Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2011
Анастасия Башкатова родилась в Москве, окончила факультет журналистики МГУ. Лауреат премии “Вызов-XXI век”. Работает в отделе экономики “Независимой газеты”. Также публикуется в “НГ-ExLibris” и журнале “Октябрь”.
ПУБЛИЦИСТИКА И ОЧЕРКИ
Анастасия БАШКАТОВА
Капитальная Матрица
Разговор о глобальном финансовом кризисе, который грянул в 2008 году, лучше всего начать с правильной постановки вопроса – примерно так же, как в “Матрице” братьев Вачовски. “Этот вопрос ведет нас. Он сводит нас с ума. Ты знаешь его, так же как я”, – говорит Тринити. “Что такое Матрица?” – спрашивает Нео.
Достоянием общественности стала следующая информация о кризисе. Он масштабен, он затронул всех, в том числе “тихую гавань” российской экономики, и его последствия плачевны – повсеместный промышленный спад, рост безработицы, падение доходов. Эпицентром кризиса стала “благословенная Америка”, которая с середины 2000-ых годов активно надувала “пузырь” на рынке ипотечных кредитов, выдаваемых гражданам с низкими доходами. Такие кредиты делали доступным постоянно дорожающее жилье для малоимущего населения. Разогревался спрос на недвижимость, что было позитивным моментом, ведь строительная отрасль – один из драйверов экономического роста. Однако из-за очередного витка инфляции “плохие” – ненадежные, социально уязвимые – заемщики не потянули проценты по ипотеке и объявили себя банкротами. А это значило лишь одно – вслед за ними банкротами окажутся и их кредиторы, крупнейшие банки страны. История экономического безрассудства американцев получила широкую огласку осенью 2008 года, когда Уолл-стрит потряс крах третьего по величине инвестиционного банка США “Lehman Brothers”.
Казалось бы, какое дело остальному миру до банкротства американских семей и банков? Однако парадокс: осуществление американской мечты – процесс затратный, и оплачивается он далеко не одной Америкой. В 2006 году суверенный долг США составлял свыше 8 триллионов долларов. Но как показала практика, это был далеко не предел, ведь уже летом текущего года Штаты зашатались на грани технического дефолта: они не уложились в законодательно установленный лимит внешнего долга на уровне 14,3 триллионов долларов. Такая сумма оказалась сопоставима с объемом валового внутреннего продукта всей Америки, каждый американец, включая младенцев, оказался должен миру более 45 тысяч долларов. Долговая зависимость усугубилась хроническим бюджетным дефицитом, который, согласно прогнозам, по итогам 2011 финансового года составит около полутора триллионов. И хотя американским законодателям удалось в ходе дискуссий прийти к компромиссу и поднять потолок внешнего долга США как минимум на два триллиона, мировую экономику все равно снова окатило ледяной волной пессимизма, биржи не избежали очередного обрушения.
Справедливости ради – долги и перегретые рынки были не только у США. Инстинкт самосохранения инвесторов – резко сбросить с себя даже не столько убыточные, сколько потенциально убыточные акции. Но когда потенциально убыточной становится вся страна, на социальные институты и национальную валюту которой опираются многие экономики мира, наступает массовый шок: сначала мир впадает в неконтролируемую панику, потом начинается затяжная “великая депрессия”.
Так, два года назад вслед за ипотечным коллапсом наступил сырьевой. Из-за повсеместного снижения производства спрос на топливо резко упал, и непомерно раздутый “пузырь” нефтяных цен лопнул. В итоге мировая экономика до сих пор не может прийти в себя после глобального краха 2008 года.
Но все перечисленное – лишь верхушка айсберга. Суть не в том, что безрассудные американцы, взявшие ипотечный кредит, обрушили мировую экономику, а в том, что мы все увязли в Матрице, выбраться из которой непросто, но, судя по всему, пора.
Итак, что же такое Матрица? Виртуальность, выдаваемая за реальность. Искусственный сон, затмевающий жизнь. Пена дней, а не сами дни. Мыльная трехгрошовая опера. Театр теней в Платоновой пещере. Галлюциногенная проекция картины мира на сам мир. Симулякр. Сложно объяснить, что такое Матрица, ее необходимо увидеть. Крахом иллюзий глобальный кризис 2008 года не стал, но одно он сделал точно – показал мировому сообществу границы этих иллюзий. Скептики и критики современных реалий среди экономистов и философов были всегда. Однако чаще всего их воспринимали как носителей экстравагантных идей. Кризис же подвел эмпирическую базу под многие их умозрения, помог собрать воедино разрозненные фрагменты социологических исследований, экономической статистики и философских прозрений.
