелочи еще оставалось. К счастью, в магазине стоял игровой автомат, который во времена Колянового и даже нашего общего советского детства назывался “Батискаф”. Колян предложил на сдачу от водки вытащить подарок из него.
У нас было всего четыре попытки, мы по очереди безуспешно старались захватить плюшевого котенка, пока Колян не использовал последний шанс, вытащив синего слона. Металлический манипулятор Батискафа промахнулся мимо маленького котенка, зацепив за хобот огромного элефанта.
– Этот подарок больше подошел бы Оле Уваровой, – пошутил Беляев.
– Но-но, нечего смеяться над Олей, – сказал Колян, упредив наши смешки. – Ну все, теперь можно идти!
День рождения Кати Юдиной следовал сразу же за моим. Мы с ребятами никак не могли его допраздновать со вчерашнего дня. А заодно нам было просто-таки необходимо немного разогнаться перед Катей. У нас в запасе имелись еще целых два часа, а также водка, хлеб с майонезом и даже подарок, выигранный в “Батискафе”. Вообще-то она позвала в буфет после всех семинаров и лекций только меня с Андреем, но как я мог сказать об этом моим дорогим друзьям… После симпозиума в истинно античном понимании, в лесу, вся наша процессия направилась к буфету, и я уже ничего не мог поделать.
– А сейчас специально для дорогой именинницы Кати я прочитаю стихотворение Сергея Есенина! – анонсировал на весь буфет Колян.
– Как на восьмое марта, “Сукин сын”? Коля, может, не надо? – робко осведомилась Ирочка Зеновьева, вертя в руках синего слона из “Батискафа”.
Но стихотворение оказалось про Москву, Коляна уже было не остановить: “Шум и гам в этом логове жутком, и всю ночь напролет до зари я читаю стихи проституткам и с бандюгами жарю спирт”, – громогласно раздавались над сдвинутыми столами надрывные строчки голубоглазого и белокурого поэта. На одной половине робко сидели девочки с одной бутылкой вина на шестерых. На другой – несколько отчаянных парней, к которым притянулась остальная выпивка. В один момент нам показалось, будто сам Есенин пришел поздравить Катю Юдину.
– Самый лучший стишок, чтобы посвятить его девушке на день рождения, – равнодушно заметил Андрей, уже давно ничему не удивляясь.
С улицы вернулся Артем и присел поближе к нам.
– Короче, я тут пока курил… Беляев там совсем с катушек слетел. В общем, сначала он носился около геофака и что-то орал про православие и народность. Потом попытался догнать профессора Рома и Лобжанидзе с лозунгом: “Патриарх, Ельцин, Бог! Ураааа!!!”, но так и не сумел их достичь. В руках у него оказалась сучковатая дубина, очевидно, заменявшая хоругвь или знамя небесного воинства. Его, наконец, свалили силы тяготения, однако он нашел в себе силы самостоятельно подняться, опершись на хоругвь-дубину.
– Патриарх, Ельцин, Бог, – только и сумел повторить Андрей. – Прямо какое-то божественное Тримурти.
– Причем именно в такой последовательности! Но главное, он стал искать всех нас. И, по-моему, скоро он будет здесь, – предупредил Артем.
И действительно, прогнозы Темы скоро сбылись – в дверях появился Саша Беляев с перекошенными на носу очками и лицом свекольного цвета. С радостным возгласом: “Вот вы где!” он распростер длани и, к ужасу Кати и всех девочек, двинулся к столам, но не дошел одного шага и рухнул вниз, где уже лежали корки от неудачно порезанного арбуза.
– Давайте плевать в него кости, – предложил Тема.
– Только попробуйте! Простолюдины. Чернь!! – раздавалось из-под стола. – Я – потомок князей Бельских. Мы… уже при Иване Грозном… Всех – на кол!!.
– Кто еще простолюдин, – усмехнулся Андрей Романов. – Ты лежи, лежи, успокойся.
К нам подошла уборщица и обеспокоенно поинтересовалось, надо ли прибраться. Мы не поняли, что именно она имела в виду, поэтому Леха ответил:
– Не, нормально, пусть лежит.
Андрей не переставал бесстрастно забавляться привнесенными нами атрибутами торжества, перечисляя их вполголоса мужской половине застолья:
– Приперлась кодла невменяемых идиотов, подарила какое-то дерьмо, выжрала весь алкоголь. Один “читает стихи проституткам и с бандюгами жарит спирт”, другой валяется среди арбузных корок. Отличный праздник! – подвел он итог.
Колян вскочил со стаканом в руке, и Катя с девочками вновь терпеливо приготовились выслушивать пронзительную лирику великого русского поэта Сергея Есенина. Но он сказал:
– Друзья мои, а все-таки, как здорово, что мы встретились в этом пространственно-временном континууме! Я бы хотел за это выпить. И за то, как мы прекрасно друг друга дополняем!
– И за Единение! – добавил Леха.
Девочки в недоумении переглянулись. Похоже, они не совсем догадывались, чем именно мы дополняем друг друга и о каком-таком единении шла речь. Однако в конце концов мило заулыбались, сдвинули пластиковые стаканчики с едва налитым на дне вином и придали своим губам еще более яркий, насыщенный цвет.
∙