Переписка Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера с Василием и Майей Аксеновыми. Вступления Б. Мессерера и В. Есипова. Публикация М. Аксеновой и Б. Мессерера
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2011
Журнальный вариант.
В бесконечном объятии
Переписка
Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера
с Василием и Майей Аксеновыми
1980–1995
“Любимым друзьям Белке и Борьке в бесконечном объятии.
Ваш Вася Аксенов”.
В 2009 году не стало Василия Павловича Аксенова. Вместе с Беллой мы пришли в Центральный Дом литераторов на панихиду. Я находился на сцене рядом с его гробом, а Белла, пройдя через мучительную процедуру прощания, сидела в первом ряду партера рядом с Майей, обняв ее за плечи. Неожиданно ко мне обратился Сергей Александрович Филатов:
– Борис, только вы можете провести траурную церемонию прощания с нашим общим другом. Поручили мне, но я не чувствую в себе сил на это и прошу вас сказать слова о Василии.
И я почувствовал, что отказаться не имею морального права. Времени на размышления не было. Кругом находились близкие друзья Васи: Белла Ахмадулина, Виктор Ерофеев, Александр Кабаков, Андрей Вознесенский, Зоя Богуславская, Алла Гербер, Владимир Войнович. “Что все-таки самое главное в Аксенове?” – на этот вопрос предстояло отвечать мне, и я шагнул к микрофону…
Я был свидетелем самого трудного периода жизни Василия Аксенова, когда он для себя решал: каким путем пойти в литературе и в жизни, что было для него неразделимо.
Сейчас я вспоминаю время, когда Аксенов писал “Ожог”. Он, подобно зверю перед прыжком, был внутренне напряжен. Тогда он со своей матерью Евгенией Семеновной Гинзбург был в Париже, куда приехал из Берлина. За ним повсюду неустанно следил КГБ, за ним и за рукописью романа. Это был переломный момент в его судьбе. И Вася решился: вместе с матерью поехал в Париж без официального разрешения КГБ. Он хотел быть внутренне свободным и именно тогда решил печатать этот роман на Западе. Решение пришло тогда, но осуществил его Аксенов позднее. Книга вышла ко времени отъезда Аксенова в Штаты, после истории с “Метрополем”.
Что заставило Аксенова стать во главе этого издания? Думаю, чувство ответственности перед Богом, перед самим собой и перед поколением, которое Аксенов возглавлял. Александр Исаевич Солженицын вопрошал в предисловии к “Архипелагу ГУЛАГ”: кому, как не мне? Это и есть чувство совести и чувство самосознания гения. Это чувство владело и Василием Аксеновым.
Стремительно ворвавшись в литературу, он поразил нас всех, его современников, своими рассказами, повестями и сценариями. Мироощущением молодого человека, пришедшего в жизнь во время стихийной “оттепели”, человека, несущего в себе заряд только что родившегося чувства свободы, с которой никто тогда не умел обращаться и не знал, что с ней делать дальше. Потому что все вокруг было нельзя.
Аксенов заронил только “искру”. Он тоже не знал, что делать. Но “вершители судеб” страны в лице ее тогдашнего вождя Никиты Хрущева хорошо понимали опасность такой “искры”. Вся коммунистическая пропаганда строилась на этой “искре” в своем, нужном для коммунистов смысле. Но вожди не понимали, что это слово не имеет политической окраски, потому “искра” может сработать против них самих. Что и произошло. Учиненный Хрущевым разгон молодой поросли не дал нужного результата. Хрущев выкрикнул в адрес Аксенова:
– Вы мстите за смерть вашего отца!
На что Вася в своей медлительной манере спокойно ответил:
– Мой отец жив, Никита Сергеевич!
Оторопевший Хрущев метнул злобный взгляд в сторону своих помощников, давших неточную информацию.
В то время в литературе все более и более обозначался кризис. Кризис жанра.
Аксенов отреагировал по-писательски точно: опубликовал “Затоваренную бочкотару”. Цензура не могла придраться к повести: в ней не было ничего антисоветского. Но трактовкой жизненного процесса как совершенно бессмысленного действа и своим языком, выражающим абсурдистское начало, открытое им в окружающей действительности, “Бочкотара” принесла Аксенову лавры самого чуткого писателя современности. Теперь уже литературоведам предстояло разобраться, кто на чьем языке говорит: Аксенов на языке народа или народ на языке Аксенова.
А дальше был “Метрополь”. Это была человеческая эпопея. Поразительно, что, несмотря на совершенно разный возраст (Семену Израилевичу Липкину – за семьдесят, а Пете Кожевникову – двадцать пять) и совершенно разные судьбы участников альманаха, писатели откликнулись на призыв Василия Аксенова участвовать в неподцензурном издании, проявив удивительное единство взглядов, и с огромным удовольствием проводили время вместе, выпивая, разговаривая и вступая в отношения подлинно дружеские, что теперь проверено временем.
Конечно, замечательно, что среди участников альманаха оказался Володя Высоцкий, который буквально освещал своим присутствием те собрания, на которые приходил. Зародившиеся тогда дружеские связи остались на всю жизнь, в том числе дружба с Инной Лиснянской, Виктором Ерофеевым и Евгением Поповым.
Отношения с Андреем Битовым и Фазилем Искандером заметно укрепились и тоже стали составной частью нашей общей жизни.
В заключение могу добавить только, что встречи эти происходили в моей мастерской и это было счастливое время, потому что помыслы наши были чисты.
Это чувство выполненного долга перед самим собой и давало то радостное и веселое ощущение внутреннего удовлетворения, которое нами тогда владело. На ступенях моей мастерской встречались все участники альманаха, в их числе выдающийся писатель Фридрих Горенштейн, тонкие поэты Юрий Кублановский и Евгений Рейн, востоковед и писатель Борис Вахтин, философ Виктор Тростников, всегда мрачный Юрий Карабчиевский и всегда, наоборот, веселый Марк Розовский.
Затем последовал разгром “Метрополя”. Писателям официального толка давали в Союзе писателей ключ от комнаты, в которой лежал альманах. Начались проработки альманаха и его авторов в газете “Московский литератор”, а потом и на страницах центральных газет.
Больше всех попало Василию Аксенову. Наконец обстановка сложилась так, что руководство Союза писателей объявило Аксенову: дальнейшее его присутствие на территории страны нежелательно.
Начались проводы Аксенова.
Так совпали жизненные обстоятельства, что за два дня до отъезда Василия у Беллы умер отец.
Отец Беллы прошел всю войну и окончил ее в чине подполковника артиллерии. А потом стал работать в системе таможенных органов, в которых занимал довольно крупные должности.
На похороны пришли Вася и Майя и наши грузинские друзья Юра Чачхиани и Резо Амашукели, а также руководители таможенной службы в очень высоких чинах, но среди таможенников было несколько парней, только начинающих службу. Один из них, симпатичный молодой человек, высокий и красивый, очень сблизился с нами и Васей Аксеновым во время скорбной церемонии поминок.
Каково же было наше изумление, когда через два дня мы обнаружили его в числе тех таможенников, которые шмонали Аксенова на пограничном контроле в аэропорту Шереметьево! Я внимательно следил за выражением его лица и видел, что он безумно нервничает, когда ему приходится придираться к большому количеству рукописей, которые Аксенов вывозил с собой. Это была пытка для него, потому что он видел, что и Белла, и я внимательно следим за его действиями. Мне было его очень жаль, несмотря на его чудовищное занятие.
В момент прощания нам казалось, что мы расстаемся навсегда. Это напоминало похороны близких людей. Когда, наконец, самолет Васи и Майи взмыл в воздух, мы даже почувствовали какое-то облегчение, столь невыносимо тягостной была процедура досмотра.
Буквально через несколько дней Василий позвонил нам из Парижа. Он хотел нас приветствовать звонком из свободного мира.
Но в ту минуту, когда Белла взяла трубку, я увидел в проеме окна идущего по крыше художника Митю Бисти, моего соседа по мастерской. Он встал прямо перед окном и сказал:
– Умер Володя Высоцкий.
Митя Бисти жил в одном подъезде с Володей в доме на Малой Грузинской. Белла, ни секунды не раздумывая, повторила эту фразу Васе, пребывавшему в прекрасном настроении – в Париже, радующемуся первому дню свободы. В ответ из трубки раздался чудовищный стон Аксенова. Он был потрясен этим известием, равно как и мы с Беллой.
Таким оказалось начало жизни Васи и Майи в эмиграции. С одной стороны – радость обретения свободы и возможность прекрасной и счастливой жизни на Западе, а с другой – безвыходная тоска по отечеству и вечная, непрерывная горестная скорбь по российской трагедии, которая всегда пронизывала нашу жизнь.
Оказавшись на Западе, Василий сразу начал эту безумную страстную переписку, в которую вкладывал всю неизбывную тоску по России и тем дружеским связям, которые готовы были разорваться из-за его отъезда. Василий и Майя покинули нашу страну 20 июля. Володя Высоцкий умер 25 июля, а первое письмо Василия датировано 24 сентября 1980 года. Читатель может проследить, что разрыв во времени сокращен до минимума – отсюда подлинная дружеская страсть, сквозящая в переписке.
Эта переписка длилась шесть лет – с 1980-го по 1986 год – с момента высылки Аксенова до нашего с Беллой приезда в Штаты в 1987 году. Несколько писем, датированных более поздними годами, уже не имеют значения – они случайны. Но сама переписка не случайна. Она занимает ровно столько времени, на сколько мы были разъединены или, точнее, разлучены властями.
Мы с Беллой оказались в Америке благодаря приглашению и неустанной заботе Гаррисона Солсбери1, который совершил очевидный для нас человеческий подвиг, самым настойчивым образом стараясь сделать наш приезд в Штаты реальностью, и начались наши встречи с Василием и Майей на американской земле. Три месяца мы были в Штатах, все это время находились в постоянном контакте друг с другом и это автоматически сняло необходимость писать друг другу. Тем не менее я горжусь, что Василий, Майя и мы с Беллой не потеряли друг друга в этом жестоком мире, разъединяющем людей. Следует отметить, что переписка велась через наших американских друзей, которые благородно старались нам помогать.
Мы сумели остаться на высоте наших отношений, и я думаю, что эти письма, несмотря на то, что они – лишь весточки, дающие знать хоть что-то друг о друге, тем не менее являют собой феноменальный документ человеческой близости, а страсть, которой исполнены эти письма, есть торжество дружбы и любви между участниками переписки. И она привела к новой встрече на гребне интереса друг к другу; непрекращающаяся переписка подтверждает неразрывность и неслучайность некогда родившейся близости. Страстной близости по интересам, а не вялотекущей, годами длящейся привычки.
Именно торжествующая страсть – мы хотели и смогли сказать друг другу слова о своей любви. Тем самым мы создали своего рода памятник человеческим отношениям вопреки человеческой привычке плыть по течению жизни. И поступили так, меньше всего заботясь об этом.
Борис МЕССЕРЕР
“…Развели по двум разным концам земли”
К написанному Борисом Мессерером, участником публикуемой переписки, кажется, нечего добавить, разве что несколько слов о том, как эта публикация стала возможной. Письма Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера были обнаружены при разборе бумаг Василия Аксенова в его американской квартире (г. Шантильи, штат Вирджиния). Там они находились среди рукописей изданных и неизданных рассказов, эссе, публицистических статей и писем множества корреспондентов Аксенова, в том числе Георгия Владимова, Сергея Довлатова, Владимира Максимова, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Юлиу Эдлиса, Джона Апдайка. Письма, о которых идет речь, были написаны от руки, ведь для нас, советских граждан, то была еще докомпьютерная эра. К счастью, почерки Беллы и Бориса оказались вполне разборчивыми, и письма без труда удалось прочесть. А после прочтения стало ясно: их обязательно нужно печатать, это животрепещущие свидетельства ушедшей эпохи. О находке я сообщил при встрече Борису Мессереру, и оказалось, что в их с Беллой Ахмадулиной семейном архиве находится большая пачка писем Василия и Майи Аксеновых к ним. Так возникла идея настоящей публикации.
Чтобы ее осуществить, нужно было две эти пачки разрозненных писем (к сожалению, письма сохранились не все) превратить в живой диалог, каким на самом деле и была эта удивительная переписка. Для этого необходимо было расположить письма в хронологическом порядке.
Значительная часть писем Ахмадулиной и Мессерера не имела дат, их удалось датировать (некоторые предположительно) только после сопоставления с письмами и открытками Аксеновых, которые в большинстве своем аккуратно датированы. Сопоставление и датировка писем производились по событиям, в них упоминаемым: отъезды в эмиграцию Владимира Войновича с семьей, Льва Копелева и Раисы Орловой, Георгия и Натальи Владимовых, аресты и допросы друзей, прощания с умершими: Владимиром Высоцким, Надеждой Мандельштам, Ильей Вергасовым, Александром Тышлером.
В письме от 5 января 1983 года Белла Ахмадулина, обращаясь к Василию Аксенову, вспоминает стихотворение Марины Цветаевой “Рас-стояние: версты мили…” (1925), посвященное Борису Пастернаку: “как это – “нас – рас – раз… развели по двум разным концам земли””.
Публикуемая переписка действительно вызывает в памяти переписку Марины Цветаевой, эмигрировавшей в Европу в 1922 году, и Бориса Пастернака, оставшегося в Москве. Переписка Беллы Ахмадулиной и Василия Аксенова, как и та, на полвека предшествовавшая ей, – замечательный памятник творческой и человеческой дружбе не изменивших своему предназначению людей.
Виктор ЕСИПОВ
№1. Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
24 сентября 1980 г.
Дорогие Белка и Борька!
Все-таки отрыв получается очень скорый и прочный. До нас сейчас (и давно уже) не доходит никаких новостей из Москвы. Последнее, что слышали в Вашингтоне, что наша подружка Шелапутова2 опять сделала какое-то “плохо сбалансированное” заявление. Правда ли?
Думаю, что вы не получили ни одной нашей открытки из Европы, тем более что в помощь “товарищам” я и адрес слегка перевирал. О нас, кажется, американский голосишко что-то передает (прорвалось ли сквозь глушилку?), о вас же московский голосишко вряд ли что-нибудь передаст, потому его и не слушаем. В Милане очень часто вас вспоминали, шляясь в компании Люли-Милы-Музы и их заграничных мужчин. Между прочим, очень было мило и гостеприимно, а Люли себя показала как настоящий друг. Мы полугалопом по полуевропам шлялись почитай что два месяца, три раза меняли автомобили, перетаскивая из Парижа в Рим бобовое семейство молодежи, потом самих себя в Альпы, потом самих себя в Милан, и потом уже решили посмотреть кино над океаном. Фильм, правда, оказался самый что ни на есть предурацкий.
Сейчас начну перечислять, кого видели из деятелей литературы и искусства. Во Франции: mr. Gladiline3 (симпатичнейший, немного странноватый парижанин), г-н Максимов4 (это, конечно, отдельная поэма), тoв. Некрасов5 (постарел, но очарователен, как всегда), дальше идут люди попроще: соn Dе Вегtia, С1аude Gallima
rd… В Нью-Йорке русская братия ведет себя несколько даже разнузданно, порой как бы и не замечая туземцев. Уже издается пять или шесть газет, возникают какие-то мелкие издательства, денег никто друг другу не платит, и чем живы, совершенно непонятно. Настроение, впрочем, у всех неплохое. Встретила нас в JFK (аэропорт)6 в полном составе во главе с Сережей Довлатовым7 редакция “Нового американца”, самой, пожалуй, забавной газеты. Потом было открытие русского музея живописи на другом берегу Гудзона в Jersey-City, куда и меня тут же Глезер8 записал попечителем. Там происходило что-то фантастическое, то и дело появлялись знакомые люди, москвичи и питерцы, которых я полагал в Москве или Питере и даже, кажется, видел недавно среди переделкинских орав или на М. Грузинской. Итак, в Нью-Йорке: Бродский9 (помирились), Шемякин10 (как всегда весь в черном, буревестник контрреволюции), Раt В1аkе11 (привет Андрею передайте), Лева Нисневич, Бахчанян12 (салют Славкину), Мила Лось13… В Вашингтоне сплошные москвичи14 – Воb Каisеr, Реtеr Оsnos, Теrrу Саthеrmаn еtс… Предложили мне fellowship15 (по-моему, не переводится) в Кеннан институте по будущий год. Пока мы осели на два-три месяца в Ann Arbor᾽e16, разбираемся с разными делами в “Ardis’e”. Надеемся скоро порадовать читателей книжными новинками. Передайте, пожалуйста, Попову17, что здесь, клянусь – не вру, продаются огромные бутылки “Vоdkа Ророv”. При первой же возможности попробуем переслать. Сундучки свои распечатал только вчера. Издатели предлагают отобрать для Женькиной книги лучшее из обеих папок, так как они ограничены в объеме книги. Мы этим займемся с Майкой. Что делать с оставшимся? Можно ли предлагать журналам или другому издательству (“Russikа”18, например, или “Серебряный век”)? Витюше19 передайте, что здесь по-прежнему сохраняется интерес к его произведениям. Стихи Инны20 пересылаю в Париж и от себя передаю запрос Горбаневской21 о возможности выпуска книги стихов за счет автора. Книга стихов Семена Из.22 отобрана Бродским (он очень высокого мнения о ней) и выйдет до конца года. О Кубле23 какой-то спор, Иосиф хочет издать все, что есть, а Карл24 – избранное, попробую посредничать. Женя Рейн25 выйдет в “Russika”. Можно ли печатать отдельные стихи в газетах? Карл очень хочет выпустить книгу Беллы или о Белле, прозу, стихи, фото, что-нибудь графическое Бориса. Короче говоря, можно сделать красивую книгу. Даете ли добро, и какие по этому поводу идеи? Между прочим, если у вас действительно дела пойдут круто и захочется посмотреть кино над океаном, дайте знать заранее, чтобы можно было начать здесь всякие хлопоты по поводу всяких там fellowship’ов. Жоре Владимову26 передайте, что на днях отправил письмо Апдайку27. Ольга28 пыталась по нашей просьбе звонить ему из Лондона, но безуспешно. Мы волнуемся. Ничего не знаем ни о Войновиче29, ни о Копелевых30, ни о Горенштейне31. Весной в Лос-Анджелесе будет университетская конференция на тему “Русская литература в изгнании”. Мы к тому времени там уже будем как writer-in-residence32 на весенний семестр, так что всех ваших blue-birds, blue joy, Dean Worth33 увидим. Напишите нам пока по адресу (до декабря): 200, State Street, 204, Ann Arbor, Mich 48104, USA или на “Ardis”. Наш телефон (на всякий случай) 313.994.4957. Майка посылает вам почти все свои поцелуи. Настроение у нее сейчас немного выровнялось, однако были моменты нелегкие. Конечно, мы тоскуем, но не по березкам, а только лишь по близким, по друзьям, потому что вы красивше березок. Если бы всех хороших из Москвы… или наоборот… Пока что не оставляет ощущение, что мы обязательно вернемся. Сегодня мы работали с Игорем Ефимовым34 на лагуне возле “Ардиса”, вокруг прыгали белки, шмыгали еноты и бурундуки. Езжу пока на джипе, который мне Карл уступил на время. Вокруг бегают американские студеры. Какая-то странная бытовуха, как будто так и надо.Целуем, ждем писем.
Take рigeons mail35.Передайте, пожалуйста, письмо моему Киту36… он не получил ни одной моей открытки.
№2. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
29 сентября 1980 г.
Дорогие Белка и Борька!
Вчера у нас был визитер из Москвы, Валерий, администратор Таганки, и он среди прочего сказал, что вам “буквально есть нечего”. Так ли это? Мы можем устроить отсюда (вернее, попытаемся), чтобы вам принесли пару тысяч рублей. Напишите, нужно ли на этот предмет ворочаться.
Отдельно о твоих калифорнийских деньгах. Миша Флайер только что запустил нужную бумагу в университетский компьютер. Все безобразно медленно делается. Однако рано или поздно они придут к нам. У Майки есть идея купить тебе дубленку, а если к этому времени подойдет какая-нибудь праздничная сэйла, то, может, и пару дублов-шипскинов натянуть. Там, кажется, что-то вроде 650?
Ну а теперь сразу о музыке. Концерт всех Шостаковичей + Ростроповича был здесь главным событием сентября. Максим нас просто потряс 6-й симфонией. Он никогда в Союзе так не дирижировал. Говорят, что просто новое рождение и вырастание в звезду. Митька его – совершенно удивительное существо, чудеснейший, живой, веселый и к тому же еще тончайшей конструкции мальчик. Играл дедушкин концерт, и там вторая лирическая часть, мне стала мерещиться Москва и снег в тех переулках, знаешь, есть еще, не тронутые Степанидой37, потом я его спросил, о чем он играл, и он сказал – о поземочке. Мы сидели со Светланой Харрис, которую случайно встретили в фойе. В Кеnnedy Сеnter все время на тебя налетают знакомые – то Dieter М
ullеr из Гамбурга, то Яша Судзуки из Токио, то какой-нибудь военный атташе, то Мэлор Стуруа38. И вот поперлись потом на прием, а там шампанское – рекой! В общем, триумф, и я очень рад за Максима, все же воткнул Степаниде за все издевательства над папкой. Затем сидели в Watergate’е у Ростроповича, и вдруг, деликатно постучавшись, входит Л.И. Брежнев, говорит: дорохые товарищи, не здесь товарищ Хусак? Оказалось, это Слава купил себе в Вене такую маску. Нельзя сказать, что маска полностью удачная, хотя испугаться, конечно, можно. Некоторые черты вождя все же чрезмерно преувеличены, другие недотянуты. Говорят, что в Нью-Йорке можно достать более удачные варианты.Мы теперь в Большой Помойке бываем часто, дружим там с Милкой Лось и ее новым мужем, художником Геной Осмеркиным. В последний приезд побывали у Левы Збарского39, застали там большую компанию: те же Шостаковичи, Э. Лимонов40, Саша Соколов41 и лежащий пузом вверх новый Бабель – Ефим Севелло42 (может быть, и Си-вилло, но уж никак не Севилья и не Сивилла). Лева очень понравился – веселый, забавный, как всегда стильный, но бедный. Говорит, что занимается сейчас скульптурой, и впрямь – в студии имеются какие-то сваренные патрубки, похожие на пароходные вентиляторы. Живет с очаровательной афганкой Лизой; видимо, довольно умная собака, ибо когда недавно грабители выносили Левино stereo, Лиза не тявкнула, а только смотрела на них глазами Бaбрака Кармаля.
Может быть, вы слышали о третьем арагвийском приеме в Нью-Йорке. Посылаю вам статью В. Козловского об этом. Было шикарно и жарко, сломался сначала air conditioner, потом радио. Встретили там и Сарочку Бабенышеву43 (потом она приехала в Вашингтон), и Леву с Раей44 (они прибыли из Европы на “Queen Elisabeth II”), и Азарика45, с которым потом отдельно еще повстречались. Он среди всего прочего говорил, что у него есть большое интервью с тобой, но, кажется, еще не расшифрованное. Что делать в смысле публикации?
Писание письма продолжается уже после ужина с Литтелом46 и звонка к вам. Как действительно все хорошо порой работает, спасибо и почте, и телефону. Я тебе очень благодарен, что не забываешь о Лешке, он очень замкнутый парень, и его нужно иногда поддергивать, подтягивать туда, куда ему и самому хочется зайти, в частности, к вам. … Иногда кажется, что все отдаляется неимоверно, стремительно уносится на огромные расстояния, но потом видишь, что даже и там все очень прозрачно и отчетливо и, может быть, даже лучше различимо. Может быть, даже лучше видно отсюда, все обнажилось. Криводушие, во всяком случае, уже не прикроешь ничем, ибо ничем пустоты между актами криводушия не заполняются.
Нам почему-то кажется, что мы еще вернемся, хотя, признаюсь, враждебная сторона родины, ее безобразная харя в огромной степени преобладает над ее милостью, дружбой и красотой. Вас всех, друзей и любимых людей, я, признаюсь, давно уже оторвал во всяком случае от Москвы, хотя еще и соединяю с теми местами, где нам чудилась свобода, с Кавказом, с Крымом, а от той Москвы, где некогда восторгалось, воспарялось, дралось и сочинялось “Когда моих товарищей корят…”, вроде бы ничего уже банда нам не оставила. Как бы хотелось, чтобы вы хоть в гости приехали! Светлана Харрис теперь будет ловить Солсбери, чтобы прислал официальные бумаги. Обнимаю и целую, Маятка тоже. У нее последнее время барахлит слегка почка, я волнуюсь. Послезавтра улетаем в Канаду на 4 дня, и после надо будет ее обследовать. Когда у нас будут стишки Хамадуровой47?
Уоu
r BАС.
Пик и Би Гей48 – такие настоящие друзья! Она, например, сказала: если какой-нибудь человек встречает в своей жизни такого человека, как Б.А., значит, он большой 1
uсkу mаn /woman.№3. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру (на почтовой открытке)
7 ноября 1980 г.
Дорогие Беллочка и Боречка!
Вчера вдруг получили письмо из Амстердама от Зямы49 с разными милыми московскими подробностями – ВТО, Елисеевский, встреча с вами, Шурик Ширвиндт – и повыли малость от ностальгии. Вообще же для ностальгии времени не хватает, работы много. На днях вернулись из Теннесси. В Нашвилле жили у профессора John H. Cheek. Не знаете такого? Когда-то у него жил Евтух. Миллионщик, пилот, каратист, знаток китайского и русского, т.е. готов ко всем превратностям судьбы. Пик Литтел сообщает нам московские новости, а от вас мы пока не получили ни одного письма. Наберитесь сил, ребята! Отрыв от Москвы получается здесь очень быстрый и как бы окончательный, но мы этому всячески сопротивляемся. “Ожог” вышел в “Ардисе”, постараюсь послать вам дарственные копии. На очереди теперь “Остров Крым”. Я понемногу начинаю новую писанину. В конце ноября собираемся в New York. Tам русская жизнь довольно горяченькая, с пузырьками, все время возникают разные проекты. Через пару месяцев собираются в Ленинград студенты отсюда. Попробуем устроить для вас посылку. Что нужно прежде всего? Эти ребята едут из Oberlin College, где работает чудеснейший человек Володя Фрумкин50, друг Булата51, между прочим. Очень волнуемся за Войновичей, мне, правда, кажется, что это они просто решили его помучить напоследок и отпустят.
Целуем.
Вася, Майя.
№4. Майя Аксенова – Белле Ахмадулиной
Осень-зима (?)1980 г. (?)
Белка, милая!
Послали тебе маленькую посылочку с Мариной, но теперь не уверена, что вещички тебе подойдут. Васята говорит, что я немного преуменьшила твои габариты. Так ли это?
Белочка, нам необходимо свидетельство о браке. Оно находится у Гали Балтер52. Пожалуйста, возьми его у нее и передай Пику. Хотелось бы подробнее узнать о твоих планах и о жизни наших бунтарей. Узнаем обо всем в центральных газетах (NYT и т.д.).
Всех целую.
Майя.
№5. Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым
4 января 1981 г.
Родные, любимые,
даже не знаю, с чего начать.
Начну с благодарности за посылку, я в ней прочла вашу любовь и заботу (как ни намекала М.Ф.53 на участие своего точного вкуса, но мне лишь Майя могла так выбрать и купить, так любовно и так впопад). Спасибо вам.
Вообще же признаюсь, что я совершенно уничтожена истекшим годом и не надеялась дожить до этого, с которым поздравляю вас. Пусть этот первый ваш год там, где нет нас, будет для вас добрым и упоительным. Хоть душа всегда о вас печется, за Ваську я как-то спокойна: верю в его силы, в расцвет таланта – или как это сказать, не знаю. А ты, Маята, не печалься, ведь все дело в этом расцвете, раз уж я выбрала это условное слово. Короче говоря: пусть Бог хранит вас и станемте молиться друг за друга.
То, что было до, – вы сами знаете. Остальное вы тоже знаете: ваш отъезд. Смерть Володи54 (не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной иссякающей жизни.
Вскоре хоронили Тышлера55.
Потом все силы уходили на Володю Войновича, на непрестанную тревогу о нем, на две тревоги: хочу, чтобы уехал, и не умею без него обходиться.
Проводы и отъезд Копелева; здесь у меня было какое-то утешение: ну, стихия немецкой речи и прочее.
С Володей же мы как-то кровопролитно близки, уж некуда ближе, а все сближались. Его действительно трагические долгие проводы (лишние слезы на аэродроме из-за лишнего хамства).
29-го утром умерла Надежда Яковлевна56 – я бросилась туда. Не стану описывать подробно страшную бабу “ЗАМОРОЗКУ”, привезли – 30-го, опоздав на сутки57, вдребезги пьяного форматора, привезенного мной для снятия маски, кстати, до сих пор неизвестно, что с маской, потому что по неизлечимому безумию я отдала деньги – до. Священнослужители и милиция, милиция (то есть у них закон: что одинокий человек и так далее. Но в морг увезли, по-моему, потому, что мы дали оповещение о смерти, я через Сэмюэля58, помните такого?).