Первая из таких иллюзий – уверенность в экономической непогрешимости и непотопляемости, присущая в основном западному капиталистическому миру (вера в то, что США – “особый случай”). Эпохе процветания ничто не угрожает, по крайней мере – на этот раз. Системы финансового управления совершенны, нарастающие риски не опасны. Американские экономисты Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф назвали такую уверенность синдромом “На этот раз все будет иначе” (К. Рейнхарт, К. Рогофф. На этот раз все будет иначе. Восемь столетий финансового безрассудства. М.: Карьера Пресс, 2011).
Они собрали и классифицировали данные о финансовых кризисах, произошедших за последние 800 лет в шестидесяти шести странах. Сравнительный анализ индексов потребительских цен, курсов валют, объемов ВВП, размеров государственного долга доказал, что кризис 2008 года был неизбежен и предсказуем. “Суть синдрома “На этот раз все будет иначе” коренится в твердом убеждении, что финансовые кризисы – феномен, который случается с другими людьми, в других странах и в другие времена. Мы работаем лучше, мы умнее, мы научились на прошлых ошибках. К несчастью, экономика, в значительной степени живущая на кредитах, может непреднамеренно сидеть спиной к пропасти на вершине финансовой скалы много лет, пока случай и определенные обстоятельства не спровоцируют кризис доверия, который столкнет ее с этой скалы”, – пишут экономисты.
Когда источником жизненной энергии для экономики становятся кредитование и вера в то, что партнеры свои долговые обязательства выполнят, причем на всех уровнях – от частного лица и отдельного банка до целого государства, – рано или поздно система дает сбой. Денежные инъекции в экономику создают иллюзию, что она растет. Однако рост этот обеспечен не уже достигнутыми успехами промышленности, а теми успехами, которые возможны впоследствии – благодаря взятым в кредит и пущенным в оборот деньгам. Ожидаемый рост экономики воспринимается как уже случившийся. Контактируя друг с другом, страны оперируют образами строящихся у них Городов Солнца. Эти образы активно “рейтингуются”: одни выглядят более прогрессивными, другие менее, одни экономики объявляются более надежными и конкурентоспособными, другие – менее. Лидеры получают право диктовать свои условия, а аутсайдеры вынуждены подчиняться. (Примечательно, что как только агентство “Standard & Poor’s” в августе нынешнего года впервые в истории понизило высший кредитный рейтинг надежности США из-за их хронических проблем с бюджетным дефицитом и внешним долгом, американские власти выступили с критикой практики рейтингования.)
Игра с цифрами – подмена достигнутого ожидаемым, результатов прогнозами – притупляет чувство реальности, приводит к эйфории. Кажется, что уже сегодня можно пожинать плоды завтрашних достижений, наращивать прибыль, спекулируя на биржах, жонглируя акциями, манипулируя гарантиями, оперируя суммами, которые сопоставимы с бюджетами целых государств. Но стоит отдельным участникам рынка усомниться в надежности столь хрупкой конструкции и раньше срока потребовать реального покрытия кредита, как это приводит к катастрофе.
Причина безрассудства – высокомерие и невежество, пишут американские экономисты. Кризисы выглядят как недоразумения и исключения из правил, если анализировать столетнюю историю. Если же изучить более длительные периоды, то станет ясно: все новое – это хорошо забытое старое. За 800 лет в шестидесяти шести исследуемых странах произошло около сотни крупных финансовых кризисов. И случались они, как правило, сразу после экономического бума, наращивания суверенных долгов, разгона цен на недвижимость.
Расширение исторического контекста не панацея, но это дает возможность правильно оценить текущую ситуацию и смягчить предстоящий шок. По сути, авторы указывают на цикличность экономических процессов – и это звучит свежо. Ведь эпоха Просвещения внедрила чуть ли не в подкорку всего западного общества слепую веру в прогресс, когда прошлое воспринимается со знаком минус, а настоящее и будущее – со знаком плюс. Прошлое – хаос, в котором есть место и ошибкам, и заблуждениям, и страданиям. Но эти ошибки и заблуждения неактуальны в настоящем и будущем, они преодолены, наступил конец истории страданий. Кое-что все-таки не преодолено – возражают авторы. Например, искушение выйти за рамки ограничений, которое подпитывается жадностью, жаждой прибыли.
