Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2011
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Дальше пустота?
Я очень любил старый телевизионный театр. Ну, например, “Дальше тишина” – спектакль, который поставил Эфрос, а играли там Раневская и Плятт. “Сказки старого Арбата” – ну, там была целая плеяда корифеев Малого театра. Грибов Алексей Николаевич. С ума можно было сойти. Телеспектакли были тягучие, медленные по ритму, и это всегда завораживало. Завораживали паузы, когда актеру нужно уйти со сцены, и все стоят, смотрят, как он уходит. Или актриса пересаживалась со стула на диван. Наливала в стакан какой-нибудь бутафорский “виски” (дали бы ей настоящий!), набирала номер телефона, крутя диск пальцем. Курила. Возникали волшебные совершенно паузы. Я, признаюсь честно, попадал на эти телепоказы случайно. Смотрел их от нечего делать, когда родителей не было дома, или болел, не ходил в школу, словом, для меня, простого советского школьника 70-х, телевизионный театр был тем же, что радиотеатр для простого советского школьника 50-х, то есть упоительным занятием, когда уроки делать не хочется, а пойти некуда.
Разница была в том, что я мог эти вещи еще и видеть.
Не скрою, в этих просмотрах я много раз испытывал чувство избыточности всего – эмоций, пафоса, театральности, аффектации, жестов, многозначительных взглядов. Вся эта русская актерская школа как-то давила, в своем классическом исполнении. И еще – в этих спектаклях всегда было много пожилых актеров. Очень много. Молодых, красивых, свежих, бодрых можно было по пальцам пересчитать – один (одна) на 15 человек действующих лиц. Ну два.
Все остальные – люди 40-50 лет или уж совсем запредельного для меня в то время пенсионного возраста. Советские драмтеатры, особенно так называемые “академические” (до сих пор не очень понимаю, что это означало, кроме прибавки к зарплате), позволяли людям работать долго. Была у них такая особенность.
Я насмотрелся вдоволь на стариков и старух (причем каких – великих!) в то время, когда театр вдоволь, обильно показывался по ТВ.
Но сейчас этого нет. Куда ни придешь – ставка на молодежь. Прямо как будто решения очередного пленума ЦК ВЛКСМ решили выполнять еще следующие сто лет. Молодые актеры, молодые люди бегают по сцене, кричат, что-то мне показывают. И иногда во всем этом много энергии, но очень мало чего-то своего. Наработанного.
Накопленного. Прожитого. Хотя – здесь я не касаюсь ни репертуара, ни режиссуры, ничего – просто общие человеческие ощущения. Если уж пришел в театр – а ну-ка подать мне Вдовиченкова! Или там, Евгения Миронова! Или, еще лучше, этого… из “Бригады”, Сашу Белого, да, Безруков его фамилия. А вот эту бабу я тоже в каком-то сериале видел. Ну ничего. Тут она даже лучше смотрится…
Увы, нынешний зритель испорчен в этом смысле больше, чем советский. Советский тоже жаждал увидеть на сцене кумиров, как же без этого. Но он знал, что приходит в театр не для этого. Зритель сегодняшний – а он должен быть довольно состоятелен (или иметь контрамарку), чтобы попасть в театр, – порой этого не знает. Он идет за внешней, молодой, брызжущей через край энергией, знакомой ему по телекартинке, он идет за яркими известными лицами своих кумиров, он идет за очень внятной и очень эмоциональной историей, которая не будет его “сильно грузить” или уж, по крайней мере, покажется ему современной.
Идея о том, что театр в принципе может быть несовременен, что он может быть не здесь, не тут, говорить нездешним языком, не приседать перед своей публикой, а напротив, увлекать ее в совершенно иные миры – не очень сейчас востребована.
Тем больше я поразился, когда пришел в театр “Современник” на “Время женщин”. Здесь, конечно, тоже были какие-то очевидные метки нового театра. Молодой режиссер Егор Перегудов (что, конечно же, хорошо, и кто же против), знаменитая актриса Алена Бабенко (а как же без звезды), модный роман Елены Чижовой, удостоенный Букеровской премии (наконец-то современный роман поставили, о чем я в своей рубрике уже писал, кажется). Всё к месту. Но главное – три совсем немолодые женщины, не побоюсь сказать, играющие старух, которые почти два часа практически не уходят со сцены, – вот это было не просто ново. Это было ошеломляюще.
Это было для сегодняшней жизни настолько непривычно, что я задумался. Задумался о том, что же меня так удивляет, откуда это чувство сбивающей с ног новизны?
Роман Чижовой – сложная вообще-то и по структуре, и по языку, и по стилю вещь. Его и читать-то непросто, а уж играть тем более. Это питерская история, которая проросла откуда-то буквально из организма и автора, и этого города, – настолько много в ней питерских фобий, настроений, баек, городских легенд, характеров, культурного слоя… И самое главное – питерской изломанности, когда из одного вырастает другое, совсем противоположное, любовь переходит в ненависть, счастье – в горе, сбивающий с ног ветер тут же становится замогильной тишиной. Все это есть и в книге, и в спектакле, если внимательно смотреть. Но и сам Питер, с его морским закатом и с его разрушающимися зданиями, – тоже требует внимательного отношения к этой смене бликов и теней, иначе можно тут просто пропасть навсегда.