Новый год мы встречать не стали (Боря еще был вовсе болен каким-то вирусом, с которым он не мог вылететь из Душанбе, а уж вылетев, приземлился в Риге, откуда не мог вылететь, а уж добравшись до мастерской, увидел на дверях записку о смерти Н.Я., что я там, но и ключ был – там. Так что он стоял на освежающем ветерке, температура у него была 39,9
O).Не стали встречать, я говорю, но без чего-то двенадцать появилась пьяная, веселая Лаврова59 с каким-то особенно неуместным голосом, Савелий Ямщиков60 и его ученик и приспешник Миша61. Я все время плакала, но условно мы чокнулись за Новый год, я думала о вас и о Володе, с которым перед этим говорила по телефону.
Лишь в три часа 1 января Надежду Яковлевну перевезли из морга в церковь (маленькая такая, возле Речного вокзала) и там оставили на ночь. В одиннадцать часов 2 января – отпевание. Собралось несметное множество народу, для этой церкви чрезмерное и удивительное, в каком-то смысле – радостное, утешительное. Затем, в два часа, – Старое Кунцевское кладбище, где людей стало еще больше. Место на кладбище устраивали интригами через Литфонд, и хоронильщик этот, давно уж мне известный своей резвостью и глупостью, повелел, едва вошли на кладбище: вот здесь ставим на каталку, здесь забиваем и катим. Народ возроптал, мужчины подняли открытый гроб, очень сплотившись: скользко; шел редкий мрачный снег.
За гробом шли юные и молодые люди и пели положенное церковное – к ужасу хоронильщика, он бегал вокруг, озирался и бормотал: к чему это? зачем это? И вдруг возопил: “Стойте! Где каталка? Кто последний видел каталку?” Скорбная, прекрасная процессия продолжала свое пение и движение. Судьба каталки – темна. Украл кто-нибудь?
Повернули к могиле. Процессии пришлось двоиться, троиться, делиться на множество течений, люди наполняли эту часть кладбища, но не могли подступиться к отверстой могиле. Пение продолжалось и лишь поющие точно знали, сколько оно будет длиться. Могильщики явно этим тяготились. Наконец, гроб опустили в могилу, посыпалась земля. И вдруг вихрь налетел и сотряс вершины деревьев – так грозно и громко, что все люди подняли к небу лица и потом многозначительно переглянулись.
Это множество людей производило (наверно, на каждого из них) большое, благородное, но и несчастное впечатление: вот, не вышло по-вашему про одинокого человека; вообще ничего у вас не вышло, мы еще люди, и вот как нас много – да, но это все, что осталось.
Н.Я. не была одинока: ведь я – налетала и улетала. Знаю, что Н.Я. любила эти налеты, очень дорожила ими, любила Борю (из-за болезни он мог только сидеть в машине у церкви и выйти, завидев выносимый гроб). Я – налетала: с обожанием, с умом, с цветами, с пустяками. А кто-то – был всегда. По очереди. Денно и нощно. То есть я знаю, кто и каковы – их много.
Васенька, ладно, а то сейчас придет Пик, а я не успела тебе сказать почти ничего. Про Надежду Яковлевну я напишу и пришлю тебе.
Но и те люди – по уговору меж нами – напишут. Они – не писатели, не склонны писать. Но они слышали ее последние слова, а до этого – слова, оговорки, замечания и признания.
<…>Но не поняла я наших поэтов в одном: как они не позвонили мне в дни Надежды Яковлевны? Я бы от них ничего не взяла, потому что Н.Я. от них бы ничего не взяла, но даже так называемые поэты должны были позвонить. Разумеется, это касается, кажется, лишь двух знаменитых. Остальные – кто звонил, кто пришел, а кто сердцем весть подавал…
Васька, родной и любимый, все остальное ты или знаешь, или можешь вообразить. Например, Борю не пустили в Болгарию. Он туда и не собирался, просто, по требованию болгар, он делал для них оформление “Лебединого озера”.
Вообще же мне очень нужно, чтобы у вас было – хорошо. Потому что у меня – сами видите. Да и как-то: не болит вроде ничего, а сердце – бедствует и жалуется.
Володька62 звонил 31-го, сказал, что вы говорили по телефону – вы и впредь говорите, потому что он был очень печален.
Со мной по-прежнему никто не борется. По-моему, приглядывая за моей жизнью, они догадались, что, если дальше так пойдет, – в борьбе нужды не будет. Ничего себе – новогоднее письмецо! Прости меня за все вздоры. Вот съеду в Переделкино, успокоюсь, Бог даст, напишу что-нибудь – и полегчает.
Целую, целую тебя и Маяту. А то – Боре только страничка осталась. Я всегда ощущаю, что вы меня помните и любите. Майка, ты получила свою коробочку? Уверена, что – да, я очень давно ее отправила. И письмо через Светлану – ведь получили?
Ваша Белла.
Оказывается, Борька вам отдельно пишет, значит, страничка – моя.
Наверно, про “Клуб беллетристов”63 вы слышали? (Кормер64, Попов, Козловский65 и двое, кажется, других.) Во всяком случае, я сделала что смогла, чтобы вы – услышали (Тони Остин66). 17-го января говорит мне Ерофеев67, что вот, послали члены упомянутого клуба письмо в какие-то мелкие власти. Что-что? – говорю, – они ждут, чтобы поощрили их клуб, который, как они пишут, есть? Пусть они ждут обысков.
Обыски были – 19-го, как только письмо было получено адресатом. А дальше – знаешь, наверное. Вообще же Попов и Ерофеев (не участник “клуба”), Кублановский, Рейн, Кормер, Битов68, когда не в Ленинграде, – частые гости мастерской, и живем дружно (если я не задираюсь.) Булат – очень мягок, страдая, что разминулся с тобою, долго услаждал пением Володю. Смешно: после проводов Володи Булат, Чухонцев69 и еще двое полтора часа висели в лифте, пока я не выкупила их за бутылки. Володька к Мюнхену подлетел, а они – висят, и говорят Остину: снимите нас за решеткою.
№6. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной
Конец января (?) 1981 г.
Белка дорогая!
Мы приехали сюда 22 января и на неделю поселились у Дина70. Твой blue joy тут же явился и осведомился – а где, мол, Белка и Борька? Дин завел себе на дому девушку по имени Эмили и собирается на ней в скором времени жениться, то есть получил уже licence на это дело.
Потом мы сняли квартиру в Санта-Монике, в пяти минутах ходьбы от пляжа, тебе эти места хорошо известны. Venice стал за последние годы очень чистым и даже слегка респектабельным, хотя еще и вывешивает лозунги типа “Моральное большинство – ничто! Вэнэс сопротивляется!” Вообще же американы за истекшие пять лет стали как-то посерьезнее, меньше стало в Калифорнии карнавальности, хотя роликовое конькобеженство неистовствует. Пешеход по-прежнему странная фигура в L.A.71 Естественная фигура бежит или на роликах шпарит.
Здесь уже, в Santa Monica, получили кучу писем от вас из Москвы, очень, разумеется, возбудились, воспылали, разгорячились и огорчились. Приляпанность нашу к России, видимо, ничем уже не оторвешь, никакими ублюдочными указами. В газетах ищу только русские репортажи и уж потом зачитываю остальное, по ТV только тогда подпрыгиваем, когда Cronkite72 начинает что-нибудь про Россию или про Польшу73, ведь о Польше сейчас – это вдвойне о России. В прошлую субботу в сатирической программе Sat
urday Night Life пошли экстренные новости: Польша вторглась в Советский Союз, польские войска продвигаются к Москве, польский посол в UN заявил, что это не военная акция, что действия польского правительства направлены лишь на стабилизацию Советского Союза, однако польская армия рассчитывает добиться успеха, используя элемент внезапности.Мы как раз недавно говорили, что прошлый год со всеми высылками и смертями прокатился по тебе бульдозером. Ты замечательно описала похороны Надежды Яковлевны. Мы увидели вас всех, окруженных видимой и невидимой сыскной нечистью, и пожалели, что нас нет с вами, могу себе представить тот душевный подъем, и порыв ветра в деревьях, и депрессуху потом.
С Володей Войновичем мы говорили один раз по телефону, я позвонил на следующий день после их прилета, он был еще совершенно обалдевшим. Сейчас, говорят, он в хорошей форме. В мае мы увидим его, а также многих других бродячих русских классиков, здесь, в Лос-Анджелесе, будет трехдневная, весьма широко задуманная конференция “Русская литература в изгнании”. Недавно, окидывая взглядом место действия, т.е our Earth-mother-planet, я насчитал по крайней мере 50 более-менее известных имен русской литературы, оказавшихся за бугром. Беспрецедентная, вообще-то, херация на фоне так называемого мирного времени.
Я так и предполагал, что ваш дом волей-неволей станет центром загнанной нашей московской братии и ты сама просто в силу своей душевной сути окажешься главной фигурой Сопротивления. Это, конечно, красиво сказано и мы восхищаемся тобой и такими ребятами, как Женька Попов, но беспокойство за вас сильнее восхищения. Женька пишет, что ситуация сейчас решительно изменилась, и впрямь – к таким мерам, как “официальное предупреждение писателя”, банда еще не прибегала. Я представляю себе, как они обложили мастерскую и дачу, как подсматривают, подслушивают и поднюхивают. Очень хорошо по себе знаю, как велико напряжение в такой ситуации. И в то же время я решительно не знаю, хорошо ли будет для тебя – уехать. Майка считает, что плохо. Я не уверен. Прожить еще в условиях чрезвычайно благоприятной и благожелательной университетской среды вполне можно, работа, стипендии будут и у тебя, и у Бориса, хотя этот предмет просит серьезного взвешивания – цены все растут, налоги огромные и т.д., однако главное, как ты понимаешь, не в этом, а в том почти космическом отрыве от родины, и не сам себя чувствуешь заброшенным, а напротив, твоя огромная рыхлая родина становится для тебя в отдалении чем-то покинутым и любимым, вполне небольшим, вроде щенка или ребенка. Даже порой всю сволочь, что формирует образ зловещей Степаниды, забываешь. Засим возникает естественное: кому принадлежит Москва – мне, Белле, “Метрополю” или нелегальной банной бражке? Конечно, может быть, тут возникнет идея Сопротивления. Я, может быть, не до конца дрался, но все же дрался сколько мог и отступил с боями и крови им все же попортил немало. И у каждого честного нашего человека есть выбор разного рода и все варианты (приемлемы при сохранении достоинства, то есть того, от чего они больше всего и скрежещут). Словом, на всякий случай, Дин Дабль-ю-оу-ар-ти-эйч начал копать свой ректорат на предмет вашего приглашения, тебя к славикам, Борьку в School of Art.
Это просто подготавливается шлюпка, а вовсе не сирены поют, прошу учесть.
Мы после конца семестра, т.е. в июне, отправимся обратно на Еast, но еще неизвестно куда – в Washington DC или NYC, так как есть предложения на будущий год из двух этих столиц, но еще не вполне определенные. NY, конечно, соблазнителен русской средой и огромными возможностями всяческой деятельности, но уж больно обшарпан и грязен. В Washington больше будет времени для писаний. Кстати, понемногу кропаю с Божьей помощью новый роман. “Крым” в скором времени выходит в “Ардисе”. Там все еще есть идея, и она крепнет, выпустить книгу (твою и о тебе) вроде Булатовской, со стихами, прозой, фотоснимками и т.д. Сообщи свои пожелания. У Дина твоих налоговых денег не было, но он будет выяснять в своем финансовом отделе, уверен, что не пропали. Сообщу, как выяснится. Поехал ли в Париж Андрей? Недавно прочел в “Newsweek” кой-чего про Евтушенко. Очень жалкое впечатление. Лучше бы уж не высказывался.
Обнимаем вас и целуем. Храни вас Господь.
Ваши Вася и Майя.
№7. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
Март (?) 1981 г.
Родные Вася и Майя!
Помню, на чем остановилась давным-давно: у меня есть огромное письмо к вам, переогромное – и пришлю. Так и было, но, вернувшись из гостей, я так его переогромнила, что утром осерчала и порвала. Помню, что последнее упоминание о “Каталоге” несколько было небрежно – я тогда еще не читала его, затем прочла и всем пяти авторам предъявила мой совершенный привет (Пригов74 и Харитонов75 были для меня внове).
Сейчас – в некотором смятении: Боря предупредил, что приедет Пик, и я тороплюсь. Столько всего – к вам, главное же – непрестанной нежности и тоски. Как часто, сильно и томительно вы мне снитесь! И всегда – не просто, со значением, в которое потом с печалью вникает дневная душа. И в каждом сне – ощущение вашего соучастия, действенной взаимности, простертости в мою сторону – спасибо. Спасибо и за “Континент”, за Васькино замечательное интервью.
Все же, наспех, по порядку. По добрососедству моему я близко участвовала в бедном завершении жизни Вергасова:76 в больнице и во всем, что потом.
На скромных поминках сидела рядом с его братом, учителем с Кубани, он сетовал, что – не пышно, без начальства. Вдруг – начальник входит. Я отпрянула на другой конец стола, он покосился на Липкина и Лиснянскую, имеющих с покойным свою какую-то связь.
В своем кратком скорбном слове начальник этот перечисляет все трудности нашего международного положения, предостерегает о беспечности к польской опасности.
Я: Послушайте, ваша Кузнецов77 – фамилия?
Он: Вы же знаете.
Я: Меня с вами прежде никто не знакомил, а теперь – поздно.
Он: Вы – женщина, и вам прощается.
Я: Никогда не заметно было, чтоб вы, уничтожая и сажая, считались с полом.
И – так далее.
Я: Здесь – поминки, вы не заметили? Здесь люди собрались. А вы – нелюдь, нечисть – и делать вам здесь нечего. (Сама – в ужасе: дом не мой и поминки не мои.)
За его спиной девка Люська (оказалось – жена его) делает мне знаки.
Все это (может, вы уже знаете от Инны) затем описываю, что до сих пор не понимаю продолжения.
Наутро прибегает Каверин78: Беллочка, что именно было (он уже знал от Лиснянской)? Звонили из ЦК (по-моему): что с Беллой? Почему она так нервничает? Мы не считаем ее изгоем, почему она отказалась от публикаций, от телевидения?
Далее – и впрямь, звонит Широков (хороший) из “ЛГ”: дайте стихи. Я думала, думала, потом дала: про Высоцкого, про Цветаеву и “Сад”.
В то время – я плоха была, такая, как в письме про Н.Я.
(Да, кстати, Борька тогда делал “Лебединое озеро” для Софии. В Болгарию, конечно, не пускали, но он собирался лишь макет и эскизы отправить и деньги получить. Вдруг говорят: вылетайте в Софию, спектакль срывается. Он несколько раз летал и возвращался.)
Сдав макет и эскизы, Боря прилетел и нашел меня – обезумевшей от похорон, девятых и сороковых дней и от жизни.
Как-то его осенило: отправить меня в безвестный и захудалый художнический дом под Тарусой (летом – пионерлагерь, поэтому обитель моя называлась “пионерлагерь “Солнечный””).
Там, через десять дней мрачности, я начала писать стихи: днем и ночью.
Там же получила “Литгазету”: стихи к Цветаевой и “Сад” (твой).
Я уехала из Тарусы первого апреля: с грустью и с пачкой стихов.
На 3-е и 4-е были назначены концерты в Риге (общество книголюбов), на стадионе. Звонит устроитель: ЦК запрещает как бы не выступление, но объявление, а про выступление как-то уклончиво говорит. Устроитель Юрис возражает, что они коммерческая организация, надо продать 7 тысяч билетов. С угрозой говорят: разбирайтесь сами. Билеты были проданы – без афиши, и свою тысячу рублей мы получили (это было кстати: в Риге и на побережье начиналась весна, и все вспоминали мы тебя в пустых барах и ресторанах).
Рижане очень ликовали, очень были благосклонны, Юрису – не попало, он все время был страшно испуган и после второго выступления на стадионе жутко напился.
Но дело было в том, что я была уже не та, претило мне стоять на сцене. Хоть стояла я хорошо (публика заметила: никаких посвящений Жене и Андрею), четко, печально.
И все же – ощущение какой-то неправедности, замаранности осталось у меня. Вскоре я опять вернулась в Тарусу, но в стихи было вернуться трудно. (Все же опять много написала за 17 дней.) Правда твоя, Васька, насчет романтического “
image”. Казалось бы, что лучше: читаю огромному бледнолицему залу про Пастернака, Цветаеву, Ахматову и новое – медленное, непонятное.Но радости уже нет от этого. Впрочем, с выступлениями опять все заглохло, так что тужить не о чем.
В сей миг вошел Дмитрий Александрович Пригов. Теперь он читает Васино, а я пишу Васе.
Вася, я так быстро и некстати перечисляю все эти скудные подробности жизни, потому что и сама не знаю: к чему ведут они?
Про советских и меня понятно, что они решали и решили до поры до времени не трогать меня. Да и не до меня им: у них опять собрания, съезд и прочая.
Но и я их видеть не могу и соотноситься с ними не могу. (В маленьком случае: идем с Лизой по улице, Карелин79 норовит сунуть руку, я руки за спину: “прочь, прочь, не надо этого”. В случае всей жизни – ведь то же самое.)
Стихи же новые, по дружеской просьбе Фогельсона80, сложила, отдала ему.
Да, стихи. Я их все пришлю тебе.
Приехал Пик.
Васька, я сняла что-то в Тарусе, опять хочу поехать, уже с детьми.
По приезде – все-все, что написала, пошлю тебе.
Пока же прости, что написала как-то все не так, как живу, как горько люблю вас, как безнадежно обо всем думаю.
Одно несомненно: лишь стихи и прочие писанья ответят мне на все мои вопросы, с которыми лишь к судьбе могу взывать.
Вася и Маята, Пик и Бигги – уже едут.
Я все написанное – пишу в Васину тетрадь, чтобы и Вася написал.
Теперь – примите разрывание сердца, любовь мою и Бори и, Вася, – любовь множества людей.
В следующий раз напишу – лучше.
Липкин – счастлив из-за книги!
Целую. Ваша Белла.
Многого не успела.
Вот, смешное. Приходит молодой человек, с тайной рукописью, с письмом от Владимовых.
Кладет все это в ящик №30 (как у нас) соседнего дома.
А там живет кто-то мрачный в отставке, ничего не отдает.
При Боре входит в наш подъезд, смотрит: кто живет в №30? Все сцепились, но он не отдал ничего – нам.
№8. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной
2 июля 1981 г.
Дорогая Белка!
В столице нации нас ждала радость – пакеты от Пика с твоими страницами и даже роскошнейший альбом (кто тебе их делает? С таким искусством здесь можно хорошо торговать по университетским кампусам). Я алчно к нему кинулся, предвкушая содержимое, но оказался пуст, предназначен для заполнения мною – хитрая какая, – придется писать. Начну, пожалуй, в нем “Гавайский трактат”, он располагает к этому цветами и листьями. (До отъезда из Калифорнии мы побывали на двух островах Гавайского архипелага и не пожалели, а напротив – очаровались.) Что касается писаний, то этому делу, конечно, мешают наши постоянные разъезды и переезды, а также университетская и общественная работа. Тем не менее навалял маленькую повесть “Свияжск” (первая в эмиграции) и послал в “Континент”. Первая мысль, конечно, была о “Новом мире”, но потом подумал – Наровчатов, хоть и дерзкий человек, не донесет, пожалуй, даже до дядьки Альберта81, в лучшем случае Евтушенке покажет. Теперь буду понемножку валять роман, начатый еще в Мичигане. После выхода “Острова Крыма” начал я первое в своей жизни капиталистическое предприятие. В издательстве “Эрмитаж” Игоря Ефимова (звучит громко – на деле же это просто Игорь и Лариса в подвале собственной квартиры) издаю за свои деньги “Аристофаниану с лягушками”, сборник пьес. Если тираж 1.000 разойдется (большой вопрос), это принесет мне несколько сотен дохода, которые я по примеру некоторых классиков соцреализма внесу в бельгийскую оружейную промышленность и вскоре стану миллионером.
Слухи о Тарусском сидении дошли до нас уже давно, стихов пока нет. Жаждем. С удовольствием и радостью прочитали подборку в “ЛГ”. “Сад” с такого расстояния еще более великолепен. Значит, полезно иногда по морде сволочь. Рассказанный тобой эпизод с Кузнецовым лишний раз подтверждает то, что он не вполне прогрессивный, сексот патриархального толка, не понимает современного феминизма. Женщины борются за то, чтобы их избивали наравне с мужчинами, а жлобы-сексоты все по старинке, принцип очередности соблюдают.
Очень жалко Илью. Сколько его помню, он всегда выражал презрение к Степаниде В., был искренним и даже пытался бороться, несмотря на все свое простреленное и изувеченное. Передай, пожалуйста, наше сердечное соболезнование Лиде.
Как я понимаю, Пик забрал твое письмо и в тот же день передал тебе наше с копией приглашения от Гаррисона Солсбери. Любопытно, дошел ли оригинал по почте? Есть ли у вас идеи насчет возможного приезда, в том смысле что – собираетесь ли рыть землю? Я думаю, что есть смысл, и я не согласен с Пиком, что вас тогда автоматически лишат гражданства. С какой стати? Вы не такой еще гад-отщепенец, как другие. Приглашение Гаррисона, как ты понимаешь, любезная формальность. Он о вас заботиться не будет, о чем он меня тактично предупредил по телефону. Однако, если мы будем знать заранее, мы подготовим здесь все – и тур по университетам, и жилье в разных городах, не говоря уже о столице мира капитализма, жителями которой мы теперь имеем себя быть. (Новые координаты у Ника и в письме Попову.) Дин… даже обещал устроить в UCLA циклы для тебя и Бори, но на него сейчас полагаться трудно: он женился на девушке Эмили и как-то стал все то ли забывать, то ли слегка чураться. Например, мы его несколько раз просили выяснить, где твои деньги income tax return, и он всякий раз обещал, но так ничего и не сделал. Теперь мы уже махнули рукой и обратились к нынешнему chairman’y Мише Флайеру, а вот от него можно ждать реальной помощи.
В течение лета у тебя должны появиться разные калифорнийские люди – Марина, Линда, Майк Хайм. Пожалуйста, передай с ними свои идеи и соображения или, как бы написал Г. Боровик82, “свои надежды и чаяния”. Впрочем, сейчас, заглянув в твое письмо, подумал, что тебя летом не достичь, если уезжаешь в Тарусу. Даже и это мое письмо неизвестно когда к тебе прибудет.
В снах уже все перемешалось. Вот прошлой ночью видел вас обоих – будто Боря ходит, что-то готовит в помещении, чем-то распоряжается, а ты собираешься читать, но где это происходит – в Москве, в Лос-Анджелесе, на Гаваях?
Мы сняли квартиру в большом доме недалеко от американских святынь. Город нам нравится, пожалуй, самый европейский из всех американских. Люди сидят в открытых кафе, чего в LА не увидишь, по ночам в Georgetown, как на Saint German de Pres , молодежь, саксофоны, все в шортах.
Мы еще ничего не видели, потому что озабочены пока столами и стульями. Только вот вчера смотрю – у решетки Белого дома чувачок с плакатом “Лицемеры, лицемеры!” стоит и курит, и лицемеры его лицемерно не трогают.
Впрочем, увы, далеко не все здесь так идиллично. Сегодня в газетах ужасная история. Юношу-провинциала в Нью-Йорке толпа подонков ограбила, стащила штаны и с хохотом гнала по 42-й улице, пока он не бросился на рельсы сабвея.
В заключение маленькая история из разряда бочкотары.
Незадолго до нашего отъезда в LA появился мосфильмовский человек Тарачихин83, чем-то отдаленно напоминающий моего Телескопова. Он был ассистентом в группе Бондарчука, а энтот маэстро снимает кинопоэму о пламенном революционере Дине Риде под зловещим названием “Красные колокола”; съемочная площадка располагается в Мексике, откуда товарищ Тарачихин (17 лет партстажа) вдруг, забурев на неделю – петушиные бои, красотка Гваделупа, покито, синьоры, до краев не наливайте, – рванул через американскую границу и попросил свободы. Мы его видели – типичный мосфильмовский шестидневный загул, после которого с удивлением просыпаешься в Свердловске или Риге. В данном случае – Лос-Анджелес.
Обнимаем и целуем. Нежнейший привет Семену и Инне и всем нашим.
Ваши Вас и Май.
Не случается ли тебе иной раз по соседству встретить Кита? Так его люблю и жалею – каково парню иметь такого отца-отщепенца. Мне кажется ли иногда, что может случиться новый 56-й год?
№9. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
8 июля 1981 г.
Вася! Майя!
Всю прошлую ночь (на вторник 7 июля) я была с вами, писала вам письмо в Тарусе. Кончалось оно описанием восхода солнца (вы – напротив, я оборачивалась и целовала бездну между мной и вами), а кончилось – в печке.
Я приехала в Москву, чтобы завтра (уже светает: 8 июля) отправить вам письмо. Взять мне его негде: то в печке, а этого еще нет.
Вчера, в это время пред-рассвета, я так вам писала: глубокая ночь в Тарусе, я – из Оки, мокрая, на рукаве халата (Майкиного) сидит мощная угрюмая треугольная бабочка, уцелевшая от – чтобы вы ее увидели.
Я – совсем съехала из Москвы в Тарусу. Сняли захудалый слабоумный домик, налево – могила Борисова-Мусатова, направо – танцплощадка, площадка – танц (из стишков моих) на месте дома Цветаевых. (“Ленинград, я еще не хочу умирать…” – Пугачева, ни в чем не повинная.)
Вчера я писала: передо мной два вида: Мауи (целовала открытку в ваш балкон, в океан и в купальщиков даже) и не-вид из-за лампы на Оку – совершенно вблизи вид на распластанных на стекле, бедно обнаженных насекомых.
Бабочка на рукаве – тревога всеведущих и ищущих еще какого-то сведения усиков или как их назвать… затем убрала, сошла с рукава и сидела на письме к вам.
Я так сильно, так нежно ощущала вашу близость, нашу неразрывность.
Писала про поэта Сиренева, обитающего в Тарусе, подлежащего непрестанному бесполезному вдохновению, про то, что втайне чертополохово завидую его персидской кустистости и легкости руки.
Писала про Н.Я. Мандельштам, как она мне сказала: “На том свете пущу тебя к Осе”. Я: “А я – не пойду”. – “?” – “Н.Я., вы же не предполагаете, что я на том свете буду развязней, чем на этом”.
О том, как меня снабжала неуверенностью во всем ее мысль: когда они увидятся с Осипом Эмильевичем?
Я заметила, что встретились в день 13 января (я забыла, что Новый год). Очень плакала в церкви. “…плавающих и путешествующих…”
Слезы мои стали неопрятно велики, прочь, через могилу Б.Л.84 … через бар, где тогда почему-то упадали на пол, просительно цапая меня за… ноги, безусловные “русские” советские писатели.
Но писала я о смерти Жени Харитонова, которого (из “Каталога” и вообще) безмерно выбрала, полюбила и поощряла – совершенной дружбой и приветом слов души о его таланте, о том, что все обойдется (он этим не дорожил, то есть не моим приветом, а благополучным продолжением).
Боря приехал ко мне в Тарусу с вестью о его смерти, и благодарю Борю, что почти не смог удержать слез. (Он же дал оповещение.)
Стихи все не перепишу для вас – много уж набралось, вы рады будете.
Я совсем ушла – прочь, Таруса это и иначе, выше и географически удостоверила.
Сегодня (вчера уж) была девочка Линда из Лос-Анджелеса: привет от Ольги85 и – главное – видела вас так недавно. Чудно рассказала, как ты, Вася, говорил со спортсменами и как Маята прекрасна и прелестна – и на ее, девочкин, взгляд.
Васенька, я-то – что, понятно, что не расстаюсь, я уж писала тебе, как сны о вас убедительны настолько, что опасаюсь наяву: не изнурительно ли для вас так не покидать меня? – но дорожу тем, что множество людей измучены осязанием твоего отсутствия. Тут и молодежь с ее темно-светлым туманом сознания, влюбленным в предполагаемую спасительность чужеземства, и прекрасные родные, не ищущие спасения, и официантки (очень!86), и – вся наша Бочкотара, в честь которой посылаю тебе ложку из тарусской забегаловки87, сразу же Борей взятую – для тебя.
Советские со мной – грациозны, совсем не трогают, я это уж нежностью считаю (отлучки из этой нежности даже на два месяца не могу вообразить).
Что не выступаю – рада. (То есть: выступать – дико для меня, кроме – если позовут, как недавно Протвино: физики, свободны, сулили 200 р., однако запретил мест-ком или парт- всемогущим ученым.)
Жили – как всегда, как ты знаешь. Капали эти: один к двум, на это же машину купили, старую продали.
Совершенно не имеет значения, но вспомнила: об этих американских деньгах (небольших) банк присылал оповещение, доверенность валяется у Дина, он забыл, да и не важно88.
Боря меня отругал за вздор.
Что Дин и его невеста? Поцелуйте его каким-нибудь воздушным или другим для всех вас не обременительным способом.
Опять светает. Сутки назад я все доводила до вашего сведения (чтобы опять вернуться к письму и к вам) все цвета нежно крепнущего восхода, его прелесть и радость, которую я словно от вас приняла и с обожанием и благодарностью совпала с вами – как всегда и навсегда.
Меня и утешает, и устрашает ощущение столь явной для меня нашей нерасторжимости.
Всегда – неуклюже, но впопад – молюсь о вас.
Ваша Белла.
№10. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
(на почтовой открытке)
Август (?) 1981 г.
Дорогие Белка и Борька!