Рейнхарт и Рогофф вскользь упомянули еще одну деталь. Первопричиной кризисов является либерализация финансовых рынков и потоков капитала, уменьшение и устранение препятствий для инвестиций внутри и вне страны. Это читается между строк: ситуация, когда власть капитала глобальна, скорее деструктивна, чем наоборот.
Ипотечный и сырьевой “пузыри” – это частные проявления раздутого до гигантских размеров финансового “пузыря” – считает российский социолог, философ-евразист Александр Дугин (А. Дугин. Конец экономики. СПб.: Амфора, 2010). Сегодня балом правит “религия золотого тельца”, которую активно навязывает остальному миру основной субъект глобальной экономики – США (речь идет об англосаксонском варианте капитализма и либерализма). Это – “вера в незыблемость и эффективность финансовых институтов”, в “самодостаточность капитала”.
“Начиная с развития банковского процента в Европе Возрождения и Нового времени, финансовый фактор неуклонно рос, постепенно превращаясь из подсобного экономического средства в классической модели “товар – деньги – товар” в самостоятельную и доминирующую реальность, в альфу и омегу всей хозяйственной деятельности, а затем и в средостение социально-политической и культурной жизни”, – пишет Дугин. Экономика постепенно виртуализовывалась, и в постиндустриальную эпоху – с ее компьютеризацией, интернетизацией и постановкой во главу угла производства уже не товаров, а услуг – процесс стал по-настоящему необратимым. Зазор между виртуальным сектором финансовых операций и спекуляций и реальным сектором, производящим материальные блага, начал стремиться к бесконечности.
С появлением денег продукт, обладающий определенными качествами, получил универсальный количественный эквивалент, что позволило упростить, ускорить и стандартизировать обмен товарами. Деньги – это знаки тех товаров, которые раньше участвовали в бартере, и это сигналы о возможностях и потребностях их обладателя или покупателя. Но впоследствии “наполнение” денег обесценилось, количество взяло верх над качеством и перешло в плоскость чистых абстракций. Товарообмен сохранился, но он стал второстепенным, на первое же место вышел капиталообмен, когда деньги начали делать еще большие деньги, когда капитал превратился и в средство, и в цель, смысл. Интересно, что и сами денежные знаки подверглись виртуализации – например, при безналичных расчетах они эволюционировали (или деградировали) до цифр на экране. Капитал начал преодолевать все, что можно и даже что нельзя: время, пространство, физические возможности человека и материю, он проник в мир идей, первосущностей и подменил их собой.
Но на самом деле власть капитала может реализоваться только в том случае, если общество сначала признает, что “экономика – это судьба”, что именно экономика подчиняет себе политику, идеологию, историю, культуру, психологию, а не наоборот. И раз капитал стал вездесущим – значит, именно это и случилось. “Перемещение экономики в центр внимания обнажает основной нерв Просвещения, начавшегося с освобождения индивидуума и завершившегося отождествлением этой свободы со свободой частного предпринимательства и триумфом homo economicus (по выражению Макса Вебера)”, – утверждает Дугин.
Мир совершил “коперниканский переворот”, превратив экономику из инструмента и посредника социальных отношений, из канала общественных волений в их субъекта, устанавливающего законы функционирования социума. Только те вложения, которые окупятся, признаются оправданными. Только то, что принесет прибыль, становится ценным. Только тот человек, который умеет делать деньги, получает чуть ли не благословение Божие. Ссылаясь на “Протестантскую этику и дух капитализма” Макса Вебера, Дугин напоминает, что западная религия – прежде всего протестантизм – возводит богатство и накопление материальных благ в ранг особой добродетели. Ведь богатство – это результат эффективного труда, труд как предназначение человека угоден Богу, и если богатство прирастает, значит, человек не впадает в грех лени. В этом и состоит “дух” капитализма, который, однако, со временем модифицировался.
Сначала homo sapiens редуцировался до homo economicus, потом абсолютизация “экономического” подчинила себе homo. И теперь, в постиндустриальную эпоху, когда экономика на космических скоростях устремилась в виртуальность, она того же потребовала и от человека. Но это оказалось за гранью его психических и физических возможностей и не по силам реальному производству. От материи потребовалось не просто, условно говоря, истоньчиться до чистого эйдоса, а стать симулякром, копией несуществующего оригинала. При этом сама виртуальность оказалась пока не в состоянии оторваться от реальности и полностью преодолеть материю, о чем как раз и просигнализировал недавний кризис.
