Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2011
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Футуристический мат
Давно я не видел, чтобы во время спектакля люди вставали и как ошпаренные выбегали из зала. Правда. Да и самому как-то неуютно было – ведь в кресле прямо передо мной рядом с мамой сидел зритель лет, наверное, четырнадцати-пятнадцати. Не хотел бы я быть на ее месте.
Нет, тут никаких скабрезных сцен не было. Больше того, зрелище явно по разряду высоких – потрясающая музыка, сценография, изысканная литературная фантазия, интересная режиссура.
Причина ерзания (моего) и бегства (чужого) из зала проста – ненормативная лексика. Тут ведь как? Идешь в театр и уже знаешь, что тебя ждет. В Театре.doc или, к примеру говоря, в “Практике”, или же на площадке в музее Высоцкого, там, где стартовала так называемая “новая драма”, там же все понятно, без этого вроде и не бывает, зритель уже знающий, воспитанный, ему без этого даже как-то и скучно будет – а где же, мол, обещанная правда жизни? Суровая, мля, реальность?
Если же в каком-нибудь спектакле “Современника” проскочит этот самый “ненорматив”, то, извините, уж настолько художественно и оправданно будет звучать это словцо, да еще из уст великих актеров, да так вмонтировано, так умело инкрустировано правдой характера, ситуации, как если бы в драгоценную оправу засадили, не знаю, кусок ржавого гвоздя – оно же так и надо! Так и было! Так и требуется! Зритель вздрогнет – и тут же дальше, дальше…
Вроде бы и не заметит.
Тут же – не заметить сложно. Речь персонажей – словно бы нарочно царапающая, карябающая слух.
И я бы сказал, даже оскорбляющая его. Но почему же?
В пьесе Павла Пряжко “Поле” (ее поставили в театре “Школа современной пьесы”) – несовместимые вещи существуют будто одна в другой, но отдельно. Как какое-нибудь железное колесо, зачем-то вставленное в живого человека. Ходи гуляй!
Выдуманная реальность, где условные “комбайнеры” и условные “доярки” работают от зари до зари, выращивая невероятные, астрономические урожаи, тонны растущего и прибывающего мяса, десятикратные ужасающие надои – это один языковой пласт.
У насельников этой реальности вполне бытовая реальная жизнь, такая же, как сегодня: в ларьке “полторашка” пива, с ребятами на дискотеку, забыл зарядку от мобилы, продал золотую цепку за 90 долларов. Коровьи рефлексы. Коровий, даже не собачий, язык. Коровье сознание. Это уже пласт другой.
Единственный момент, когда это сознание просыпается и “комбайнеры” вдруг начинают что-то соображать – когда неожиданно выясняется, что это “не их поле”, ни по границам, ни по размерам, ни по расположению востока и запада (на западе такие же, как они, условные “французы” и “бельгийцы”), а это значит, что поля никакого нет, нет и урожаев. Миф обозначает свою пустоту. Сознание рушится. И язык тоже. Вдруг появляются жесткие, осознанные слова, будто из другого языка: восток, запад, французы, техника, комбайны. Но не надолго.
Языком, нормативным и ненормативным, проверяется все.
Загадка эта с полем никак не проясняется. Ну да, не наше поле. А какое тут наше? Никто не знает. Откуда оно взялось, и почему такие нелепые в своей огромности урожаи, и почему их надо убирать от зари до зари, – автор также нам не объясняет. Неважно это ему.
А нам? Нам важно?
Наверное, да. Раз мы так напряженно всматриваемся в этих нелепых ребят и девчонок.
То есть, другими словами, в этой выдуманной, призрачной реальности ничего “космического” и не происходит. Смурная, маргинальная, не проясненная ничем жизнь.
Что с полем, что без поля. Что с космической “поэзией труда” в духе фантастики Александра Беляева и Ивана Ефремова, что без нее. Что с урожаями и тракторами, что без них.
Автор сознательно, упрямо соединил живого человека с железным колесом, вставил одно в другое – то есть нынешнюю русскую жизнь, самую маргинальную и темную, с почти коммунистической мечтой о “светлом завтра”.
И оказалось, это очень важный ход.
Тут ведь, под это “поле”, все что угодно можно подставлять – хоть нанотехнологии, хоть искусственный разум, хоть молекулярную революцию с ее клонированием и производством всего из всего. Поле – “проект”. Проект, в котором надо работать. Много и плодотворно. Получать честные деньги. Улучшать жизнь. Все, как заказывали.
Но вот мы, какие же мы-то будем со всеми этими “нано” и “био”? Останется ли с нами наша полторашка “Балтики”, “золотая цепка” на шее, ублюдочная злоба и слепая любовь?
И этот наш язык, на котором мы разговариваем, как в капле воды отражающий народную психику, с этими словами, оскорбительными для уха, не потому, что они “не нормативны”, а потому, что они – как бы вместо нас самих?