Получилась дурацкая вещь. Мы забыли № дома на Воровской. Поэтому на всякий случай посылаю и туда и сюда, отсчитав на память дома от ЦДЛ, блаженной памяти. Мы еще блуждаем по Европе, так что нового адреса сообщить пока не можем. Правда, через неделю выезжаем уже по местожительству и оттуда сразу напишем подробно. Вот в этих Альпах Доломитских, в Кортина-д’Ампеццо, отдыхали десять дней. Иногда похоже на Грузию, иногда на Крым. Жители и туристы разнообразные. Масса писателей. Привет от Джанкарло Вигорелли89.
Очень скучаем по друзьям. Часто вас вспоминаем, любим, целуем, обнимаем, выпивая пива (оно здесь нынче уродилось), вспоминаем и хнычем.
Вася, Майя.
№11. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
(на почтовой открытке)
19 августа 1981 г.
Дорогие Б & Б!
Это фривольный остров, о котором в путеводителе Кука написано, что он не для family holidays. Мы на нем были всего 3 часа и ничего особенного, кроме загорелых девок, не заметили. Вообще греческие острова похожи все на Коктебели, хотя, увы, по сравнению с Коктебелем на них чего-то не хватает и что-то в избытке. Белка, ты, кажется, здесь уже бывала, во всяком случае, твое присутствие ощущается.
Завтра летим в Париж и оттуда домой, в Вашингтон. Целуем.
М&
V.Забыл сказать, что пишу на острове Эгина в деревушке под звучным именем Пердика и смотрю на яхту Эвридика.
№12. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной
5 ноября 1981 г.
Дорогая Белка!
Пишу на скорую руку. Три дня назад произошло несколько ошеломительное событие – пришло (дошло) письмо от умершего Жени Харитонова. Оно настолько удивительное, так явно раскрывающее его личность, что я решил его опубликовать и вообще подготовить журнальную или газетную (“Русская мысль” или “Новое русское слово”) публикацию об этом писателе. Кроме письма, здесь могут быть отрывки из поповского описания его последних дней и похорон (разумеется, без упоминания имени автора), мои собственные какие-то строчки… может быть, что-нибудь твое?.. отрывок из его прозы (книга пока еще не дошла до меня, но уже на пути из Нью-Йорка), и очень хорошо было бы получить какие-нибудь фотографии. Пожалуйста, спроси у Попова, не может ли он достать фото. Я помню (не помню только, при каких обстоятельствах), что видел в Москве какие-то впечатляющие снимки, особенно один групповой запомнился, среди художников; типичное московское “подполье” (не в большевистском, разумеется, смысле слова).
В письме Женя выражает желание увидеть свою книгу прежде всего в виде репринта, т.е. со всеми помарками, исправлениями, опечатками и т.д. Я думаю, что “Ардис” это сделает в достаточно короткий срок.
Мне бы хотелось, чтобы Харитонов, не став членом писательского сообщества, оказался одним из его героев. Судьба его мучительна посреди имперских (как он пишет) прущих когорт.
Вкладываю в конверт два экземпляра книги Юры Кублановского. Еще два остаются у меня для следующей посылки. Передай ему при случае от нас поздравления.
От Семена недавно было письмо, и мы порадовались, что наши поздравления дошли до него вовремя. Неделю назад его и Инну приняли почетными членами в американский Пен-клуб. Слышали ли они об этом?
Вот последние новости для Евг. Козловского (что-то сплошные вокруг Евгении, а?): “Красная площадь” идет в №№ 30 и 31 “Конти”. То, что Горбаневская нам об этом рассказывала в Торонто, прямо скажем, не очень-то мягкого свойства. Роман опять поплыл через Атлантику к нам, так как батька Емельяныч его печатать не будет. Может быть, здесь все-таки найдется издатель, может быть, Эд. Лазанский90 из Сахаровского комитета?
Тебе, конечно, Белочка, не нужно утруждаться с этими сведениями, а просто лишь передать все Попову. Его вторая книга будет принята “Ардисом”, и это очень хорошо, потому что лучше пока здесь нет издательства для русских.
Все тянется томительно долго, почти как в “Совписе”. Перевод, например, “Ожога” даже еще и не появился на поверхность, хотя срок сдачи прошел два месяца назад, да и вообще все эти переводы лишь в редких случаях имеют отношение к литературе.
Со времени отъезда Пика ничего о вас не слышали, да и вообще ничего о Москве, кроме рок-оперы91 Лен. комсомола в новостях, да подлодочки нашей, захваченной циничными шведами.
Нет, вру, еще дошло, что Пастернаков выгнали с дачи и поселили там полнейшее животное по имени Карпов. Правда ли?
Появлялся ли у вас Кит? Есть ли у тебя с ним какой-нибудь контакт? Телефон на Красноармейской один раз ответил, а теперь опять молчит <…
> Получили ли калифорнийские бумаги на подпись? Недели через три в Москву поедет очень симпатичный парень из Кеннан института по имени Марк. Дам ему ваш телефон, если не возражаете. Как прошла Борькина выставка?Целуем и ждем писем.
Ваши Васи и Майи.
№13. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
11 декабря 1981 г.
Милые родимые Вася и Майя!
Всякий раз затрудняюсь начать: мое соотношение с вами, во сне и наяву, столь непрерывно, что думаю – на чем же я остановилась? и не думаю, что вы это не знаете. Я и пишу вам чаще, чем отправляю письмо. Обычно это потому, что, выпив или выпивая, сразу же устремляюсь к вам – со сбивчивым перечнем событий и пустот, любви, слез, шуток и пустяков. Порою – всю ночь. Но знаю, что имею право, – лишенной вас, с кем же мне рассуждать и болтать, пусть и в ночном завихрении ума. Но утром, от привычки к трезвому писанью, рву все это не читая, но возымев облегчение: поговорила. Основная же причина моего важного не-письма та, что я все желала привести в порядок стихи, чтобы послать вам, дело нехитрое, да никак до одного стихотворения, утраченного в черновике, не доходят голова и руки. А без него – не хочу, это стихотворение посвящено Васе (то есть и началось как Васино стихотворение), оно про то, как два солдата убили истопника (близ Тарусы).
Но сегодня, скоро уже, я смогу отправить вам письмо, и спешу.
Вася, ты уж знаешь, наверное, про арест Жени Козловского, про обыски у Климонтовича, Лёна92 и Кенжеева93.
Женька позавчера весь день давал показания (с умом и волей).
Женька94 и его сподвижники по “Каталогу” – вплотную мой круг, то малое и первое, что я могла сделать, я сделала сразу же.
Меня тревожат их обстоятельства, да и сама я, не с опаской, но с некоторой мрачностью нервов, ощущаю заботливый прищур присмотра.
Впрочем, я – в порядке, книги же и бумаги вывезли на всякий случай.
Вот, Вася, мой милый бесценный друг, что пишу я тебе вместо стихов и оповещений о том, как парит и бедствует душа.
Вошли Женька и Светка95 [кстати, Женя говорит, что, когда мы (Боря, я, Климонтович и Пригов) поехали в машине, за нами зачернело]. Ладно, Васька.
Про Кита: когда я получила твое последнее письмо (от 5 ноября), я поняла, что ты еще не знаешь, что я дважды видела Алешу с удовольствием и любовью.
(Вошел Пригов, сказал, что был еще один обыск, у человека, который не хочет быть упомянут, – у Кривомазова96. И в Ленинграде нечто в этом роде.)
Да, про Кита. Я говорила с ним по телефону. Он затем сам позвонил и собирался зайти, но пока не зашел. Я думаю, что ему, ребенку и мужчине, – не совсем ловко со мной и с нами. Я всегда очень прошу его располагать моей дружбой, как бы родством.
Дважды заходила Тоня97. Я приветила ее – как могла, от тебя и от себя.
Вася, с безмерной любовью и новым волнением читала я “Ожог”, теперь его тоже свезли в укрытие.
Я радовалась победе твоей жизни и чудного таланта и победе убиенных над убийцами. Вообще – храни тебя Бог и нас в тебе.
В эти грустные, но напряженные даже до бодрости дни я радовалась чистому дружеству – нас, немногих, и как далеки, чужды мне остальные.
Васенька, пришел Пик.
Целую тебя со всем обожанием.
Маята, милая, целую, не расстаюсь с вами душой.
Но не печальтесь и не пугайтесь там чрезмерно!
Ваша Белла. 11.12.81.
Родные Майя и Вася!
Вдруг подумала: с Рождеством и с Новым годом!
№14. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
27 декабря 1981г.
Милые родные Вася и Майя!
Я провела с вами единственно и совершено счастливый мой день: 25 декабря. Я не видела ни одного человека, лишь птиц в окне и собак. Я медленно ходила, смотрела, улыбалась, елка громко оттаивала, я повесила на нее вашу иконку, крестик, вернувшийся ко мне от Лени Пастернака, Библию читала. Я не знаю, где про Рождество, и читала псалмы Давида, особенно 1-й, любимый. Всё: яркая толчея птиц за окном (четыре сойки, два дятла, поползни и синицы), моя радость, трезвость, тишина – все это было вам, к вам, и ваш ответ был явствен.
Однако икона, и крестик, и Библия не упасли меня от антихристов, вещающих по ТВ о Польше, об Америке – негодяю я даже усмехнулась, ведь и я думала о вас – в Америке.
Я не писала вам, а всей душой – вплотную соотносилась. А вчера (26) пошла позвонить (в тщетной надежде) Алеше <…>.
Вышла от Лиды98 (где звонила), увидела Дмитрия Александровича Пригова, Н.Ю. Климонтовича и В. Лёна (соблюдение отчеств – правило Пригова). Вновь оповестили о допросах по делу Козловского. Их просьба к тебе – о Козловском, у него что-то еще должно выйти, пусть, но с оповещением, что сидит (статья 190-1, изготовление, хранение, распространение клеветы). Все эти сведения, от меня, вяло прошли: да и то сказать, Сахаров99, теперь Польша.
Все остальное, убогое, мы делаем здесь.
Кублановского не посадили, хотя твердо обещали. На всякий случай – экземпляр его письма к Апдайку, но это – в случае ареста, пока не надо.
Васенька, Маята, я пишу, пока Пик и Бигги и Хайдук100 и дети пьют чай. Я тороплюсь отдать все письма к тебе, Вася.
Насчет ваших портретов – придумаем.
Я же – ничего, пишу новую штучку, как всегда – посвященную тебе.
Торопят, целую. Ваша, и лишь ваша, Белла.
Поздравляем с Собакой.
Продолжение письма.
Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
Васька! Майка!
Сегодня – разбор выставки (она хорошая была, Женька тебе пишет). Носят картины домой. Пишу наспех, потому что иду на прием – к тебе же, Вася101 , и тороплюсь.
Первое: Кит – очень хороший, и у него нет никаких плохих новостей, обещает закончить институт хорошо, просто ему в институте, безотносительно к фамилии, – невыносимо.
Мне тоже – невыносимо. Статейку102 в руки не брала, но содержание – знаю и название знаю.
Стихи валялись в этой газетке – стала забирать, говорят: “Пожалуйста, но никто ваших стихов печатать не собирался”.
Какие-то стихи напечатаны в “Литературной Грузии” – мои, мои к Володе Высоцкому. Пошлю, как получу.
Васенька, родной. Еще не написали тебе про “Остров Крым” – как хорош. Рассказ “Право на остров” – обожаем.
Странно, что при статейке, умирая впрямую от оповещения о ней, – жалела не себя.
Милые, спасибо вам за все, и за подарки. Я все передала сразу же.
Выставка заняла все время – быть, любить хороших, встречать, провожать.
Моя жизнь, сердце – не как символ, а как нечто, подлежащее боли, – ваше.
Напишу все подробно – через несколько дней. И отправлю – подробней. Сегодня – знаю, что неудобно.
Целую, целую. Ваша Белла.
Продолжение письма.
Борис Мессерер – Василию Аксенову
Вася, дорогой, вот, кажется, настал момент и для меня сесть и написать тебе несколько слов. Я думаю, что ты понимаешь, как трудно нам что-то сформулировать о нашей жизни, столь знакомой тебе, без какого-либо повода взглянуть на нее по-новому. Хотя сейчас, может статься, и есть такой повод: я имею в виду свою выставку, которая учинила все-таки некоторую встряску в нашем устоявшемся болоте.
Я посылаю тебе каталог и пару фотографий, чтобы ты мог иметь некоторое представление о ней.
Себе я могу сделать некоторый комплимент в смысле несуетности в деле организации и подготовки этой выставки. Она находилась в плане вот уже в течение пяти лет и каждый раз откладывалась на следующий год по соответствующей причине, как-то: наш журнал103 или очередное высказывание “нашей” женщины. И вот, наконец, где-то в мае месяце мне позвонили из дирекции выставки и сообщили, что она состоится в этом году. Первым движением души было пойти и отказаться от нее, как по причине нежелания сотрудничать с ними в любой форме, так и по ощущению неготовности выставляться; в данном случае я имею в виду некоторое “творческое комплексование”, сопутствующее такому крупному испытанию для художника, каковым выставка является. Но по некотором размышлении я “передумал” эту ситуацию и склонился в сторону положительных эмоций, дал согласие и стал тщательно к ней готовиться. В первую очередь, я отказался от всех прочих заказов и полностью сосредоточился на дорисовывании всех ранее начатых вещей. Во-вторых, мы решили никуда в этом году не ездить отдыхать, в смысле Крыма или Кавказа, и несколько разделиться, то есть Белле посуществовать отдельно в Тарусе, а мне в Москве, чтобы я мог быть полностью свободным для своих дел. В результате всего вышесказанного мои действия обрели чрезвычайную целенаправленность и быстро стали приносить необходимые результаты. Любопытная ситуация возникла перед самым открытием, я имею в виду историю с плакатом. Дело в том, что для плаката я выбрал ту самую фотографию с тремя граммофонами, что и была опубликована в нашем журнальчике. Какой-то момент я надеялся, что никто не обратит на нее внимания, так как дело прошлое, да и выходило, что на той инстанции, где ее должны были утверждать, вроде бы не обладали начальнички такими глобальными познаниями в изобразительном искусстве, чтобы эти граммофоны сличить и заметить, а уж после выхода вроде и не должны были цепляться, раз дело сделано. А с точки зрения творческой я не видел равной замены “этим трем”, которые к тому же стали чем-то вроде марки издательства или фирмы моей или нашей! Но судьба, естественно, рассудила по-своему. За неделю до открытия власть пронюхала о случившемся и поднялся грандиозный скандал: дескать, Москву хотят заклеить метропольскими граммофонами. Я думал, что карточный домик моей выставки, с таким трудом возведенный нашими усилиями, завалится в тот же миг. Каким-то чудом в последний момент, когда я был вызван к высшему художественному начальству для объяснений, мне удалось переубедить его в том, что, дескать, следует исправить положение, не вкладывая в него столько глубинного смысла, так как тогда действительно эта история приобретет зловещий характер и потребует далеко идущих выводов. Самое же смешное оказалось в том, что когда начальство выразило согласие с моим предложением и начался коллективный поиск выхода из положения, то высокая комиссия из трех представленных мной на выбор литографий, долженствующих послужить заменой злополучной метропольской, выбрало ту, где были изображены также граммофоны, только на этот раз в количестве двух. В итоге вся эта история стала напоминать знаменитую байку – анекдот о Николае
II и человеке по фамилии Семижопкин. Оный господин вышел с ходатайством на высочайшее имя с просьбой облагородить звучание его фамилии, на что Всероссийский Самодержец будто бы ответил: “Много ему семи, ну пусть тогда будет пяти!” В результате этой заварухи мне не успели напечатать каталог к открытию выставки и сделали это на две недели позже. А новый плакат по великому блату выпустили в день открытия выставки, и в развеску он пошел через пару дней. Сама выставка была разрешена после посещения трех комиссий из МК, Московского управления культуры и Секретариата Союза художников. После всех замечаний и придирок ото всех соответствующих инстанций она и открылась при огромном стечении интеллигентов двадцать четвертого сентября сего года. На открытии были все наши друзья-знакомые, в том числе Семен Израилевич и Инна, Володя Кормер и Женя Рейн, Фазиль Искандер104 и Андрей Битов, Женя Козловский и Коля Климонтович, Дм. Алекс. Пригов и Евг. Бор. Пастернак и десятки и сотни других и прекрасных людей. Через два часа после открытия (выставка состоялась в помещении Московского Союза художников на ул. Вавилова, 65 – напротив Черемушкинского рынка) вся многочисленная братия друзей и знакомых в количестве двухсот (!) человек перекочевала в помещение ресторана Всероссийского театрального общества, который был снят мной целиком! (И все это совершенно в долг, как ты понимаешь!) Гигантское гуляние длилось с семи часов вечера до часу ночи и, по отзывам участников, удалось на славу. Должен сказать, что в числе гостей действительно были лучшие люди из оставшихся еще в России: кроме тех, кого я перечислил вначале, могу вспомнить Булата Окуджаву с Олей, Сашу Володина105, Зяму Гердта, всех режиссеров московских театров, а также огромную группу художничков во главе с Мишей Шварцманом106, не говоря уже о целом созвездии московских красавиц, украсивших собой этот “праздник”.Василий, не осуждай меня за то, что я так подробно пишу об этом, но ты должен понять, что для меня это было целое событие, хотя, как ты знаешь, нам не привыкать к огромным сборищам. Выставка просуществовала месяц и три дня и посещалась очень большим количеством людей. В заключение могу отметить, что в конце мы устроили закрытие с чтением стихов и шампанским для всех (!) присутствующих, что и можешь разглядеть на прикладываемых фотографиях. Я думаю, что подобное мероприятие (я имею в виду выставку) дает ощущение – для всех нас, оставшихся москвичей, – длящейся жизни. Это столь важно для нас потому, что общий мрак достиг сейчас своего апогея, и люди невероятно ценят всякий знак какой-то другой – длящейся жизни, чего-то более светлого, чем то, что они видят вокруг себя. Нам об этом говорили буквально все, в том числе и Жора Владимов и наш Пик Литтел, который привел-таки своего Посла и успел-таки это сделать до закрытия выставки! Буквально все дни работы выставки нас с Беллой на ней окружали все наши перечисленные друзья, которые приезжали туда каждый день как на работу и проводили его там в питье пива и дружеском трепе. Вася, пусть это письмо, которое я кончаю в момент приезда наших друзей на дачу, останется таким локальным “документом” о выставке, а уж в следующий раз я поподробнее напишу тебе о всей нашей прочей жизни.
Огромное спасибо тебе и Майе за память и присылку всех ваших прекрасных сувениров – это нас очень поддерживает и практически, и, конечно, духовно.
Майю я обнимаю крепко, всегда помню, люблю и шлю все возможные приветы.
Сейчас, когда я перечитал письмо, мне показалось, что его надо было переделать и описать прочие события нашей жизни, но боюсь, что если сейчас его не отправить, то опять я не соберусь сделать это еще полгода.
Вася, дорогой, всегда, всегда тебя помним, любим и внутренне всегда с тобой переговариваемся – ты это так всегда и знай.
Еще раз обнимаю и целую тебя и Майю.
Твой Борис.
P
.S. Да, забыл сказать, что Саша107 мой пришел из армии, отбыв там ровно два года.
№15. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
(на почтовой открытке с изображением кресла ХVII в.)
Декабрь (?) 1981 г.
Кажется, это кресло подойдет к мастерской. Восхищен граммофонами на афишном стенде. Недавно Гаррисон делился впечатлениями о том, как вкусно у вас там жрали. Очень надеюсь вас увидеть в будущем году. Да здравствует “Водка Выборова”! Сегодня впервые за год увидели снег. Ничего особенного.
Поздравляю с Рождеством Христовым и Новым годом.
Хорошо бы все-таки увидеть хоть что-то, по-настоящему увлекательное.
Почитатели ваших талантов
M &
V.
№16. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
6 января 1982 г. (?)
…Вот новый день, который вам пошлю
оповестить о сердца разрыванье,
когда иду по снегу и по льду
сквозь бор и бездну между мной и вами…
(из стишков Б. А.)
Дорогие Вася и Майя!
Пишу вам в ночь под Рождество: при луне (специально вышла на террасу, чтобы описать вам ее пушкинское выражение, и убедилась в ее гоголевском отсутствии) и при отрадных огнях двух елок, в доме и на дворе.
Ну, и при известных вам Вове-Васе и Сильвере108.Рядом бодрствует и шелестит неизвестный вам и давно, но мало знакомый мне Некто (дети109 говорят, что это хомяк редкой породы; и действительно, независим и куслив на редкость).
Сами же дети не пришли еще с гулянья, хоть праздничной ночи уже два часа. Весь вечер перед этим они, с другими девочками, гадали разными способами и тщетно поджидали прохожих, чтобы спросить об имени. Гаданье их наводило меня на грустные мысли. Боря испросил себе краткой отлучки для работы и отдыха, у него от нас и впрямь в уме рябит, но его доброта и опека пристальны и неизменны. 5-го он один ездил поздравлять Женю Попова с днем рождения, мне недостало прыти, да и детей и насморка было в избытке.
1-го все у нас собирались, я вам писала, сегодня, на Рождество, должны быть Жора Владимов с Натальей (его дружба ко мне, которой я всегда дорожила, в последнее время особенно стала для меня утешительна), Тростников110, очень преуспевший в изготовлении самогона и навостривший Попова, Рейн, милые Пик и Бигги. Всем им я душевно рада, да и эти солнце-морозные дни я провела в ровности, в спасительном упадке ума и нервов, в радостной близости к детям. Даже почти не курила, хоть московские помойки все еще украшены коробками и картонками из-под “
Winston”а и всего, что в этом роде. Легкомысленные московские оборванцы вполне утешают себя прельстительным куревом в отсутствии масла и всего, что в этом роде. Закурила, и редкостный близ сидящий хомяк, кажется, недоволен. Вот, его хозяева вернулись. Они с совершенно новым выражением грусти вслушиваются в наши постоянные разговоры о вас и тосты за вас. “Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог”. Мысль о них меня всегда снедает и изнуряет.Да, дети, елки, гости, переделкинская обжитость, но самовластный организм знает, что ему пора в Тарусу. Именно те места и зимой, с их пространной сиростью, с бедностью и строгостью существования, притягательны для меня и спасительны для моего писанья. “Я этих мест не видела давно, душа во сне глядит в чужие краи, на тех, моих, кого люблю, кого у этих мест и у меня украли… и ваши слезы видели в ночи меня в Тарусе, что одно и то же, нашли меня и долго прочь не шли. Чем сон нежней, тем пробужденье строже. Так вот на что я променяла вас, друзья души, обобранной разбоем. К вам солнце шло. Мой день вчерашний гас. Вы – за Окой, вон там, за темным бором…”
Вскоре же и съеду. Те стихи, заведомо Васины, о которых я уж писала и которых не написала (набело), начинаются так:
Все в лес хожу. Заел меня репей.
Не разберусь с влюбленною колючкой:
Она ли мой? иль я ее трофей?
Так и живу в губернии Калужской.
А что нам? Мы не ищем новостей.
Но иногда и в нашем курослепе
звучит язык пророчеств и страстей
и льется кровь, как в Датском королевстве.
Все написанное и не написанное так и велит мне туда ехать, словно оно там сидит, по мне скучает, совершенно готовое и стройное.
Много всего я там написала, но ощущение какого-то требовательного недо останавливает меня в посылке вам, как и во всякой торопливости.
Но вот одно:
Ночь упаданья яблок
Уж август в половине. По откосам
по вечерам гуляют полушалки.
Пришла пора высокородным осам
навязываться кухням в приживалки.
Как женщины глядят в судьбу варенья:
лениво-зорко, неусыпно-слепо –
гляжу в окно, где обитает время
под видом истекающего лета.
Лишь этот образ осам для пирушки
Пожаловал, кто не варил повидла.
Здесь закипает варево покруче:
живьем снедает и глядит невинно.
Со мной такого прежде не бывало.
– Да и не будет! – слышу уверенье.
И вздрагиваю: яблоко упало,
на “НЕ” извне поставив ударенье.
Жить припустилось вспугнутое сердце.
Жаль бедного: так бьется торопливо.
Неужто впрямь небытия соседство,
словно соседка глупая, болтливо?
Нет, это август, упаданье яблок.
Я просто не узнала то, что слышу.
В сердцах, что собеседник непонятлив,
неоспоримо грохнуло о крышу.
Быть по сему. Чем кратче, тем дороже.
Так я сижу в ночь упаданья яблок.
Грызя и попирая плодородье,
Жизнь милая идет домой с гулянок.
Ощущение чего-то важного и необходимого предстоящего совершенно отвлекает меня от интереса к бывшему, могущему составить книгу, – в этом случае, в “Сов. писе” ли, в “Ардисе” ли – мне художественно все равно.
Права ли я в моем предчувствии – Таруса мне ответит, а ты, Вася, решишь.
Снова думаю, как мучительная видимость вашего отсутствия лишила меня не вас, а многих прочих, видимо присутствующих.
Вот и минувший, ушедший к вам день был так ваш и с вами, что до ночи трепетала я чужака и пришельца. Этот воображаемый развязный гость, посягающий на замкнутость нашего круга, и сам понял свою неуместность и не дерзнул втесниться (и щели не было), так что теперь, под утро, с благодарностью вижу его проницательность и деликатность.
Правда, пока цветущий день еще за ставнями блистал, явились рабочие (из воспетых мной в стихотворении про “Гараж с кабинетом”) за помойкой, снесли ворота до совершенной отверстости входа, до сих пор зияющей с опасным гостеприимством, раздолбали ящик с нечистотами, банками из-под пива (спасибо!) и щегольскими остатками “
Winston”-ских упаковок и пообещали привезти новый ящик, железный. Спросонок и от врожденного подобострастия я им сразу же выдала гонорар.Зато больше никто не вторгался в мой и ваш день.
В отсутствии ворот есть известное удобство для Пика, а ящик – что ж, Лида мне и говорила, что железный ящик далеко не всем писателям дают, не говоря уж об их вдовах.
(Не кстати, но все же: отбирание дома Бориса Леонидовича отсрочено с 1 января до 1 мая, а там видно будет.)
Подумала: а вдруг они все же вскоре приедут с ящиком или просто так? Не лечь ли поспать? Ведь и утро, и день я свободна провести в говорении вам вздора в хомяцкой независимости от того, свободны ли вы внимать моему вздору.
Все же как запасливо и изобретательно бедное сердце, если ему, в предписанных обстоятельствах, так легко и весело любить вас!
Спокойной ночи мне и вам счастливого вечера и дальнейшего времени! Целую вас, мои милые.
Доброе утро, а у нас – смеркается. Сыплется снег, и стоит тот чудный убывающий цвет, всегда обольщающий и уверяющий, что нет другой Степаниды, кроме соседской собаки. Горят две елки, и высится железный ящик.
В утро, обещанное вам, вошел из снегопада путник. Поначалу люто я его встретила, а он совершенно хорош оказался, просто невмочь людям сносить в одиночестве ум, талант, жизнь эту, да еще в такие морозы. Именно – из людей, днепропетровский житель, инженер, перенесший рак, с хорошими и странными стихами и скорбными помыслами.
Но все же был до третьего часу: прозяб ужасно и в электричках перерыв.
Опять из стишков: “Где мы берем добродетель и стать? Нам это не по судьбе, не по чину. Если не сгинуть… совсем – то устать все не сберемся, хоть имеем причину… Слева и справа – краса и краса, дым-сирота над деревнею вьется. Склад неимущества – храм без креста. Знаю я, знаю, как это зовется”.
Дети – требуют есть.
Вася, ты спрашивал про рок-оперу Андрюши. Вполне чужеземная вещица. Множество Бадолянов в упоении.
Вообще, в отечестве расцвет мюзиклов – второй, столь бурный
(в этом месте письма, вблизи шести часов пополудни, вошел Боря)
расцвет после конца 30-х годов…
Прошло несколько часов. Все (кроме Битова) уже писали тебе, Вася.
Васенька! Маята! Я – уже лишь целую вас.
???? ?????.
Ваша Белла.
Они вам пишут! А я – готовлю и подаю! Но все, кто здесь, рядом, – безукоризненно прекрасны. Все снимались, и снимаемся, и пошлют.
Опять не успела рассказать – ну, сон – до помойки, до ящика. Мне Васька и я снились в лагере: Ваське 4 года и 7 мес. срок, и мне – 4 года.
Ну, пока. Белла.
Продолжение письма.
Б. Мессерер – В. и М. Аксеновым
Майя, Вася, дорогие, любимые, я дописываю эти строки на новом листе бумаги. Хочу донести до вас замечательную обстановку сегодняшнего вечера, стихийную рождественскую обстановку, которая возникла буквально из ничего, но замечательную тем, что собрались сегодня прекрасные люди, которых вы так хорошо знаете и чьи подписи вы можете прочесть в этом письме: Владимовы, Тростниковы, Рейн, семья Пика – он, Бегги и Андреа и кто-то из французов и итальянцев, Битов и Людка Хмельницкая111. Сейчас пьем за ваше здоровье, на улице мороз в двадцать пять градусов, Переделкино, собаки, дети и на столе водка, баночное пиво, что мы так ценим, как вы знаете, и прочие разносолы. Что еще написать в эти минуты? Вчера был на дне рождения Жени Попова у него дома. Была горстка людей: Ерофеев с Вещей112, Климонтович, Пригов и еще пара человек, тоже было очень мило. Все время вспоминаем вас. И на Новый год тоже: за новогодним столом пили рюмку за вас, и помнили, и любили.
