Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2011
Анна Гераскина родилась в Харькове, живет в Киеве. Окончила геологический факультет Харьковского национального университета. Лауреат премии “Дебют” в номинации “Малая проза” (2010). Публиковалась на сайте журнала “Сноб” и в “Новом журнале”.
Новые имена
Анна ГЕРАСКИНА
“Лонг—Айленд”
Оли как-то все получается само собой. Не работать по выходным, обильно тусоваться, болтать, запрокинув голову, отращивать волосы, называть редактора “Колясик”. Я рассматриваю Олю через призму второго “Лонг—Айленда” и вижу, как веснушки срываются с ее щек, чтобы разлететься в сторону кто далекого Брайтона, а кто заморского Бродвея.
Мы сидим в самом центре. В самом центре жарко. Мне хочется почесать комариный укус на лодыжке, и я трусь ногой о резную ножку столика, как старлетка.
– Ты не поверишь, – Оля запивает смех холодным чаем. – У С. был день рождения.
В это я как раз поверить могу. Наш общий друг С., по совместительству мой коллега и Олин бывший, родился ровнехонько 21 июля, в день рождения Хемингуэя, поэтому с подарком в этот раз я справилась на отлично. “Старик, дарю тебе море”, – сказала я и вручила ему билеты плюс красивую панамку с якорьком. С. долго мялся, позировал в панаме, благодарил – он, когда благодарит, то есть обнимает, делает это так, будто кости у тебя стеклянные и, если поднажать маленько, ты упадешь к его ногам мириадами солнечных глуповатых осколков. Большинство женщин в присутствии С. так и делают, падают. И Оля оказалась не исключением.
– Ну, это надо с начала рассказывать. Мы, когда с С. встречались, ходили в одну кафешку, на Толстого.
Я знаю, я там обедаю, заказываю одно и то же уже полгода, чтобы не нарушать основы мироздания.
– Вот, и сидели за одним и тем же столиком, а там картина. Ну, картина висела прямо над столиком. Я С. еще говорю: “хорошая какая картина”, а он мне говорит: “да говно какое-то”. Но неважно. И мы когда расстались, я решила ему на день рождения эту картину подарить. Ну, знаешь, много связано, первое свидание, так вот.
Оля щурится, будто у нее плохое зрение, подкуривает. Официант предлагает нам что-нибудь еще. Что-нибудь еще в наши планы не входит.
– И я прихожу в это кафе и говорю, продайте картину. А администратор мне говорит, что надо с начальством посоветоваться. И, в общем, начальство уперлось и не разрешает. Я им и купить, и обменять, и на копию заменить предлагала – ни в какую, вообще. Я в шоке. Я вообще не знала что делать. Может, им эту картину какой-то художник подарил, а потом умер? – не знаю. Ну что, по итогу я их уломала эту картину разрешить мне сфотографировать. Типа я приду – и сфотографирую. А потом распечатаю. Как постер.
На Олю можно смотреть долго. Я завидую ее выступающей ключице, стройным ногам, тому, что она совершенно не красится и при этом выглядит сорванцом, а не заморышем. Я завидую страшно, что там! Я выплевываю легкие, чтобы не дышать с ней одним воздухом, и Оля элегантно преподносит мне простенький рюшевый платок. Я завидую, как когда-то далекой подруге, которая цепляла на шкаф наклейки из жевательных резинок, хвастаясь, что остановится только тогда, когда заклеит всю дверцу. А я в это время таскала у матери по 25 копеек, чтобы купить на них немножечко детской гордости и мечты со вкусом строубери, или как ее там.
– Ты меня слушаешь? Извини, что гружу.
– Да не, ты че. Мне очень интересно. Я просто как-то офигела от такой прыти. Очень красивый подарок. Хотя в принципе С. такой, он умеет вдохновлять.
– Да умеет, – Оля затягивается задумчиво. – Ну, так я о чем. Администраторша уже от меня морозится. Официантки узнают – здрасьте, снова девочка к картине пришла. И я уломала друга его, который фотограф, прийти и сфоткать эту картину красиво. Я его неделю вызванивала. Ну, друга С. И мы собрались, пришли, а этот смотрит на меня и говорит. Вот прямо так и говорит.
Оля забавно изображает друга С., кучерявого мальчика в очках.
– “Оличка, девочка. Это же Федотов. Ты что, на заводе работаешь? Вбиваешь в Гугл – и там полно его репродукций”. Я просто в шоке! Это известный художник, его реально в Интернете полно! Прикинь, какая дура.
– Смешно, да. А че они, эти из кафе, не хотели картину тогда продавать?
– А я не знаю. Придурки потому что. Я вообще потом присмотрелась – это вроде печати по холсту, ну знаешь, как сейчас делают. Может, их развел кто-то? Ну короче. Это ж еще не все.
Я выдыхаю.
– Решила заказать репродукцию. Ну, постер ведь напечатать теперь как-то вообще тупо. И я перерыла всех художников по сайтам. Всех-всех! И вдруг нахожу этого Федотова, с этой картиной. Реально! И цены вменяемые. Но мне тогда вообще было не до денег. И я вся такая раз-раз, пишу ему письмо, мол, уважаемый автор, я так рада, можно ли у вас репродукцию заказать. Звоню другу С., ну который фотограф, и ору ему: “Друг С., прикинь, я у автора репродукцию заказала!” А он мне орет: “Девочка, у какого автора? У Федотова? У передвижника? Он в тысяча восемьсот пятьдесят втором году умер”. Прикинь! Умер! А кому я писала письмо?!
Оля заходится в смехе. Глубоком, раскатистом. В самом центре “без пятнадцати три” распахивает нам свои объятья, и вот уже гладит по спине, по позвонкам мокрой дождливой рукой. Официант раскрывает зонтики, и мы, две пигалицы, глядим из своих укрытий, как тяжелые капли впечатываются в щербатые плиты и тыкают пальцами в прохожих.
– Но! История на этом не заканчивается!
– Олька, ты угробишь меня, я ржать не могу больше. Я горжусь тобой.
– Так вот. Я знаешь, что решила, я закажу репродукцию этой картины, ну чтоб один в один, как в кафе. Приду к ним и уломаю на один день картины подменить. Потом приглашу С., сядем с ним за столик, и я манерно так скажу: “С., я ж тебя с днем рождения не поздравила. Хочешь, я тебе эту картину подарю? Ну как бы в память. Хочешь?” Ну а потом я картину сниму прямо со стены – и ему отдам. Ну вот. Блин, я представляю, как он потом будет с меня ржать.
Я представляю.
У С. четко очерченный рот. Немного раскосые глаза. Вечно ободранные колени. Когда С. смотрит на меня, я преимущественно несу чушь, про старика, море, про черный хлеб с селедочкой. Я несу чушь, как другие несут ребенка – нежно, ответственно. Когда я вижу С., я сжимаю в кармане камень, цыганский талисман, и, как научила меня одна нестарая знакомая, отдаю ему всю тревогу свою, всю боль свою, всю муку с ударением на первом слоге. Потому как на втором – это то, из чего я слепила тебя. Из плоти и крови с добавлением разрыхлителя. Пока сырость не разлучит нас.
Я представляю. Я представляю, как С. целует меня – внимательно, аккуратно, и я спрашиваю: “Ты боишься, что у меня стеклянные губы, боишься порезаться?”
Я – первая женщина. Ева. Я та самая одна из тысячи и одной.
Оля хохочет где-то в другом измерении, и, чтобы не сорваться, я протягиваю руку и закрываю ей рот.
∙