Хороший вопрос. И очень вовремя он задан.
Однако для того, чтобы он прозвучал, чтобы я задумался после спектакля “Поле”, режиссеру Филиппу Григорьяну пришлось применить всю свою недюжинную фантазию. Ну и юмор, конечно. Без юмора воспринимать всех этих женщин в золотых полусферах, всех этих юношей с крутящимися лопастями на руках, увы, невозможно. Примерно так видели “людей будущего” голодные и оборванные футуристы 20-х – Хлебников, Крученых и прочая поэтическая команда: все они светятся золотым светом, все в каких-то странных одеждах, ну и комбайны, конечно же, убирают невиданные урожаи на невиданных полях, рядом с какими-то там бельгийцами и шведами (тоже невиданными). Под тревожную музыку, сильно напоминающую старика Шостаковича. Мы-то знаем теперь, что люди будущего – они совсем, совсем другие… Бедные футуристы.
Но все-таки вот эта наша стыдливая вера в “модернизацию”, во все эти нано- и био-, во все эти технологические революции и социальные сети, в этот Интернет и этот мобильный мир – не оттуда ли она, не из 20-х ли годов?
Ведь мы же на самом деле верим, что спасти нас может только какое-то техническое сияние вечного разума, просвещение, “внедрение”, причем насильственное, “цивилизованных стандартов”.
Сейчас, конечно, нет гражданской войны, и не стреляют, и нету голода, и классовой ненависти, и “чисток” (ну, почти нет), но ощущение тяжкой и беспросветной жизни, темноты, сопровождаемой насилием, – все это как-то до боли знакомо, и не оттуда ли фон, контекст этой отчаянной веры в разум? Не оттуда ли эти крутящиеся лопасти пропеллеров вместо рук? Золоченые хитоны? Мейерхольдовская машинерия?
Да, ведь и для нас этот бог по имени “прогресс” – он по-прежнему не умер.
Не умер, нет.
Но в сценографии, в тревожной и страшной музыке, в костюмах, в рисунке речи, во всей этой мощной фантасмагории о взбесившихся урожаях и уставших комбайнерах нет и намека на добрую советскую фантастику, рисовавшую “технологический коммунизм” в самых светлых, пастельных тонах, в мягкой гамме. Нет. Будущее это – страшное. Неприятное. Оттого и разговаривает оно такими злыми, нехорошими голосами.
Впрочем, это и так ясно. Безо всяких спектаклей.
Вот идет человек по улице, громко орет по мобильнику и вываливает на окружающих свой “внутренний мир” (господи, да спрячь ты его скорее!), весь свой липкий ужас существования – но как? А с помощью космического спутника, с помощью вообще всех великих изобретений человечества.
Вот наезжает на детей и женщин, калечит и убивает их идиот, разогнавшийся за рулем машины, – в самой людской гуще, в тревожной толпе, зная, что рискует не сам, а рискует чужими жизнями, – но кто же его посадил за руль этого чуда техники? Лучшие мировые инженеры, конструкторы, великие дизайнеры современности.
Будущее уже здесь. И оно неприятно. В этом уже не нужно убеждать.
Вот оттого и царапающая, корябающая эта речь, этот нутряной, слепой язык, этот мат, бессмысленный и беспощадный, эта коровья жизнь человечества – она даже по-своему спасительной выглядит на фоне сбывшейся утопии. На фоне этого мирового “поля” с кошмарными урожаями и изнемогающими в борьбе с ними комбайнерами.
От “мобилы” не спрячешься. От социальных сетей не уйдешь. Телевизор все равно найдет тебя и музыка сама влезет тебе в уши. Но есть спасительная немота сознания (и мат – это такая часть его). Оно не принимает новый мир. Оно уходит от него в слепое, звериное. В темноту.
В бездну.
И все-таки мне хотелось изменить кое-что в спектакле. Уже задним числом, когда вышел из зала.
Хотелось, чтобы они говорили все те же слова, подчеркивая хотя бы в строе речи, что это всего лишь театр. Декламируя. Поя. Интонируя. Или не говорили совсем. Пусть танцуют!
Ну не будет у этих будущих комбайнеров ни золотых цепок, ни плееров в ушах, ни подруг, мечтающих о дискотеке. Будет что-то другое. Но ведь будет же!
…Я даже не знаю, увидим ли мы на нашей театральной сцене такие спектакли лет через пять. После суда над выставкой “Запрещенное искусство” – уже ни в чем не уверен. Давно у нас не судили выставки, честное слово. Но пока они есть, такие трудные и такие странные, и выставки, и спектакли, на них нужно ходить. И пытаться понять даже то, чего там нет в первом слое и что лежит только во втором и третьем.
Потому что вскоре такой возможности нам могут не предоставить.
∙