Вася, если сможешь, передай новогодний привет от меня Бродскому Иосифу и Леве Збарскому. Еще раз целую. Сейчас Рейн допишет пару слов.
Борис.
Продолжение письма.
Е. Рейн – В. и М. Аксеновым
Василий, Майя, метут снега, душа больная, кривит <нрзб> брезжат; страна гудит, по сердцу режет пустынный вид двух ваших кресел. Ну, что? Ну, как? Кто ныне весел? Се кавардак? В Москве, в <нрзб> не схож ли, а? А в нашей норке все тишина.
Е.Р.
№17. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
31 января 1982 г.
Дорогие Белла и Боря,
пишу второпях и очень по делу. Пожалуйста, попробуйте связаться с Ж. Поповым. Мы получили некий сигнал остановить публикацию второй части повести Козловского в “Конте”. Это сделать нетрудно, но кажется бессмысленно, все равно ведь у них: а) текст есть; б) “Конт” с первой половиной тоже; в) Козловский сам. Смягчит ли их этот ход? Максимов сказал сегодня, что есть две недели сроку, т.е. можно ждать до 15-16 февраля. Мы попробуем путь более срочной телефонной коммуникации, но, если она не состоится, пусть Женька увидит Dave Satter’а113 и даст ему знать их решение.
“Каталог” идет, в общем, полным ходом и, кажется, появится через месяц.
Вторая очень важная идея. Издевательства над молодыми писателями (особенно “Каталога”) уже достигли такого уровня и угроза так велика, что здесь поговаривают о создании международного писательского комитета в их защиту. Пусть дадут немедленно знать, не повредит ли это.
Насколько я тебя понял, ты хочешь составить книжку для “Ардис”. Оформи это желание более отчетливо, и Карл с Эллендеей будут, мне кажется, счастливы. Думаю, что очень хороши были бы, кроме стихов, и разные фото, хохмы, Борины рисунки, какие-либо статейки (помнишь, “Крокодил”) и т.п., чтобы возникла книга с “шумом времени”.
Обнимаю вас второпях, рано утром летим в Новую Англию (жаль, что не в старую) лекции шарашить.
Целую.
В.
P.S. Как дела у Андрея Битова, все ли в порядке?
P.
P.S. Как вам без М.А. Суслова? Тяжело?
№18. В. Аксенов – Б. Мессереру
7 апреля 1982 г.
Дорогой Борька,
несколько дней назад говорил с Китом, и он мне сказал, что был у тебя, что Белла надолго в Тарусе. Малый не особенно разговорчивый, да еще и специфика наших контактов, но мне показалось, что он был очень доволен визитом к тебе. Между прочим, он хочет мне послать какую-то свою картину, но не знает, как это сделать. Может быть, ему ее у вас оставить, чтобы Пик забрал?
Вот настоящий друг, без него оборвалась бы основная жила коммуникации. Попов и компания не очень-то заботятся о контактах. Недавно до нас дошло, что они сейчас хотят “поменьше шума”, а между тем совсем недавно после ареста К.114 и обысков просили “побольше”, что мы и делали. В общем-то, бедных ребят можно понять: гэбэшкины паузы кажутся им основательным затишьем, хочется нормальной жизни, спокойной работы. Все это мы прекрасно помним и понимаем, но мне все-таки кажется, что когда зашло уже так далеко, что назад можно повернуть только с помощью основательной подлости, в том смысле что уже не повернешь, тогда единственное, что может помочь, – контакты с внешним миром.
Доходили до нас слухи, что К. “колется” и что они готовят что-то вроде показательного процесса с “разоблачениями” в печати. Глупость, конечно, несусветная – идеология опять сама себя высечет, если, конечно, попутно не будет доказано, что К. грабил сберкассы. Что он может раскрыть – как передавал через кого-то свои сочинения? О.К. – на чью же голову падет позор?
Из Москвы через местную прессу все время сейчас поступают сенсации. Вот последняя самая замечательная: якобы В.И. Ленин через МХАТ уже объявил новый НЭП и скоро все будет.
Между тем у нас жуткий ударил зусман. Несколько дней назад расцвели, наконец, вашингтонские вишни, Cherry
Blossom, лучшее время года, парады, фестивали, и вдруг дикий колотун, все цветы облетели, и в народе пошли разговоры в том смысле, что “наши физики проспорили ихним физикам пари”.Мы живем тихо, если не считать бесконечных parties, но это, конечно, мало похоже на наши московские сборища, богемой здесь и не пахнет, я стараюсь максимально использовать время при Кеннан институте для писания (вот вчера, например, дописал небольшой романчик), т.к. на будущий год, вероятно, такой лафы уже не будет, придется больше крутиться, чтобы зарабатывать на уровень жизни (вполне скромный), студентиков учить или лекции шарашить. Английские мои переводы до сих пор не готовы, да и трудно рассчитывать на хорошую продажу, вернее, глупо – это вопрос только удачи. Была идея создания шикарного русского журнала, но для этого нужен ни много ни мало, а миллион, а мистер Корейко пока не нашелся. Столь же вяло тянется дело с кинопакетом, куда меня пригласили, и тоже уже затоваривается, затюривается. В общем-то, я не суечусь, убедил себя в том, что моя карьера уже сделана, повезет – хорошо, не повезет – перебьемся; в конце концов, почему мне должно везти в чужом доме, сколько здесь своих ловцов удачи.
Здесь у нас сложилась уже небольшая русская среда, есть и американское общество, много бывших москвичей, в Вашингтоне, наверное, больше, чем где-либо, американцев, говорящих по-русски или как-то относящихся к России. Масса народу (знакомого) проезжает через город. Вот в субботу ждем, например, на ланч известных вам Крэга и Хайди, французов Вернье, японца Сузуки (все москвичи)115…
Я думаю, ты помнишь здешние музеи, вот это в самом деле great advantage, я иногда захожу по пути минут на 15-20, сижу перед картиной и балдею, как В.И. Чапаев перед газовой плитой.
Последний эмигрантский анекдот: чувак поселился в некоем городе, но не может запомнить его названия: ГЭПЭУГО? ЭНКАВЭДЕГО? КАГЭБЭГО? Наконец осенило – ЧЭКАГО!
Белка все обещает прислать стихи и не шлет. Заставь, пожалуйста. Запрашивал вас я также о возможной книге в “Ардисе”. Почему молчите? Есть ли какое-нибудь движение с Гаррисоновским приглашением? Или с какой-нибудь другой поездкой? Недавно один наш общий друг вдруг позвонил нам из Копенгагена. Говорил недавно по телефону и с Азариком. Он работает учителем в high school и пока доволен. К Миле Лось приехала Бетя, полна энтузиазма.
Дней десять назад наконец-то пришли ваши деньги из Калифорнии – 620 долларов. Майка прежде хотела купить на них Белке какую-нибудь шубейку, но сейчас я ее остановил, чтобы дождаться ваших распоряжений. Распоряжайтесь, а мы пошлем посылку на…
Целуем вас и любим как всегда.
Вася и Майя.
№19. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной
(
на буклете Smithsonian Institution)Весна
(?) 1982 г.
Мой “офис” в этой башне, подняться и спуститься можно только лифтом, да еще есть люк в полу для fire escape, т.е. чтобы драпать при пожаре. Надо мной сидит mr. Wei, начальник отдела печати Министерства иностранных дел КНР. Отличный, между прочим, парень. Похож на грузина.
Между прочим, почему бы тебе не послать сюда заявление на fellowsyip? Это дает 2.000 в месяц и почти 0 каких-либо обязательств. Здесь был fellow Андрюша, а сейчас у них лежит заявление не кого-нибудь, а Ф. Кузнецова.
Если хочешь, пришлю тебе бланки заявления и поговорю с начальством. В этом случае, увы, шансы Фелькины, и без того хреновые, просто испарятся. Подумай, можно приехать на 3 месяца, на полгода, на год.
№20. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
26 апреля 1982 г.
Христос Воскресе,
любимые, дорогие! Целуем вас!
Васенька, Маята, вот – сидим, вернулись из церкви.
Все бы ничего – без вас больно. И никак не соберу множества стишков моих, в том числе и Васькино, про убийство истопника. К стишкам этим благосклонны люди: одно себе Жора выбрал, другое Женька Попов, какое-то – Кублановский, а Васькино – лучшее, может быть. Впрочем, я к этому всегда небрежна, то есть – к себе, не к Жоре же, о котором трепещу, но он – как бы ничего, ясен, добр, спокоен.
Ах, при чем стишки!
Вася, я все тебя читаю. Так сильно читаю, так радуюсь тебе. Какой ты гений, Васька, какой ты любимый, несравненный, ненаглядный – и вот такого-то неужели никогда не увижу? Проклятая, несчастная Жундилага!
Васенька, Маята, вот заводит Женька “Смертию смерть поправ…”
Мне, чтобы написать вам как надобно, хотя бы день и ночь целиком должны быть предоставлены мелкой быстрой жизнью.
Но – хоть малую весточку хочу послать.
Вася, позвоните когда-нибудь: в яви голоса нуждаюсь.
Целую и обнимаю.
Ваша Белла
в ночь на 26 апреля, мимолетно…
Продолжение письма.
Е. Попов и С. Васильева – В. и М. Аксеновым
Дорогой Вася, дорогая Майя!
Христос Воскрес! Я и Света целуем вас, обнимаем, выпиваем и разговляемся с вами.
За столом сидят друзья, Куб с женой, выпиваем.
Больше не знаю, что сообразить в короткую секунду: дела с Е.К.116 продолжаются – процесс будет, видимо, через месяц-полтора. И я молюсь за него.
До свидания, родные люди.
17/
IV 82 Евг. + Света.Ночь.
P
.S. Совсем забыл – привет от Семена и Инны. Они (тьфу, тьфу) живы-здоровы. Семен просит узнать, когда будет его проза (отд. издание).
№21. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной
13 мая 1982 г.
Дорогая Белка,
пишу второпях, чтобы сегодня же отослать Пику: он едет в отпуск и, значит, связь на некоторое время затухнет, вот так дотянул. Заканчиваю сейчас книгу, времени ни на что не хватает, здесь еще эти мудацкие “парти” заели.
Недавно натолкнулся в “Литературной газете” на заметку: “В Ялте, в Доме творчества им. Чехова, проходит семинар драматургов. В отличие от прежних лет среди его участников известные мастера Л. Устинов, Л. Зорин, Г. Мамлин, Ю. Эдлис, А. Арбузов, А. Штейн…” Какая собралась необычная компания! Вспомнилось, прости, как мы с тобой закапывали там в листья бутылки и потом их с таким восторгом находили. Впрочем, и на ностальгии остается мало времени. Неужто уж мы больше не увидимся, как здешние говорят, in person? Вы бы хоть в нейтральную страну куда-нибудь поехали б, а мы б туда б?!?
Кстати, о “Литгазете”. Давно уж с такой мерзостью, как никарагуанские мемуары Е.Е. (Евгений Евтушенко – прим. Б.М.), не сталкивался. Он все еще за свободу, оказывается, борется, гипертрофированный пошляк.
В смысле пошлости “наши”, конечно, недосягаемы, но и здесь порой из совершенно неожиданных мест несет такой местечковой дурью, что впору предположить некоторый новый интернационал. Постыднейшая возня, например, тут шла два месяца с приглашениями на завтрак к Президенту. В конце концов Солж. послал их подальше и правильно сделал.
Недавно мы вернулись из Бостона, где встретили множество писателей, в том числе и Володю В. Он стал гораздо лучше, уже не злится на Запад за плохой прием, да вроде бы и нет оснований: на год они переезжают в Принстон и там, наверное, им будет хорошо.
У нас еще пока ничего не ясно на будущий год, второй такой синекуры, как Кеnnan Institute, не найдешь сразу. Пока что собираемся в конце августа в Испанию, а потом в Париж и Лондон. Переводы мои по-прежнему в черепашьем движении.
Вы мне не ответили, что покупать на калифорнийские деньги. Во всяком случае, вы знаете, что ваши $ 620 у нас.
Целую и жду, наконец, стихов.
Мы в NY останавливались у Билла Jay Smith117, вспоминали вас. Они с Соней задавали много о Москве и москвичах любопытных вопросов.
Твой Вас.
№22. Б. Мессерер – В. Аксенову
19 июля 1982 г.
Вася, дорогой, поздравляю тебя с прекрасным днем твоего пятидесятилетия118! Можешь не сомневаться, что в этот день мы совпадем в алкогольном экстазе и подлинной радости по случаю твоего рождения всего пятьдесят лет тому назад.
В нашем небольшом обществе, которое продолжает быть сплоченным и дружным несмотря ни на что, продолжающем достаточно регулярно видеть друг друга, мы много говорим о тебе и Майе и как-то внутренне готовимся к этому твоему дню. Каждый хочет тебя хоть чем-нибудь порадовать. Мне сегодня это сделать трудно, потому что я не могу тебе ничего прислать из своих графических работ и, таким образом, придать своему подарку некое творческое и, я б сказал, символическое значение. Кроме того, сейчас, именно в тот момент, когда я должен написать это письмо и отправить его, вышло так, что, по совершенно случайным обстоятельствам, Беллы не оказалось дома. (Хотя я прекрасно знаю, с каким замечательным чувством она как-то внутренне ждет этого твоего дня, вкладывая в поздравление тебя с ним тоже какое-то прекрасное значение!) Я же понимаю, что сейчас нельзя рисковать и не отправить это письмо в данную минуту, и потому я делаю это сам и, одновременно со своими, шлю и ее пожелания тебе счастья и свободного творчества. Кроме того, я решаюсь на свой страх и риск послать тебе, быть может в первый раз, ее стихи, тоже выбранные мною, по моему вкусу, включая, правда, стихотворение “Лебедин мой, лебедин…”, которое Белла посвятила тебе еще в Тарусе, зная, что чернота нашей жизни, столь воспетая тобой здесь, не сможет не понравиться тебе и в этом стихотворении. Сам же я думаю, что стихи ее этого периода, который не закончен, замечательны каким-то новым своим чувством, порой столь заземленным, а порой все еще по-прежнему парящим очень высоко. Таких стихов у нее очень много, и каждый раз, когда я собираюсь их отослать в как бы окончательно подобранном и строгом виде, из этого ничего не получается, так как Белла каждый раз что-то меняет и что-то хочет дописать получше, и вся эта бодяга откладывается и откладывается. Так что сейчас именно потому, что ее нет дома, ты и сможешь прочесть хоть что-то из новых стихов. Кроме того, желая тебя порадовать, я вложил сюда же старое письмо Миши Рощина119, адресованное тебе, но не отправленное вовремя. Без сомнения, оно тоже будет кстати тебе в этот день и заменит собой специальное поздравительное. О своих делах напишу тебе подробнее в другой раз, и, пожалуй, единственное, что скажу, это о радости выпуска “Самоубийцы” Николая Робертовича Эрдмана120, что поразило всех наших друзей, никогда до конца не веривших в это. Да я и сам до последней минуты не верил в возможность такого исхода и сейчас продолжаю переживать подробности развернувшейся баталии. Но об этом после. Сейчас разгар лета и, наверное, необходимо срочно куда-нибудь уехать отдохнуть, вырвавшись внезапно и окончательно.
Вася, я отправляю это письмо и продолжаю надеяться, что Белла найдет возможность написать тебе отдельно, но сегодня, как я уже сказал, я не рискую ее ждать.
Вася, передай, пожалуйста, Майе мои приветы, и пусть она считает и берет на свой счет буквально все слова, сказанные тебе здесь. Мы всегда, всегда помним о ней. Буквально ни одного дня не проходит без того, что ее имя не мелькнуло бы в нашем вечном трепе о вас.
Целую тебя и Майю.
Ваш Борис.
Продолжение письма.
Б. Ахмадулина – В. Аксенову
Васенька, дорогой, милый,
вот и я поздравляю тебя с твоим Днем. Написала – и какой-то скрип-всхлип внутри сердца удостоверил, что много жизни вычла из него наша разлука.
Тяжелое тягучее лето: бедная Лиза, вдруг повзрослевшая и огрубевшая (может быть, на время), Аня, увлеченная лошадьми и ипподромом, усталый Боря, бессмысленная я, неизбывные, вяло-бурные застолья. Собираемся поехать куда глаза глядят – в сторону Вологды.
Даже если я преувеличиваю постоянное внимание злорадного уха и глаза, – оно тем более изнуряет, удивляюсь лишь, что оно так затаилось.
Вася, я, по предчувствию моему, была готова к “письму”121 Козловского – но жалела, что тебе это не может не быть больно.
Хотя – что! И так понятно, что человек (во всяком случае – этот, упомянутый) – слаб и убог, а они всемогущи и знают, с кем им удобно будет иметь дело.
Почему-то на меня это лишь из-за тебя произвело какое-то впечатление. Все прочее – не интересно.
Вот и пишу я вам, ненаглядные (и впрямь не могли наглядеться на вас в аппаратик Пика) Вася и Маята, вот и пишу вам – вяло, как живу.
Приглашения пока не оглашали и не оформляли. Зачем им, чтобы мы увиделись? Да и нечего нам возразить и противопоставить им.
Милого Пика видим все время – сейчас он приедет с Гаррисоном. (Маленькое оживление на улице.)
Вася, не хочу опечалить тебя моей нынешней не-бодростью, пройдет.
Просто шлю вам всю мою любовь и целую. 20-го августа – совершенно вместе.
???? ?????.
Ваша Белла.
Васенька, еще раз: с твоим грядущим днем рождения! Выпивай вместе с нами 20 августа в 8 часов вечера по-нашему (Женька Попов, Борька и я никак не могли высчитать: сколько будет по-вашему).
?????? ???!
Целуем вас!
№23. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
27 июля 1982 г.
Дорогие Белла & Боря,
газетенка “Московская правда” добралась до нас (не сама, но в
xerох копии) сравнительно недавно. Я, когда узнал о раскаянии (от Жана-Луи, злокозненного бельгийца), позвонил в Библиотеку Конгресса и поинтересовался, есть ли у них такое издание, и библиотекарь вскоре перезвонил и радостно сказал, что есть и именно за нужное число, но оказалось, что он имел в виду не местную “Правду” Москвы, а ту главную “Правду” всех времен и народов. И только усилиями “спецслужб США” ошибка была исправлена.Документик достоин передачи потомкам: “спецслужбы СССР” усилий больших не приложили, чтобы закамуфлироваться, каждая фраза отмечена их особым стилем, видно, Козловскому совсем отбили охоту держать перо. Сначала я думал ответить в “Нью-Йорк таймс”, но потом слишком уж противно стало, пусть потомки и разбираются в их грязных делах. Может быть, коснусь когда-нибудь при случае и к слову.
Что касается самого персонажа, то обвинять его в чем-либо трудно, ведь не исключено даже, что в Лефортово что-нибудь в пищу подмешивают, подавляющее волю, как в армии, например, усмиряют эротизм. Как еще иначе объяснишь вереницу покаяний – о. Дудко, Регельсон, Капитанчук, Болонкин, ленинградка эта, Козловский? Может быть, “стилисты” обладают сокровенным словом?
Конечно, все это весьма постыдно, но я в самом деле не брошу в Козловского камень. Здесь некоторые думают, что был какой-то собачий компромисс: в статейке не упомянут никто “изнутри” (даже Жора), а только лишь внешние сволочи. Что вы думаете по этому поводу? Пик пишет, что Владимовы собираются в дорогу. Когда их ждать?
На фоне этих замечательных событий дивно звучат слова Булата. “У нас сейчас всех холят и лелеют”, – сказал он Сарочке Б.122 в Париже. А Вася, по его словам, совершил большую ошибку, уехав. Он (т.е. я) мог бы ездить, как я (т.е. Булат), мог бы писать, как я, то есть что хочу, а они бы его все равно выпускали ездить, то есть никакой нужды в эмиграции и не было бы. Людям, которые “ездят”, чего же эмигрировать?
Вот в чем, оказывается, причина моей эмиграции: думал, что не буду “ездить”; как видно, и гражданства меня лишили за эту непонятливость.
Та же самая идея прилетела сюда и из Болгарии. Один мой здешний приятель, американский поэт, встретил там Шкляревского123, который сказал, что Вася напрасно решил уехать, это он совершил большую ошибку, мог бы прекрасно и не уезжать.
Совпадение, конечно, случайное, но и Шкляревского мне легче понять, а вот Окуджава, который все обстоятельства прекрасно знал, лишний раз поражает ослепительнейшим эгоизмом.
Впрочем, все это уходит все дальше и дальне. Прошло два года, все меньше надежд увидеть папу, все отодвигается в глубину, в литературные измерения, даже и сын, даже и друзья. Мы становимся настоящими русскими эмигрантами. Английские словечки прыгают вокруг, даже и когда упражняешься по ВМПС’у124.
Впрочем, на прошлой неделе мы посетили две русские деревни в штате Вермонт, это летние школы в Middlebury и Norwich, там студентам запрещается говорить по-английски и даже смотреть телевизор. В глуши, у проселочных дорог живут различные писатели, в том числе Саша Соколов и Кевин Клоз. Все шлют приветы. Мы присмотрели большой дом на склоне горы overlooking, прошу прощения, обширное живописное пространство дивного и прохладного штата. Думаем на будущий год арендовать его, а если немного разбогатеем, то и купить вместе с прилегающим лесом в 90 акров. Вот тогда приезжайте, откроем там колонию “Остров Крым”.
Среди Вермонтской идиллии узнали мы ужасную новость из Мичигана. Неожиданно рухнул Карл Проффер. Еще 10 июля мы встретились на океане в Rehoboth Beach, провели вместе вечер, болтали, пили вино, ничто не предвещало беду, а через неделю его прооперировали и нашли запущенный рак желудка. Эллендея плачет и все время повторяет: “Конец света”, это именно так, конечно, и выглядит для нее, да и для всех нас здесь это просто настоящий обвал – ведь кроме того, что он – настоящий иноземный рыцарь русской литературы, он для многих здесь беженцев настоящий друг. Наверное, только мразь вроде Фельки Кузнецова обрадуется. Конечно, хоронить еще рано, будем еще молиться за него, но уж тут пойдет химиотерапия и рентген и… в общем…
Ребята, наверное, уже получили “Каталог”? На всякий случай отсылаю свою копию. Очень хороши там Женька и Пригов. Есть ли какие-нибудь на горизонте замечательные произведения, вдохновенные молодые люди? Вообще, что там происходит, кроме раскаяний? Как тут один литгерой спросил после того, как нашел свои штаны висящими на люстре: ну, как вообще-то жизнь в Америке?
В здешней жизни тоже есть непорядок. Вчера один критик обвинил американских писателей в том, что они пишут только о себе, т.е. о писателях. Кое-какие новости об Америке узнаю из кгбэшной страницы “Литгазеты”.
Вы так и не сообщили, какие сделать бытовые покупки на ваши деньги. Во всяком случае, они, деньги ($ 620), лежат у нас и в любой момент по вашему приказанию мы их израсходуем или сбережем с годовой прибавкой в 6$.
Мы через две недели собираемся в Европу, в Испанию, на Майорку, потом Париж и Лондон. Вернемся в середине сентября в Вашингтон, но еще неизвестно, останемся ли мы здесь на будущий год или сдвинемся куда-нибудь.
Целуем, ждем вестей.
Вася, Майя.
Приписка на отдельном листе:
Дорогие и любимые друзья!
Ваши письма и стихи пришли за несколько часов до нашего отъезда в Европу. Берем их с собой. Если 20-го соберетесь пить, найдите на карте в Средиземном море Балеарские острова: туда мы направляемся. Спасибо за поздравления. Постараюсь.
Вася.
№24. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
(на почтовой открытке с изображением торговца
сувенирами с осликом на улице Толедо)
14 августа 1982 г.
Дорогие Б & Б,
сидим в ресторанчике “Альфонсо Шестой” в Толедо. Сюда сегодня подвезли пиво. Официант пообещал также лангустов, но мы не верим. Жара 40╟, т.е. около 110 F, но дышится легче, чем в нашей столице при 90 F.
Все вокруг серовато-розоватое. Вообразите эту улицу без осла, но полную многоязычного сброда, среди которого иной раз можно услышать что-то вроде “Муся, Фаня, куда же вы идете?” – жители жарких республик. Возвращаемся в Мадрид и перелетаем на Майорку, а оттуда уже отправимся в Париж и Лондон, полюбоваться дождями и туманами.
Обнимаем вас и упорно надеемся на встречу.
В & M.
С ослиным упорством, как этот осел, продающий свистульки и дудки, упорствуем мечтать. Спасибо за “Сову” и “День-Рафаэль”125 и прочее, как раз здесь и прочитаны: было к месту.
№25. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
Сентябрь (?) 1982 г.
Васенька, Майя, неожиданно приехал Пик, и я ничего, как всегда, не успеваю написать.
Спасибо, целую, люблю, очень, очень стала тосковать и отчаиваться, но ничего.
Пожалуйста, от меня – Карлу и Элендее слова моей любви, печали и надежды. Я им напишу.
Вася, от Булата: не знаю, что он тебе пишет, но он ужаснулся дури Сарн.126 Перепутала – Жорино письмо само по себе, в Германию. Просто тогда их привет, они все время с нами, надо им уезжать127, но они пока ничего не сделали для этого.
Очень грущу, но ничаво.
Целую, Белла.
Продолжение письма.
Б. Мессерер – В. Аксенову
Вася, дорогой, в этот раз написать не успеваем, прими лишь наш привет. В своем письме ты совершенно точно оцениваешь нашу ситуацию, и добавить к этому почти нечего. Тем не менее, жизнь длится! Близко общаемся с Жорой, которому сейчас особенно трудно. Белла два месяца провела в Тарусе и опять написала хорошие стихи, которые, мне кажется, тебе особенно понравятся – про “черноту” нашей жизни и разные там детективы в стихах. Я занят работой в театрах. Сейчас, как ни странно, делаю “Самоубийцу” Эрдмана, конечно подсокращенного в Театре сатиры, и, что самое удивительное, миниатюры Хармса128, скоро премьера, но я не знаю, разрешат ли. Алеша несколько раз заходил и выглядит совсем неплохо. Я думаю, что с институтом у него все будет в порядке и он его кончит.
Вася, жди нашей более вразумительной и подробной весточки.
Всегда живем вашими совершениями и успехами. Привет буквально от всех, и знай, что часто выпиваем за тебя и за Майю на наших встречах.
Майе огромный привет и поцелуи.
Твой Борис.
Родные и милые, в спешке – целую.
Ваша Белла.
№26. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
(на почтовой открытке)
26 декабря 1982 г.
С Новым годом! С Рождеством Христовым! Привет от вас позавчерась, сегодня вам от Май и Вась! Целуем.
№27. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
Конец 1982 г. (?)
Дорогие Белка и Борька!
Очень рады, что вы, наконец, решили попытаться посетить эти берега. Трудно даже представить, как было бы чудесно вас увидеть!
Что нужно сделать здесь? Напомнить Гаррисону? Мы его навер-няка увидим в NY через пару недель. Там будет мировой конгресс PEN, куда, между прочим, хотели пригласить и Белку, но это уж мало реалистично.
Я думаю, что вам нужно обязательно приехать в течение ка-кого-нибудь университетского семестра (т.е. не летом и не в ка-никулы) для того, чтобы поездить с выступлениями по кампусам и заработать денег. Кроме того, можно выступать в местах скопле-ний соотечественников и тоже заработать. Они, компатриоты, сей-час укрепились, разбогатели и могут платить.
Чтобы все это организовать, нужно время. Поэтому, когда все будет решено, дайте нам знать заранее, за 2 недели или за месяц, чтобы можно было активизировать всю систему.
Недавно мы сидели в вашингтонском джазовом “On
e step down”129 с Максимом Ш., Левой 3. и Кириллом Д.130 Тут пришла максимовская девушка131 и говорит: а я третьего дня была у Бори и Беллы на Воровской. У-у-у-п-п-с!Целуем и поздравляем с Рождеством и Новым годом.
№28. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
5 января 1983 г.
Вася и Майя!
С Новым годом, третьим без вас…
Разговаривать с вами – в воздух, с поручением заходящему солнцу, просто – в лес, в снег. С уверенностью, что вы – слышите, знаете, всегда разговаривать с вами, даже до слышного прохожим бормотания – легче, чем писать. Особенно, если что-нибудь вдруг хорошее, что и следует считать счастьем…
Например, ночью слышали твой голос (и вся Москва слышала)132: “Здравствуйте, господа!” – твой ясный, здравый, умный, но столь для меня мой, мне принадлежащий, вот он, возле уха на переделкинской подушке – и: как это – “нас – рас – раз… развели по двум разным концам земли”.
Утром, в отчаянии, в осознании этой приставки (ничего себе приставочка к корню) – все думаю о тебе, о вас, едем с Лизой в Переделкино. Сошли с поезда – из снега свежий сгусток стройных, словно привидевшихся черт: маленький (уже взрослый) Петя Пастернак целует в щеку. И засмеялась: милый Вася, ничего, видишь – идем с Лизкой в аптеку, в магазин. В магазине – все то же, и в Сетуни – и много посвящено тебе.
Вот все и счастья мои.
Еще: между чужими чтениями еще раз прочла “ОК”133 и еще раз возлюбила твою драгоценную и вещую книгу (твои мои книги спрятаны. А для прочтения другими держу, чтобы читали, некоторые задерживают, зажиливают, очередь, как всегда, – пререкается).
Радость: ты – в расцвете зрелого ума, чудного дара.