Конфликту виртуальности с реальностью посвящены также размышления британского публициста левых взглядов Марка Фишера (М. Фишер. Капиталистический реализм. Альтернативы нет? М.: Ультракультура, 2010). Парадокс – бюрократия, которая воспринималась как атрибут сталинизма, тоталитарного общества и активно критиковалась либералами, при капитализме расцвела не менее буйным цветом, чем в СССР. Что должны делать работники и предприятия – повышать производительность, эффективность и конкурентоспособность. Точнее – и тем и другим нужны высокие показатели производительности, эффективности и конкурентоспособности. Они должны отчитываться о результатах и формулировать задачи, отслеживать рейтинги и делать прогнозы, проводить мониторинги и заниматься аудитом. От этих манипуляций с цифрами зависит многое – удержится ли сотрудник на рабочем месте, дадут ли ему премию, получит ли предприятие новый заказ или кредит. Создаются предпосылки для того, чтобы самоценной стала не реальная эффективность производства, а представление о ней, ее образ, показатель. Новой формой бюрократии становится пиар.
Причем своеобразную пиар-кампанию развернул и сам капитализм. Миру, считает Фишер, прививается “капиталистический реализм”. Реализм – это не только метод искусства, предполагающий правдивое отображение того, что есть. Это также концепция, согласно которой объекты мироздания существуют независимо от человеческого восприятия. Капиталистический же реализм предполагает, что независимо от нашей воли объективны и единственно верны в этом мире только законы капитализма, такова реальность, с которой спорить, в принципе, можно, но это – путь маргиналов или умалишенных. Капитализм, словно воздух, вездесущ, он является чем-то само собой разумеющимся и безальтернативным. Разве можно искать альтернативу воздуху? Человеку внушается, что если он чем-то недоволен и не может существовать в рамках капиталистического реализма, виноват в этом вовсе не капитализм, а он сам. Значит, он недостаточно гибок, ленится, болен. Хронический стресс – закономерное следствие виртуализации экономики и постоянного диктата показателей. Но для капиталистического реализма стресс – свидетельство несостоятельности и неконкурентоспособности. Его лучше не афишировать.
По Фишеру, капитализм не исключает элементов антикапитализма. Французские социологи Люк Болтански и Эв Кьяпелло соглашаются: критика даже полезна капитализму, он вырабатывает иммунитет к ней, постоянно мутирует, доказывая, что лучшим ответом на критику является он сам (Л. Болтански, Э. Кьяпелло. Новый дух капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2011). Капитализм противоречив: провозглашая либерализацию, даруя освобождение от одних форм угнетения, он одновременно утверждает другие его формы. Это и вызывает всеобщее недовольство. Но когда происходит “перезагрузка” капитализма, угнетение как таковое никуда не девается, оно видоизменяется. Тем самым, считают Болтански и Кьяпелло, сегодня насчитывается уже три “духа капитализма”, и каждый по-своему ущербен.
В конце XIX века с развитием наемного труда работник получил возможность освободиться от сковывающих его “цепей” “традиционного общества”, от сословных ограничений, суть которых в привязке к месту жительства и статусу семьи, родителей. Для буржуа-предпринимателя, “рыцаря индустрии”, нанявшего работников и заменившего им “отца родного”, сословные маркеры были не столь важны. Однако сама по себе сословность никуда не делась. Наемного работника призывали оторваться от корней, стать самим собой (или почти никем), и он воспринимал это как признак освобождения. Но сам буржуа-предприниматель, наоборот, пытался укорениться. И семейственность для него была гарантией сохранности собственного статуса и капитала. Таков первый “дух капитализма”. Первая половина ХХ века ознаменовалась экспансией крупных промышленных предприятий, возглавляемых “героическими директорами”. Для таких предприятий характерны бюрократизация производства, гигантомания, надзор разветвленной системы управленцев за трудом работников. Стремясь расшириться, предприятия наращивали массовое производство и провоцировали массовое потребление, одновременно они рационально организовывали труд работников, чтобы снизить издержки. Работникам гарантировались нормированный труд и отдых, социальная защита, стабильность и одновременно перспективы роста. Взамен выдвигалось жесткое требование постоянного повышения производительности труда. Тейлоризм и фордизм навязывали человеку образ машины, робота. Он должен был в течение всего рабочего дня работать с той же интенсивностью и отдачей, что и машина. И часто его работа сводилась к выполнению одной функции у конвейера, к повторению одного и того же действия бесконечное количество раз. Таков второй “дух капитализма”.
