Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2011
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Николай Александров — литературовед, критик, радио- и телеведущий. Родился и живет в Москве. Кандидат наук. Автор книг «Силуэты пушкинской эпохи» (1999) и «Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями» (2010).
Николай АЛЕКСАНДРОВ
Феномен
Анатолия Гаврилова
Три тезиса
Гаврилов достоин академического внимания. Тщательного прочтения. Безликость современной литературы, доминирование «коммерческого» стиля – если это можно назвать стилем – или «проектной» словесности, равнодушие к письму, преобладание штампа во всех его смыслах – все это делает фигуру Анатолия Гаврилова исключительной. В случае Гаврилова, если угодно, работает экспертная интуиция. Качество его текстов освобождает от дискуссий. Другое дело, как осмысляется это качество. Да – это писатель, – говорит подавляющее большинство квалифицированных читателей. Но вот почему оно так говорит? Кажется, что Гаврилов – писатель вопреки всему. Эта репутация как будто родилась спонтанно, возникла на пустом месте, выросла из ничего. Более того, кажется, признание Гаврилова исходит из подсознания критики, то есть именно из глубин самой критической интуиции. Определить, откуда, из чего рождается эта интуиция, попытаться понять, что значат эти «глубины» – уже непростая филологическая задача.
Непростая по причине хотя бы того, что рассуждать о Гаврилове приходится в ситуации неожиданного внимания к нему. Причем, даже сказав это, критик обречен на поправки. Гаврилов замечен не сегодня. Поэтика Гаврилова – литературное явление с историей. С историей, по крайней мере, двух десятилетий. Вышедший в прошлом году сборник «Берлинская флейта», вновь привлекший к Гаврилову внимание, сделавший его лауреатом премии Андрея Белого и премии «Чеховский дар», одновременно заставляет вспомнить, что повесть «Берлинская флейта» впервые появилась в 2002 году в «Октябре» (и тогда же была отмечена премией журнала). Можно было бы подумать, что премиальные достижения Гаврилова – факт его запоздалого успеха. Однако и это не так. Гаврилов признан уже давно. Один из сборников его прозы символично назывался «Весь Гаврилов», то есть само название утверждало писателя если не в ранге классика, то в ранге автора, безусловно, заслуженного и уважаемого. Так что вручение премий – скорее возвращение к уже состоявшемуся признанию, напоминание об уже завоеванной и сложившейся репутации.
1. Что здесь важно. Во-первых, как бы внелитературная составляющая, своего рода миф о Гаврилове, в основе которого – подчеркнутая асоциальность этого писателя. Иными словами, это история об авторе, который скромно живет в городе Владимире, в провинции, в стороне от литературной столичной жизни, не участвует в литературных тусовках, в дискуссиях и конференциях, работает почтальоном. Это такой знак отстраненности. Гаврилов – посторонний. Литературный процесс – сам по себе, а Гаврилов – сам по себе. Но отстраненность, нежелание играть на публику, уклонение от публичности в современной литературе не редкость. Скажем, Пелевин тоже не балует своими посещениями литературные собрания. Но пелевинский герметизм – явление совершенно иного порядка. Каждый его текст свидетельствует, что и за литературой, и за публикой, и за социальной действительностью Пелевин следит с самым пристальным вниманием. Пелевин не допускает к себе, не допускает до себя. А в гавриловской замкнутости нет ничего от демонстративного герметизма. При всей своей отстраненности Гаврилов абсолютно открыт. Он просто подчеркивает частный, приватный характер своего литературного занятия. Литература – его частное дело. И эта частность, приватность ни на что не претендует. Она самодостаточна и именно этим привлекательна.
2. Вторая примечательная вещь – это собственно гавриловское письмо, его так называемый «телеграфный стиль». Гаврилов сторонится эпитетов, распространенных предложений. Его тексты номинативны. Это перечни, перечисления, сухие факты, констатации. Скажем, Гаврилов любит метеорологические сводки. Какая погода, какой ветер, пасмурно или ясно. И удивительным образом эти скучные погодные констатации, поставленные в контекст художественной литературы, – уже производят впечатление. Все просто: вот человек, вот его ежедневные жесты, реакции. Вот – мир и его явления, вот вещи и их привычное положение. И все. Из этого столкновения с миром, из соположения мира и человека рождается гавриловская проза, особенный психологизм Гаврилова, еще одно измерение его текстов. Рождается спонтанно и как будто исподволь. Такое обыкновенное чудо. Или чудо обыденности. Гаврилов здесь идет по уже проторенному пути. Если посмотреть на картотеки Льва Рубинштейна или на последние тексты Саши Соколова – можно обнаружить множество сходных черт при всем различии стилистик этих авторов. Сходство заметно хотя бы потому, что наименование, простое называние вещей глубоко укоренено в литературе. Истории распадаются и цвета блекнут, но слова остаются. И человек просто произносит слова, примеряет их к вещам. Или, наоборот, вещи притягивает к слову.
3. Нетрудно понять, что гавриловский миф, то есть его социальная отстраненность, и гавриловское письмо соприродны. Одно связано с другим. Гавриловские тексты – это проза частного человека. Проза, заявляющая о своей приватности, как будто не задумывающаяся о глобальных проблемах, как будто ставящая под сомнение саму художественность, саму литературность, как будто усматривающая в этой художественности нескромность, то есть разрушение приватности.