Мы же – в упадке.
Про Жору ты знаешь. Сегодня (5-го января) опять они с Наташей весь день (с 9 до 18), как и вчера, – в тюрьме давали показания по делу Бородина134(замечательный, я его лишь однажды у Жоры видела) и по делу Крахмальниковой135.
Наталье завтра опять идти.
Вроде к тому клонят, чтобы он, дескать, покаялся, назвал… вздор, одним словом… но – до 20-го января, иначе – дело совершенно готово. Надежда: что он ведь не оповестил их о возможности для него – уехать, так, слухи, подслушка, то есть – не о возможности, конечно, а о его каком-то смутном, вынужденном решении, о поездке для лечения… как-то все это не так, а как нужно – я не знаю и советовать не умею.
Написала лишь 25-го декабря письмо на “высочайшее” имя – отдали невесть кому136. Нет письма, копия теперь у меня – и что же мне советовать или делать?
Сегодня все с Инной и Семеном, все беспомощны, Жора же по телефону рассказывает, что и как, приедет 7-го, на Рождество.
Васенька, прости, родной мой брат и друг, сбивчивость и нехудожественность писания.
Нет, что ли, ясных трезвых сосредоточенных нервов – для художества – всегда, как у великих…
Ночь, елка нежно и прельстительно сияет под окном, спят дети, по коим разрывается сердце. Вздыхают и вздрагивают спящие собаки.
И – снег, звезды, лампа, отраженная в черном окне. Казалось бы – что еще надобно, не грех ли капризничать?
Васька, ну да ладно. Мои радости – все же мои. Старые люди очень утешительны. Наталья Евгеньевна Штемпель137 (“Воронежские тетради”) соотносится со мной по почте и телефону – и сразу я радуюсь, легчаю сердцем. Анастасия Ивановна Цветаева – слава богу, бодра, хоть, при обожании, пререкаюсь немного, но она, к счастью, этого как раз не слышит.
И даже если мы с тобой, с вами, не увидимся на этом свете, – раз-луки – нет.
При случае – скажи Володьке и Леве138.
Васенька, много нашей жизни, у нас отнятой, – в тебе, тебе дано ее длить, беречь и осуществлять. Целую тебя (через сотни разъединяющих верст – это ближе и правильней всего остального).
Белла.
Продолжение письма
(Дальше – лишь к Майе.)
Маята! Когда-то – незадолго до вашего отъезда – ты принесла мне пачку “Marlboro”, – и я иногда прикасаюсь щекой к этой пустой коробочке. Вот и сейчас – сходила и прикоснулась. Сколько всего твоего пропало по длинной мере жизни, а коробочка – вот.
Майка, так хочу говорить о печали, благодарить, а не просить и все же – прошу.
Я знаю, что твои дорогие и драгоценные подарки давно превзошли бедную сумму, упомянутую Васей и тобой, но знаю также, что счет другой и все – другое. Прости, что говорю о пустяках, не соизмеримых с твоей добротой и щедростью, но, если осталось от этих денег, потрать, Маята, купи что-нибудь, знаешь, детей жалко – особенно Лизку, уж слишком оборванка и еще рада, что – как я. Аньке – от Пика перепадает и штаны мои идут. А Лизка – по сути душа и нага, как душа. Купи ты им, Христа ради, Аньке – джинсы, № – по-моему, 36, в общем, ей – впору мои в обтяжку и короткие, купи ей лифчик и трусы для купанья, две пары, размер лифчика – между 0 и 1, у нас не продают, и за это она не купалась прошлым летом. Лизке же бедной – тоже джинсы (10-11 лет, размер – не мыслю) и еще чего-нибудь.
Видишь, это совершенно – из Васькиного “Острова Крыма” получается.
Маята, еще, когда прошу, смеюсь над собой и жалею Пика – не утяжелить его багаж.
Мы тут ехали с Лизкой в электричке, солнце нас весело осветило, и, без ужаса правда, ужаснулась я причудливости, уже юродивости наших одеяний, да и лиц. И брат Лиза, хрупкий, верный, рваный, почувствовав, сказала – утешительно, угодливо: “Почему это я, мама, только все старое-драное люблю носить?” – как если бы ей предлагали выбор. А Анька – барышня, и в моей бессмысленности она не виновата. Она все скачет на лошадях.
Маята, меня смешит список надобного московским друзьям из “ОК” – помнишь?
Мне же, если остатка тех денег хватит и если влезет в сумку, – может быть, какую-нибудь дешевую такую куртку, то есть подешевле, чтоб зимой в деревне ходить? И вот еще – вдруг: валенок не продают ныне, но бывают такие чужеземные валенки. А может быть, это и блажь, и тяжело. И – о, безвыходность – тоже джинсы и свитер какой-нибудь – это, если с Жорой обойдется, я в Тарусу съезжу. Я наговорила, при фальшивом бескорыстии, на, наверно, огромную сумму, но это я так, приблизительно. Майя, а ты лучше старое какое-нибудь твое и Ванькино139 нам посылай, не надо таких роскошных бархатных брюк, мне даже лучше бумажный, всегда мной любимый до тебя, бархат. И еще – карандаш для глаз – не продают.
Маята, прости, прости. Знаю твою любовь, и потому – столько моего вздора.
Целую тебя. Твоя Белла.
Забытый мяч
Забыли мяч (он досаждал мне летом).
Оранжевый забыли мяч в саду.
Он сразу стал сообщником календул
и без труда вписался в их среду.
Но как сошлись, как стройно потянулись
друг к другу. День свой учредил зенит
в календулах. Возможно, потому лишь,
что мяч в саду оранжевый забыт.
Вот осени причина, вот зацепка,
чтоб на костре учить от тьмы до тьмы
ослушников, отступников от цвета,
чей абсолют забыт в саду детьми.
Но этот сад! Чей пересуд зеленым
он называл? Он – поджигатель дач.
Все хороши. Но первенство – за кленом,
уж он-то ждал, когда забудут мяч.
Попался на нехитрую приманку
весь огнь земной, и, судя по всему,
он обыграет скромную ремарку
о том, что мяч был позабыт в саду.
Давно со мной забытый мяч играет
в то, что одна хожу среди осин,
гляжу на сад и нахожу огарок
календулы. И вот еще один.
Минувший полдень был на диво ясен
и упростил неисчислимый быт
до созерцанья важных обстоятельств:
снег пал на сад, и мяч в саду забыт.
Комментарий Б. Мессерера (2011 год)
Зимой 1982 года мы с Беллой стали особенно часто бывать у Жоры и Натальи Владимовых на Филевской улице. Георгий Владимов был замечательно талантливым писателем, обладающим “даром совести”, если так можно выразиться. Он был исключительно честным человеком, и его принципом был завет жить не по лжи. Эта черта характера заставила его согласиться стать председателем “
И вот в один из апрельских дней Жора с какой-то торжественной интонацией пригласил нас прийти на званый ужин в честь особенно дорогого для него гостя – Леонида Ивановича Бородина. Жора с большим уважением выговаривал его имя и отчество и был с ним на “вы”. Ранее мы никогда не слышали эту фамилию. Жора объяснил нам, что он относится к Леониду Ивановичу с особенным пиететом за его принципиальную позицию в диссидентском движении. В 1967 году Бородин был арестован по делу Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа (ВСХСОН) и пробыл в заключении шесть лет. Наше государство опасалось этой организации, потому что в ее программе значился пункт о возможности свержения советской власти насильственным путем.
Мы встретились с Леонидом Ивановичем у Владимовых за столом. Сразу впечатлила его внешность – это был удивительно красивый человек, и он замечательно, хотя и немногословно, без всякого наигрыша говорил о своем пребывании в лагере и о своих политических взглядах.
Советская власть окружила Жору пристальным вниманием. Слежка не ослабевала ни днем, ни ночью. Телефон постоянно прослушивался. Жора как будто специально подыгрывал этой слежке: Владимовы жили на пятом этаже стандартного хрущевского дома без лифта, и весенними вечерами у них были настежь распахнуты окна, а занавески открыты до предела.
Конечно, ГБ вело непрестанное наблюдение из съемной квартиры в доме напротив и Владимов знал об этом и даже знал окна, из которых оно велось. Он написал об этом рассказ “Не обращайте вниманья, маэстро”.
Примерно в половине первого ночи мы с Беллой вместе с Бородиным заспешили в метро. За нами открыто пошло человек пять гэбэшников. Мы дошли до метро и спустились на платформу. Для этого надо было сделать несколько шагов по лестнице. И вдруг… случилось непредвиденное: Бородин, ни слова не сказав нам с Беллой, побежал по лестнице обратно. Гэбисты страшно переполошились и побежали за ним вослед.
Мы с Беллой тоже растерялись, но сели в поезд. В пустой вагон вместе с нами вошел один из сотрудников органов. Некоторое время мы сидели с Беллой вдвоем, пока этот человек не придвинулся к нам вплотную, создав очень странную мизансцену: три человека сидят в пустом вагоне рядом. Я думаю, этот парень хотел выслужиться перед начальством, донеся хотя бы пару услышанных от нас слов.
Вернувшись в мастерскую, мы сразу перезвонили Владимовым, желая услышать, по какой причине Бородин убежал от нас, уже находясь в метро. Разгадка оказалась совершенно неожиданной: Леонид Иванович просчитал ситуацию и понял, что не успевает доехать на метро с пересадкой, а денег на такси у него не было. И он побежал одалживать три рубля у Владимова, потому что постеснялся просить их у нас. Гэбисты, разумеется, наблюдали эту непонятную для них сцену с подлинным изумлением.
Какая же бездна сложных жизненных хитросплетений обрушивалась на Бородина! Грозящий арест140, отсутствие денег, семейные неурядицы… И все это превзойти, все это выдержать и пересилить – вот пример подлинного героизма, перед которым следует склонить голову!
Владимов не хотел уезжать на Запад до заключительного аккорда – процесса над Бородиным. Приговор суда был очень тяжелым: Леонида Ивановича суд приговорил к десяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Бородин отсидел по этому приговору пять лет в лагерях под Пермью и вышел на свободу, когда изменилась политическая ситуация в нашей стране.
В дальнейшем он стал крупным писателем. В настоящее время Леонид Бородин – главный редактор журнала “Москва”. Я был в Доме русского зарубежья на вручении Бородину в 2002 году премии имени Александра Исаевича Солженицына.
Но вот что самое поразительное. В 2011 году, когда состоялась выставка моих картин в Пермской государственной галерее и я приехал в этот город, друзья повезли меня показывать лагерь, входивший в систему ГУЛАГа – “Пермь-36”, который теперь стал музеем советских концлагерей и находится под охраной ЮНЕСКО. Оказалось, что именно там отбывал наказание Леонид Иванович Бородин. Я с огромным волнением побывал в камере, где Бородин провел несколько лет. Вместе с ним отбывал срок Василий Стус – известный правозащитник и знаменитый украинский поэт; он погиб в лагере – по одной из версий, доведенный до отчаяния, покончил с собой.
Впечатление от этого чудовищного места было ужасающим. То, как гэбистские садисты измывались над ни в чем не повинными людьми, поражает человеческое воображение.
И чем более меня потрясала трагическая судьба Леонида Ивановича, тем сильнее я радовался, что он выстоял благодаря своей воле и своему высокому интеллекту, который не дал ему упасть духом в суровые годы жизни. Надеясь, что он прочтет эти строки, шлю ему свой дружеский привет. И говорю, что преклоняюсь перед его жизненным подвигом.
№29. М. Аксенова – Б. Ахмадулиной
Январь (?) 1983 г.
(Сохранилась только вторая страница.)
…Надо успеть в эти несколько дней найти то, что тебе нравится, и купить. Таков капитализм! Раньше я к этому никак привыкнуть не могла, но теперь, кажется, освоилась…
Ни о каких валенках в Вашингтоне даже и не слыхали. Валенки! Здесь даже и теплых сапог купить невозможно. Посылаю единственную пару, которую удалось найти. Может быть, они тебя спасут на некоторое время, да и Борису пригодятся. Семейная пара.
Очень долго искали тебе теплую куртку. Не хотелось покупать обычную спортивную, да они не очень-то и теплые.
Эта нам понравилась сразу – лунный ренессанс, а по-нашему “Дутик”, сразу нас покорил. Двойная, черная, стильная, настоящий пух, дорогой магазин.
Дома Дутик ожил, я на него все время смотрела, разговаривала и гладила.
Кончилось тем, что Василий предложил его усыновить.
Люби Дутика!
Целую. Майя.
Да, Белчик! Сообщи, пожалуйста, подробно размеры. Ты теперь можешь все определить по вещам. Хотим купить Боре джинсы и ботинки, а размера не знаем. Сделай это, пожалуйста.
Боренька! Дорогой!
Всегда тебя помним, любим, но бабы на этот раз захватили площадку.
В следующий раз все только тебе.
Целуем. Майя, Вася.
№30. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной
Январь (?) 1983 г.
Дорогая Белка,
спасибо за чудное пред-Рождественское письмо. Мы здесь дважды празднуем праздник. На Christmas я ходил на полуночную службу в собор Св. Матвея в центре Вашингтона и восхищался, как всегда, тамошней публикой – такие, знаешь ли, какие-то сильные и стильные, эдакие прочные западные люди. В православии народ поскромнее, но все-таки тоже красивый. Как ни странно, сохраняется какая-то цивилизованная Россия. Я думал, чем же все-таки так разительно отличается здешняя служба от, скажем, переделкинской, ведь в принципе все так же, а потом понял, простейшая вещь – дети! Ведь там б-ки ведь запрещают детям прислуживать на литургиях, вот в чем дело.
А вообще, увы, все дальше и дальше уходит пространство прежней жизни, а здешнее все ближе и понятнее, к тому же при всех своих глупостях здешнее пространство все-таки настолько естественнее для человеческой сути, что этого нельзя в конце концов не почувствовать и даже не испытать некоторой благодарности за то, что оно все-таки стоит и противо-стоит.
Теперь, когда очередные наши глупые надежды гробанулись и когда все яснее становится действительная “необратимость соц. изменений”, т.е. то, что наглости и тупости нет конца, только об одном и остается мечтать (пусть беспочвенно) – чтобы вы здесь оказались, а там пусть Фельки Кузнецовы стучат друг на друга. Может быть, то, что я сейчас говорю, в чем-то безнравственно – Россия, язык, могилы, – но… как тут Виктор Ворошильский141 написал о “Солидарности”: это уже приключение не моего поколения. Впрочем, это все-таки еще не капитуляция; иногда кажется, что вывоз отвлеченных предметов патриотизма – это тоже сопротивление.
Очень волнуемся за Жору и Наташу. Я устроил недавно прямую передачу некоторых заявлений через “Голос”. Вообрази, это было непросто, ибо здесь все опутано тоже соответствующей, хотя и своеобразной бюрократией и гуманитарный расчет хоть и принимается, но во вторую очередь. Слышно ли было?
Мы боимся, не пропустил ли он момент для отъезда. Пик рассказал, что в разговоре с гэбухой Жора сорвался и накричал нечто ужасное. Как бы они не решили отомстить, да и вообще совершенно еще непонятно, что можно от них сейчас ждать, когда римско-софийская история с каждым днем становится все яснее.
Во всяком случае, мы будем здесь орать во все тяжкие, если с Жорой и Натальей что-нибудь случится.
Спасибо за стихи. Я их читал на своем семинаре. Одна девочка сейчас пишет, как они говорят, раре
rа на твой предмет в связи с Тарусой. У тебя совсем пошел новый период, который, конечно, так и называется “101-й километр Беллы Ахмадулиной”, очень плодотворный.Недавно здесь читал Бродский и в аудитории возникло ощущение, что он совсем уже экспатриировался отовсюду. Читалась картина зимы, свободная от каких-либо иных примет, кроме зимних.
Очень нравится “День-Рафаэль” – это тоже живительный космополитизм. Не хочешь ли ты все-таки что-нибудь напечатать здесь? В таком элитарном и маленьком “Глаголе” может, мне кажется, сойти.
Карл сейчас проходит второй цикл лечения. Экспериментальный метод основан на вызывании у него в животе искусственно перитонита, что, конечно, дает дикие боли и слабость. Врачи все-таки дают некоторые надежды. Держится он потрясающе. В госпитале после операции, возя перед собой капельницу на колесах, занимался переводами.
Незадолго до приезда Пика мы узнали, кто его заменит в новом году, т.е. после летних отпусков. Большая удача – это Рэй Бенсон142, которого, как и его Ширли143, вы все хорошо знаете – “метропольский” человек.
Приятно, что вы слушаете меня по радио. Буду теперь стараться вас позабавить, хотя взялся я за радиожурналистику в общем-то из-за денег: расходы огромные, а уезжать из Вашингтона на какую-нибудь постоянную университетскую “позицию” не хочется. Кроме этого, читаю раз в неделю в одном местном университете и еще буду ездить – тоже раз в неделю – в колледж возле Балтимора. Увы, литературные мои заработки дико буксуют. Сволочь переводчик до сих пор не сделал английского “Ожога”, из-за этого тормозится все остальное. Впрочем, вот недавно в Париже вышел “Остров Крым”, выходит “Ожог”, и там же начинают репетировать “Цаплю”.
№31. В. Аксенов – Б. Мессереру
2 мая 1983г.
Дорогой Борька!
Пишу коротко, иначе никогда не соберу проклятущий пакет. Подробнее позже. Вчера получили твое письмо, и вечером я его зачитывал Войновичам (они сейчас в Вашингтоне), присутствовал также старый Закс из “Нового мира” и еще пара друзей, и все восхитились, между прочим, твоим слогом, а Майка даже прослезилась при упоминании Дутика.
Спасибо, старик, за такое письмо, вот именно такие обстоятельные, с живыми картинами письма нам потребны. Илюша Левин, ленинградец, очень заторчал на описании питерской пьянки с Ленами, а я лично припомнил довольно четко квартиру Эры в 66-м году, где я был пьян до изумления и три раза пропускал самолет на Минводы.
Я тебя уже поздравил через Пика и еще раз обнимаю от всей души, слиянием тел образуя столетие.
Целуй Белку, ее 101-го километра вирши все время зачитываю студентам. Вчера же: письмо из Германии от Левы и Раи, они восхищаются Белкиными действиями в защиту Жоры.
Здесь его, кажется, ждут. Звонили мне из телевидения, спрашивали, говорит ли Mr. Vl.144 по-английски.
Борька, очень тебя прошу передать письмо моему Киту, найди его во что бы то ни стало и вообще поговори с ним, если сможешь, по-товарищески и как Мастер (ведь он же по твоему цеху). Ему предстоит то, через что Саша уже прошел, – армия, к тому же он женился и находится сейчас в каком-то радиоактивном поле … двух мамаш и глухой подозрительности в институте.
Когда мы увидимся с вами?
Обнимаем и целуем.
Вася и Майя.
№32. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
Весна (?) 1983 г.
Б & Б!
Огромная просьба. В посылке часы для Лешкиной жены Нины.
…Вы, может быть, уже знаете, что Кит – в армии. Куда его послали, мне неизвестно. Если Нина приедет к вам, передайте ей от нас привет, а нам сообщите свои впечатления. Может быть, она напишет нам записку: где Кит, как дела и проч.
Целуем.
В & М.
№33. Фрагмент письма
Василия Аксенова – Нине Алексеевой и сыну Алексею Аксенову
Весна – лето (?) 1983 г.
Нина, не смущайся общаться с Беллой. Она не только суперстар, но наш самый близкий друг и к тебе очень хорошо относится.
Обнимаем вас и с нетерпением ждем писем.
№34. Б. Мессерер – В. и М. Аксеновым
6 ноября 1983 г.
Дорогие Вася и Майя!
Господи, сколько же времени прошло с тех пор, как мы последний раз обменялись письмами. Поди, месяца четыре, пять. Целая жизнь. Расстояние во времени усугубляется расстоянием в километрах. Почти все лето мы ездили. То по России, то по Грузии. Сначала на машине в Ферапонтов монастырь через Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль, Вологду. 600 километров. Это наш второй вояж в эти места. Повтор прошлогоднего маршрута. Уж больно хороши эти старые города и притягательны руины церквей и монастырей в их округе. И как конечная точка – церковь села Ферапонтово, расписанная Дионисием. Оттуда мы тоже делали некоторые вылазки, но уже не в таком километраже. Поездки в Кириллов с его Кирилло-Белозерским монастырем, в сам Белозерск, в Нило-Сорскую пустынь, в Горицкий монастырь. Не могу отказать себе в этнографическом моменте. Эти названия и сами места буквально гипнотизируют сознание и воображение. Например, путешествие на Спас-Каменный. Это название я сам вычитал, а ситуацию вычислил – то есть своим умом дошел, что должно это быть нечто необычайное. Вдоль дороги от Вологды до Кириллова на протяжении ста километров расположено великое Кубенское озеро, все время виднеющееся в “близком отдалении” от шоссе. В дымке. И вот посреди этого озера есть каменный атолл – слово, мало подходящее к русскому пейзажу, но выражающее суть нелюдимости и каменистости, – на котором виднеются руины Спас-Каменного монастыря. Подъезд к нему тоже изумителен. Надо объехать озеро и добираться на моторке с другого берега (200 км дороги и сорок минут на моторке). Лодка идет по рукавам и плавням дельты р. Кубенки, где диковинные птицы – журавли, чайки, дикие утки, цапли – сидят прямо на воде, то есть каких-нибудь чуть выступающих веточках или отмелях. Дальше выход в открытое море – озеро, – и как замок Иф графа Монте-Кристо видны величественные руины изумительной красоты. Сохранилась колокольня
XVI века. Сам монастырь – XII век. До последнего времени существовала архитектура XIV – XV-го. Взорван в 1933 г. по решению Вологодского обкома. Сейчас стоит вопрос о реконструкции. В обкоме отвечают: “Как же мы восстанавливать будем, когда живы те, кто взрывал?” И так все с этим благословенным краем. Начать с того, что хотят повернуть северные реки вспять и напоить Каспийское море и Кубань. Это значит, стоит вопрос о затоплении всех вологодских земель и в первую очередь Кириллова, Белозерска, Ферапонтова и т.д. Когда подъезжаешь к Рыбинскому морю, к р. Шексне, разлитой до безобразия, до бесформенности берегов, то на ветровом стекле машины выступает (оседает) морось (мельчайшие капельки воды) – воочию видны следы микроклимата-урода. По обезображенной реке движется танкер. Он идет зигзагами по широчайшей водной глади. Значит, проходимо лишь старое русло. Все остальное лишь для того, чтобы повысить уровень воды на 20–30 сантиметров. К зрелищу этому привыкнуть нельзя. Но впереди перспектива, что не будет ничего вообще. Вологодчины как таковой. Так что как бы ездим прощаться.Жили мы не в самом Ферапонтове, а в деревне Узково, километра за три от монастыря. Здесь имеет свой дом и мастерскую художник Коля Андронов145. Он живет здесь почти постоянно, с супругой своей Натальей Егоршиной и детьми. Они и подыскали нам избу и изумительную тетю Дюню. И чем тоньше и божественнее красота этих мест, чем больше поражают человека эти восходы и закаты, тем отчетливее проступают черты вырождения и дегенерирования всего живого сущего в этом краю.
Попытка драматургии
Сцена
IМесто действия – изба.
Ш у р к а (ему за 50 лет). (Вваливаясь в изодранной рубахе. Весь в крови.) Мама, а где мама? Это я, Шурка, я опять пьяный!
Т е т я Д ю н я (80 лет). Сынок, батюшка, да ты не такой пьяный, поди, сегодня. Ты б домой шел, отдохнул бы!
Ш у р к а (выжимая кровавую рубашку). Нет, мама, я оччччень пьяный.
Т е т я Д ю н я. Батюшка, сынок, сколько раз я тебе говорила, чтоб ты на публику не выходил.
Ш у р к а. Нет, мама, это меня сынок так отделал, но и я ему е…нул хорошо, он в поле лежит сейчас.
Я (50 лет, автор). (Выскакивая на крыльцо и видя проходящего второго сына тети Дюни, Николая.) Дядя Коля, там Шурка Серегу убил. Он в поле за избой лежит.
Н и к о л а й (ему за 50 лет). (Проходит, не ОБОРАЧИВАЯСЬ и не отвечая.)
Сцена
II
Те же и С е р е г а (ему 18 лет). (Весь в крови. Шатаясь, подходит к Шурке и бьет его по лицу.) Вот тебе, папаня. А Витька (второй сын Шурки) из армии придет – мы тебя до смерти отделаем и ракам скормим.
Ш у р к а (вставая с пола и утирая кровь). А это тебе, сыночек, чтоб батю помнил.
Серега лежит до конца пьесы не двигаясь на крыльце.
Сцена
III
З и н к а (40 лет). (Без слов вцепляется в голову Шурки и царапает ему лицо.)
Т е т я Д ю н я. Шура, батюшка, ты бы домой шел, отдохнул бы. Баловник ты сегодня. Неугомонный какой-то.
Ш у р к а (отбрасывая Зинку в огород). Мама, а мама, а у тебя маленькой не найдется?
Немая сцена. Участвуют:
Б е л л а А х м а д у л и н а (45 лет), поэт.
Б о р и с М е с с е р е р (50 лет), художник.
Дети Беллы:
А н я – 15 лет.
Л и з а – 10 лет.
Тетя Дюня – 80 лет.
Шурка падает на последних словах и лежит не двигаясь.
Сережа и Зина лежат не двигаясь.
Занавес
За сим следует мое обращение к вам, дорогие Вася и Майя, моим первым зрителям, то бишь слушателям, то бишь читателям, с просьбой не быть слишком строгими судьями и учесть, что “пьеса” написана экспромтом сейчас, без единого черновика и в пределах 10 предшествовавших этому минут.
Сейчас мне хочется на мгновение перекинуться в Грузию, может быть, еще и потому, что уж очень силен контраст между этими двумя странами, между этими двумя жизнями.
После пребывания в Ферапонтове решение поехать к морю пришло мгновенно, как вы понимаете, как ощущение контраста, как необходимость жизненная.
Подгадал сделать выступления Беллы в Сухуми (3), в Пицунде и Гагре по одному. В поддержку идее. В материальном смысле. И поехали. Дивно побыли там, после значительного перерыва. Вас вспоминали беспрестанно. И почему-то, Василий, образ твой как-то неразрывно связан именно с югом. И хотя, может, Ялта тебе и ближе, но и в Пицунде ведь пережито было немало. А дурь-то ведь прежняя осталась, так что тебе ее и выражать, и выражать – всю жизнь! Да, любопытно, встретили мы там Бориса Можаева146. Человек он прекрасный, ты знаешь. Но смешно, деревенская его идея преломилась уж больно дико в связи с рассказами его устными об Англии, где побывал он только что. Со смешной важностью он рассказывать стал о встрече с английскими крестьянами, о том, как живут они, об их чаяниях и надеждах. И не смешно стало, а грустно. И чудовищно нелепо “деревенщиком” быть, так сказать, в интернациональном смысле. А потом мы попали в Тбилиси. И эти две недели обернулись каким-то чудным куском жизни, с добротой людей и даже пиететом к Белле. Эти дни перенасыщены были пьянством, но, конечно, не российским, а с благородством и прекраснодушием, с тостами и дружеством. А для нас уже и тосты не тосты, а продолжение как бы ранее начатого разговора, и длящееся общение, и скорбь об ушедших. Но эти дни – счастливые дни. И даже начальство грузинское не чета нашему. Случай такой был, что мы с Чабуа Амирэджиби147 поехали в горную Хевсуретию, в Шатили. А там случился национальный праздник, на котором было высшее грузинское начальство. И секретарь ЦК Сулико Хадеишвили скомандовал так: что если Белла приехала в Хевсуретию на машине, то отправить обратно ее надо не иначе как на вертолете. Сели все мы вместе с Чабуа на вертолет и полетели, разглядывая Казбек и узнавая его сразу, ибо похож он на папиросную коробку как две капли воды. И вдруг садится вертолет на горное озеро невиданной красоты. 3500 метров от уровня моря. Снег. По снегу бежим к озеру. Проваливаемся. Мерзнем. А тут из самолета несут напитки, чоча (поросенок), фрукты. Выпили мы с местным начальством за Беллу Ахмадулину прямо на снегу, в виду горы Казбек. Поднялись в воздух и полетели в Тбилиси, а уж потом и в Москву – прямо к маразму, безденежью и бесперспективью.
Еще несколько строк я хочу вписать о страшном как таковом, что случилось за дни нашего пребывания в Ферапонтове.
В нашу деревню Узково привезли гроб, сделанный из цинка, в котором находились останки солдата, погибшего в Афганистане.
Мы были свидетелями той раскрутки местных деревенских событий, за этим последовавших. И того, как ночью собирались родственники из разных окрестных сел, чтобы быть рядом с родными в тяжкие минуты первого горя. И как слетелись-съехались местные начальнички в дом погибшего: и военком, и секретарь парторганизации, и секретарь комсомольского бюро, и прочие, прочие, прочие.
А кругом – слухи, разговоры. И мелькают в них дивные русские названия окрестных мест и деревенек: “А вчерась на Чарозеро четыре повезли…”
И сами похороны. Отделение солдат в 10 человек с оружием. Все чернявые, с юга. И 17 человек милиционеров на 3-х машинах и мотоцикле. И военный оркестр. Грузовик с гробом. Провожающие человек 50. Все убогие – деревенские. Жалостно выглядящие люди. Остатки человеков. Хромые, косые, бедные. И мать воет – звериным вытьем. В городе такого не услышишь. Военком прерывает: “Подождите рыдать, мамаша”. И речь толкает: “Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…” (Н. Островский). Снова мать воет. И секретарь парторганизации: из “Песни о буревестнике” цитату – очевидно, директива по стране, как хоронить погибших на войне. Оркестр глушит вой близких.
А потом расходятся. А водку в поселке не продают все три дня. И люди жрут любую сивуху и осмыслить пытаются, что же все-таки случилось с односельчанином.
А мы с Андроновыми, тоже пошедшими на похороны, чтоб свой долг отдать человеку, и по сей день прийти в себя не можем, вспоминая эти минуты, и так же пили и тоже понять ничего не могли.
Вася, Майя, дорогие, дописываю письмо торопясь, потому что момент отправки пришел.
Нарочно пишу про свое, чтоб понятней вам что-нибудь было про нашу жизнь.
Про вашу же ничего здесь не спрашиваю, потому что надеюсь, что сами вы все напишете. И подробно.
Мы вообще очень редко пишем. Например, отослали Леве Копелеву и Рае Беллину книжечку с крошечной, но теплой надписью и, о Господи, как же они откликнулись на этот крошечный знак внимания, какой бурей словоизъявления, так что просто стыдно стало за свое неписание.
Вася, Майя, любим вас всегда и помним.
Пишите нам, и уж вы нас не забывайте в вашем лучшем из миров.
Целую. Борис.
Продолжение письма.
Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
Вася и Майя.
Уж не 3-е, уж выпал и растаял снег, уж Бенсон сейчас приедет.
А я? Попробуй – опиши все, скорей, в горячке: что вот соотношусь наяву, а не привычным таинственным способом посылания в вашу сторону всхлипывающих и усмехающихся сигналов. Как описать все не в художестве, а в письме, заменяющем все, что отнято: видеться, болтать, говорить и оговариваться, или надо всегда писать письмо вам, я пробовала, но письму больше, чем художеству, нужна явь и достижимость читателя.
Вот и в Ферапонтове – всегда думала о вас, словно писала письмо, – куда опустить? в озеро? в небо? Ах, утешалась, они сами все знают, они это мое письмо – через озеро и небо – получили. И на сеновале получили ответ: твой, Васька, голос. И потом получали. Я сказала Боре: Васька – пушкинский, по Пушкину человек: бред таланта и здравомыслие вместе.
Описал ли вам Боря, как при дождичке, возле белого Ферапонтова монастыря, хоронили местного мальчика в цинковом афганистанском гробу и каково же хватать и обнимать этот, все отнявший, цинк той, чей крик стоял во всей природе? Ей, кстати, заметили вежливо, но строго: “Мамаша, подождите убиваться”. Это военком начинал речь: “…геройски погиб за родину…”, а кроткая его родина серебрилась озером, белела монастырем, осеняла тихим дождичком нетрезвые головы. И много гробов прибывает в те места, сводя их с ума непонятностью смерти и непроницаемостью цинка.
Сама эта бездна меж нами стала пугать своей не-условностью, она все грозней и грязней уверяет нас в гибели и в сумасшествии. Вот матушка моя – врывается в образе моей смерти, седины клубятся, зеленые очки сверкают: ЦРУ! Рейган! Наслали самолет! Ты – под пагубным влиянием.
И я – своей слюною плюю и своими руками толкаю, руки и голова ходят ходуном. Впрочем, все это как бы описано в Собачьем рассказе148. Эх, да что – сил нет.
Книжка – вышла по их, видимо, усмотрению и обобрана сильно.
Боря забыл в Москве мои новые стихи – если до отъезда Рэя не успею передать ему, – как-нибудь передам.
Любимые мои и наши! Простите сбивчивость моих речей, моя мысль о вас – постоянное занятие мое, но с чего начать, чем кончить – не знаю.
Целую вас. Белла.
Комментарий Б. Мессерера (2011 год)
Мне хочется здесь рассказать о событиях, непосредственно связанных с описанной мной в письме к Василию Аксенову сценой, довольно точно передающей обстановку распада и вырождения нравов российской деревенской жизни.
Мы с Беллой в полной мере смогли ощутить это, оказавшись в деревне Узково, в пяти километрах от Ферапонтова монастыря, буквально через два дня после проводов Георгия Владимова и его супруги Натальи Кузнецовой в аэропорту Шереметьево. Владимова подвергли насильственной высылке из страны за его правозащитную деятельность. Этому предшествовала долгая кампания травли и преследования выдающегося писателя.
Белла написала письмо на имя Генерального секретаря КПСС Ю.В. Андропова в защиту Владимова, в котором изложила просьбу о том, чтобы Владимову дали возможность выехать за границу. Дело Владимова, которое вел следователь с говорящей фамилией Губинский, было завершено судопроизводством, отправлено прокуратурой в ЦК, и ему грозил арест. Сам Владимов знал об этом, но в силу природной гордости и презрения к своим гонителям ни в коем случае не хотел обращаться к ним с просьбой об отъезде. Кроме того, Владимов мучительно переживал арест Леонида Бородина и хотел непременно дождаться суда над ним, чтобы выступить в качестве свидетеля защиты.
Мы отвезли письмо на улицу Куйбышева в приемную Генерального секретаря и отдали в незапечатанном конверте. Через два дня последовал звонок из ЦК в квартиру Владимова, и ему сообщили, что вопрос о его отъезде решен и что ему следует готовиться к отправке. Ему разрешили находиться в стране не более четырех месяцев. Это был конец января 1983 года. Вскоре подошел момент прощания, и мы с Беллой целовались и обнимались с Жорой и Натальей, передавали последние приветы, махали вслед улетающему самолету и, совершенно уставшие от этих переживаний, отправились в Ферапонтово.
Наш друг, художник Николай Андронов, снял нам избу у своей соседки тети Дюни, практически напротив своего дома. В описываемый вечер к тете Дюне приехали из Череповца внуки и другие близкие, и бедная тетя Дюня с грустью и извинениями просила нас переночевать одну ночь на сеновале, чтобы родственники не обиделись. Мы лежали на надувных резиновых матрацах среди великого множества каких-то насекомых, беспрерывно шуршавших в сене рядом с ухом. Над нами была растянута полиэтиленовая пленка, предназначенная служить защитой от дождя, который лил с неистовой силой через дырявую крышу прямо на нас. Под пленкой мы укрывали транзистор, издававший какие-то хриплые стоны, но в деревне, вдалеке от глушилок, все-таки можно было разобрать слова ведущего радиостанции “Свобода”, транслирующей торжественную встречу Жоры и Натальи Владимовых во Франкфурте-на-Майне. До нас доносились речи, прославлявшие Владимова как выдающегося писателя и гражданина, их перебивали марши духового оркестра, встречавшего “героя сопротивления”. Внизу под сеновалом слышались отголоски продолжавшейся драки на топорах между Шуркой и его сыном, визги женщин, пытавшихся образумить дерущихся, причитания тети Дюни и протяжное мычание коров, тоже реагирующих на происходящее.
На фоне всей этой живописной картины прозвучал тихий голос Беллы:
– Бедный, бедный Жора! Ведь он мог быть сейчас здесь, рядом с нами!
№. 35. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
18 ноября 1983 г.
Дорогие Белка и Борька!
Рэй (Луч-Rау)149 появился, как всегда, – спешка, запарка, полдня на сборы, с вещами по коридору, собака лает, телефон звенит, проклятья, как всегда, на невинную голову С.В.150 Спасибо за письма. Помимо радости общения с вами возникла еще впечатляющая картина действительности (Борькины описания превосходны. Почему бы тебе не написать книгу, старик? Заткнешь за пояс многих “крупнейших из ныне живущих”), а Белкино “нет сил” и поразило, и подтвердило. Иной раз возьмешь “ЛГ”, и дыхание перехватывает от вранья.
Я так рад, что вы меня иной раз слышите. В этой работе, которая возникла только из-за нужды в деньгах, вдруг появился смысл.
На днях я получил письмо от Жоры. Он стал главным редактором “Граней” и просит меня написать статью о “Тайне” и вообще о таинственности Шелапутова и Хамадуровой. Надеюсь, не возражаете? В этой статье мне хочется, кроме основной темы, еще прояснить некоторые пунктиры, мокрой тряпкой – слегка по некоторым мордам, надувшимся от паршивого высокомерия в адрес поэтов нашего московского круга и поколения. Один, например, называет авторов “Метрополя” “баловнями” (т.е. режима), другой, понимаете ли, со снайперской винтовкой собирается поджидать возле ЦДЛ Вознесенского и Катаева, но почему-то не Грибачева и Стаднюка151. Больше всего, однако, это касается Бродского, который ведет себя в Нью-Йорке как дорвавшийся до славы местечковый поц. Он хвалит Сюзан Гутентаг, а та его “крупнейшим из крупнейших”, но если бы только это – он лицемерит на каждом шагу и делает массу гадостей и Саше Соколову, и Копелевым, и другим, не говоря уже обо мне.
Не думай только, Белка, что в статье о тебе я буду сводить с ним счеты. Я с ним вообще ничего сводить не буду, да и упоминать нигде не собираюсь … , а здесь пишу для очень внутреннего использования, просто чтобы вы знали, что он ваш недоброжелатель … .
Статью я начну писать, как только романчик свой бедный закончу, т.е., надеюсь, через месяц. Времени дико не хватает, для романа просто ворую по часу в день, а то и по 15 минут. Капитализм не особенно-то дает размягчаться. У меня тут в последнее время пошло довольно большое паблисити – то на TV, то газета, журнал, радио. Никакого кайфа я от этого не ловлю (стар уже), но считается, что это нужно для “book promotion”, жуйня местная. Между прочим, мы недавно были показаны с Белкой в одном фильме. Это был “Inside Story” о Володе Высоцком. Основа была сделана Сэмом Рахлиным в Москве, а потом американцы (компания PBS) доснимали здесь меня и Шемякина. Вот это был хоть и печальный, но и прекрасный момент – видеть вас и себя в одном фильме.
С Жорой и Наташей мы еще не встретились. Надеюсь, зимой будем в Париже (премьера в театре – “Цапля”) и заедем хоть на день к ним.
Обнимаю вас, мы ждем вас все-таки здесь в гости после завершения цикла холодной войны, если, конечно, в горячую, гадина, не перекатится.
Целуем.
Вася & Майя.
№36. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
15 января 1984 г.
Васька, Майка, любимые родные!
С Новым годом! Дай вам Бог всего хорошего (про себя – как-то не верится, что-то я стала плоха, но общий добрый врач (Жорин, Инкин и Семена) сказал, что – не так уж, бывает на старуху проруха. Просто душа пересилила организм).
Майка! Когда я сразу же передала Гале152 твою посылочку (и подарила вашу фотографию, хотя с этим ужасно жадничаю), она все говорила про дела, про доверенность и прочее. Но, может быть, вы объяснились по телефону. Тогда Галя все втолковывала мне, что это – важно, что вы должны с этим разобраться. Но, может быть, эти мои сведения устарели – это было месяц назад. Все-таки по ее просьбе напоминаю.
Тогда же я видела Алешкину жену. Она – безукоризненная на вид и в способе вести себя девочка. Алешка по совпадению – где-то за Пахрой, в той стороне. Ему не так уж плохо, хотя не вольно. Я советовала: претерпеть и не искать улучшения. Поскольку о Воле – речи быть не может. Просила написать вам – но, может быть, она меня не нашла, мы уезжали в Ригу и в Таллин (выступала за деньги). Девочка хочет снять жилье вблизи Алешкиной службы.
Также она сказала мне: “Ведь я не могу не увидеть Василия Павловича – для меня это очень важно”. Я думала об этих ее словах, но – почему бы ей не хотеть этого?
Сказала также, что от Алешки знает, что мы (я и Боря) – как бы единственно близкие родные люди, если что – к нам, но в деньгах не нуждаются. (Тут – в месте письма – я засмеялась: над нами.)
Впечатление же от беседы с нею, от сведений от Лешки – в общем благоприятное. Его ничто и никто не терзают излишне – даже он имеет маленькую поблажку в общем уделе (рисовать для надобности части или как ее?).
Потом, к моему счастью, я уверена, что Афганистан хотя бы… да, хотя бы это в нашем случае, – исключено, другие же случаи – очень плохие. Но это я так, от лишней и бесполезной заботы и муки.
Еще: во время выступления в Доме архитектора позавчера, нервничая от мелкой полицейщины, с которою Боря схватился, увидала в зале Тоньку. Очень встретились наши глаза, всегда понимающие. Тонька потом подошла в толчее – скромно и мимолетно, как и подобает близкому человеку. Обещала позвонить (я хотела отдать ей мои Майкины сапоги как ее) – не позвонила, – думаю, от какой-то высокой деликатности или разминулись случайно.
Васька! Рассмешу тебя.
Пришел режиссер, как люди говорят: благородный и неблагополучный, Булат просил принять, иначе бы – не приняла. Я очень занеслась в моей отдельности. Да, я занеслась в моей отдельности, а его предполагаемый (уже начатый) фильм – о единстве поколения, о шестидесятых годах. Я сказала: валяйте, снимусь, но не с Евтушенко и … а – с Аксеновым, Войновичем и Владимовым: мы и впрямь не разминулись. Баба-ассистент мне говорит: “Б.А., но ведь это – невозможно”. Говорю: вот и я о том же. А Борька – еще был грубее и справедливей. Так, кроме начальников кино, мы повредили кино.
Васька, всегда моя радость, про “Плейбой” – тоже замечательно, изысканно и остроумно. И – твой голос, волшебством осиливающий даже наш почти не действующий приемник.
Еще: с осознанным обожанием читала книгу твоих рассказов. Старым – время не повредило, новым – помогло.
Люблю, и спасибо, многие люди думают так же.
Для меня – большая честь твоя будущая статья обо мне.
Жора мне звонил 31-го декабря, он не знал, что я уже от тебя знаю о вашей затее153, и не узнал от меня – но два любящих голоса дома говорили – поверх всего – о любви лишь и о других пустяках. Ссылайся на мои любые стихи – свободно, остальное ты сам все знаешь.
Меня – не трогают, после отъезда Жоры все как бы длится их мне ответ: “Ну, теперь ваша душенька довольна?” Длится и мое горькое спасибо.
Важно для меня еще мое ощущение, что не тронут тех, кто вблизи меня: Инку, Семена, <зачеркнуто>154, еще есть.
Конечно, если они нас всех вместе не пристрелят. Да – зачем? Нас – почти нет.
Васька, все-таки мне придется продержаться на белом свете: мне надо еще – если не написать, то записать то, что знаю лишь я. Впрочем – вздор, это я от лишней задушевности, я – держусь.
Целую вас, целую вас (через сотни разъединяющих верст, как уже сказано вам не мною и мной).
<…>
Андрей же Георгиевич155 – совсем близок и прекрасен, но ему только этого не хватало, и он подавлен как-то слишком. Но мелочи и умеют подавить усталого человека.
И Ушика156 любимого – целую.
Спасибо Пику – люблю всегда.
Ваша Белла.
№37. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
Начало февраля (?) 1984 г.
Дорогие Белка и Борька!
Очень радовались последней почте и Белкиному письму особенно; из него обрисовались черты жизни. То, чего нам не хватает, есть у вас. Хоть ты и пишешь “нас почти нет”, а все-таки есть, и мразь окружающая заставляет (благое дело мрази) любить друг друга или, скажем, внимать, оценивать сочинения и просто слова, выражение глаз.
Здесь иные жалуются на “партийность”, но на самом деле и партийности-то никакой нет, а есть только искореженная молекула самолюбий. Любое подобие успеха у ближнего (вернее отдаленного, т.к. живем на огромных расстояниях) вызывает тихий, но отчетливый скрежет зубовный. Особенно стараются те, кому как бы и там и здесь недодали против тех, кому там пере-дали, да и здесь-де не по праву хапают. Соискательство славы то и дело принимает курьезные формы. Парикмахер Лимонов в нежном возрасте 40 с чем-то лет изображает юного ниспровергателя эмигрантской словесности, с ним заодно такой Леша Цветков свергает Ахматову, а в Израиле пышет злобой Милославский, из крепостных евреев князей Милославских. Ни тем, ни другим, ни третьим не написано ничего, что бы хоть какое-нибудь право на что-то давало. Хорошо хоть, что Саша Соколов, которого эта п-братия хотела как бы аккумулировать, выбирается из-под них, потому что хотя и Нарцисс несусветный, но все же подлинный писатель. Недавно прочли его новый роман (еще не вышел) “Палисандрия”, история “кремлевского сироты”, дичайший такой “сатирикон” с растлениями старух, коллекционированием трупов, словом – портрет российской интеллигенции. Последний раз говорили с ним по телефону, и он стал говорить о твоей книжке, восхищался, что меня порадовало – явное преодоление лимоновщины.
О твоей книге несколько раз – с неизменным захлебом – говорил по телефону и А.А.157 во время своего парижского триумфа. Захлеб относился к самому факту выхода книги: дескать, не только у меня все хорошо, но и у Белки все хорошо.
Я спросил его: случайно не слышал ли чего-нибудь об Алеше? Ответ опять же с радостным каким-то захлебом: представляешь, ничего не слышал, просто ни словечка! Я говорю: Андрей, ты по десять раз в году за границей (ну уж по десять, обижается он), неужели никогда в голову не пришло услышать, как там сын друга. Он отвечает смущенно: а я думал, что это тебе не важно, не интересно вообще… Ну, Бог с ним!
В конце февраля начну писать статью о “Тайне” и “101-м” для Жориных “Граней”. Мешал роман, но теперь я его кончил, и стало чуть больше времени. Роман получился здоровенный, хоть и меньше “Ожога”, но больше “Крыма”, т.е. 505 стр. Называется он “Скажи изюм”. В принципе – история “Метрополя”, но персонажи все выдуманные, никто себя, надеюсь, не узнает, за исключением Ф.Ф. Кузнецова – Фотия Фекловича Клезмецова. Читал пока, кроме Майки, только один человек, Илья Левин, и читал три раза подряд.
Спасибо, что моих ребят158 так гостеприимно встретили. Они, Пол и Дэвид, приехали под большим впечатлением, и хоть в чтении и не поняли ни фига, но общая атмосфера и личность чтеца очень вдохновили.
Почему бы все-таки не попробовать почитать на этих берегах? А.А. сказал, что, по его мнению, вас бы пустили, если б вы нажали. Отчего бы не заявиться (в смысле подать заявление) и не установить сроки? Помимо разных гуманитарных выгод, включающих и наш эгоизм – видеть вас, эта поездка, думаю, могла бы сильно поправить благополучие. Тур по университетам и русским скоплениям явно принес бы неплохие деньги. Только это нужно заранее все организовать. Приглашение Солсбери еще действует?
Мы очень вам благодарны за то, что приняли нашу Нину. Она написала, что шла к суперзвездам не без робости, но была полностью очарована и т.д. Мне нравится (и Майке тоже) ее внешность (американцы привезли пачку снимков), а также ее отношение к Киту; в его дурацкой армейской жизни она стала настоящей опорой – ездит к нему часто, вообще как-то все держит под контролем. Подкупает также, что не смущается контактов с человеком, “опорочившим высокое звание гражданина СССР” … .
Отправляю эту почту за несколько дней до отъезда в Париж. Там 17 февраля в Театре Шайо премьера “Цапли”. Не знаю, писал ли я уже вам об этом – играть они собираются параллельно с “Чайкой” и почти тем же составом, а что самое замечательное – в тех же декорациях, ибо почему же в имении Треплева не быть сейчас советскому жуликоватому пансионату “Швейник”. Витез159 хочет даже чучело чайки оставить там где-нибудь в уголке, чтобы не бросалось в глаза. Благая идея вроде бы для МХАТа, вторая птица на занавес просится. Я, честно говоря, очень предвкушаю французское действо. Пусть даже спектакль будет дрянной (но, надеюсь, не будет), а все-таки – большой театр, зал на 800 сидений, все-таки какое-то вознаграждение, а то все пишешь как в прорву какую-то, и все поглощается без звука. Я имею в виду опять же русскую аудиторию. Жаловаться на невнимание Запада все-таки не приходится – книги собирают порядочный урожай рецензий и здесь, и в Европе. Русская же пресса (а тут этих журнальчиков и газетенок развелось, как грибов, в NYC две (!) ежедневных газеты, три еженедельника, 3 “толстых”) до сих пор не отрецензировала “Бумажный пейзаж”, хотя пишут черт знает о чем, обо всем. Миляга Алик Гинзбург160 говорит: диссиденты тобой недовольны, считают, что ты их высмеял в “Пейзаже”. А я о них и не думал.
Что происходит в Москве с вождями и с самим “волшебником Изумрудного города”? Недавно Додер писал в “Вашингтон пост”, что они опрашивали москвичей и выяснили, что из десяти девять понятия не имеют, что с главным что-то не в порядке, даже не знают, что он отсутствовал на сессии. Великий народ; уже и подчиняться некому, а всё подчиняется!
Недавно для класса перечитывал “Несвоевременные мысли” Горького. Поучительное чтение, особенно в эмиграции; эффект странно остужающий. Любопытно, что это единственная книга “буревестника”, в которой он не кокетничает с читателем и не развешивает безвкусицы своей обычной.
В классе студенты, между прочим, больше всего удивлялись, как уж (по-английски а garden snake) умудрился залезть “высоко в горы”.
Все время ходят противоречивые слухи о Любимове – то он собирается обратно, то, наоборот, к нам, за океан. Андрюша Тарковский161 готовится к съемкам “Гамлета” весной в Швеции, а USC в Los Angeles хочет его пригласить на следующий год. Насчет еще одного Андрея, т.е. Битова. Передайте ему наш огромный привет. Брательник его совсем исчез с горизонта, никто не знает, где он и что делает. В этой связи жалко, что А. теперь вряд ли в скором времени на наших горизонтах появится.
И вот еще один Андрей (Дмитриевич Сахаров). Мысль о его судьбе, и о больной Люсе, и о той прорве говна, которыми их заливают, порой просто жить не дает. До нас дошло, что Галя Евтушенко очень им помогает. Вот молодец какой!
О самом Евтушенко вчерась прочел в “Тime”, что он опять стал непочтителен с начальством, но по-прежнему очень популярен среди читателей – продано 4,5 миллиона копий последнего романа. Американы все-таки неподражаемы, даже тов. Амфитеатров.
Обнимаем вас, целуем, ждем писем.
В & М.
№38. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
10 февраля 1984 г.
Дорогие любимые Васька! Майка!
(Как возрос в значении наш маленький суффикс: и всегда прежде бывший нашим, он стал увеличительным суффиксом, клятвою в близости вопреки всему.)
Еще раз – с Новым годом! Получили вашу открытку и радовались ей, как и подобает детям при милости Деда Мороза.
Вчера показала Лизе Васькин портрет: кто это? Лиза с удивлением на меня посмотрела: не подозреваю ли я ее в недоумии? Но все же трогательным голосом, как бы сожалея о недоумии других, сразу ответила: “Дядя Вася Аксенов”. Так что вот какое у вас незабываемое личико.
Сейчас Лиза пишет вам сама. Лиза – совершенно брат, пониматель, сострадатель.
А Анька – вдруг стала обратна мне, но возраст ее таков, … и непонятность моей судьбы, тяготящая ее, и естественное желание благополучия. У нее, впрочем, есть больше, чем принято в средних благополучных кругах, чье уютное устройство соответствует ее представлению о правильной, надобной жизни. Но – нет меня как правильной и надобной матери и нет разгадки моей неправильности. Я все время мучусь и сожалею о ней, не умея помочь ее мучению. Хотя бы возраст этот – еще продлится, потерзает ее и нас и пройдет. А дальше разберется как-нибудь.
Но это я так, Майка, не пищу, а болтаю, не художество свершаю, а разговариваю с вами – как бывало, как должно быть.
Все же мне нужно не сказать, а написать вам нечто – важное, тяжелое (не пугайтесь), сейчас поймете, о чем речь.
Этот день – с его чудным утром, с птицами за окном – хотела написать: только наш с вами, но вспомнила: 10 день ф…
Ну, Васька! не успела дописать 10 ф…: Пушкин! – вбегает Лида Вергасова: Андропов помер.
Продолжение письма
17 февраля 1984 г.
Васька и Майка, стало быть, я написала: 10 ф, пред тем ужаснувшись: как я забыла? День смерти Пушкина! – влетела Лида, и я не дописала.
И все-таки – это был День смерти Пушкина и наш с вами день.
И вернусь к тому, что я хотела написать сначала вам, потом – для других.
Вы – сосредоточьтесь, а я изложу вкратце.
В конце сентября прошлого (1983) года мой добрый и достопочтенный знакомый, ленинградец, поехал в служебную (инженер) командировку в Набережные Челны. Оттуда, ранним утром, на “Ракете” он вы-ехал? вы-плыл? в Елабугу, это и то рядом. Все тем же ранним, мрачным утром (оно не успело перемениться, да и не менялось в течение недолгого осеннего дня) Георгий Эзрович Штейман (так его зовут) ждал открытия похоронного бюро г. Елабуга с тем, чтобы заказать венок: “Марине Ивановне Цветаевой от ленинградцев”. Бюро открылось, и к нему все были добры, учтивы, объяснили, что ленту исполнят через час, но – цветы? Научили пойти в институт, где растут какие-то цветы, сказали: “Столяр, который делал гроб для М.И.Ц., умер недавно”. Георгий Эзрович пошел в институт, там ему дали то бедное, что у них росло в горшке, с тем он вернулся в бюро, взял ленту (это все как-то соединили), его научили, как идти на кладбище и где искать, он шел, страшно подавленный и мыслью своей, и видом города.
Он поднимался к кладбищу, видел – уже не однажды описанные – сосны, услышал за собой затрудненное дыхание человека и от этого как бы – очнулся. Обернулся: его догоняла, запыхавшись, женщина в платке и во всем, что носят и носили, то есть, как он сказал: “простая, бедная, неграмотная женщина”. Она (он только потом понял), еще не переведя измученного жизнью и ходом вверх дыхания, сказала: “Это вы – из Ленинграда, к Цветаевой? Столяр, который делал гроб, – мой двоюродный дядя, он умер и перед смертью покаялся: “Я у покойницы, у самоубийцы, у эвакуированной из фартука взял – не знаю что. Возьми и пошли в Москву – мой грех!
””Не стану, Василий, воспроизводить речь столяра и родственницы его. Это ты – в художестве, я – лишь суть тебе описываю.
Георгий Эзрович, по моей просьбе, записал все это. А ВЕЩЬ – взял, он не мог найти меня и все это стал сразу рассказывать мне недавно, в Ленинграде, после моего выступления.
Утром, еще не видев и не трогав ВЕЩИ [он в пять часов пополудни мог мне это отдать (до – на работе)], я, дождавшись приличного для звонка часа: кому же скажу? Анастасии Ивановне – опасалась испугать, и слышит плохо. Юдифи Матвеевне! – все сразу поймет. Боря, кому же?! – и звоню, и попадаю в их общий разговор. (Юдифь Матвеевна Каган, дочь Софии Исааковны Каган, – ныне самые близкие фамилии Цветаевых люди.)
Анастасия Ивановна – Юдифь Матвеевна – я – разговариваем втроем. (Юдифь Матвеевна мне потом сказала: плохая техника на службе мистики.)
У Марины Ивановны Цветаевой в правом кармане фартука (родственница столяра, да хранит ее Бог, не понимала: почему фартук, не знала она этого) был маленький предмет, с которым она хотела уйти и быть: старинный блок-нот-ик, 3х4 см, в кожаном переплете, на котором вытеснены Бурбонские лилии, вставлен маленький карандашик.
Бурбонские лилии – это ее известная заповедность, я уж все про это собрала, что могу, потом займутся другие.
Поверженные Бурбоны, Людовик
XVI, я сейчас не об этом, о том лишь, что с этим маленьким предметом пошла она на свою казнь. Она предусмотрела все (что, ты понимаешь, например, Асеевы возьмут Мура и будут воспитывать “как своего”), но не думала, что гробовщик возьмет из кармана и вернет – получилось, что мне. Бурбоны – да, пусть, но это талисман был, важность, с собой.На меня это подействовало сильно, тяжело – но в радость другим пусть будет как неубиенность, неистребимость.
Анастасия Ивановна взять “книжечку” отказалась. Ей было тяжело держать ее в руках. Воскликнула: “Все Маринины штучки! Но я ее знаю – это вам от нее”.
Возбранила мне отдать в Музей изящных искусств (я все же отдам, если там и впрямь будет открытая экспозиция, посвященная И.В. Цветаеву и всей семье Цветаевых, а это, я думаю, вскоре, может быть, будет).
В Музей же в Борисоглебском переулке – не верю, я до него – не доживу, как, впрочем, верю, что при моей жизни не увижу я, как выкидывают “содержание” дачи Б.Л. – в новую форму.
Вот, Васька, что хотела я написать тебе – вольно, больно, как должна, – а далее все это я строго опишу для других, выбрала: “Литературную Грузию”, для сведения почитателей Марины Ивановны, но как-то и у них – мороз по коже (для них – лишь описание сути, и все равно как-то нецеломудренно выходит в предположении опубликовать, да и опубликуют ли? Но я сразу предала это изустной огласке, как-то надо и написать).
Не буду я – в журнал, вам лишь.
Васька и Майка, вот написала вам 10 февраля про Аньку – и сожалею теперь, у нас, после этого мимолетного признания вам, что-то случилось вроде моря-горя: как смела я так серчать, накликала ее и мои слезы. Совсем испепелилась я из-за Аньки – своею виной, в чем она, бедное дитя, виновата?
Так что – все начальные слова моего к вам письма оказались роковыми (не станем преувеличивать, хе-хе).
Аньку – боле всех жалко, зачем я написала? Ей, из всех нас, – труднее всего, именно потому, что она хочет того, что я никак и никогда не могу дать ей.
Васька, поговорим о другом.
Пожалуйста, напиши сам Гаррисону Солсбери, что мы получили снова его безмерно доброе, умное, изящное приглашение.
Я не оставляю надежды увидеть вас – именно потому, что я не скрываю, что хочу увидеть вас – напоследок, и более ничего, я как-то понимаю, что нас могли бы выпустить – при их обстоятельствах, если они перестанут так свирепствовать с Америкой (не перестали).
Но Гаррисону – ты напиши, что спасибо! что – как он добр и умен, что – как мы ценим его тонкость и великодушие, его слог.
Мы – пока не думали даже об оформлении, но – посмотрим, вскоре пойму.
Целую вас, мои дорогие и любимые.
Спокойной ночи.
Завтра напишу вам еще немного вздору.
18 февраля 2 часа пополуночи.
Продолжение
18 февраля 1984 г.
Васька и Майка!
Не прошло и десяти минут – я снова пишу вам.
Полная Луна – но мне ее не видно: за мглой небесной.
Как гнев небес и принимаю.
Васька, ты понял же, что “книжечка” – мое условное и неправильное название?
“Блок-нот”ик – где предусмотрено вырвать листик. Ни один листик не вырван. Карандашиком – черкнуто – не М.Ц., конечно, кем-то, кто пробовал карандашик.
Сам этот маленький старинный предметик – флорентийского происхождения. (Все, кого люблю, музейные работники Ленинграда и Москвы, но на этот раз не во Флоренции дело – это, кстати, никто не объяснил мне: почему Флоренция сделала своим знаком, пусть сувенирным, лилии Бурбонов? Я правда не знаю.)
Всех – в Музее Достоевского в Лицее (Мойка, 12 – на капитальном ремонте, уж – не увижу, да и не надо) – в меньшиковском дворце оторопь брала от… да и совпадений много было.
Опять, Васька, можно – про Ленинград тебе скажу?
Я не умею его снесть, перенесть, действует – чрезмерно.
Но – как им удалось – не убить? Ведь они – всё убили в Ленинграде? Был “день блокады” – о Вася, Гаррисон знает, – а мы шли, рупоры кричали – и как – совершенно затравленный – я ужаснулась напротив дома (№47, Большая Морская, дом Набоковых), в доме гр. Половцева, я его не знала, там Союз архитекторов, – к сожалению моему, дом (Половцева) – роскошен и на него претендует исполком.
Но – как им удалось не убить Ленинградцев?
Неужели этот неубиенный, неистребимый город оснащает лица людей – светом?
Ведь не было возможности – особенно у Ленинграда – выжить?
Откуда опять берутся лица и души?
Неужели есть таинственный и неведомый нам приток?
Анастасия Ивановна Цветаева (я топала при ней ногой: зачем не объясняет, в книге, почему, по какой именно причине она узнала про смерть М.Ц. – через два года, неужели два ее ареста – ничего не значащая одна деталь?) – А.И. подлинно и совершенно верует в Бога, она считает все это благом.
Для точности замечу: не очень я, конечно, топала, но нечто в этом роде – совсем было. Измученная “блок-нот”иком, как рявкну: “Не желаю сейчас ничего слышать про вашего Горького”. Но и А.И. была им (“блок-нот”иком), лишь его завидев, измучена, все же кротко сказала: “Моего Горького – не обессудьте”.
Смысл же (это трезвости любви Софьи Исааковны, Юдифи Матвеевны и – моей) в упреке, с которым никто не смеет обратиться к А.И., не должен сметь: куда девались маленькие подробности (всеобщая гибель и разлука)? зачем было печатать вторую часть книги ценой таких недомолвок? (Ты читал ли? Прочти.)
Но А.И., конечно, видит в этом другой, высокий, смысл, и одно ее описание, как она узнает о смерти сестры, может быть, важнее недоумения непосвященных: почему – через два года? и где? (а ей еще предстоит второй арест и последний обыск, который смел уже все, кроме этой вот “книжечки”, взятой из кармана фартука).
А.И. – благодарит ее сажавших как исполнителей Божьей воли (она им так и говорила, к их удивлению), но за себя лишь можно так благодарить, за других – нет, все-таки – нет.
Передаю вам благословение А.И., под которое всегда склоняюсь, когда крестит перед нашим (с Борькой) уходом: “Я – лишь молюсь за вас, да хранит и благословит Бог вас, ваших детей и СОБАКУ”.
А.И. мне заметила: “Вы слово “собака” пишете с большой буквы, а я все слово – большими буквами. Она (как и М.И.), надеюсь, это ничему не противоречит, СОБАК считает ниспосланными и заведомыми небожителями.
Пока распространяю на вас, на детей, на СОБАК это ее благословение, но сразу же стану еще писать вам, потому что на этот раз (если с Черненко ничего до завтра не случится) – оказия к вам не сорвется.
Продолжение письма
Васька и Майка,
не знаю, сколько у вас времени, а в Переделкине – двадцать минут шестого часа все того же дня февраля.
Еще про Анастасию Ивановну Цветаеву.
Я была – в отчаянии, как может быть лишь в письме сказано, что испугала ее уверением в том, что это вам (ей) – весть.
(Вы обязательно возьмите ее “полную” книгу воспоминаний, где вот про лагерь, про… – опущено по ее каким-то высоким, конечно, соображениям, да и кто может укорить ее.)
Это: не выкидываю, посылаю.
Все-таки звоню: “Анастасия Ивановна! Вот – собака около телефона”.
Целует в телефон собаку. “А кошки – у вас есть?”
“В Москве. Здесь не могу, птицы едят под окном”.
А.И. рассказывает:
“В лагере, еще в том бараке, у меня был кот…”
Далее – своими словами: был кот, но возлюбил А.И. – и по причине задушевности и по той, что она его – она его – кормила, сама – не ест, и кот этот тяпнул птичку (не спросила – какую именно), А.И. успела выхватить птицу, которая показалась ей – полуубитой, положила за пазуху ватника и пошла, вместе с другими, на близлежащую товарную станцию, где ей следовало разгружать или загружать вагоны, это мне не сказано.
А.И. взяла бездыханную птичку и положила ее на буфер, что ли, – пусть кто-то, пусть бездыханный – уедет отсюда.
Состав тронулся, птичка очнулась, и взлетела, и полетела.
Кот, как вы и сами понимаете – как и я знаю всей душой, – ни в чем не виноват.
Более я писать не стану. Я – не безумна, просто редко разговариваю с вами.
Сейчас же во что-нибудь положу и заклею.
Иначе – не пошлю!
Сколько я сожгла писанного вам (и сейчас пойду).
Я же – уеду в Тарусу. Еще учтите, что в то воскресенье – оказии не случилось. Зато – завтра.
Все события – пусть хоть такие.
Прощаюсь, простите, люблю,
ваша бедная Белла.
Продолжение письма (?)
Васька и Майка!
Вчера ходили с Лизкой в лес.
Заблудились в трех соснах. (Оказалось, что она знает три сосны, она “бегает” – как ты, с меньшим успехом.)
Она – вывела меня на дорогу. Говорит: “Пойдем этим путем, ты-то помнишь, где жили дядя Вася и тетя Майя?”
Я говорю: “Теперь этот дом меня не интересует”.
№17? Номер дома я увидела при полной Луне.
Лиза: “Вот дом дяди Васи и тети Майи”.
Засим прощаюсь.
Комментарий Б. Мессерера (2011 год)
Считаю правильным воспроизвести текст письма Георгия Штеймана. Это письмо является подлинным документом.
Мы давно познакомились с Георгием на поэтических чтениях Беллы в Питере. Он постоянно приходил на ее концерты и всегда задерживался после, чтобы преподнести цветы и пообщаться с ней.
Георгий был инженером, прямого отношения к литературе не имел, но искренне любил поэзию Беллы и восхищался творчеством Марины Ивановны Цветаевой.
Позднее он эмигрировал в Израиль.
“Перед тем, как идти на кладбище (естественно, что это грустное место было моею конечною целью в этом богом проклятом городе), я пришел в похоронное бюро, чтобы заказать ленту для Великой Марины.
Встретили меня работающие там женщины очень приветливо и, между прочим, сказали, что всего пару лет тому назад умер человек, который делал гроб для Марины.
Был я, естественно, очень огорчен. Ведь от него можно было бы узнать какие-то подробности.
И вот я иду с цветами и лентой на кладбище. Выхожу за пределы города, и здесь меня догоняет запыхавшаяся женщина.
“Вы к Марине Ивановне?” – спрашивает. “Да”. Пауза.
А затем рассказ о том, как женщины из похоронного бюро (она случайно вошла туда вскоре после меня) рассказали ей, родственнице того самого плотника, обо мне, о том, что этот плотник незадолго до смерти отдал ей “вот эту вещицу”, которая, по его словам, была в кармане “у той женщины”, когда ее клали в гроб, о том, что он не знал, кто была эта женщина, а вот теперь “прослышал, что стихи писала”, о том, что давно хотела “вещицу в Москву отправить, да все случая не было”, о том, как узнала про мой приезд, “скорехонько домой сбегала и вот – догнала”.
Я стою растерянный, в руках у меня вот эта маленькая книжечка с карандашиком, который Она держала в руках.
Я настолько ошарашен, что не соображаю сразу, что надо бы поблагодарить, спросить имя отчество… Когда немного опомнился, женщины уже и след простыл – ее увозил проходивший автобус…
Вот, собственно, и все.
Не все, конечно. Я был у могилы, я просидел там до захода солнца. Я читал Маринины стихи. …
Штейман Георгий Эзрович”.
Мы с Беллой находились в Питере, когда пришло это письмо, которое так потрясло ее воображение. В дальнейшем Штейман привез книжечку нам и подарил ее Белле.
В письме к Василию Аксенову Белла с волнением говорит об этом и описывает поразительное совпадение, когда совершенно случайно, быть может, из-за технической неполадки телефона, сработавшей в ее пользу, произошло удивительное событие: Белла думала о том, кому позвонить сначала – Анастасии Ивановне Цветаевой или Юдифи Матвеевне Каган. В итоге, позвонив Цветаевой, она внезапно вклинилась в ее разговор с Юдифью Матвеевной. Это было удачей – возникло стихийное обсуждение происшествия. Сначала Анастасия Ивановна безоговорочно сказала Белле: пускай книжечка остается у нее, и мы ее какое-то время хранили.
Книжечка размером три на четыре сантиметра, с маленьким карандашиком, вложенным в нее, являлась, по-видимому, принадлежностью дамского обихода и, быть может, служила владелице для записи танцев на балу и тех кавалеров, с которыми она должна была танцевать. Но это всего лишь догадка. По мнению людей, интересующихся происхождением книжечки, это сувенирное изделие изготовлено во Франции, о чем говорят тисненные на переплете бурбонские лилии, которые могли вызвать интерес Цветаевой. Все маленькое пространство книги ничем не заполнено – только на последней странице существует проба карандашика и возможно прочесть слово “Мордовия”.
В любом случае то, что она находилась в кармане фартука Марины Ивановны, говорит о ценности этого предмета для хозяйки как некоего талисмана.
По прошествии полугода Анастасия Ивановна позвонила и сказала, что просит передать книжечку в руки страстного коллекционера всего цветаевского наследия – Льва Мнухина. Лев пришел к нам в мастерскую с горящими глазами и забрал ее.
Через много лет мы узнали, что он передал эту реликвию в музей Марины Цветаевой в Елабуге.
№39. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
11 апреля 1984 г.
Дорогие Белка и Борька!
Несколько дней назад умерла Би Гей. Мы ее еще застали, когда поехали на мартовские каникулы во Флориду. Впрочем, она была уже почти в агонии, только лишь временами из нее выныривая. В один из таких моментов Пик нас позвал в спальню. Она
нас узнала и прошептала: “Thank you for coming. I lоve you so much…” Пик тогда попросил меня рассказать ей о твоем письме и о цветаевском блокнотике. (Ему я уже подробно об этом рассказал.) Би Гей эту историю выслушала очень внимательно и прошептала что-то вроде it’s great, как мне показалось, с каким-то ощущением причастности.Между прочим, она очень гордилась стихом, который ты ей прислала и несколько раз раньше при встречах и по телефону мне говорила, что все поняла, но не может перевести название “Звук указующий” и просила меня найти что-нибудь подходящее. Я в конце концов ей сказал, что это можно перевести как “The Guiding Sound”, и она сказала, что вот теперь все понимает.
Забавная деталь на фоне этой трагедии. Когда мы вошли в спальню, за нами проскочил и Ушик. Встал на задние лапы и лизнул Би Гей в руку. Она ему улыбнулась и сказала: sweеt baby… Вот уж, действительно, эти собаки – ты права – небесные создания!
Тарковский, когда у нас был, все с Ушиком играл и говорил: это же ангелочек. Кстати, у него в “Ностальгии” есть несколько таких ангельских явлений в виде собаки и маленькой девочки.
Мы Ушика этого негодного (заочного друга Вовы-Васи) иной раз зовем “ангел-обжорка”, “ангел-храпелка”, “ангел-дрочилка”.
Литтеловский дом в курортном городке под названием Санкт-Петербургский Пляж – в самом деле райское местечко. Он стоит на берегу канала – там все изрезано каналами, вытекающими в Мексиканский залив, – над ним пальмы и другие чудные деревья. Летают деловитые пеликаны, а цапли (цапли!) садятся прямо на маленький их пирс, прямо с которого Пик ловит рыбу и вытаскивает ловушки с крабами. Пожить там Би Гей почти не пришлось. Как вы знаете, они там поселились, когда она была уже больна, кажется, после двух уже операций. Пик был абсолютно измучен, он все делал своими руками – и уколы, и перевязки, и все прочее. Мы застали там их сына с семьей и Андрея, а также маму Би Гей, крошечную старую лэди из Кентукки. Мы там сняли номер в отеле и провели 3 дня. Каждый день ездили к ним, но Би Гей уходила все дальше, и общаться с ней уже было почти нельзя.
Однако это еще тянулось несколько дней. Мы поехали в Майами, потом вернулись в Вашингтон, она еще была жива, и вот только несколько дней назад отдала душу Богу.
Мне запомнился один ее приезд из Москвы. Она была в тот вечер очень веселая, мы пили шампанское, и она рассказывала о вас и о московских очередях, в которых она стояла, чтобы купить шлепанцы одному из пятидесятников: американское посольство не смогло обеспечить его 46 размер. Итак, ушла.
Цветаевская история совершенно фантастична. Она должна тебе дать толчок для большой работы: там может быть очень много всего, в том числе и твой “101-й километр”, и Европа, все эти дела, проза и стихи; уверен, что ты этого не потеряешь как отчетливого сигнала для работы, сможешь сделать поистине что-то сногсшибательное с той литературной и душевной высоты, на которой ты уже стоишь.
Я начал уже писать “Прогулку в Калашный ряд”, т.е. статью о стихах, где Белка будет главным героем, но тут вдруг свалилось множество суетных американских дел. Все как-то очень плотно пришлось на апрель и начало мая: три конференции и две лекции и еще какие-то срочные работы для хлеба насущного. В середине мая мы едем в Токио на конгресс Международного Пен-клуба, а вот по возвращении, уже находясь в зоне продолжительных академических каникул, как раз и закончу “Калашный ряд” для Жориных новых “Граней”.
Его самого с Натальей мы ждем через несколько дней в Вашингтоне, на неделю. Они остановятся у нас. В их честь устраиваем прием с ровным представительством как левого, так и правого американских крыльев. Слабо надеемся, что обойдется без мордобоя.
Кажется, я уже писал вам, что в феврале мы ездили в Париж на премьеру “Цапли”, однако явно не писал, что это был настоящий успех. Вот уж неожиданность, в самом деле! Пиша тогда по соседству с вами, в снегах, даже и не думал, что это будет поставлено, да еще и в шикарном парижском театре. Множество интервью по радио и ТV, рецензии и статьи во всех главных газетах и только в нашей “Русской мысли” – ни одной строчки, вот как мило.
Говорят, что Вознесенский какую-то дерзновенно-интеллигентскую статью напечатал в “ЛГ”, я ее как-то пропустил. Также говорят, что он собирается сюда за почетной степенью доктора в Оберлинском колледже. Вообще письменники кое-какие несмотря на “антисоветскую истерию” здесь все-таки мелькают. Каких-то 17 душ где-то промелькнуло в Калифорнии по вопросам любви к миру. Там же пребывает Мих. Шатров162, которому, оказывается, специально запретили со мной общаться, как будто это общение кем-то подразумевалось. Все это я пишу, потому что вам, Б & Б, пора уже приехать.
Большое спасибо Лизке за ее стенгазету. Она у нас висит на стене. Между прочим, у нас на стене висит и Борькина большая картина с граммофонами, которая попала к нам (на время) путями неисповедимыми.
Появлялась ли у вас наша Нина?
Целуем множественно.
Вася, Майя, Ушик.
№40. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
(на почтовой открытке)
16
января 1985 г.
St. Maartin Island
This island smaller than Crimea, but France and Holland set in here.
Kisses
!163№41. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
Весна (?) 1986 г.
Дорогие москвитяне!
Читаю сейчас “Выбранные места из переписки с друзьями” (для своего университетского семинара) и стыжусь оттого, что наша переписка заглохла, и больше, кажется, по моей вине, чем по вашей.
Как все-таки Николай Васильевич отменно старался в этом направлении! Какая все-таки эпистолярная активность существовала меж европейскими Минводами и российскими столицами!
Сказать, что эпистолярный жанр относится к минувшему веку, в нашем случае будет смешно, не так ли, ибо между нами не существует ни телефонов, ни самолетов, то есть, по сути дела, наши отношения переведены не в XIX век (тогда уже была система почтовых дилижансов все-таки), а скорее в Х
VI – письмо в Китай с оказией Марко Поло.Гоголь к друзьям, как известно, относился с нежнейшей функциональностью: то денег просил, то обстоятельных дневников российской жизни, ибо бесконечно испытывал нужду в кормежке и в аутентичности. Окружающая франко-немецко-итальянская жизнь его ни хрена не интересовала (очевидно, не казалась аутентичной), он все-таки всегда считал себя русским внутренним писателем, несмотря на 18 лет отсутствия, может быть, потому, что мог вернуться в Империю в любой момент. На этой “аутентичности” он, очевидно, и прокололся: по почте эта херация не пересылается.
Нашему брату, очевидно, чтобы сохраниться в профессиональном артистическом качестве, нужно искать подножный корм, привыкать к амфибиозности существования, не настаивать на внутренней “русскости” 100%, а напротив, утверждаться в русском эмигрантском качестве.
К амфибиозности, между тем, вырабатывается все более стойкая привычка. Столько раз на дню приходится нырять из воздуха в воду и выныривать обратно, что уж и не знаешь, что считать “воздухом”, а что “водою” – русский или английский.
Иногда, впрочем, две стихии замечательно перемешиваются. Вот недавно заспорил я с одним типом из-за стоянки на улице. Я кричу ему из своей машины “Мудак ты е…й!”, а он мне отвечает из своей: “Fuck you”. По пятницам у меня трехчасовой семинар в соседнем городе Балтиморе, после чего, возвращаясь в автопотоке домой и слушая программу местной станции-интеллектуалки “A
ll things considered”, я вдруг замечаю, что думаю на чужом языке и даже “тухлая вобла воображения” ворочается как-то не по-нашему. Не очень-то приятное ощущение, должен признаться, во-первых, потому, что своего не хочется отдавать, а во-вторых, потому, что в чужом-то уж никогда не избавишься от неуклюжести; жабры работают хуже легких.Изредка появляются в наших водах пловцы из прошлого. Прошлой весной, например, один такой долговязый пожаловал. Уселся в кресло и стал не без нервозной уверенности, как будто по отработанному списочку, предъявлять претензии: пишу, оказывается, не так, как хотелось бы, слишком много иронии, обижаю борцов за мир вроде Габриэллы Гарсии164, не возражаю против возвращения Никарагуа в лагерь потребителей туалетной бумаги, по радиостанции нехорошей выступаю, которая финансируется знаешь-кем-зловещий-шепот (сведения, очевидно, полученные непосредственно от Генриха Боровика), а самое главное, вот самого его, ночного гостя (визит произошел в полночь), обидел – сказал, видите ли, в здешнем журнале, что хоть сам гость и раздобыл себе славу без помощи ЦК, но все же и ему приходилось подкармливать ненасытное чудовище стишком-другим.
Странная какая-то диспропорция, несоразмерная обидчивость для человека, который прекрасно знает, что о нем говорят все, кроме меня, бывшие соотечественники.
Страннейшей оловянной невинностью наливаются зенки, когда в разговоре выплывают гадости, сказанные им обо мне то в Каракасе, то в Брюсселе. Тебя удивляет, что мы об этом знаем?
При слове “мы” он всякий раз корежился, очевидно, воображая спецслужбы Запада. Самое замечательное у этих типов то, что они очень быстро начинают верить собственной лжи. Кто это “мы”?
Мы – это я, Майя и Ушик. Какой еще Ушик? Наша собака. Какая еще собака? Вот эта, что лежит у камина в двух метрах от вас, мусью. Оказывается, за два часа беседы так старательно по списочку шел, что собаку не приметил. Вот вам хваленая российская литературная наблюдательность! “Одиннадцать невидимых японцев”.
Другой посетитель из того же цеха был все-таки значительно приличнее. Первого, надо сказать, отличает полное отсутствие Ч.Ю.165 Очень не любит, когда собеседник шутит, досадливо морщится в таких случаях, скалится, как бы не слышит. Второй, напротив, с шуткой дружит и вообще порой все-таки вызывает что-то доброе в памяти; окрестности “Метрополя” и т.п. Однако и на старуху бывает проруха. Вдруг звонит озабоченный:
– Весь Нью-Йорк говорит, что это я изображен в недавно вышедшем романе. Скандал. Ты что-то должен сделать.
– Пардон, что я могу сделать – переписать?
– Сказать, что это не я.
– Это не ты.
– А все говорят, что это я.
– Ты сам себя узнал?
– Нет, я думал, что это Б.
– Скорее уж Б., чем А.
– Однако он назван А.!
– Что же, разве нет других А.? Он мог бы быть отчасти и В., не так ли?
– Разумеется, но весь Нью-Йорк…
Поразительная чувствительность сейчас развивается в этом цеху при малейшем намеке на некоторую неполноценность репутации. “…Ну, вот и все. Да не разбудит страх Вас, беззащитных, среди дикой ночи. К предательству таинственная страсть, Друзья мои, туманит ваши очи…”166. (Даже “Грани” отредактировали в цитате “предательство” на “враждебность”.)
Со времени же написания стиха, обратите внимание, какая произошла эрозия понятий: и страха уж нет, а есть опасочки, и страсти уж нет, а есть склонность, а уж разнокалиберные подляночки-то разве предательствами назовешь – это уж будет, как англичане говорят, типичный “overstatement”167.
Итак, вы видите, что родина все-таки снабжает меня достаточным запасом аутентичности, однако это вовсе не означает, что она остается единственным ее источником и поводом.
Тут, конечно, и своей “аутентичности” хватает, как в рассеянии, так и среди туземных масс. Недавно, например, вся творческая Америка со сдержанным умилением свидетельствовала примирение двух классиков, восемь лет назад бивших друг другу морды.
B соцреализме, помнится, такие процессы носили более загадочный характер. Вспоминается “время пробуждения”, шестидесятые годы, когда в буфетной зале возникали турниры стульями и бутылками, а на следующий день участники турниров мирно знакомились друг с другом, как бы отказываясь отождествлять вчерашних фурий с собой, похмельными кисами.
Простота этих отношений, увы, относится уж к ностальгии. Нынешние литературные мордобои на пространствах планеты и времени принимают диковиннейшие формы.
Вот вам пример. Прошлым летом в Париже процитировал я в статье одного из москвичей, возмутившегося наглостью одного из жителей передового ближневосточного государства. Имена, разумеется, ни того, ни другого не были названы, однако южанин себя узнал и разъярился, и через несколько месяцев в Вашингтоне я узнал, что он, оказывается, давно уж меня ненавидит (вот какие сильные чувства!) и теперь у него “развязаны руки”. Стало быть, надо ждать теперь пакости с Ближнего Востока. Как видите, обстоятельства российской литературной жизни усложнились в сравнении с XIX веком, когда “Письмо Белинского Гоголю” проехало всего лишь от Бад-Бадена до Вис-бадена.
Или вот еще: для того чтобы поскрежетать зубами в адрес вашего покорного слуги, берут 20-летнюю американскую сикуху и под ее именем просовывают в местный журнал такую посконную мразь, которая этой сикухе и присниться не могла, если только она не спала с 10 лет с кем-нибудь из наших титанешти.
Словом, интересно; почти не скучно и почти не противно, или, как поет советский народ: “Я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала!”
Обнимаем.
Вашингтонцы.
Посылаю копии не потому, что дорожу писаниной, а потому, что писал в Белкином альбоме, а вырывать из него жалко.
VA.
№42. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
3 мая 1986 г.
Христос Воскресе!
Дорогие родные Васька и Майка,
странно и дико взывать к вам из яви хладно-солнечного ветреного дня, где кривятся и морщатся портреты вождей, снимаемые к Пасхе, толпы рыщут “сырковой массы особой”, достижимые напитки – 13 р. 50 к. самые дешевые.
Но – бурно, многолюдно, страшновато. Зловещий бред этой яви очень усилился в последнее время… Или мне кажется, от капризности, или впрямь столь выпуклого и душного мрака не помню. Что-то новенькое невольно ощущаешь в вялом и безвыходном гибельном сюжете, то есть старенькое, конечно, – эх, где привычные <нрзб>, их увядание теперь вспоминается как кротость и уютная унывность.
Остается принимать надрывности завихрений, невидимо колеблющих трясину, – за безграмотный и безошибочный исторический оптимум: несколько столетий, не больше.
А собственная жизнь, насущная жизнь людей вокруг и детей рядом – мимолетность, выгадаем какой-то блик, большего не надо.
В феврале и марте этого года была постояльцем Дома творчества композиторов на окраине города Иваново, эта окраина сильно повлияла на меня.
Я и прежде знала – но здесь впопад очутилась, сильно действует, очнуться не могу.
Только что вернулись с Борей из Таллина – ощущение, как от Иваново; и шпили, и мостовые, и кроткий залив лишь усугубляют отчаяние: им-то за что?
Из смешного: 30 лет “Современника”168, никто не опасался, но – вопреки елею – немного разговорилась и проговорилась бедная остаточная богема.
Взыскали с “Современника” – мое маленькое злорадство, но и “капустников”, говорят, больше не будет.
Васька, если вдруг где-нибудь и как-нибудь соотнесешься с Юрием Петровичем Любимовым, передай ему изъявления любви, нежности, печали и верности – я во всех этих чувствах к нему и к Театру еще крепче, чем прежде… – чего не скрываю, разумеется.
У нас – безвыходно (вдруг нет!) болен Володя Кормер.
Человек с честью, талантом и умом – не может снести, нечаянно гибнет.
Я, Боря, близкие нам – все же имеем близ друг друга, шутки, вздоры, выпиванья, автомобили с флагами – печалит это, но и смешит.
Васька, пожалуйста, пришли еще один “Изюм” – у нас было два, я-то прочла и ликовала, а Борька, от честности, не успев прочесть, отдал Липкину и Женьке Попову.
У Андрея Битова – вдруг вышли две прекрасные книги: в Тбилиси и в Москве. (“Вдруг” – это долго было, но сбылось. Андрей тоже печален, он тебе сам напишет завтра. Мы все едем в Переделкино. Женька собирался завезти письмо тебе: он завтра не сможет приехать. Светка ложится в больницу, но это ничего, не ужасно.)
Васька, ты – совершенная радость для меня и для нас, и многие, к счастью, люди любят и знают тебя. И в Таллине все что-то твое брезжило, мерцало, усмехалось и сияло – пили за тебя после двух часов пополудни с вольнолюбиво-раболепными эстонскими литераторами.
Маята, не терзайся из-за матушки чрезмерно169. Галя Балтер пишет тебе отдельно, письмо ее прилагаю. Я тебя люблю и целую, а ты будь мудра и спокойна, думать о поездке сюда – по-моему, никак нельзя, разве что иметь такую художественную грезу, всегда утешительную. Как не-греза – такое намерение не может тебя занимать, к счастью, это и невозможно, – иначе было бы слишком безумно и опасно (“Подвиг” – Набокова, этого довольно для подвига).
Дорогие, родные, любимые!
Примите нашу любовь, да хранит вас Бог!
Целую Ушика!
Всегда ваши
Белла,
Борис.
Дорогие! Христос Воскресе! Целуем вас и пьем за вас.
№43. В. Аксенов – Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру
Июль 1986 г.
Дорогие Белка и Борька!