С конца 60-х годов ХХ века начинается переход от индустриального общества к постиндустриальному, от модернизма к постмодернизму, зарождается третий “дух капитализма”. На смену конвейеру приходит проект. Работник начинает цениться не как отдельная функция, а как множество функций и идентичностей, потому что разработка проекта требует вовлечения и реализации всех потенций работника. Однако опыт разработки одного проекта чаще всего оказывается бесполезным при разработке другого. Поэтому от работника требуются гибкость, готовность к смене идентичностей, адаптивность, мотивированность на постоянное самообразование и саморазвитие – и все это во благо проекта, который, однако, конечен и краткосрочен. Также высоко ценится умение налаживать обширную сеть контактов, находить посредников или самому становиться связующим звеном при получении доступа к необходимым ресурсам, информации, инстанциям. Оборотная сторона нового капитализма в том, что постепенно человек лишается ощущения стабильности, его собственный карьерный путь становится пунктирен: при работе над проектом делается рывок, но, когда проект сдан, наступает период апатии, неопределенности, потерянности. Кажущаяся свобода самореализации на самом деле ограничена. Работник – теперь это самый строгий “надзиратель” над своим трудом – не имеет времени и морального права на посторонние темы и занятия.
Но самая главная проблема последнего “духа капитализма” состоит в кризисе подлинности. Границы между личным (искренним, бескорыстным) и профессиональным (наигранным, преследующим определенные цели) стираются. Истинная сущность и множество идентичностей неотделимы друг от друга. “Путь к себе” предполагает свободу перевоплощений, быть самим собой – значит, меняться, открывать себя нового, потенциально возможного. Эти терапевтические установки играют на руку капиталистической модели производства, поддержанию равновесия между спросом и предложением.
Интересны в данном контексте размышления российского экономиста и Интернет-предпринимателя Александра Долгина (А. Долгин. Манифест новой экономики. Вторая невидимая рука рынка. М.: АСТ, 2010). В целом не являясь рьяным критиком капитализма и виртуализации экономики, он замечает: сегодня становится очевидным действие также второй “невидимой руки” рынка. Если первая – адамсмитовская – регулировала рынок через информационную систему цен и конкуренцию “лучше – дешевле”. То вторая делает то же самое через информационную (символическую) систему самих товаров, которые становятся знаками, маркерами статуса. Потребляемые товары (одежда, аксессуары, автомобили, сотовые телефоны) – это определенные коды, подлежащие дешифровке. Причем из них извлекается информация не только об индивидуальных чертах потребителя, которые он хочет продемонстрировать, но и о его принадлежности к определенной страте, к “клубу”, а чаще всего – даже не о реальной принадлежности, а о притязаниях на эту принадлежность. Разнообразие дарует свободу самопрезентации через товары, самопрезентация через товары позволяет отсеивать нежелательные контакты (“чужих”) и налаживать желательные (со “своими”). Данный принцип распространяется, по Долгину, как на личную, так и на публичную сферы.
Французские социологи, однако, продолжают: итог подобных игр с идентичностями оказался неожиданным. Общество впадает в отчаяние от осознания фальшивости происходящего, разочаровывается даже в искренних порывах. Оно не только укрепляет свою веру в подлинность виртуальности, но и утрачивает веру в подлинность реальности. Все вокруг начинает восприниматься как глобальный симулякр – даже то, что им не является. Возможность найти истину отрицается, ведь как можно найти то, чего нет. Везде мерещится подвох, и если что-то и ищется, то прежде всего второе дно. Ищут ложь. Только в ее наличии не сомневаются. К примеру, в такой ситуации тот же кризис 2008 года вполне может быть проинтерпретирован обществом не как настоящий и объективно случившийся экономический коллапс, а как глобальное шоу, спектакль, разыгранный перед миром с определенными целями – будь то перераспределение финансовых потоков или смещение центров политического влияния. Нет никакой ложки, есть лишь иллюзия ложки.
Таков поразительный итог торжества Матрицы – даже то, что действительно подлинно, становится в глазах большинства иллюзорным. Может, именно этим как раз и объясняется описанная Рейнхарт и Рогоффым уверенность западного мира в собственной непогрешимости, отказ обратить внимание на риски, о которых предупреждали скептики, участники рынка. Против критики у политиков и финансовых регуляторов был иммунитет, “оружие”, которое выражалось в следующей мировоззренческой установке: “Риски не опасны, а скептики делают из мухи слона, хотят посеять панику в благополучной стране, расшатать экономику”.
Где правда? Где ложь? Проснись, Нео!
∙