Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2011
Алексей Михеев – журналист, редактор, прозаик, критик. Родился и живет в Москве. Окончил экономический факультет МГУ и аспирантуру Института языкознания АН СССР; кандидат филологических наук. Возглавлял журнал “Иностранная литература”; в настоящее время – главный редактор интернет-портала “Словари XXI века”.
Алексей МИХЕЕВ
Пространство
Чеширского Кота
Скорость
Мартынов похож на лидера велогонки, оторвавшегося от основной группы гонщиков, которые и не думают (да и не способны) его догнать.
Впрочем, они просто едут по разным шоссе.
Одна из попыток организовать обсуждение идей Мартынова была предпринята на телеканале «Культура» в программе «Пресс-клуб», посвященной теме «Конец времени композиторов». Сам Мартынов на записи не присутствовал, и поэтому про него практически забыли (хотя именно название его книги стало «затравкой» для дискуссии); обсуждали же вместо этого прежде всего материальные проблемы «выживания» композиторов в условиях современного российского рынка. На другой программе «Пресс-клуба» (посвященной теме «Опера – умирающий жанр?») Мартынов все-таки выступил, но адекватного отклика не нашел; дискуссия опять от теоретических вопросов быстро скатилась к прагматическим. И похоже, дело здесь не в Мартынове, а в «публике» (куда входят и его коллеги), которая просто не готова к такого рода обсуждению. Впрочем, ничего странного в этом нет, поскольку по отношению к публике Мартынов находится в позиции лабораторного авангарда, которая просто «по определению» предполагает и непонимание, и неприятие. Широкая полемика вокруг Мартынова свидетельствовала бы скорее о том, что разрабатываемые Мартыновым идеи недостаточно глубоки, то есть фактически о его интеллектуальной неудаче.
Точность
Мартынов более точен в том, что касается вопросов и сомнений, и менее – в ответах и утверждениях.
Кольцо многоточий
Можно размышлять о неизбежном искажении высказывания в процессе коммуникации, о конфликте между экспрессией и перцепцией, между обращенным вовне и вовнутрь, между медитативным и коммуникативным. При этом есть соблазн ограничиться (в стилистике манифестируемой во «Времени Алисы» идеологии) длинными многоточиями, однако правильнее все-таки об этих многоточиях немного поговорить. Тем более что Мартынов делится воспоминаниями о том, как в детстве его особо впечатлили многоточия на месте отсутствующих строф «Евгения Онегина», в которых он видел знак некоего высшего, не поддающегося словесному выражению смысла.
Вообще Мартынову отчасти свойственна некая аутичность, своего рода выворачивание наизнанку отношений между внутренним «я» и внешним миром. Любопытны в этой связи его воспоминания детства – с пристальным разглядыванием и наделением образным и смысловым наполнением случайного пятна на стене, с интерпретацией детских стишков (о котах) в терминах высшей метафизики и так далее. Эту же линию продолжает и уже взрослая история о том, как автор своевременным целевым исполнением своей музыки остановил приближение к Земле опасной кометы. Тут практика Мартынова отчасти противоречит его теоретико-историческим построениям: так, авторам Серебряного века он ставит в упрек переоценку роли собственного творчества в его влиянии на процессы, происходящие во внешнем мире, но при этом сам попадает в ловушку сходной «Я-концепции».
Общий метафорический вывод, на который наводят книги Мартынова: максимальная пустота (отсутствие смысла) и максимальная смысловая глубина способны (подобно инфракрасной и ультрафиолетовой части спектра) парадоксальным образом замыкаться друг на друга, скручиваться в кольцо в человеческом восприятии. И для мартыновского минимализма с нескончаемыми повторами банальных и минимально варьируемых музыкальных фраз именно подобная метафора может быть адекватной. Но, с другой стороны, здесь аналогичным образом перетекают друг в друга источник и адресат сообщения – то есть само сообщение становится аутокоммуникативным, адресованным прежде всего самому себе. Если же говорить о внешнем восприятии, то минималистское произведение вообще не вполне корректно рассматривать как носитель некоего смысла – оно является скорее проективным сигнальным знаком, провоцирующим у реципиента порождение смыслов внутри него самого. Здесь можно говорить скорее не о коммуникации, а о смысловой эмпатии, настраивании посредством «бедных звуков» на некую общую для автора и слушателя волну переживания.
Я же могу поделиться опытом публикации подобных «многоточных» пауз в собственных текстах. В одном из моих рассказов длинное многоточие имеет достаточно простую смысловую трактовку: оно служит знаком «выпадения» героя из реальности на неопределенное время. При подготовке этого текста к печати у меня с редактором возник торг по поводу размера этого многоточия: в первоначальном варианте точки занимали несколько строк, а в редакторском от них осталось стандартное короткое отточие в конце фразы – иначе получалось, по мнению редактора, «страшно некрасиво». В другом рассказе («Он улетел») из одних точек состоит целая глава – и там данный прием имеет иной, более глубокий смысл – это некая медитативная пауза, чистое молчание (называется глава «ШЩЪЫЬ»). В журнальный вариант («Октябрь», №9, 2010) эта глава не вошла, а при попытке разместить ее в сетевой версии многоточие вытянулось в одну длинную, не переносящуюся на следующую строку цепочку, в результате чего от всей главы и осталась только одна эта строка, обрезанная правым краем экрана монитора.
