Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2011
Дмитрий Бавильский – поэт, прозаик, критик. Родился в Челябинске, живет в Москве. Окончил Челябинский государственный университет. Редактор отдела культуры сетевого издания “Частный Корреспондент”. Автор “Октября”.
Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ
После всего
После этого храпа Ты мне больше не папа Владимир Друк |
В музыке с некоторым опозданием (точнее, запаздыванием) происходит та же самая ситуация, что и в литературе или же с литературой.
1
Оказалось, что постмодернизм, который долго и упорно выкликался на рубеже веков, не способен решить методологические проблемы, стоящие перед писательским сообществом, он не отвечает на самый главный вопрос и не объясняет самого главного – что такое сегодня литература? Каковы ее границы и откуда следует вести отсчет собственно литературности?
Ситуация крайне запутанная – с одной стороны, мы видим в телевизоре так называемых писателей, типа Робски, Лениной или Минаева, которые не могут представлять литературу даже в самом страшном сне, ибо пишут не книги, оплаченные экзистенциальным пόтом, но изготавливают симулякры в виде книг.
С другой стороны, мы видим напор псевдопоэзии и псевдопрозы, прикрывающих свою творческую немощь мнимым экспериментаторством.
С третьей, есть Интернет и мобильные телефоны, всевозможные гаджеты, требующие каких-то новых литературных форм (смс-сообщение как хокку, твиттер как одностишье или новый подход к ведению дневника; я уже не говорю про роль блогов) и, соответственно, порождающие своих собственных литературных звезд.
С четвертой, очевидна некоторая усталость традиционных жанров и дискурсов, отмеченная еще Роланом Бартом, возвестившим «смерть автора», и Хорхе Луисом Борхесом, который свел все сюжеты к «четырем историям».
Когда я спрашиваю сегодня «что такое литература?», я и имею ввиду эпоху, в которую чтение непопулярно и избирательно (причем, практически не всегда в пользу глубины качества), писатели увязли в неприятии своего времени и установившихся в обществе отношений, вытеснивших литературу на периферию общественного интереса.
Как жить и как писать в ситуации, когда все уже, по большому счету, написано?
2
Все эти вопросы, связанные со словесным творчеством, имеют самое непосредственное отношение и к музыкальному сочинительству. Рифма между бартовской «смертью автора» и «концом эпохи композиторов» у Мартынова более чем красноречива – нот еще меньше, чем букв, всевозможные стили и даже полистилистики исчерпаны, наррации давным-давно использованы, многие композиторы работают с заранее заданными (готовыми) блоками, предлагая слушателям симулякры произведений, после которых ничего не остается в голове, кроме груды грохота и скрежета – совсем как у писателей-детективщиков или трэшевиков-однодневок, совершенно не оставляющих послевкусия.
Я постепенно осознал, что, действительно, повторяется все, что возможно, а что невозможно повторить – так это только твою собственную жизнь, твой персональный жизненный опыт.
Именно об этом нам говорит взрыв интереса к non-fiction, к непридуманному и документально запечатленному личному опыту. Когда только индивидуальный изгиб судьбы, запечатленный на бумаге нотами или буквами, остается неповторимым.
Сегодня сочинитель важен как свидетель того, что происходит вокруг да около. Это живое течение жизни невозможно рассчитать или предсказать, а что в ситуации заштампованности и тотального формата может быть интереснее непредсказуемости?
Здесь важно упомянуть, что самые интересные достижения в нынешнем кино и театре происходят на территории документального театра (кино) и проходят по ведомству «вербатима», только одного и способного внести в создание художественного (!) произведения некоторую степень нелинейности.
Сочинитель нужен сейчас для того, чтобы рассказать и показать, что происходит – с ним ли, с его ли близкими или со всеми нами. В этом смысле, актуальные музыкальные поиски выглядят едва ли не антропологической лабораторией, изучающей всевозможные мутации нынешнего человека, разумного (не очень разумного) или же «человека общественного».
3
Лабораторной чистоте эксперимента в нынешней поисковой музыке (это определение стоит выделить особо, поскольку в композиторской среде симулякров и симуляторов не меньше, чем в литературной) способствует полнейшая заброшенность, лишенность внимания широких масс и медиа.
Это значит, что музыке себя посвящают только те, кто не может не писать (говорить, исполнять), чужие здесь не ходят – ведь если ни денег, ни особой славы с этого не поимеешь, то зачем и «мараться»?
Умный человек умеет во всем находить положительные стороны и превращать минусы в плюсы. Конечно, очевидно, что подобная заброшенность не мирволит бытовой устроенности современных композиторов и интерпретаторов их сочинений, однако в то же время именно она позволяет заинтересованной общественности получать наиболее чистые, незамутненные извне привходящими обстоятельствами, результаты.
И здесь самое время провести параллель с тем, что сегодня происходит в русском стихописании, куда устремились орды имитаторов, снимающих лишь внешние, формальные признаки поэтической речи, но практически никогда не прорывающихся к чему-то новому.
Завороженные «памятью жанра» и ритмом, убаюканные доступностью публикации, а также мгновенностью отклика, рифмующие и верлибрирующие пользуются мнимой доступностью формы, камлая в кругу «посвященных», устраивая многочисленные чтения и фестивали.
Никакой особой необходимости, общественной или языковой, в этой повышенной активности не существует, тем не менее поэтические премии, чтения и фестивали множатся день ото дня: ибо если есть спрос, то почему бы ему не соответствовать?
Из-за всего этого критерии качества и актуальности окончательно утрачиваются, и поэзия уступает свое передовое место музыке, Золушке, лишенной какой бы то ни было социальной агрессивности. Золушке, тем не менее, обладающей комплексом сложных навыков и умений, отсекающих путь к музыкальному Олимпу нахрапистым лабухам.
4
Публицистические выступления Владимира Мартынова возникают из вполне очевидного стремления зафиксировать вопросы музыкальной практики с точки зрения философской и эстетической мысли, сделать их более доступными в ситуации, когда поисковая музыка оказалась запертой в вынужденном гетто всеобщего невнимания.
Это вполне естественная ситуация продолжения и материализации текста в области искусства, существующего «здесь и сейчас», а потом исчезающего, испаряющегося мгновенно, сразу же после исполнения.
Важно, что это межжанровые, междискурсивные образования, имеющие (и, одновременно) не имеющие отношение как к музыке, так и к литературе, или же застревающие между этими сопредельными видами искусств.
Понятно, почему широкой дискуссии вокруг книг Мартынова не завязалось – любые внежанровые выступления зависают (или же проваливаются) между четко очерченных, социально отстроенных полей, принадлежащих той или иной творческой инфраструктуре – для литераторов они слишком специфичны, для музыкантов – с одной стороны, очевидны, а с другой, непривычна форма говорения о том, что наболело – ведь все это говорится не в музыкальном произведении, но как-то иначе. И тогда по какому ведомству «следует» проводить этот мартыновский жест? К кому он получается обращен? Сразу ко всем, но кто эти «все» и где эти «все» должны находить повод к обращению в междисциплинарное пространство?
На ум приходит схожий опыт работы Дмитрия Александровича Пригова, который смешивал дискурсы и контексты, утверждаясь сразу на нескольких автономных полях – и как художник, и как исполнитель, и как сочинитель квазипоэтических текстов, и как культуролог и как много еще кто.
Замещая собой целый искусствоведческий институт, Пригов, таким образом, обрекал себя на одиночество и особость, несмотря на мощную поддержку концептуалистов и деятелей совриска, Дмитрий Александрович так и остался «одним в поле войном», деятельность которого невозможно продолжить.
Мне кажется, что Владимир Мартынов находится в схожей ситуации, что отнюдь не умаляет достоинства его деятельности, напротив, делает ее особенно важной и ценной. Своей деятельностью Мартынов, кем бы он ни был, задает те же самые вопросы, с которых я начал этот текст – что, собственно говоря, сегодня есть искусство? Где оно начинается и где не заканчивается? То есть, каковы его границы и откуда следует вести отсчет собственно музыкальности, литературности и изобразительности?
•