Пасхальные письма приплыли к нам уж, пожалуй, не раньше, чем к столетнему юбилею статуи Свободы, потом мы стали собирать-ся в бегство из Вашингтона, где жара этим летом невыносимая, и вот сейчас пишу уже из Вермонта, некоторые подробности из лите-ратурной жизни которого вы найдете в письме к Женьке. Впрочем, аккуратность – это, очевидно, последнее, чего можно ждать от наших почти астральных контактов.
Худо-бедно, но уже шесть лет прошло с того дня, когда вы все стояли за стеклянной стенкой, а мы уходили за священные тур-никеты. Белка, твое описание праздничной ситуации весьма впечатлило нас и лишний раз показало, как стопроцентно эти ситуации, пространства и периоды не считаются с нашими желаниями, столь умеренными, и надеждами, все скукоживающимися.
Мы заметили одну любопытную вещь. Ваши письма – твое, Жень-ки и Андрея – датированы 3 мая, но вы явно еще не знали о Черно-быле170, в то время как наши “средства массовой информации” (советский перевод слова media) уже неделю! истерически об этом вопили. Нельзя не отдать должное большевикам – даже в нынешнем мире их стена, в общем, работает, хотя кирпичи уже и падают на их собст-венные головы, как в данном случае, когда и мужички нашего поко-ления, добравшиеся, наконец, до своих заветных рубежей, оказыва-ются в той же позе, что и ушедшие “ворошиловские стрелки”. Тем, впрочем, не было стыдно, а эти, кажется, все-таки немножечко стыдятся.
Не знаю, дошел ли до вас скандал, разразившийся в окрестно-стях Франкфурта и всколыхнувший литературную эмиграцию, а имен-но увольнение Жоры с поста редактора “Граней”. Сделано это было на редкость бестактно и нагло. Его литературная независимость трактовалась как “нелояльное отношение” к организации. Пример этой черной неблагодарности и полной невозможности терпеть ря-дом сложную человеческую личность вместо партийного винтика лиш-ний раз показывает, что писателю нечего делать по соседству с любой партией.
Так или иначе, но эта семья (их осталось двое вместо трех) оказалась в трагической и унизительной ситуации. Я все это знаю из первых рук и потому хочу вам рассказать, чтобы и вы получили какую-то информацию на фоне неизбежных в таких случаях сплетен.
Уже с середины мая к нам в Вашингтон начались почти ежеднев-ные звонки из Германии и из Парижа. Максимов этим поворотом в Жориной судьбе был потрясен, кажется, не меньше, чем Жора, и ста-рался поддерживать его изо всех сил. К слову сказать, несмотря на некоторую вздорность характера, Емельяныч вообще относится к небольшому числу честных людей и во всяком случае он выгодно выделяется среди очумевших мегаломанов или наглых провокаторов, вроде гиньольной пары Синявских171.
Я пытался “тихой дипломатией” хоть как-то улучшить Жорину ситуацию, но вскоре выяснилось, что дело зашло уж слишком дале-ко и обратного хода нет. Превращение “Граней” в настоящий лите-ратурный журнал (а именно таким он становился под Владимовым) тамошних командиров не устраивало, да к тому же и личные отноше-ния в их небольшой общине дошли уже до абсурда, не без помощи, увы, Наташкиного эпистолярного жанра.
В начале июня я оказался в Германии (по другому делу) и встретился сначала с Левой и Раей172, а потом и с Владимовыми. Не-сколько слов о Копелевых, вернее о том, что такое Не
rr Kopelev для немцев.Я никогда еще не прогуливался по улицам с человеком такой неслыханной знаменитости; Евтушенке такое только снится в самых сладких снах. И в Бремене, и в Кельне едва ли не все прохожие вздрагивали и застывали в радостном изумлении при виде нашего Льва. Дети подбегали дотронуться до штанин, девушки чуть присло-ниться щечкой к плечу, пока дружок снимает фотку с самим Копелевым. И это не просто узнавание, но именно радостное сияние. На вокзале нас увидел бургомистр Бремена, бросился к Леве и понес его чемодан до вагона.
Потом приехали Жора и Наташа и повезли меня в свой (доволь-но паршивенький) городишко возле Франкфурта. За день до этого Елену Юльевну173 увезли в больницу с сердечной недостаточностью, но никто не предполагал трагического исхода. В общем, все это произошло из-за этого жуткого кризиса с “Гранями”. Е.Ю. своего “Жорика” боготворила и от таких ударов слегла.
Через день я улетел в Вашингтон, а пока летел, Наташа уже позвонила Майе и сказала, что мама скончалась.
Это событие, разумеется, еще больше усугубило ситуацию в Niederhousene. Они сидят на десятом этаже в унылой хрущобе (хоть и с бассейном), по неделям ни с кем не разговаривают живьем, уни-женные и оскорбленные и, как мне показалось, основательно расте-рянные и убитые потерей Е.Ю. Наташка, хоть на поверхности, дер-жится даже лучше, чем Жора; его же я никогда прежде не видел в таком нервном, раздраженном и неуверенном состоянии.
Мне показалось, что им надо как можно скорее уезжать отту-да, может быть, и из Германии, отправиться куда-нибудь в Италию или в Испанию, хотя бы на пару недель, продышать всю гарь этого скандала. В Америке, в том же Кеннановском институте или в Гар-варде, Жору могли бы принять на довольно продолжительный срок, и это, может быть, был бы для него лучший вариант, чтобы кончить ро-ман и “зализать раны”, но они пока ничего не решили, сидят на месте, даже отдохнуть не уезжают, что-то ждут, и мы за них (все друзья) очень волнуемся.
Владимовское дело многих (хоть на момент) объединило. Под письмом в его защиту подписались (хотя текст, сочиненный Макси-мовым, далеко не всем нравился) около семидесяти “деятелей куль-туры”, среди них были люди, годами пылавшие друг к другу омола-живающим чувством ненависти. Однако и у этого письма, составлен-ного, казалось бы, по бесспорному поводу, нашлись ненавистники и завистники, в частности, гиньольная пара Синявских. В эмигра-ции пошли бродить похабнейшие письма и листки. Любопытно, как люди, дома, перед лицом общего пугала, хранившие по отношению друг к другу хотя бы лояльное молчание, здесь развернулись в надменности, интриганстве и общем сволочизме. На вечеринках прежде всего оглядываешься – с кем нельзя говорить о X, при ком нельзя упоминать У, будет ли уместным сказать об И пару теплых… Волей-неволей приходится проводить отбор и сокращать прежние связи.
Эта тема товарищества и предательства, тобой вздутая еще в 60-е, остается у нас, может быть, самой актуальной, несмотря на старение. Для меня она в недавние годы почему-то стала жгучей. В молодости, как ты помнишь, я был покладистым и почему-то даже не представлял, что могу стать объектом больших или малых предательств. Судьба, однако, развивает воображение. С тех пор, как “они” объявили меня “врагом”, я столкнулся с че-редой довольно ошеломляющих предательств. Теперь, казалось бы, не следует удивляться ничему, и все-таки иногда спотыкаешься в замешательстве.
Зачем, например, В. Конецкому174 понадобилось в №4 “Невы” пи-сать обо мне такую злобную ложь, расфуфыренную к тому же его по-шлейшими ерническими художествами. При случае, если встретишь его, не затруднись, пожалуйста, передать ему мое презрение, ну а уж если я вдруг эту “помпу” встречу в окрестностях какого-ни-будь порта, не затруднюсь дать по роже, зная к тому же его как труса, всегда убегавшего, пока мы с Данелией дрались в завязан-ных злобной шавкой драках.
Б-р-р-р… Сейчас начинаешь все больше ценить тепло и вер-ность тех, в ком уже не усомнишься никогда, то есть вас, наши дорогие друзья.
Нельзя не видеться столько времени, это безобразие, диктат “чудища о.о.о.с. и л.”175. У нас такое чувство, что, если вы серьезно захотите приехать, вам не откажут.
Маевка после кончины матушки всерьез было уж собралась съездить, но твои замечания ее охладили, и я, конечно, ее не пу-щу, если даже просто возникают аналогии с набоковским героем.
Так что надо, чтобы хотя бы уж в эту сторону катился поезд. Я очень скучаю и хочу видеть также и Алешку, но тут пока что не возникает даже никаких вариантов. Нет ли у тебя, Белка, каких-нибудь соображений, не посоветуешь ли что-нибудь, что можно предпринять, чтобы мы могли с ним хоть ненадолго увидеться? Во всяком случае, огромное спасибо вам, друзья, за заботу о нем.
Целуем и мечтаем о встрече.
Вася и Майя.
№44. Б. Ахмадулина – В. и М. Аксеновым
12 августа 1990 г. (?)
Дорогие родные Васька и Маята!
В Ялте я непрестанно думала о вас, снималась на набережной со змеями и смотрела на уходящее в вашу сторону солнце, в этом году объявленное особенно “тяжелым” – надеюсь, для вас это будет не так.
Васька, поздравляем тебя с наступающим днем рождения! Я очень скучаю по тебе и, как всегда, переговариваюсь с тобой “через сотни разъединяющих верст”.
Маята, тебе нежнейшие приветы от Каролины.
В Ялте я писала письмо Василию, как бы рассказ.
<не закончено>
12 августа 1990 г.
Москва
Открытое письмо Василию Аксенову из закрытого города С на берегу моря цвета морской волны
Вольный художник-неудачник Прегоремыкин родился б июня (по новому стилю) 1957 года в Москве. Разумеется, матушка назвала его Александр Сергеевич. Отца его зовут Остап Тарасович Черногуб. Пока он не отозвался. Матушку Прегоремыкина (девичья фамилия: Мыкина) теперь зовут миссис Блэклипс – по неимоверному совпадению, которых так много на белом свете.
8 июня 1990 года я ничего этого не знала. Я давно не была в этих местах, опасалась всего нового, что мне предстояло увидеть, и дома, где мне предстояло жить. Но я приехала 26 мая (по новому стилю), и мысль о Том, кто проплыл вдоль этих мест всего лишь 170 лет назад, занимала и утешала меня.
Возле аэропорта галантно и развязно ко мне подбежал водитель, получил мой багаж, и мы двинулись. Он спросил: “Заплатите по счетчику?” – “А как я могу поступить иначе? Но – у вас, кажется, нет счетчика? Или я не вижу?” – “Кого-то вы мне напоминаете, очень сильно напоми-наете”. – “Вы мне тоже кого-то напоминаете”. Смех радости уже восходил в моем лице – все последующие дни я буду радоваться воздыманию солнца, окна моего обиталища смотрели на гору, гора смотрела в окна, из-за горы позже, чем для других предполагаемых созерцателей, поднималось солнце. Про гору – потом. Пока же мы едем в автомобиле…
№45. Б. Ахмадулина – В. Аксенову
19 января 1995 г.
Дорогой и родной Вася!
Я в последнее время повадилась пребывать в хвори и печали, в чем есть свои скромные выгоды! Заточилась в укрытии и хорово-ды не вожу. Но в этом вялом сумраке моя любовь к тебе свежа и утешительна, как звезда на елке!
Целую тебя и Маяту!
Белла.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Харрисон (Гаррисон) Солсбери (1908–1993) – первый постоянный корреспондент “Нью-Йорк таймс” в Москве после Второй мировой войны.
2 От фамилии героя рассказа Ахмадулиной “Много собак и Собака” (впервые рассказ опубликован в журнале “Октябрь”, 1988, №3) Шелапутова; имеется в виду Белла Ахмадулина и какое-то ее заявление антисоветского характера.
3 Анатолий Тихонович Гладилин (род. 1935) – писатель; в эмиграции с 1976 г.; глава русской редакции американского радио “Свобода” в Париже.
4 Владимир Емельянович Максимов (1930–1995) – писатель; эмигрировал в 1974 г., с 1980-го – главный редактор крупнейшего в эмиграции русского литературного журнала “Континент”.
5 Виктор Платонович Некрасов (1911–1987) – писатель; в эмиграции с 1974 г.
6 Аэропорт им. Джона Кеннеди
7 Сергей Донатович Довлатов (1941–1990) – писатель, эмигрировал в 1978 г.; в Нью-Йорке основал русскоязычную газету “Новый американец”.
8 Александр Давидович Глезер (род. 1934) – поэт, переводчик, издатель, искусствовед; в эмиграции с 1975 г.
9 Иосиф Александрович Бродский (1940–1996) – поэт, Нобелевский лауреат (1987); в эмиграции с 1972 г.
10 Михаил Михайлович Шемякин (род. 1943) – художник-авангардист; в эмиграции с 1971 г.
11 Патриция (Пат) Блейк – журналистка, литературный критик, редактор. В романе одиозного советского писателя Всеволода Кочетова “Чего же ты хочешь?” (1970) выведена под именем Порции Браун, развратной американки, распространяющей “тлетворное влияние Запада”.
12 Вагрич Акопович Бахчанян (1938–2009) – художник, литератор-концептуалист; в эмиграции с 1974 г.
13 Мила Лось – эмигрантка, бывшая жена драматурга Юлиу Эдлиса (1929–2009).
14 Корреспонденты американских СМИ (в частности, газеты “Вашингтон пост”), работавшие в Москве.
15 Стипендия, предоставляемая за научно-исследовательскую работу в университете.
16 Город-кампус Мичиганского университета (Детройт). Здесь располагалось первое американское издательство русской литературы “Ардис” (
17 Евгений Анатольевич Попов (род. 1946) – писатель.
18 Русское издательство в Нью-Йорке.
19 Драматург Виктор Славкин (род. 1935).
20 Инна Львовна Лиснянская (род. 1928) – поэтесса; в 1980 г. вместе с Василием Аксеновым и Семеном Липкиным вышла из Союза советских писателей в знак протеста против исключения из него за участие в альманахе “Метрополь” молодых прозаиков Евгения Попова и Виктора Ерофеева.
21 Наталья Евгеньевна Горбаневская (род. 1931) – поэт; постоянная сотрудница “Континента” и парижской газеты “Русская мысль”; в эмиграции с 1975 г.
22 Семен Израилевич Липкин (1911–2003) – поэт, переводчик.
23 Юрий Михайлович Кублановский (род. 1947) – поэт; в эмиграции с 1982 г.
24 Профферы, Карл (1938–1984) и его жена Эллендея – американские профессора-слависты, создатели и руководители издательства “Ардис” (см. о них: Василий Аксенов. “В поисках грустного бэби”).
25 Евгений Борисович Рейн (род. 1935) – поэт.
26 Георгий Николаевич Владимов (1931–2003) – писатель, правозащитник, руководил московским отделением “Международной амнистии”; под угрозой ареста будет вынужден эмигрировать из Советского Союза в мае 1983 г.
27 Джон Апдайк (1932–2009) – американский писатель, участник альманаха “Метрополь”.
28 Ольга Матич – литературовед, славист, профессор Калифорнийского университета в Беркли.
29 Владимир Николаевич Войнович (род. 1932) – писатель; в эмиграции с конца 1980 г.
30 Лев Зиновьевич Копелев (1912–1997) – критик, писатель, германист; в ноябре 1980 г. вместе с женой, писательницей Раисой Орловой (1918–1989), выехал для чтения лекций в Германию и через два месяца был лишен советского гражданства.
31 Фридрих Наумович Горенштейн (1932–2002) – писатель; в эмиграции с 1980 г.
32 Писатель при университете (англ.).
33 Дин Ворт (Dean Worth) – лингвист и литературовед, славист, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.
34 Игорь Маркович Ефимов (род. 1937) – писатель; в эмиграции с 1979 г., основал в Анн-Арборе русское издательство “Эрмитаж”.
35 Ловите голубиную почту (англ.).
36 Домашнее имя Алексея Васильевича Аксенова (род. 1960), сына Василия Аксенова.
37 Степанида (или Софья) Власьевна – эвфемистическое обозначение советской власти.
38 Мэлор Георгиевич Стуруа (род. 1928) – советский журналист, собственный корреспондент газеты “Известия” в Нью-Йорке.
39 Лев Феликс Борисович Збарский (род. 1931) – художник книги, театра и кино; в эмиграции с середины 70-х гг.
40 Эдуард Вениаминович Лимонов (род. 1943) – писатель; в эмиграции с 1974 по 1991 г.
41 Александр Всеволодович Соколов (род. 1943) – писатель; в эмиграции с 1975 г.
42 Эфраим Севела (1928–2010) – писатель; в эмиграции с 1971 г.
43 Сара Эммануиловна Бабенышева (1910–2007) – литературный критик, правозащитница; в эмиграции с начала 80-х годов.
44 Копелевы.
45 Азарий Эммануилович Мессерер (род. 1939) – журналист, переводчик; в эмиграции с 1981 г.
46 Пик Литтел – культурный атташе посольства США в Москве до лета 1983 года.
47 То есть Беллы Ахмадулиной.
48 Жена Пика Литтела (далее в тексте – Бигги).
49 Зиновий Ефимович Гердт (1916–1996) – актер, народный артист СССР.
50 Владимир Аронович Фрумкин (род. 1929) – музыковед, исследователь феномена авторской песни.
51 Булат Шалвович Окуджава (1924–1997) – поэт, композитор, прозаик, сценарист.
52 Галина Федоровна Радченко-Балтер – вторая жена писателя Бориса Исааковича Балтера (1919–1974).
53 По-видимому, Марина – см. выше письмо Майи Аксеновой.
54 Владимир Семенович Высоцкий (1938–1980).
55 Александр Григорьевич Тышлер (1898–1980) – живописец, график, театральный художник, скульптор.
56 Надежда Яковлевна Мандельштам (1899–1980).
57 То есть, опоздав, не в смысле бесплотной Н.Я. (примечание Б.А.)
58 Сэм Рахлин – корреспондент датского телевидения.
59 Татьяна Евгеньевна Лаврова (1938–2007) – актриса театра и кино.
60 Савва (Савелий) Васильевич Ямщиков (1938–2009) – реставратор, историк искусства, публицист.
61 Михаил Кириллов-Угрюмов – физик.
62 Войнович.
63 В 1980 году писатели Филипп Берман, Николай Климонтович, Евгений Козловский, Владимир Кормер, Евгений Попов, Дмитрий Александрович Пригов и Евгений Харитонов объявили о создании независимого “Клуба беллетристов” и предложили властям издать небольшим тиражом подготовленный ими альманах “Каталог”. Члены клуба подверглись преследованиям со стороны КГБ, особенно после того как альманах был напечатан в США.
64 Владимир Федорович Кормер (1939–1986) – писатель, философ.
65 Евгений Антонович Козловский (род. 1946) – прозаик, драматург, режиссер.
66 Энтони Остин – корреспондент “Нью-Йорк таймс”.
67 Виктор Владимирович Ерофеев (род. 1947) – писатель.
68 Андрей Георгиевич Битов (род. 1937) – писатель.
69 Олег Григорьевич Чухонцев (род. 1938) – поэт.
70 Дин Ворт.
71 Лос-Анджелес.
72 Уолтер Лиланд Кронкайт-младший (1916–2009) – американский тележурналист и телеведущий.
73 Речь идет о т. наз. “революции “Солидарности”” 1980–1981 гг.
74 Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007) – поэт, художник, скульптор.
75 Евгений Владимирович Харитонов (1941–1981) – поэт, прозаик, драматург, режиссер. При жизни его произведения практически не публиковались.
76 Илья Захарович Вергасов (1914–1981) – писатель, ветеран Великой Отечественной войны; дача Вергасовых в Переделкине соседствовала с домом Б. Ахмадулиной и Б. Мессерера.
77 Феликс Феодосьевич Кузнецов (род.1931) – руководитель Московского Союза писателей, инициатор преследования участников альманаха “Метрополь”.
78 Вениамин Александрович Каверин (1902–1989) – писатель.
79 Лазарь Викторович Карелин (1920–2005) – писатель.
80 Виктор Сергеевич Фогельсон много лет был редактором отдела поэзии издательства “Советский писатель”.
81 Альберт Андреевич Беляев (род.1928) – заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС.
82 Генрих Авиэзерович Боровик (род.1929) – советский журналист-международник, публицист.
83 Очевидно, ошибка В. Аксенова: фамилия сбежавшего киношника Рачихин. Его история описана в книге Александра Половца “Беглый Рачихин”. (Прим. Е. Попова.)
84 Речь идет о могиле Бориса Леонидовича Пастернака.
85 Матич.
86 Официантки из ЦДЛ. (Прим. Б. Мессерера.)
87 Ложка – шедевр китча, сделана из какого-то плохого качества сплава и раздавлена колесами автомобиля, превратилась в плоскую загогулину и стала предметом искусства. (Прим. Б. Мессерера.)
88 Зачеркнуто.
89 Джанкарло Вигорелли (1913–2005) – итальянский писатель, критик; генеральный секретарь Европейского сообщества писателей.
90 Эдуард Лозанский (род.1941) – физик, публицист, диссидент; в эмиграции с 1976 г.; основал Американский университет в Москве (1990).
91 Речь идет о рок-опере “”Юнона” и “Авось”” по поэме А. Вознесенского “Авось!”, поставленной в театре им. Ленинского комсомола (Ленком).
92 Слава Лён – псевдоним Владислава Константиновича Епишина (род. 1937) – поэта, прозаика, ученого, культуртрегера.
93 Бахыт Шкуруллаевич Кенжеев (род. 1950) – поэт.
94 Здесь и выше Женька – Евгений Попов.
95 Речь идет о Евгении Попове и его жене, прозаике и поэте Светлане Васильевой.
96 Александр Николаевич Кривомазов (род. 1947) – физик, художник, издатель. Обыск производился 7 декабря 1982 г. По неподтвержденным данным в этот же день обыски производились еще на 150 московских квартирах.
97 Антонина Павловна Аксенова – приемная дочь Е.С. Гинзбург.
98 Вергасовой.
99 Правозащитник академик Андрей Дмитриевич Сахаров (1921–1989), выступивший с рядом опубликованных на Западе заявлений против ввода советских войск в Афганистан, в 1980 г. был арестован и выслан в город Горький.
100 Собака Литтелов.
101 В посольство США.
102 О какой статье идет речь, не установлено.
103 Речь идет о неподцензурном альманахе “Метрополь” (1979), оформлением которого занимались Б. Мессерер и Д. Боровский.
104 Фазиль Абдулович Искандер (род. 1929) – писатель.
105 Александр Моисеевич Володин (1919–2001) – драматург, сценарист и поэт.
106 Михаил Матвеевич Шварцман (1926–1997) – живописец, график, художник книги.
107 Александр Борисович Мессерер – сын Б. Мессерера от первого брака.
108 Собаки.
109 Дочери Б. Ахмадулиной – Елизавета и Анна.
110 Виктор Николаевич Тростников (род. 1928) – математик, религиозный публицист.
111 Людмила Матвеевна Хмельницкая (род. 1937) – актриса.
112 Веслава Скура – польская радиожурналистка, первая жена Виктора Ерофеева.
113 Дэвид Сэттер – американский корреспондент в Москве.
114 Евгения Козловского.
115 Перечислены московские корреспонденты зарубежных газет: американец Крэг Уитни, его жена Хайди, корреспондент французской “Монд” Даниэль Вернье.
116 Евгением Козловским.
117 Уильям Джей Смит (род. 1918) – американский поэт, переводчик русской поэзии.
118 В.П. Аксенов родился 20 августа 1932 г.
119 Михаил Михайлович Рощин (1933-2010) – прозаик, драматург, сценарист.
120 Речь идет о спектакле “Самоубийца” по пьесе Н. Эрдмана, поставленной в Театре сатиры в 1982 г. (режиссер В. Плучек, художник Б. Мессерер).
121 Имеется в виду покаянное письмо в газету “Московская правда”, которое Козловский написал, находясь в Лефортово; в день опубликования его выпустили, дело до суда не довели.
122 Бабенышевой.
123 Игорь Иванович Шкляревский (род. 1938) – поэт.
124 “Великий, могучий, правдивый, свободный…” – русский язык (И.С. Тургенев).
125 Стихотворения Беллы Ахмадулиной.
126 Бенедикт Михайлович Сарнов (род. 1927) – литературный критик, писатель. По-видимому, имеется в виду какое-то его критическое замечание о творчестве Беллы Ахмадулиной.
127 Георгий Владимов прибыл в ФРГ 26 мая 1983 г, где вскоре возглавил журнал “Грани”.
128 Речь идет о спектакле “Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов”, поставленном в Театре миниатюр в 1982 г. (режиссер М. Левитин, художник Б. Мессерер).
129 Легендарный джазовый клуб.
130 Максим Дмитриевич Шостакович (род. 1938) – дирижер и пианист; Лев Збарский; Кирилл Дорон – художник.
131 Вероятно, Аксенов с доброжелательной шутливостью говорит тут о Татьяне Полторацкой, жене В. Максимова.
132 В начале 80-х гг. В. Аксенов вел на “Голосе Америки” программу “Смена столиц”.
133 “Остров Крым”.
134 Леонид Иванович Бородин (род. 1938) – писатель; два раза (в 1967-м и 1982 гг.) был осужден за антисоветскую деятельность.
135 Зоя Александровна Крахмальникова (1929–2008) – диссидент и религиозный писатель, была арестована 4 августа 1982 г., а в 1983 г. приговорена к заключению и ссылке.
136 Речь идет о письме Беллы Ахмадулиной на имя Генерального секретаря КПСС Ю.В. Андропова с просьбой разрешить Георгию Владимову выехать за границу (см. комментарий Б. Мессерера к письму от 6 ноября 1983 года).
137 Наталья Евгеньевна Штемпель (1908–1987) – друг О.Э. Мандельштама, адресат его стихотворений; автор воспоминаний о поэте.
138 Войновичу и Копелеву.
139 Речь идет о внуке М. и В. Аксеновых Иване.
140 В мае 1982 года Л. Бородин был повторно арестован. За публикации на Западе он как матерый рецидивист-антисоветчик получил десять лет лишения свободы и пять лет ссылки. Амнистирован в 1987 г.
141 Виктор Ворошильский (1927–1996) – польский поэт, прозаик, эссеист, публицист.
142 Рэй Бенсон – культурный атташе посольства США в Москве с лета 1983 года; сменил на этой должности Пика Лителла.
143 Жена Рэя Бенсона.
144 Мистер Владимов.
145 Николай Иванович Андронов (1929–1998) – художник, живописец-монументалист, один из основоположников “сурового стиля”. Ниже идет речь о его жене, художнице Наталье Алексеевне Егоршиной (род. 1926).
146 Борис Андреевич Можаев (1923–1996) – писатель.
147 Чабуа Ираклиевич Амирэджиби (род. 1921) – грузинский писатель.
148 Имеется в виду рассказ Ахмадулиной “Много собак и Собака”.
149 Рэй Бенсон.
150 Степаниды Власьевны.
151 См. статью В. Аксенова “Прогулка в Калашный ряд” (“Грани”, 1984, №133).
152 Галине Балтер.
153 Имеется в виду статья Аксенова “Прогулка в Калашный ряд” (см. выше письмо Аксенова от 18 ноября 1983 г.).
154 Это я зачеркнула: Женьку, потому что – он совершенно есть и в этот момент вошел. В его убедительную здравую прочность – верю. (Примеч. Б.А.)
155 Битов.
156 Спаниель Аксеновых.
157 Вознесенский.
158 Студентов Аксенова.
159 Антуан Витез (1930–1990) – французский актер, режиссер, сценарист.
160 Александр Ильич Гинзбург (1936–2002) – один из первых советских диссидентов. Впервые был осужден советским судом за правозащитную деятельность в 1967 г. В 1979 г. отбывавшего очередной (четвертый срок!) Гинзбурга обменяли на разоблаченных советских шпионов, и таким образом он оказался на Западе.
161 Андрей Арсеньевич Тарковский (1932–1986) – кинорежиссер; в эмиграции с 1982 г.
162 Михаил Филиппович Шатров (1932–2010) – драматург.
163 Остров Святого Мартина. Этот остров меньше, чем Крым, но Франция и Голландия на нем поместились. Целуем! (англ.)
О. Св. Мартина – один из Карибских островов, самый маленький в мире обитаемый остров; управляется одновременно независимыми французским и нидерландским правительствами.
164 Габриэль Гарсиа Маркес (род. 1927) – знаменитый колумбийский писатель.
165 То есть чувства юмора.
166 Цитата из стихотворения Ахмадулиной 1959 года “По улице моей который год…”. Через 20 с лишним лет цитатой из этого стихотворения Василий Аксенов озаглавит свой последний роман “Таинственная страсть”.
167 Преувеличение.
168 Театр “Современник” был основан в 1956 г.
169 Имеется в виду смерть матери Майи Аксеновой в 1986 г.
170 Взрыв на Чернобыльской атомной станции произошел 26 апреля 1986 г.
171 Андрей Донатович Синявский (1925–1997) – прозаик, литературовед и его жена Марья Васильевна Розанова (род. 1929) – литератор, публицист, издатель. Оба эмигрировали в 1973 г.
172 Речь идет о Льве Копелеве и его жене Раисе Орловой.
173 Мать Натальи Владимовой, Елена Юльевна Домбровская (1910?–1986) – актриса, режиссер цирка.
174 Виктор Викторович Конецкий (1929–2002) – писатель, сценарист. См. статью В. Аксенова “И не старайся…” (“Континент”, 1986, №50).
175 Аллюзия на цитату из “Тилемахиды” В. Тредиаковского: “Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй”.
Публикация Бориса МЕССЕРЕРА и Майи АКСЕНОВОЙ
Составление и подготовка текстов Виктора Есипова
Примечания Бориса Мессерера, Виктора Есипова,
Евгения Попова, Светланы Васильевой
и редакции
∙