Собственно, героиня спектакля, молодая деревенская девушка, приехавшая на фабрику по лимиту или там по комсомольскому почину, как говорили раньше (что примерно одно и то же), – она и пропадает. Пропадает в этом городе, ей чужом и страшном, пропадает в любви, поскольку просто не знает, что это такое и как это бывает, пропадает в своей судьбе, поскольку не способна сама себя защитить. И ее защищают старухи.
История, рассказанная от имени маленькой девочки, которая была рождена случайно, и не должна была родиться, и была немой долгие первые мучительные годы своей жизни, не могла говорить до самой смерти своей молодой мамы, умершей от рака, и была воспитана тремя старухами, которые жили вместе в коммуналке и решили не отдавать в детдом, – история не только питерская, но и женская. В ней так много этой избыточной, невероятной женской любви, мелодраматизма и просто жизненной драмы, страсти, терпения, подвига, горя, слез, что, конечно, ставить такую вещь молодому режиссеру – это какая-то невероятная, честно говоря, задача.
Но… Спектакль, по самой своей форме, вещь лаконичная. Там не может быть всего слишком много. И это очень помогло. Там есть такие яркие, такие удивительные по жизненной органике моменты, которые с лихвой окупают… ну, некий пафос в конце, когда дело идет к трагическому финалу, и некие длинноты действия…
Впрочем, да, длинноты.
В старых советских телеспектаклях были вот эти волшебные паузы, в которые я просто проваливался. В них был тревожный гул, почти космический, была тишина зрительного зала, напряженное внимание людей, двигательные, осязаемые шелесты и шорохи энергетики от самой сцены, в них была загадка жизни.
Так вот, в спектакле “Время женщин” все это есть. Есть эта загадка жизни. Потому что в нем есть эти старухи. Они держат паузы. Они их знают, помнят. Они удивительно их сохраняют для нас, сегодняшних, причем не нарочито “режиссерские” паузы, нет, они абсолютно спонтанны.
Вот в чем счастье. И вот в чем мастерство режиссера.
Старухи режут лук. Гадают на картах. Ругаются. Сплетение мелочей рождает ощущение бедного уюта. Который стал защитой для двух существ, брошенных, покинутых этим миром. Отвергнутых им. Диалоги старух сами по себе замечательные. “А кабы не умер никто… – чем бы кормиться стали? Вон, глядите, с войны уж сколько прошло, а все муки не хватает”. Поразительная вещь – жесткость старости, ее пронзительная трезвость – в этом государстве было бы не прокормить стольких людей. А в подтексте – боль.
У всех у них ничего не осталось, кроме друг друга и маленькой девочки, которую они взяли “на поруки”. И не отдали государству. Старухи тут – сродни Раневской и другим великим нашим театральным старухам, которые могли донести до нас эту боль уходящей жизни. Как будто великие тени встали над ними.
Но дело, конечно, не только в диалогах. Само присутствие их на сцене делает спектакль, нет, не великим, наверное, но очень величественным.
Так в чем же все-таки секрет этого присутствия? Почему самым мощным театральным фактором оказалась не история, даже не эмоция, не приметы питерского мира, а именно магнетизм живых людей, актрис (вот здесь я назову их имена: Светлана Коркошко/Тамара Дегтярева, Людмила Крылова и Таисия Михолап)?
Знаете, почему? А потому что мы просто отвыкли от старых лиц в публичном пространстве. Физически отвыкли. Зрительно. Может, это подспудная реакция общества на демографическое движение, стариков, мол, все больше и так далее, может, это культурный шок 90-х продолжает сказываться, типа советские люди, они все равно ничего не поймут, но только аномальность этой даже не цивилизационной, а антропологической ситуации мне очевидна. Нет сейчас, не чувствуется и не просматривается в нас самих, не говоря уж об окружающем мире, уважения к старости (если выйти за рамки своей семьи), нет и просто-напросто упоминания о ней, ее номинального присутствия, если уж не брать суперзвезд и “актеров советского кино”.
Люди, которым за…, практически не могут существовать в обыденном мире – в кафе, ресторане на них смотрят с подозрением, в офисах обходят за версту, в любом житейском контексте отталкиваются от старости, как от чумы.
Мир как будто готовит себя к тяжкой, смертоубийственной войне, отбирая лишь тех, кто способен орать, стрелять, бежать, отдавать свою жизнь. Такая же, в общем, ситуация была в 30-е годы. Когда в любом старике видели “недобитую контру”. Это было время, когда мир как раз готовился к саморазрушению. К войне. К битве.
Но вот только – за что? За что она, битва?
В сущности, все разговоры старух, если вслушаться и оторваться от их удивительных голосов, глаз, рук, – они о той загадке большой эпохи, которая им выпала. О загадке времени, которое убило всех молодых.
Ну и, помимо прочего, присутствие старых людей на сцене создает ощущение какой-то огромной точности каждого слова. Каждой интонации. Той самой паузы, в которой проносится целая вселенная. Этот спектакль жестко напоминает о том, что мы живем в абсолютно неправильном мире. В мире, где стесняются быть старыми.
∙