Этот последний случай применения многоточий в тексте по сути аналогичен тем, что использован Мартыновым в «Восьми последних книгах» из его «Времени Алисы». Однако, хотя интенция автора понятна, меня не оставляет ощущение заведомой коммуникативной неудачи. Креативный потенциал этого пути выглядит не слишком перспективным.
Стабильная облачность культуры
Принято думать, что самое устойчивое в реальности – это конкретные объекты. Наблюдения за облаками показывают, что конкретные объекты являются самой неустойчивой сущностью. Важны не сами объекты, а структура отношений между ними.
Принято также думать, что адекватное описание мира – это описание его в некоем фиксированном состоянии. Наблюдения за облаками показывают, что адекватным может быть только динамическое описание: любое фиксированное состояние является искусственным конструктом, лишь косвенно соотносимым с наблюдаемой реальностью.
Из этого следует общий вывод, что адекватным способом мышления о мире является представление его не как совокупности фиксированных статичных объектов, а как динамической структуры отношений между постоянно меняющимися сущностями, о которых – в силу специфики наших органов восприятия и мышления – нам удобно думать как об объектах.
Все это Мартынов пишет в «Трактате о форме облаков».
Наблюдение за сегодняшней конфигурацией облаков культуры не позволяет спрогнозировать их завтрашнюю конфигурацию. Тем не менее, если облака эти будут продолжать двигаться, то в какую-либо конфигурацию они обязательно сложатся.
Однако вопрос, в какую именно, несет в себе логическое противоречие. Гипотетическая культура будущего будет в концепции Мартынова ИНОЙ – поэтому сегодняшние тенденции (если нас ждет радикальный слом) не могут иметь к этой культуре непосредственного отношения.
Как и все другие так называемые (в рамках модели «облаков») «объекты», и вербальная, и музыкальная, и визуальная культуры не являются какими-то статичными сущностями, а постоянно меняют свои границы, контуры, то расходясь, то смешиваясь, то взаимно перетекая друг в друга. Они на протяжении всей истории прекрасно уживались друг с другом, поскольку по сути своей не конфликтны. В динамической структуре взаимодействия и есть сама суть их бытования. Так что радикальные перемены форм только и могут стать гарантией устойчивой, фундаментальной – именно в «динамическом» смысле – стабильности.
Усталость металла
Я согласен практически со всем, что в книге «Пестрые прутья Иакова» говорится о «конце времени русской литературы». Мне кажется, что ее сегодняшнее состояние объясняется тем, что как писатели, так и критики продолжают пребывать в предшествующих веках, прежде всего бронзовом и железном (субъективно ощущая себя при этом деятелями как минимум Серебряного), и практически полностью игнорируют реально свершившуюся трансформацию не только социокультурных, но и эстетических координат. Мартынов совершенно прав, когда пишет, что «основная масса поэзии и прозы бронзового и железного веков имеет такой вид, как будто не было ни Хлебникова, ни Белого, ни Хармса». Продолжая эту линию, можно констатировать, что сегодня та же «основная масса» имеет вид, будто не было хотя бы Пригова и Сорокина с их рефлексией по поводу стиля и статуса литературного высказывания.
Показателен тут как раз пример Сорокина, реальная эволюция которого может быть оценена только в контексте его же прежнего письма, однако критическим сообществом его новые тексты интерпретируются чаще в социальном ключе – например, как антиутопии в духе Войновича.
Вообще для современного критического мейнстрима литература – это скорее какая-то громоздкая разновидность функциональной публицистики, которой любые намеки на особую эстетику или мало-мальскую (хотя бы типа пелевинской) метафизику только мешают.
Исчезающий текст
Еще двенадцать лет назад в «Иностранной литературе» (№5, 1999) был подготовлен «Литературный гид» на тему «Исчезающий текст». Главное его произведение – роман шведа Петера Корнеля «Пути к раю» – и ассоциируется у меня в первую очередь с Мартыновым. Это роман, в котором основной текст отсутствует, а есть только развернутые сноски-комментарии, по совокупности которых читатель может попытаться этот текст реконструировать (любопытно, что структура этого романа по сути изоморфна объекту, реконструировать который пытается сам автор, – женское лоно с его пустотой, ожидающей наполнения смыслом). Ну и, конечно, нельзя не вспомнить альбомы Ильи Кабакова с длинными последовательностями сменяемых перед зрителями листов с минималистскими и минимально варьируемыми изображениями.
Исчезающий кот
Метафора «времени Алисы» кажется мне не вполне удачной, поскольку Алиса в Зазеркалье – это символ вовсе не отказа от вербальных средств, а напротив – доведенной до предела изощренной лингвистической, именно вербальной игры. Поэтому более уместной применительно к книгам Мартынова мне кажется метафора «исчезающей улыбки Чеширского Кота»: во-первых, в силу свойства постепенно исчезать, во-вторых, в силу чувства (интеллектуально-интонационного) юмора автора, в третьих – в силу его же любви к котам.
Резюме
Культура, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа.