Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2011
Олег КУДРИН
Фон Кихот
Фон Кихот Готический
Gewidmet nicht dem Ritter, |
Замысел этого исследования – не эпатаж, а факт истории. Дон Кихот Ламанчский – наиболее часто и разнообразно интерпретируемый образ – занял свое скромное место и в нацистском иконостасе. А вот то, что мы не хотим этого замечать, больше говорит о нас, нежели о нем, четырехсотлетнем рыцаре, видавшем и не такое.
Изучение нацизма, его критика – все то, что мы объединяем в понятие «антифашизм», у нас приобретает странный характер. Несмотря на обилие книг о нацизме, мы его не знаем, не понимаем. Критика нацизма у нас чаще всего разворачивается по лекалам агитации-пропаганды, описанным в «Майн кампф» и развитым доктором Геббельсом. Сначала создается упрощенная, оглупленная, сильно искаженная схема нацистской идеологии. И уж эту схему затем громят с незадачливой беспощадностью. Главное – чтобы схема была проста и понятна для всех, ее соответствие реальности – не существенно.
Почему так произошло, в общем-то, не секрет. В самые идеологически чистые годы – 30-50-е – Советский Союз был слишком похож на Третий Рейх, чтобы критиковать нацизм основательно. Монополия на антифашизм была важнейшей составляющей советской монополии на истину. С распадом СССР эту монополию унаследовала новая власть. И продолжила по привычке пинать все то же бумажное чучело фашизма-нацизма. Зачем же отказываться от такого мощного, безотказного рейтингообразующего оружия. И зачем в нем что-то менять.
При этом речи современных отечественных популист-политиков, публицистов, литераторов во многом повторяют «Майн кампф». Изо дня в день народ слушает песни о падении духовности и необходимости навести высокоморальный порядок в прессе, неэффективности лживой западной демократии; о необходимости собрать соотечественников, оказавшихся по ту сторону границы, в единое государство и вернуть исконно наши, имперские земли – там, там и тут немножко; о редких душевных качествах именно нашего народа, о его особом динамизме (вариант – пассионарности); о зажравшихся олигархах и капиталистах-глобалистах разной национальности, но чаще всего – одной, известной…
Я не хочу сгущать краски и говорить, что мы уже близки к нацизму. Слава богу, далеки, пока еще очень далеки. Пока у нас в наличии лишь смутный популизм; умеренная ксенофобия; заорганизованное молодежное антифашистское движение (в котором слово «анти» часто кажется лишним); дрессированные скины разного окраса; а также любимые оппозиционной интеллигенцией ребята, бравирующие званием национал-большевиков.
Да, пока опасность не так велика. Однако страшно другое: мы не знаем – какой он, реальный нацизм. Иначе не было бы ежегодного непритворного удивления 20 апреля: «Ну как же так, откуда берутся отщепенцы со свастикой в стране, победившей фашизм?!». Для меня очевидно, что наши предки в ходе войны не столько фашизм побеждали, сколько отгоняли его подальше от своего дома, хаты, избы, семьи. Наши деды отчаянно воевали за то, чтобы ни они, ни их внуки не стали рабами. Но это совсем не мешает некоторым из этих внуков мечтать самим стать «расой господ». Вот они-то, эти внуки, и празднуют день рождения того, кто громче всех воспел хвалу арийской расе. При этом идеологическая замена нужна минимальная – после слова АРИЙЦЫ вписать в разъясняющих скобках: (СЛАВЯНЕ). А уж ВМЕСТЕ с германцами или ВМЕСТО германцев – дело вкуса. Или стратегии. Или тактики[1].
Диагностировать болезнь, плохо зная ее симптомы, трудно, почти невозможно. И в этом я вижу упреждающий ответ на вопрос: «Да какой смысл изучать нацистскую, расистскую трактовку великого «Дон Кихота»? Лучше ограничить его исследование рамками гуманистического истолкования». Нет, не лучше (к тому же одно другого не отменяет). Нацизм, как и большевизм, не случайная лишайная ветка на здоровом древе европейской цивилизации. Они ее продолжение. И при всей своей людоедской противоестественности – продолжение естественное, даже неизбежное. В том-то и дело, в том беда, что специфика нацизма раскрывается не в какой-нибудь мерзковатой «Жюстине» маркиза де Сада (нацистами, кстати, порицаемого), а именно в «Дон Кихоте», книге книг, величайшем романе в истории литературы.
Да-да, наряду с похабными, псевдонаучными расовыми идейками нацизм проглотил и переварил многое из великого наследия европейских мыслителей. И все это, переработанное и переваренное, исторглось потом в виде единой коричневой массы.
Потому и не удивительно, что многие мысли, идеи, подходы великих – и разнонациональных! – авторов XVIII – XX веков, комментировавших и осмысливших образ ламанчского рыцаря (Гердер, Карлейль, Тэн, Тургенев, Унамуно), органично вошли в нацистский идеологический загашник.
У других же великих можно найти или прямую критику Гитлера как своеобразного Дон Кихота: «Идеалист в противоположном смысле, мрачный и пессимистически приверженный насилию, Дон Кихот зверства, который притом все же остается Дон Кихотом» (Томас Манн, 1934), или универсальную, вневременную критику самого Дон Кихота как типа воинствующего консерватора: «Дон-Кихот – лицо в высшей степени типическое, родовое, которое никогда не переведется, никогда не устареет, – и в этом-то обнаружилась вся великость гения Сервантеса. Разве изувер по убеждению в наше время не дон-Кихот?» (Белинский, 1845).
Гениальный «Дон Кихот» – это магический кристалл, позволяющий заглянуть в самую суть социального движения, политизированного мировоззрения. (В 20-30-х годах прошлого века, когда левые и правые воевали не только за «Дон Кихота», но и за его родину – Испанию, это чувствовалось особенно остро, но справедливо и сегодня.)
Нацистская идеология, как и большевистская, – это тяжелая интеллектуальная болезнь. И обе эти чумы по-прежнему опасны. Но какая – более? Уверен, для России коричневая чума опасней красной. Да, от ренессанса большевистской идеологии (и практики) страна по большому счету тоже не застрахована. Но мы, крепко переболевшие большевизмом, по крайней мере хорошо знаем его симптомы. В то же время нацизм мы знаем не как идеологию, а как собранное из случайных ошметков пугало, как поверженного дракона, чьей окровавленной шкурой большевики потрясают каждый раз, когда им нужно напомнить о своем величии и редкой гуманности спасителей человечества.
В таких условиях складывается парадоксальная ситуация, когда на рынке идей вновь модно называть себя большевиком, сталинистом, и близко не будучи им.
И наоборот – не афишируя себя как нациста, скорее даже под антифашистскими знаменами продвигать элементы идей, выдернутых из национал-социалистического оборота:
национальный лидер, а не демократия-говорильня;
власть чести против власти денег, бизнесмены не как собственники, а лишь как наемные менеджеры нации;
террор, но направленный большей частью на внешние силы, а к своим – хирургически избирательный;
национально окрашенная нравственность, некая высшая миссия своего народа, своей державы;
манихейски четкое разделение мира на черный и белый, с последующим обелением «своих» и очернением «чужих».
Нацистская трактовка «Дон Кихота»
То, что Гитлер не любил художественную литературу, – факт общеизвестный. Свою меру как высокого вдохновения, так и легкого отдыха он добирал в других видах искусства: архитектуре, скульптуре, живописи, музыке (прежде всего опере, хотя и оперетку уважал), кино (более всего – музыкальном).
Чтение выполняло у него совсем другую функцию – прикладную, познавательную. Фюрер, будучи неглупым самоучкой, буквально проглатывал огромное количество книг и брошюрок: научно-популярных, научных, псевдонаучных, справочных, мемуарных… И даже к приключенческим, авантюрно-детективным романам, которые он, подобно многим мужчинам, обожал с детства, Адольф относился достаточно прагматично. Генри Пикер, конспектировавший застольные речи фюрера в Ставке, делал такие пояснения: «Во всяком своем чтении Гитлер никогда не искал голого развлечения, но всегда – прирост объективного образовательного знания. Так, он рассказывал, что его пристрастие к географии и к чтению географических карт появилось благодаря писателю Карлу Маю. Он знал все 60 томов этого любящего путешествия саксонца».
Любимый писатель Гитлера Карл Май у нас известен исключительно как создатель бессмертного образа Виннету – вождя апачей, сына Инчу-Чуна. Полное собрание сочинений Мая фюрер и вправду читал, перечитывал до самой смерти. Дело не только в географии: грел душу редкостно гармоничный сплав приключений, символизма и мистики, свойственный этому писателю. На прочую художественную литературу Гитлер почти не обращал внимания. Не густо, но, увы, таковы были вкусы главного арийца. Потому не странно, что и речи Гитлера, и написанная им новая библия «Майн кампф» не очень-то богаты на литературные ссылки и образы.
Вот, скажем, «Майн кампф». В самом начале книги Гитлер припомнил, что в «12 лет впервые увидел на сцене “Вильгельма Телля”. Через несколько месяцев я познакомился с первой оперой в моей жизни – с “Лоэнгрином”». А ближе к финалу возможный политический теракт в Веймарской Германии заранее оправдывается тем, что «величайший певец свободы нашего народа в своем “Вильгельме Телле”, как мы знаем, воспел именно такой акт».
Вообще использование этого образа Гитлером удивительно само по себе. Ведь хорошо известно, что «Вильгельма Телля» фюрер не очень любил. Там показано противоборство немцев с немцами: швейцарцев с австрийцами. Да и вообще швейцарцы, отколовшиеся от других германских народов, чтобы позже объединиться с французами и итальянцами в одно (и успешное!) государство, – для фюрера очень плохой пример, самим фактом своего существования опровергающий все его теории. Но нужен был хоть какой-то образ из высоколобой немецкой литературы. Вот он и взял сходу то, что сразу вспомнилось[2].
В середине книги для приличия и создания флера интеллектуальности пару раз упомянуты великие – святая для нацистов троица: Гете, Шиллер, Шекспир. И то – они там скорее присутствуют не как писатели, поэты, но как авторы драматических произведений в стихах. (А стихи, да еще со сцены, – это уже мелодика, почти музыка. А музыка – это уже то, что так любит чувствительное сердце фюрера.) Кроме того, Гете упомянут как антисемит (и в таковом качестве к нему приравнен философ Шопенгауэр).
Но все же один неслучайный и часто повторяющийся образ в «Майн кампф» имеется! «Рыцарь печального образа» – в разных вариациях, кругами расходящихся от основного классического определения: «рыцарь печального образа» (встречается в тексте дважды), «герои печального образа», «печальные рыцари “свободы”», «печальные вожди», «с этакими рыцарями можно легко потерять трон, но никогда на завоюешь трона» (кто забыл, Дон Кихот отправлялся в походы с мечтой завоевать трон), «карликовые рыцари всех партий», «образ которого был трагическим символом».
Важно отметить, как именно Гитлер использует этот образ: по отношению к противникам, конечно, но не безнадежным, не врагам, которым объявляется война на уничтожение. Эти противники – немцы, пусть и трусоватые, и глуповатые. Но не марксисты, не анархисты, не евреи.
При общей метафорической бедности «Майн кампф», «рыцарь печального образа» – фирменный для фюрера образ. Хорошо разработанный, привычный. Со сложным отношением: несколько негативным из-за «печального» (а нацизм – «наше молодое оптимистическое движение»), но все же сердечным, как к своему, родному…
Зимой 1942-го, сидя в ставке «Вольфсшанце» в Восточной Пруссии, Гитлер прочитал статью к столетию своего обожаемого Карла Мая. Прокомментировав ее, перешел на редкие для него общелитературные рассуждения. Наибольшее внимание уделил как раз роману Сервантеса. Он назвал «Дон Кихота» второй по читаемости мировой книгой после Библии. А чуть позже добавил: «На одно Рождество мне подарили прекрасно иллюстрированное издание. Книгу Сервантеса иллюстрировал Гюстав Доре в стиле настоящего гения» («Застольные беседы Гитлера», вечер 17 февраля 1942 года).
Вот как – иллюстрации Доре были своеобразной подпоркой, помогавшей Адольфу пролистывать, читать, снова пролистывать и снова читать роман Сервантеса. Еще и поэтому образ рыцаря из Ла-Манчи так прочно засел у него в памяти. В «картиночной» памяти художника-самоучки, архитектора-самоучки.
Зигфрид против Дон Кихота
1920 год. Только-только отошла в прошлое эпидемия гриппа-испанки. Маленький даже для Ла-Манчи заштатный городок Тобосо. Бедная страна, бедная провинция, бедный город. Тобосский алькальд (то есть мэр) Хайме Мартинес-Пантоха придумал создать музей Сервантеса.
Где малая родина Дон Кихота, никто точно не знает. Таковой считается вся Ла-Манча, а не какое-то одно местечко. Зато Тобосо – уж точно родина Дульсинеи.
Да, но какие могут быть экспонаты в этом музее, если и о самой Дульсинее доподлинно не известно, была она или только привиделась безумному ла-манчцу? И с деньгами в мэрии плохо…
Хайме пришла в голову гениальная мысль – отправить в Мадрид, в посольства разных стран письма с просьбой высылать в тобосский музей экземпляры «Дон Кихота», подписанные главами зарубежных государств. Расходов – чуть больше нуля: конверты, марки да чернила. А в приходе – ценные экспонаты, издания великого романа на всех языках мира, да еще с автографами больших людей.
Шло время, экспонаты копились. Город выделил для музея невзрачный двухэтажный домик у Ратушной площади. Для зарубежных политиков и общественных деятелей было почетным делом, придя к власти или просто став заметными фигурами, признаться в любви к Рыцарю Печального Образа. Трудно поверить, но уже при алькальде Мартинес-Пантохе удалось собрать более двух тысяч экземпляров «Дон Кихота»!
И вот наступил 1933 год. В Германии новый канцлер – Адольф Гитлер. Одни его боятся, другие ненавидят, третьи восхищаются. Яркий, черт возьми, человек. Ну и хорошо. Значит, его экземпляр обязательно должен быть в музее! Подарка не пришлось ждать долго. Кому ж еще быть пунктуальным, как не канцлеру пунктуальнейшего в мире народа.
Порвана почтовая обертка. Но что это? Не может быть. Наверно, ошибка!
Служитель музея недоуменно вертит в руках книгу – совсем не «Дон Кихота».
Посмотрел на адрес в сопроводительной бумаге – все верно.
Так, что тут на обложке?
Das Nibelungenlied.
А автограф есть? Есть. Мелкая бисерная вязь чужого языка и резкая размашистая подпись Adolf Hitler. Надо найти умников, знающих немецкий.
…Нет, лучше бы не находил. Книжка эта – «Песнь о Нибелунгах». А в подписи немецкий выскочка поет хвалу арийской расе и просто грубит, объясняя, почему прислал не «Дон Кихота», а «Нибелунгов»: «Я не хочу ставить подпись на испанском труде»[3].
Хотел ли Гитлер оскорбить испанцев своим подарком?
Несомненно.
Молодой (44 года), энергичный политик, только-только ставший канцлером и в полном соответствии с конституцией совершающий антиконституционный переворот. Точнее – национал-социалистическую революцию, о необходимости которой он так долго говорил.
Гитлер пришел к власти благодаря тому, что обещал немцам, униженным Версальским миром, контрибуциями, нищетой, практически все и почти сразу. Но ресурсов под рукой у него поначалу было мало: ни сильной армии, ни крепкой экономики, ни кредитов, ни внешнеполитических союзников. В таких условиях «Песнь о Нибелунгах» вместо «Дон Кихота» с соответствующей подписью – идеальный внешнеполитический жест: резкий, грубоватый. Народу такое нравится. А в обиженных всего-то – тобосцы да сервантисты. Плюс, если новость попадет в прессу, вся Испания.
Несчастная Испания… В 1931 году очередной король в очередной раз бежал из страны. На выборах победили левые (не настолько безумно левые, как чуть позже, когда начнется Гражданская война, но все же). Именно они были у власти к 1933 году, когда Гитлер делал подарок. (Впрочем, и правых, что победят на ноябрьских выборах, нацисты любили не многим больше – слишком уж консервативны, озабочены своими рентами и привилегиями, слишком уж рьяные приверженцы ненавистной для нацистов католической церкви.)
Тут все понятно. Конечно, новый канцлер Германии хотел обидеть испанцев. Но не только. Он еще хотел и пробудить их голос крови. И вот здесь требуются дополнительные разъяснения. Поскольку Испания была для Гитлера страной не совсем чужой, во многом – своей, германской. Как, в общем-то, и большая часть Европы.
Готическая Испания
Испания и Германия – какие разные страны…
Но в действительности это не так.
Всем известны испанские провинции Андалузия и Каталония.
«Андалузия» – точнее сказать «Вандалузия», ведь на латыни эта страна зовется – «Vandalitia». От германского племени вандалов, некогда завоевавшего эту страну.
«Каталония» – тут с этимологией не так ясно. Версий несколько, и две главнейшие носят германский след. Готталония, Готланд – земля готов (племени тоже германского). Вторая версия: Катхалония от имени рыцаря-завоевателя Отгера Катхало, в VIII веке якобы получившего эти земли от франкского (тоже германское племя) короля Карла Великого (того самого, что провозгласил себя императором воссозданной Римской империи – позже Священной Римской империи германского народа).
Испания в эпоху великого переселения народов была завоевана визиготами, то есть вестготами, западными готами, и вандалами. Вандалы ушли дальше воевать Африку. А вестготские короли остались и в своих внутренних распрях призвали однажды арабов (подобно тому, как чуть позже и на другом краю Европы, варяги, норманны, то есть тоже германцы Рюриковичи призывали на помощь печенегов, половцев). Что и привело к вековому покорению Испании арабами.
Так что, германские короли – пораженцы? Отнюдь нет. Едва только вестготский король Родерих потерпел ужасные поражения от арабов, как вестгот Пелайо в горных труднодоступных районах севера полуострова основал христианское королевство Астурия и тем самым положил начало Реконкисте – отвоевыванию Испании христианами…
Итак, есть весомые основания считать, что корни испанского государства – германские. И пусть даже в ходе Реконкисты самоназвание «вестготы», «готы» выветрилось, но местная древняя дворянская, рыцарская элита – германская. Кстати, общеупотребимое ныне выражение «голубая кровь» (Sangre azul) оттуда же – от испанской элиты готского происхождения. В противоположность смуглым простолюдинам, а также морискам (испанские арабы), марранам (испанские евреи, принявшие христианство) у аристократов, дворян, кабальеро (что по-испански означает «рыцарь») было принято кичиться своей белокожестью, оставшейся от готов. А на руке, держащей меч, у светлокожих людей особенно хорошо видны голубоватые вены.
В старой Испании было принято выражение «Linaje (linage) godo» – «готская родословная». В переносном смысле оно означало «чистая порода». «Гот» как синоним чистопородности – очень лестно для германских нацистов!
А с совсем другой стороны, и это тоже важно, слова «Испания», «испанский», «эспаньол» происходят, согласно наиболее распространенной, хрестоматийной версии, от финикийского «и-шпаним», что означает «берег кроликов». Финикийцы же в нацистской историографии были одним из самых презираемых народов, наравне с евреями – за то, что семиты, за то, что купцы, поклонявшиеся золотому демону – Ваалу, Молоху.
Это корректирует и углубляет смысл фюрерова подарка.
Новый канцлер Германии словно предлагает испанцам вспомнить о своих аристократических, рыцарских корнях, о германской крови, не разжиженной, разбавленной, пародийной, как у Дон Кихота, а истинной, той, что была у Нибелунгов, в истоках арийской германской расы, заложившей основы испанской державы.
Гот Кихот. Так и сказано
Конечно же, сказать, что «Дон Кихот» – роман германский, было бы большим преувеличением, просто глупостью. Но, с другой стороны, при внимательном чтении следы готского влияния, готской и при том аутентичной местной испанской старины встречаются в нем достаточно часто. И в этих упоминаниях нет искусственности, скучной научности, энциклопедичности. Они просты, легки, народны.
Начнем с того, что в самом начале романа Дон Кихот впрямую назван готом. Помните, с чего начинается роман? С пародийно-высокопарных стихотворных посвящений. Вот в посвящении «Рыцаря Феба Дон Кихоту Ламанчскому» наш идальго как раз и определен как гот. Но в наиболее распространенных русских переводах стихов из романа (Михаил Лозинский, Юрий Корнеев) этого упоминания нет – слово «гот», состоящее лишь из одного слога, в перевод отчего-то не вписалось. Скорее всего, именно по идеологическим причинам. Из-за страха быть обвиненными в пропаганде германского фашизма.
Вот как выглядят эти строки в оригинале, на испанском языке:
Mas vos, godo Quijote, ilustre y claro,
por Dulcinea sois al mundo eterno,
y ella, por vos, famosa, honesta y sabia.
Говоря языком подстрочника: «Больше всего ты, гот Кихот, родовитый и светлый, / Известен своей Дульсинеей, для вас – вечность, / И она благодаря тебе – знаменитая, честная, мудрая».
И снова вспомним обозначение чистопородности – «Linaje godo». Одно только слово «godo» (гот) в приложении к чьему-либо имени означало несомненную принадлежность к древнему дворянскому роду, корни которого уходят в «готскую корону». Этот образ, маркер – «godo» – непременный атрибут для героев рыцарских романов, писанных в Испании[4].
Понятно, что такая аристократическая высокопарность по отношению к скромному ламанчскому идальго, для которого и «Дон» – слишком высокое звание, не по Сеньке шапка, в оригинале имеет комический смысл. Но для немцев эта высокопарность лестна. И в немецких переводах «готская» линия чаще всего усиливалась. Вот переводы, считавшиеся в XIX – первой половине ХХ века лучшими.
Doch Ihr, Quixote, verklärt ruhmreicher Gote,
Macht, daß um Dulcinee die Welt Euch rühme,
Durch Euch hat sie den Ruhm der Klugen, Keuschen.
(Перевод Людвига Тика, 1801)
Все почти как у Сервантеса. С одним очень важным отличием – тут уже не просто «гот Кихот», здесь –verklärt ruhmreicherGote,то есть «прославленный, доблестный гот»! У Сервантеса «гот Кихот, родовитый и светлый» – определения (очень, кстати, симпатичные для нацистов: в их манихейской картине мира они, белокурые, были на стороне Света против Тьмы, чаще всего курчавой) относятся к «готу Кихоту» в целом. В немецком же переводе определения отрываются от Кихота и относятся только к слову «гот».
Еще более показателен другой пример:
Doch du, ein echter Gote, wild und mild,
Bist ewig groß durch Dulcinee, Quijote,
Und sie durch dich berühmt als keusch und klug.
(Перевод Людвига Браунфельса, 1848)
Здесь первая строчка еще дальше от оригинала, еще ближе к немецкому «фольксгейст», национальному духу. Тут «Кихот» из первой строчки вообще исчез. Убежал во вторую, к Дульсинее. Тем сильнее звучит готская тема! «Все же ты, настоящий гот, дикий и мягкий (вариант:буйный и добрый)». Ну, и как национально озабоченный немец должен был после этого воспринимать Дон Кихота, «все же настоящего гота», да еще с таким ярким набором эпитетов: «дикий», ясное дело, по отношению к врагам, «мягкий» – к своим? Ведь это же фактически кодекс чести для национал-социалистов! (Правда, шансов на то, что Гитлер знакомился со вторым переводом, все-таки меньше – отец Браунфельса, автора как раз «более готического варианта», был евреем.)
А вот советские упрощенные варианты перевода (из самых популярных, и так же, как в основных немецких переводах, один раз на «вы», один – на «ты»):
А вы, Кихот, столь знаменитый всюду,
Бессмертны стали через Дульсинею,
И через вас – она, в красе и чести.
(Перевод Михаила Лозинского, 1951)
Ты ж, Дон Кихот, любовью к Дульсинее
И сам себе бессмертие стяжал,
И ту, кому служил, увековечил.
(Перевод Юрия Корнеева, 1970)
Переводы близкие к оригиналу. Во всем, за исключением «гота». Обратите особое внимание на корнеевский вариант. Здесь вообще все очень просто: достаточно заменить «Дон» на «гот», и получается, как в первоисточнике: «Ты ж, гот Кихот, любовью к Дульсинее…» Кроме всего прочего – еще и такая неожиданная симпатичная внутренняя рифма (как у немцев, Gote – Quixote): «гот – Кихот». А если кто-то не поймет, почему «гот», то можно в примечаниях разъяснить (как мы увидим позже, подобных примечаний о готах и вандалах в романе достаточно). Да-да, скорее всего, изначально у переводчика именно так и было: «гот Кихот». Но потом… то ли сам он решил, то ли семья, друзья иль начальство посоветовали: «Да ну его! Замени – от греха подальше – на “Дон Кихот”».
Действительно, одно дело – просто упоминать в примечаниях о готическом влиянии на Испанию, и совсем другое – впрямую назвать готом, то есть, извините, потомком германских завоевателей, Ламанчского рыцаря, благородного борца с ветряными мельницами.
И в постсоветских изданиях, совсем недавних, упоминание о «готе Кихоте» по-прежнему отсутствует. В ход идут старые цензурированные переводы.
Идем дальше, уже по прозаическому тексту романа. Вот, например, фраза из первого тома – «юбка времен короля Вамбы». По-русски сказали бы – «времен короля Гороха». Только Вамба в отличие от Гороха вполне реальный готский король VII века (действие романа, напомню, разворачивается в XVII веке; и вправду получается – старенькая юбка, тысячелетней давности). А вот уже во втором томе Санчо Панса говорит: «Крестьянина Вамбу оторвали от волов, плугов, ярма и сделали королем испанским». Да это все тот же Вамба, который по одной из ходивших в народе легенд был крестьянином (на самом деле никаким крестьянином он не был, происходил из старой готской королевской фамилии).
А вот владелец кукольного театра, разгромленного темпераментным Дон Кихотом, говорит: «Я так несчастен, что мог бы сказать вместе с королем Родриго:
Я вчера был властелином
Всей Испании, а ныне
Не владею даже башней».
Родриго этот – уже упоминавшийся последний вестготский король Родерих. А приведенные строки – из популярного испанского романса (romance – так сначала назывались испанские песни-романсы, потом рыцарские романы, и спустя несколько веков от этого же слова произошло название направления в мировом искусстве – романтизм; впрочем, подробней об этом поговорим позже). Некогда он был столь известен, в том числе и в России, что Пушкин написал на его сюжет стихи «На Испанию родную». В начале пушкинского произведения есть такие строчки:
Мавры хлынули потоком
На испанские брега.
Царство готфов миновалось,
И с престола пал Родрик.
Готфы пали не бесславно:
Храбро билися они,
Долго мавры сомневались,
Одолеет кто кого.
Это я не для демонстрации эрудиции, а к тому, что два века назад напоминать о готфских, готских, то есть германских, корнях «испанских брегов» в культурной Европе, в том числе и в России, надобности не было.
Во втором же томе Санчо говорит и о Родриго, брошенном «на съедение змеям, если только не врут старинные песни». Это уже из другого романса о том же короле, в котором проигравший монарх вымаливает у Бога прощение за свое прегрешение. И Божий глас велел ему живым спуститься в могилу, где его уже ждет мерзкий «змей с семью головами».
Можно также вспомнить, что сосед Дон Кихота цирюльник Самсон Карраско, изобретая повод, чтобы вызвать идальго на поединок, в пандан Дульсинее Тобосской выдумывает себе Прекрасную даму по имени Касильдея Вандальская. Современники Сервантеса, наверно, животы надрывали от смеха. Потому что Вандальская – это даже не времен царя Вамбы, это еще на три с лишним века раньше, а значит, настолько же смешнее.
То есть к вандалам и готам, вестготам, у испанцев, современников Сервантеса, отношение добро-ироничное, но при этом и добро-уважительное. Как к старине не то что седой, но и полысевшей. Как не к чему-то чужому, а абсолютно своему. Переваренному, усвоенному, оставившему след не только снаружи, но и внутри, в душе народа.
Хороший показатель этого – завершающий готско-вандальский пример, возвышенный, литературный. Помните, чем первый том заканчивается? Среди развалин какой-то древней часовни нашли свинцовую шкатулку. Так вот «в этой-то самой шкатулке оказались пергаменты, на которых готическими буквами были написаны испанские стихи, в коих содержались сведения о многих подвигах Дон Кихота, о красоте Дульсинеи Тобосской, о наружности Росинанта, о верности Санчо Пансы». Да, стихи испанские, но буквы готические. И так получается еще точнее, образнее – подчеркивается готическая суть, корни испанской цивилизации.
Подводя итоги, можно предположить, что при внимательном чтении романа остается отчетливое послевкусие – испанцы помнят о готских, германских корнях своей аристократии. И Дон Кихота – в частности.
Что ж до немцев, то они об этих корнях в XIX–XX веках знали и помнили наверняка. Тогда в Германии, да и в большей части Европы, историю изучали по книге великого историка и философа, ученика Канта Иоганна Гердера «Идеи к философии истории человечества» (можно, к примеру, вспомнить, как восхищался им Гоголь, как заимствовал Николай Васильевич гердерские идеи и подходы, готовя материалы на соискание кафедры истории Киевского университета). Кстати, упоминавшийся выше «фольксгейст» – его термин.
В главе «Рыцарский дух в Европе» этого классического фундаментального труда Гердер так описывает становление рыцарства на континенте. Воинское рыцарское искусство – по сути, цеховое занятие германских племен. Лучшие из воинов-рыцарей становились королями и герцогами. Чтобы рыцарство не выродилось в брутальную разбойничью массу, рыцари с малолетства воспитывались в атмосфере чести и верности. С жесточайшим наказанием за любой подлый поступок. Правда, при этом они оставались грубоватыми и туповатыми воинами. Но вот вскоре не где-нибудь, а именно в Испании сложились обстоятельства, которые «придали большую живость и подвижность фигуре рыцаря».
«У арабов с незапамятных времен существовало <…> своеобразное бродячее рыцарство, дух которого был пронизан нежной любовью. Арабские рыцари искали приключений, бились на поединках, жестоко мстили за всякую видимость нанесенного им или их сородичам оскорбления. Они привыкли к суровому образу жизни, к простой, небогатой одежде, а превыше всего ставили коня, меч и честь своего рода…»
Вот где истоки того, что Гитлер, ненавидевший семитов-евреев, семитов-арабов считал союзниками. Впрочем, продолжим…
«Этот более легкий и подвижный рыцарский дух впервые распространился среди христиан в Испании, где на протяжении столетий жили рядом друг с другом готы и арабы. Здесь появились не только самые первые христианские рыцарские ордена, учрежденные для борьбы с маврами, <…> более того, рыцарский дух так глубоко врезался в характер испанца, что в полном соответствии с арабским нравом и в Испании странствующие рыцари и рыцари любви были не просто созданиями фантазии. Романсы, то есть исторические песни, и в первую очередь песни, повествующие о рыцарских и любовных приключениях, – это побеги испанского языка и мышления, и в них еще в позднюю эпоху нашел Сервантес сюжет для своего несравненного национального романа “Дон Кихот Ламанчский”».
Да, “Дон Кихот” назван Гердером “национальным испанским романом”, однако в восприятии не только нацистов, но и всех немцев это ничего не меняет. Для них понимание того, что рыцарство – изначально германское цеховое занятие (так же, как и стоящее несколькими ступеньками выше герцогствование, королевствование) и что пошло оно из Испании, от испанских готов, – нечто само собой разумеющееся, факт. И такая же банальность – понимание того, что именно в этих рыцарско-готских источниках выловил свой сюжет Сервантес.
Так что «гот Кихот» – некоторое открытие только для нас, живущих в России и в веке ХХI-м. Для Европы, а тем более Германии XIX – начала XX века это просто банальность, констатация исторического факта.
Кстати, возвращаясь к гитлеровскому подарку испанскому музею… Вырисовывается интересная версия, почему именно «Нибелунгов», а не какое-нибудь другое произведение, отправил Гитлер в Тобосо.
Все знают, что автор великого многочасового оперного сериала «Кольцо Нибелунгов» Рихард Вагнер был для фюрера кумиром. Не только как композитор, но и как публицист, мыслитель. А Вагнера более всего в романе «Дон Кихот» изумило «воскресение геройского средневекового духа». Средневекового духа, то есть готического, германского!
Тобосо – «Дон Кихот» – публицистика Вагнера – геройский средневековый дух – «Кольцо Нибелунгов» – «Песни Нибелунгов» – Тобосо! Такую логическую цепочку можно увидеть за непрошеным даром фюрера испанским музейщикам.
Аристократизм и вырождение
Гитлер не любил прилюдно рассуждать о сложном, неоднозначном образе Дон Кихота. Почему? Да потому, что того слишком часто бьют, он слишком часто бывает смешон. А воспевание смешного подразумевает риск самому стать объектом насмешек. Фюрер же очень боялся показаться смешным с самого начала политической карьеры. А уж в зрелые годы, после того, как его главный друг и помощник Рудольф Гесс взял курс на обожествление, фараонизацию образа Фюрера, и подавно.
Не случайно, что все приведенные ранее примеры появления в «Майн кампф» образа Дон Кихота относятся как раз к пораженческой трактовке «рыцаря печального образа». Изнутри, в восприятии самих немцев Германия 20-х годов – страна, конечно, геройски рыцарская, но воевавшая в проигранной войне, как оказалось, за химеры. И в конце концов битая, униженная. Аналогия с героем Сервантеса получалась совершенно прямой и точной. И потому в общении с массами, в завоевывании их благосклонности, положительный герой Дон Кихот был плохим союзником.
Кроме того, Дон Кихот – сумасшедший. У нацистов же отношение к сумасшедшим было очень жестким: зачем кормить бесполезных, больных людей, когда полезным и здоровым ресурсов не хватает (была развернута целая программа эвтаназии, в ходе которой умертвили десятки тысяч психически больных и инвалидов). Страшные, отталкивающие кадры хроники из сумасшедших домов являлись для наци эффективным орудием пропаганды: на знаменитой выставке «Дегенеративное искусство» картины известных экспрессионистов, импрессионистов были цинично перемешаны с картинами сумасшедших…
И все же у нас есть возможность более подробно ознакомиться с нацистской трактовкой романа. Все, что не досказал Гитлер, за него сполна разъяснил его зам по идеологии Альфред Розенберг. Они очень много общались в Мюнхене, в эпоху Kampfzeit – «время борьбы», как называли гитлеровцы период 1919-1933 годов.
Альфред Розенберг – прибалтийский немец, родившийся в 1893 году в Российской империи, в Ревеле (ныне – Таллин). Студент-архитектор Рижского политехнического института. С началом войны в связи с наступлением немцев рижские политехники были эвакуированы в Москву (1915). Так что диплом будущий теоретик национал-социализма получал уже в большевистской столице, в стенах Московского высшего технического училища – в 1918 году. Тема дипломного проекта выпускника – «Крематорий». Что же еще проектировать в ставшей ненавистной России? Это был выбор не архитектора, но политика.
Во время Гражданской войны всех со всеми Розенберг направился в Прибалтику. А после поражения немецких добровольческих отрядов эмигрировал в Мюнхен, где познакомился с Гессом и Гитлером. Розенберг стал одним из основателей нацистского движения, был многолетним главным редактором рупора НСДАП – газеты «Фёлькишер беобахтер». По важности он, несомненно, второй после фюрера идеолог национал-социализма.
Главный труд жизни – книга «Миф XX века» (даже по названию видно, что это как бы продолжение труда Хьюстона Чемберлена). Настоящая энциклопедия, свод теорий национал-социалистического обществознания. Чтение этой увесистой книги оставляет странное впечатление (чтение нацистской литературы вообще нелегкое занятие для нормального человека). Автор старательно копирует тяжеловесный философский стиль великих немцев – Канта, Фихте, Гегеля, Шопенгауэра. Приводит множество цитат, ссылок, фактов. Но по аргументации мелковат, недостаточно основателен. Создается впечатление, что он скорее начитан, нежели умен, скорее самоуверен, нежели талантлив.
Отношение Гитлера к Розенбергу было двойственным. Все же Розенберг – настоящий дипломированный архитектор, а не самообразованщина, как Гитлер. Видно, что его образование и системней, и шире. Но при всем том Розенберг в своих книгах слишком уж умничает, козыряет знаниями. Он недостаточно глубок, нов, парадоксален – для философа, и одновременно – труднодоступен по языку.
Действительно, в близком кругу Гитлер, смеясь, рассказывал, что не смог дочитать книгу Розенберга до конца. И такое отношение к ней стало хорошим тоном в кругу нацистских гауляйтеров, коим книга была разослана. Но, несмотря на это, «Миф ХХ века» для Гитлера – очень важная книга. Она твердо закрепляла идеологические, расовые ориентиры НСДАП, позже – всего Третьего Рейха. А значит, те, кому умничать положено по специальности, получали надежно, вроде бы, просчитанный архитектурный каркас национал-социалистической идеологии. Статус сего труда как второй по важности книги национал-социализма получил подтверждение в 1934 году, когда «Миф ХХ века» положили вслед за «Майн кампф» в склеп скончавшегося президента Гинденбурга.
Уже во время Нюрнбергского процесса Розенберг написал очерк «Адольф Гитлер». Там есть такие откровения: «Должен признаться, схожесть наших взглядов по фундаментальным вопросам была поразительной… Тексты своих речей на партийных съездах Гитлер всегда старался читать загодя. Как-то я дал ему для ознакомления текст моего собственного выступления, он прочел его и сказал: “Это так совпадает с моими тезисами, мы будто специально сговорились”. Его отношение ко мне я позволю себе сформулировать так: он всегда очень ценил меня, но я никогда не был его любимчиком».
Думается, словам этим, сказанным незадолго до казни, можно верить. Не зря же вождь среди прочих дал Розенбергу такие «говорящие» должности, как Уполномоченный фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП (1934-1945), руководитель Центрального исследовательского института по вопросам национал-социалистической идеологии и воспитания (1940-1945).
Розенберг с удовольствием напоминает читателю хрестоматийные факты о германской Испании: «Даже сегодня в древних аристократических кругах Кастилии голубая кровь при светлой, нордической коже должна служить знаком благородного происхождения», – и делает примечание: «под руководством вестгота Пелайо началась астурийская освободительная война против мавров. Сид – германского происхождения, как и франкский Роланд (герои старинных баллад, испанской и французской. – О.К.). Энрике, Альфонсо и т.д. – это не что иное, как измененные германские имена; Каталония – это Готалония, страна готов; Андалузия получила свое имя от вандалов: Vandalitia. Еще в XI веке литургия в церквях Испании была вестготской. Голубоглазой была Изабелла Кастильская, белокурой была красота женщин Сервантеса».
В фактическом отношении высказывание правдиво. Но нацистский душок чувствуется сразу. И основная мысль ясна. Средневековое германское завоевание Испании – это не просто исторический факт, это нацистский аргумент: германцы, арийцы изначально, врожденно расово выше других народов по своим качествам. В том числе и по внешним данным.
Теперь процитирую фрагмент, который в тексте Розенберга предшествует приведенному, но по своей «нацистскости» стоит на ступень выше: «Для каждого художника – сознательно или нет – эстетика является функцией, носительницей результата. Она привязана к определенной материи. В человеческом измерении духовно-расовую обусловленность имеют расовые типы – воплощение определенных духовных сущностей, создающая их совокупность цветовых линий. Когда Веласкес хочет оттенить контрастом юную белокурую инфанту, он сажает рядом с ней “карлицу”, то есть представительницу образованного путем кровосмешения типа, которыми Испания перенаселена. Все тупое и рабское на земле увековечено Веласкесом <…> в этих косоглазых убогих калеках». И дальше о Санчо Пансе…
Умалчивая, а то и произвольно выдирая факты из контекста, Розенберг противоречит своей же собственной схеме. И это уже не архитектура с ее суровым сопроматом. Это своеобразная геометрия, то евклидова, то неевклидова, в которой параллельные прямые то пересекаются, то не пересекаются – по усмотрению геометра, впихивающего культурологический материал в расистскую конструкцию.
Речь у Розенберга идет о картине Диего Веласкеса «Менины» (то есть «фрейлины»). Прежде всего – о «белокурой инфанте». Маргарита Австрийская, дочь короля Испании Филиппа IV (1605-1665) и Марианны Австрийской (1634-1696), действительно была блондинкой, но не потому, что она готского происхождения, как можно подумать из аргументации Розенберга. А оттого, что, как видно даже из назойливого титула «Австрийская», происходила из династии Габсбургов, севшей на испанский трон всего-то лет за сто до написания «Дон Кихота» – в 1516 году. Но, чтобы «белокурая инфанта» ассоциировалась не с Австрией, а с древними готскими корнями, титул «Австрийская» автор не упоминает и о Габсбургах (вообще-то крепко не любимых нацистами) не говорит тут ни слова.
Еще – очень жаль, что лица Филиппа IV Габсбурга, отраженного на этой картине в зеркале, практически не видно. Потому что как раз оно является лучшим подтверждением термина «вырождение». Многие поколения Габсбургов, особенно испанских, вступали в брак с близкими родственниками, отчего здоровье у них было очень слабое, да и внешность… Что говорить, посмотрите на портрет Филиппа IV, а еще лучше – на изображение его сына, братика инфанты Маргариты, Карла II (1661-1700), последнего из Габсбургов на испанском троне…
Мне могут возразить: что ж я пристал исключительно к Габсбургам, если Розенберг говорил еще и о «голубоглазой Изабелле Кастильской»? Верно, у этой испанской королевы (правила в 1474-1504 годах) династии Трастамара глаза были именно такого цвета. Тут Розенберг не соврал. И что с того? А у ее супруга Фердинанда Арагонского, родом из той же династии, – карие. Однако об этом Розенберг молчит – факт не из его колоды.
Так же он молчит о том, что дитя Изабеллы и Фердинанда – королева Хуана – имела прозвище Безумная (ученые считают, что у нее была шизофрения). Именно она, выйдя замуж за бургундского герцога Филиппа Красивого (Габсбурга) и родив сына – будущего короля Испании Карла I (1500-1558), привела Габсбургов на испанский трон (в том самом, уже упоминавшемся 1516 году).
Улавливаете? Основатель этой династии – сын сумасшедшей. К тому же браки у испанских Габсбургов с тех пор были настолько тесные, что у последнего Габсбурга, больного и уродливого Карла II, семь из восьми прабабушек-прадедушек являлись потомками Хуаны Безумной! Вот какие белокурые арийские Габсбурги из «расы господ» правили Испанией.
Примеры превосходства «арийской расы», превосходства «чистой расы», превосходства «не смешанной крови», превосходства эстетического, умственного, физиологического, опровергаются фактами, самой жизнью на каждом шагу. И не просто опровергаются, а обращаются в свою противоположность, но из текста Розенберга читатель об этом не узнает.
Теперь поговорим о «карлице», но не о ней одной. Ибо в правом углу картины рядом с нею имеется еще и карлик. Но если карлица действительно уродлива, то карлик, еще мальчик, строен и миловиден. То есть для Розенберга он слишком эстетичен, чтобы упоминать о нем лишний раз в негативном контексте (вообще в своих расовых построениях нацистские лидеры, сами не очень-то привлекательные, были просто помешаны на внешней, физической красоте). Карлицу зовут Мария Барбола, карлика – Николасильо Пертусато. Это их Розенберг называет представителями «образованного путем кровосмешения типа, которым Испания перенаселена. Все тупое и рабское на земле увековечено Веласкесом <…> в этих косоглазых убогих калеках».
Но вот – внимание! – о происхождении «типов, перенаселивших Испанию». Пертусато – из Италии, Мария – из Германии. И пусть не смущает в ней то, что может показаться фамилией: Барбола – уже местное прозвище, в романских языках barba – борода, barbo – усач; очевидно, девушка имела растительность на лице по причине гормональных нарушений.
Не правда ли, красиво, лихо закручено? Сама жизнь как будто издевается над построениями великого теоретика Розенберга. Карлики-то, оказывается, засланные, а не местные. Да еще и откуда! С будущей родины фашизма – Италии (ну этот-то хоть красивый) и будущей родины нацизма – Германии (а эта девушка, увы, просто уродлива).
На фоне всех этих несоответствий особенно убого смотрится псевдоглубина, нарочитая усложненность розенберговского текста: «воплощение определенных духовных сущностей», «создающая их совокупность цветовых линий».
«Ариец» Дон Кихот и «недочеловек» Санчо Панса
Вернемся к героям Сервантеса. Встык к рассуждению о карликах идет описание второго главного героя романа: «Санчо Панса – это расовый тип восточного смуглого человека: суеверный, неспособный в культурном отношении, бескрылый, с материалистическими наклонностями, до известной степени “верный”, но больше все-таки раболепный. Также Санчо не “большой человек”, но сконцентрированное расово-духовное существо, представляющее собой, подобно его господину, трагическое искажение нордического рыцарства, которое под чужим солнцем судорожно возвеличивало себя еще в крови Камоэнса, но протекало также и в жилах Сервантеса».
Многое проясняется. Прежде всего становится ясен трагизм романа в нацистском понимании: «трагическое искажение нордического рыцарства <…> под чужим солнцем». Имеется в виду, что победные, энергичные готы растворились в расово неполноценном местном населении. Правда, кровь их иногда еще бурлит, как в великом португальце Камоэнсе или великом испанце Сервантесе. Но безнадежность этого дерзкого бурления лучше всего проявляется в возвышенном комизме фигуры не понимаемого окружением, побиваемого нордического рыцаря Дон Кихота. (Вот дописал абзац и волнуюсь – не слишком ли хорошо, не слишком ли ярко и красочно передал путаные тезисы Розенберга; так ведь, разбирая, критикуя, и воспеть недолго. Такая опасность всегда подстерегает, когда пишешь о нацизме.)
В данной цитате Санчо Панса стоит максимально близко к Дон Кихоту («…существо, представляющее собой, подобно его господину, трагическое искажение…»). Может сложиться ложное впечатления, что они для Розенберга почти равны. Нет-нет, меж ними – пропасть. Дон Кихот, при всем своем неподобающем комизме, для нацистов фигура титаническая, и в ряду титанов не одинокая.
Уж извините, но наберитесь терпения, чтобы прочитать довольно длинную цитату из Розенберга: «Все обладает самобытной окраской и организацией, предвиденное и неизвестное одновременно, а в центре и рядом стою я, нордический человек, ставшая сознанием индивидуальность. Эта внутренняя структура или сознание являются последней причиной отрывочности, фрагментарности, одиночества, бесконечной удаленности во всей европейской культуре. Дон Кихот, Гамлет, Парцифаль, Фауст, Рембрандт, Бетховен, Гёте, Вагнер, Ницше – все они это пережили, высказали, создали или были свидетелями этого переживания. И здесь нордическое понятие деятельности вырастает в нечто совершенно иное по сравнению с тем, что понимал под “действием” Лао-Цзы и что Будде казалось вредным и приносящим страдания[5]. Еще более отмежевана эта идея деятельности от еврейского усердного труда, движущей силой которого является чисто приземленно-телесная цель. Только для западноевропейца деятельность является выражением внутреннего свойства в духовном развитии без приземленной цели, то есть формой нашей духовной активности. Следуя этому, мы действительно живем здесь, на Земле для высокой цели. Мы приписываем деятельности достоинство, которое нас одних приводит к нам самим».
Написано плохо и путано. Но суть все же ясна. На планете Земля один только нордический человек, представитель высшей расы, чувствует, что живет для высшей цели. Он же один обладает истинной активностью, вдохновенной жаждой деятельности. Именно этим нацисты объясняли тот факт, что многие века история человечества на нашей планете как бы шла по кругу. До тех пор, пока северные арийские народы не завоевали Индию, Персию, Грецию, чуть позже – Италию. Но и тут еще развитие не было столь быстрым.
Согласно нацистам, история пошла семимильными шагами, когда на европейскую арену, как раз к распаду Римской империи, вышли самые активные, самые дрожжевые из арийских племен – германские. Деятельные германцы основывали по всей Европе королевства и прочие государственные образования, начали развивать науки и искусства. Однако, сильно перемешавшись с другими расами, они могут совсем утратить свою силу, свой творческий дух.
Характерен приведенный список-винегрет из персонажей и мастеров разных жанров, составляющий интернациональный западноевропейский нацистский иконостас. Правда, далеко не полный и именно в варианте Розенберга. (Думается, в варианте Гитлера место Ницше занял бы Шопенгауэр. А драматург Шиллер потеснил бы художника Рембрандта.)
Но обратите внимание: квартет литературно-оперных героев – Дон Кихот, Гамлет, Парцифаль, Фауст – открывает не кто-нибудь, а именно Дон Кихот! Скажете, дело в хронологии? Ничуть! «Гамлет» был написан чуть раньше «Дон Кихота», а эпический роман «Парцифаль» вообще – в XIII веке (речь в списке идет именно о герое старинного романа, а не оперы Вагнера, поскольку композитор изменил имя героя на Парсифаль).
Как видим, Дон Кихот, несмотря ни на что, для Розенберга велик. А как же Санчо Панса? Что он не вполне полноценен, Розенберг нам уже объяснил. Да – неполноценен, но насколько именно?
«Контуры “греческого” Силена соответствуют изображению “испанского” Санчо и “испанских” карликов. Кроме того, аналогичные изображения существа с тупой духовностью мы находим по всей Европе. Народы Западной Европы являются следствием расовых смешений и политической системы воспитания, но каждый из них сохранил в формирующих государство силах самое основное от нордического строя и одновременно с этим формирующие силы всей цивилизации. С этим фактом теснейшим образом связан также определяющий нордический идеал красоты, действующий иногда даже там, где нордическая кровь сегодня полностью истреблена. Представление о герое во всей Европе можно отождествить с высокой стройной фигурой, с блестящими светлыми глазами, высоким лбом, с сильной, но не чрезмерной мускулатурой. Представить героем приземистого широкоплечего человека с саблеобразными ногами, толстым затылком и плоским лбом невозможно».
Тут, прежде всего, нужно напомнить, кто такой Силен, «соответствующий “испанскому” Санчо». Это частый герой античных сюжетов – мифическое существо, вроде сатиров, перешедшее в древнегреческую драму из малоазиатской мифологии. Силены обычно изображались низкорослыми, толстыми, уродливыми (иногда с лошадиными ушами, хвостом, ногами и копытами). В немецком языке все имена существительные пишутся с большой буквы, поэтому непонятно, говорит ли Розенберг о роде силенов или о конкретном Силене – сыне бога торговли и плутовства Гермеса. Силен вскормил и воспитал бога виноделия Диониса. Сопровождая ученика, обычно в пьяном виде, он ездил на осле. (Санчо Панса, как мы помним, тоже частенько прикладывается к винишку и путешествует на осле.)
Одним словом, и внешность, и происхождение, и окружение Силена – никудышные. По нацистским теориям в древнегреческой культуре возвышенное, здоровое нордическое (дорическое) ядро с самого начала испытывало пагубное воздействие низкого азиатского, пеласгического (от названия доэллинских жителей Греции – пеласгов) элемента. Так, Зевс, Аполлон, Афина были «хорошими», цивилизованными, нордическими богами, а торгаш Гермес и пьяница Дионис – «плохими», дикими, чуждыми для европейца, заимствованными из дикой азиатчины… И дальше, через века и народы Европы, нацисты тянут две эти расово-эстетическии линии – златокудрого, белокожего Аполлона[6] (бога, пришедшего с Севера, куда его раз в год увозят верные белокрылые лебеди) и малоазиатского Силена. Арийские нордические люди «с высокой стройной фигурой, с блестящими светлыми глазами, высоким лбом, с сильной, но не чрезмерной мускулатурой». И низшие расы – «приземистый, широкоплечий человек, с саблеобразными ногами, толстым затылком».
Здесь же – обратите внимание – происходит очень важная нацистская подмена. «Контуры “греческого” Силена соответствуют изображению “испанского” Санчо». Но ведь Силен, как мы помним, очень часто изображался полуживотным – конские уши, хвост, конские ноги и копыта… Следовательно, «соответствующий» Санчо, «расовый тип восточного смуглого человека: суеверный, неспособный в культурном отношении, бескрылый, с материалистическими наклонностями… раболепный… с тупой духовностью», тоже как бы не вполне человек. Именно – недочеловек, по-немецки – унтерменш.
Так классический романный двойной образ – высокий, стройный с продолговатым лицом Дон Кихот и толстый, приземистый, с мясистыми ляжками и круглой рожей Санчо Панса – становится для нацистов прекрасной иллюстрацией их представления о нордической расе господ и низшей расе слуг, рабов, недочеловеков.
Фигура Homo Sapiens и форма его черепа как фактор, определяющий сущность человека? До этого надо было додуматься! И до этого додумались в XIX веке, еще до нацистов.
Благодаря изучению набора Y-хромосом, изменениям, мутациям в них, сегодня можно более-менее точно проследить пути миграции народов, увидеть родственные элементы в разных этносах и генеалогически далекие группы внутри одного этноса (определяемого по общности языка). Но в 20-40-е годы наука была развита куда меньше. Популяционной генетики, достоверно изучающей генетическую историю человечества, еще не было. Ее заменяла краниология и антропосоциология.
О том, что это, нужно рассказать подробней.
«Череп» по-гречески – «кранион». Краниология – наука о черепах, а раздел антропологии и медицины, занимающийся измерением черепов, называется краниометрией. В самом по себе измерении черепов нет ничего вредоносного. Если не мерить формой черепа право на жизнь, как это было при нацистах.
Все очень просто. Есть головной указатель – отношение ширины головы к ее длине. У кого он составляет 0,75 и меньше – длинноголовые (долихоцефалы). У кого – 0,81 и больше – короткоголовые (брахицефалы). У кого в пределах 0,75 – 0,81 – среднеголовые (мезоцефалы).
Дальше начинается антропосоциология. Население Европы делится антропосоциологами на три основные расы. Первая – собственно европейская, она же – нордическая, арийская. Это люди длинноголовые, белокурые, высокорослые, отличающиеся честолюбием, энергией, умом, идеализмом. То есть – элита. Вторая раса – альпийская. Короткоголовые, темные, малорослые люди, консервативные, осторожные и «малогениальные». Третья – средиземноморская. Они хоть и длинноголовые, но темные, смуглые. По своим качествам, увы, даже ниже альпийцев.
История Европы, мира рассматривалась антропосоциологами, а вслед за ними нацистами, с этой точки зрения. И выписывалась в итоге внешне стройно, логично. Гитлер и Розенберг лишь позаимствовали выводы своих предшественников. И, что называется, вооружились ими. А своих расовых служителей вооружили циркулями для измерения черепов. Если среди «неполноценных народов» обнаруживались длинноголовые, высокие, светловолосые дети, молодые люди, их могли даже забрать, причислить к своим – к арийцам, германцам. Особенно многих успели вывезти из оккупированной Польши.
Описан и такой случай. Мимо Гиммлера, посещавшего Белоруссию в 1941 году, шел строй евреев. Среди них высокий стройный блондин, со светлыми глазами и вытянутым лицом. Гиммлер буквально вытащил эту «расовую жемчужину» из толпы «неполноценного» планктона. Через переводчика спросил у парня, были ли у него в роду неевреи. Тот, подумав, сказал, что нет. И пошел со всеми – навстречу общей судьбе. А Гиммлер очень расстроился. Очень – ведь он был идеалистом. Расовым.
Исказитель Гюстав Доре
Перечитаем описание Дон Кихота – подходит ли он на роль нордического рыцаря? «Крепкого сложения, телом сухопар, лицом худощав». Про цвет волос ничего не сказано, но если сам Сервантес был рыжеволос, то почему же считать темноволосым его главного героя, второе «я»? То есть антропометрически наш герой идеально подходит под описание антропосоциологов – истинный ариец.
А исторически, генеалогически? Тоже! О том, что он прямо назван готом, мы уже говорили. И все прочие факты биографии, детали окружения только подтверждают это. Указания на древнее, рыцарское (а значит, готское) происхождение Дон Кихота – прямые.
В первом же предложении о нашем герое сказано, что он из тех дворян, «идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите…». В оригинале у Сервантеса говорится о копье в оружейной стойке (lanza en astillero) и овальном кожаном щите (adarga). Именно такие стойки астиллеро были у входа в рыцарские дома и замки. А форма и технология щита адарга (или адагра) были позаимствованы у сарацинов – арабов во время Крестовых походов. Походы эти начались в 1095 году и длились два века. Так что дворянство Дон Кихота действительно древнее, не купленное.
И полная противоположность рыцарю, патрицию Дон Кихоту – плебей Санчо Панса. Рыжеволосый высокорослый энергичный идеалистический долихоцефал и темноволосый низкий меркантильный (или, как предпочитали говорить нацисты, «материалистический») брахицефал. Расово: ариец и альпиец. Все по нацистским теориям!
Все, да не все. Дело в том, что образ Санчо Пансы в нашем представлении несколько искажен. Да, он, конечно, пониже своего чрезвычайно долговязого хозяина и все же – совсем не карлик. Сам Сервантес говорит, что у него «толстый живот, короткое туловище и длинные ноги». То есть фигура совершенно не та, что мы привыкли рисовать перед своим внутренним взором, а иллюстраторы – на бумаге. Толстый живот и длинные ноги – это не комизм карлика или коротышки, а скорее комизм беременной фотомодели или толстой цапли[7].
Не сказано также о форме лица, о темноволосости и курчавости Пансы. Говорится только, что борода густая и всклокоченная.
Примерно то же и со смуглостью. Нигде она не упомянута. Во втором томе указывается, что Санчо лишь догнал своего хозяина по темноте загара, естественного для путешественников…
Интересно получается – литературный Санчо Панса не так уж уродлив и не так похож на Силена, как пишет Розенберг. А кто ж на него похож?
Санчо Панса многочисленных иллюстраторов! Прежде всего, самого известного и популярного из них (и, как мы помним, обожаемого фюрером) – Гюстава Доре. Особенно велико сходство с силеном, сатиром, паном на рисунке в конце второго тома, где Панса, приспустив штаны, хлещет вместо себя деревья. Ноги у него там не то что не длинные, а чрезвычайно короткие и невероятно толстые.
Как мы помним, в библиотеке у Гитлера был «Дон Кихот» в подарочном оформлении с роскошными и многочисленными иллюстрациями Доре. Но интересный вопрос: иллюстрации эти нравились фюреру только ли потому, что их делал действительно гениальный художник? Или, может, что-то в них совпало со взглядами фюрера?
Совпало! То есть Гюстав Доре в этом не виноват, но совпало. Несколько раз по ходу романа его действующие лица, противостоящие ламанчскому рыцарю, напяливают на лицо длинные крючковатые карнавальные носы. В тексте полоумные Дон Кихот и Санчо пугаются и даже не всегда могут определить, что носы не настоящие. У Доре имеются соответствующие изображения крючконосых. Особенно жалостно и одновременно отвратительно выглядит рисунок в конце первого тома[8]. Там, где Дон Кихота посадили в клетку, чтобы отвезти домой. Он, возвышенно-печальный, а со всех сторон – эти мерзкие носы сквозь прутья решетки, и вытаращенные глаза, и отвратительная усмешка какого-то толстого бородатого очкарика. Так это же очень похоже на антисемитскую карикатуру из нацистской прессы, нацистских предвыборных плакатов!
Иллюстрируя роман, Доре стремился к типизации, к сильным, однозначным выразительным средствам. Это я к чему? К тому, что Гюстав Доре иллюстрировал «Дон Кихота» как трагифарс, возвышенный бурлеск. А в фарсе, бурлеске нет полутонов. Добрый так добрый, злой так злой; красивый так красивый, уродливый так уродливый. Поэтому все испанские простолюдины (для нацистов – неполноценные, рабские расы) у него – уродливы, а все дворяне, аристократы (для нацистов – потомки германцев, готских завоевателей) – пасторально красивы.
Конечно, Гюстав Доре в этом не виноват, но Гитлер, нахваливая его работу, выполненную «в стиле гениального художника», имел в виду не только филигранную технику, но и эту – нечаянно, но так логично сложившуюся идеологическую нагрузку.
В итоге получается картина для Сервантеса, «Дон Кихота» и их почитателей весьма терпимая. Есть великое гуманистическое произведение, а нацисты своей трактовкой, преступной, глупой, неправильной, его испортили.
Но это не так.
РАСИЗМ, КСЕНОФОБИЯ В ИСПАНИИ
И В РОМАНЕ СЕРВАНТЕСА
Одно из самых распространенных заблуждений: все плохое, что есть в национал-социализме, самими же нацистами придумано, написано и воплощено в жизнь.
«Воплощено» – да (и то не все, ведь «белый» расизм и антисемитизм существовали задолго до них). Но «придумано и написано» – уж точно нет! Ни Гитлер, ни нацисты ничего сугубо своего не открывали, не изобретали (в отличие от того же Маркса), все составные элементы своей теории и практики они позаимствовали, надергали, как нитки, у других: и у стóящих мыслителей, и у лжепророков, да и в истории, в литературе тоже. У того же Маркса, кстати, наци много чего переняли: приемы пропаганды, принципы построения партии.
Роман «Дон Кихот», его реалии, а значит, реальность современной ему Испании, были для нацистов близки, понятны, соразмерны их идеям и опыту. И многое из той практики они тоже позаимствовали.
Чистокровные, заметьте, христиане
При чтении романа читатель, недостаточно подкованный исторически, не раз спотыкается о словосочетание, кажущееся абсурдным. И потому представляющееся шуткой, тонкой авторской иронией: «чистокровный христианин». Как это? Почему христианин – «чистокровный»? Ведь в христианстве нет «ни эллина, ни иудея». И человек любой крови, любой национальности может быть (стать) христианином…
Поскольку первые несколько раз эти слова употребляются по отношению к потешному Санчо Пансе, то такая шутка кажется вполне естественной.
«Слезы Санчо Пансы и его в высшей степени благородное намерение приводят автора этой истории к мысли, что он, видимо, человек не простой, – во всяком случае, чистокровный христианин».
«– Дай-то бог, – сказал Санчо. – Ведь я чистокровный христианин, а для того, чтобы стать графом, этого достаточно.
– Более чем достаточно, – возразил Дон Кихот».
Однако далее «чистокровными христианами» называют и других персонажей. И тогда становится ясно, что тут не до шуток. Вот что говорит в романе о своих родителях одна обманутая девушка, повстречавшаяся путникам:
«Словом, они (родители. – О.К.) хлебопашцы, люди простые, ни с каким нечестивым племенем ничего общего не имеющие, самые настоящие, что называется – чистокровные христиане, но они очень богаты, ни в чем себе не отказывают и, в сущности, теперь уже мало чем отличаются не только от идальго, но даже и от кавальеро».
Итак, «чистокровные христиане» – это те, кто «ни с каким нечестивым племенем ничего общего не имеют». То есть все-таки речь идет о национальности.
Но почему, каков здесь контекст?
В VIII–XI веках, находясь под владычеством арабов, Испания являлась составной частью арабского халифата. И была отвоевана христианами в ходе долгой вековой войны – Реконкисты. Но в средние века (в отличие от современности) мусульманство было религией более терпимой, нежели христианство. На территории халифата позволено было жить и исповедовать свою веру и христианам, и иудеям.
С победой и утверждением христианства все изменилось. Иноверцам было предложено поменять веру или убираться прочь. Многие меняли веру лишь для вида, тайно сохраняя прежние обычаи. За этих отступников, еретиков принималась инквизиция. А в стране росла подозрительность против «ненастоящих» христиан.
В 1449 году в Толедо – между прочим, столице кастильской провинции Ла-Манча – вспыхнул мятеж. В ходе его крепко пострадал квартал Магдалины, в котором жили евреи и новообращенные христиане. Но они же в итоге и были признаны виновными. После этого сначала в этом городе, а потом и во всей Испании начали принимать закон о «чистокровных христианах» (отмененный лишь четыре века спустя – в 1850-60-х годах). Название его – «Статут о чистоте крови», «Estatutos de limpieza de sangre»[9].Согласно статуту лишь «исконные», «старинные», «коренные» – чистокровные – христиане могли находиться на военной, церковной, государственной службе, преподавать в университетах, отплывать за море в Америку, свидетельствовать против других чистокровных христиан в суде. Для нечистокровных также вводились некоторые ограничения на места проживания.
Чистокровными христианами[10], принадлежащими к роду (семье) без примесей, признавались те, у кого было христианское происхождение «с четырех сторон» (то есть от четырех предков) с «незапамятных времен». И никаких новообращенных в христианство из ислама и иудаизма!
Правда, термин «незапамятные времена» выглядел не совсем четким юридически. На практике человек должен был предоставить документы о христианском происхождении лишь папы, мамы, двух бабушек и двух дедушек. А в чем-то такая неточность была даже плюсом – если кто-то кому-то не нравился, можно было копаться в его предках, выискивая евреев и арабов в дальних поколениях.
Не удивительно, что периодически страну наводняли разоблачения, вскрывавшие истинное происхождение «чистокровных христиан», прежде всего высшей знати. Самыми шумными были «Зеленая книга» («El Libro Verde», 1507) об арагонской аристократии и памфлет «Плесень знатности испанской» («El Tizón de la Nobleza Española», 1560) об аристократии кастильской. Обратите внимание, Арагон и Кастилия – самый центр испанской государственности! Помните династию Трастамара – королеву Изабеллу Кастильскую и короля Фердинанда Арагонского, о которых мы уже говорили? Их брак (1469) объединил Кастилию и Арагон, положив начало формированию Испании. Так вот, в этих памфлетах и они разоблачены! Покопавшись в хрониках, доброхоты обвинили в еврейском происхождении всю эту древнюю династию.
Интересный факт – появление и распространение по Испании «Статута о чистоте крови» тогдашний римский папа Николай V, считавшийся прекраснодушным гуманистом, покровителем искусств и библиотек, не одобрил (1449). И основатель Ордена иезуитов, столь ненавидимый нацистами Игнатий Лойола (1491–1556) на эти законы тоже плевал, заявив, что «считал бы большой честью иметь одну кровь с Христом». То есть с евреем! Молодец Игнатий. Своими делами первый иезуит подкрепил правдивость слов о желательности родства с первым христианином – секретарем назначил одного новообращенного христианина (проще говоря, представителя семейства выкрещенных евреев или арабов). А позже, уже перед смертью, назвал своим преемником другого человека такого же происхождения.
Зато полвека спустя папа Александр VI (между прочим, уроженец Валенсии, даровавший Изабелле и Фердинанду Трастамара высокое звание «Католических королей») позаимствовал положения «Статута» для монашеского Ордена Святого Иеронима и тем самым подтвердил его законность (1496).
Бюрократизированная процедура доказательства «чистоты крови» была для Испании делом обычным, И сам Сервантес не раз проходил через нее, поступая на воинскую, церковную или государственную службу. Но там, где бюрократия, неизменно появляются коррупция и кумовство. За деньги, по дружбе или из боязни перед власть имущими делопроизводители могли пойти на подлог. Потому-то злые языки и говорили, что католические епископы по ночам бегают на старые еврейские кладбища, чтобы выкопать своих предков.
Так странным образом получалось, что «Статут о чистоте крови» не раскалывал общество на высокородную аристократию и убогий плебс. Напротив, он объединял тех и других в некое подобие национально-религиозной общности. Потому что подозревать в нехристианском происхождении могли равно и тех, и других. Потому что гордиться «чистокровным христианством» могли равно и те, и другие.
Вот ведь и Санчо Панса обожает поговорить о своей «чистокровности». И Дульсинея Тобосская провозглашена такою же в стихах, завершающих первый том (тех самых, что, как мы помним, писаны готическими буквами):
Гордость своего села,
Не знатна, но чистокровна,
В Дон Кихоте пыл любовный
Эта скотница зажгла.
«Не знатна, но чистокровна» – какая хорошая формула для плебса, жаждущего уважения, признания. Формула, в которой вторая часть – «но чистокровна» – извиняет, заслоняет, перебивает высокомерие первой – «не знатна».
Белый расизм оруженосца
И чуть подробнее о Санчо Пансе. Какой милый человек. Да, несколько меркантильной, но зато какой верный, простодушный, чистосердечный. Особенно простодушен и чистосердечен Санчо в своем расизме, для того времени, впрочем, совершенно естественном. Итак, священник и цирюльник рассказали Дон Кихоту, что несчастная девушка, встреченная ими по пути – принцесса Микомиконская, прибывшая откуда-то из Гвинеи.
И вот уж Санчо размечтался, что его хозяин рыцарь Дон Кихот окажет ей содействие, после чего женится и обретет желанное королевство. И выделит, наконец, своему верному оруженосцу, вассалу Пансе какой-нибудь титул и территорию с подданными.
«Одно лишь огорчало его – то, что королевство это находится в стране негров и что люди, коих определят к нему в вассалы, будут чернокожие; впрочем, воображение его тут же указало ему недурной выход, и он подумал: “Ну и что ж такого, что вассалами моими будут негры? Погрузить на корабли, привезти в Испанию, продать их тут, получить за них наличными, купить на эти денежки титул или должность – и вся недолга, а там доживай себе беспечально свой век! Будьте спокойны, мы не прозеваем, у нас хватит сметки и смекалки обстряпать это дельце и мигом продать тридцать или там десять тысяч вассалов. Ей-богу, я их живо спущу, всех гуртом или уж как там придется, но только продам-то я черных, а вернутся они ко мне серебряными да золотыми. Нет, я не такой дурак, как вы думаете!” И так все это его занимало и радовало, что он забывал о неудобстве пешего хождения».
Не ищите в этой цитате сатиры или обычного для Сервантеса второго-третьего смысла. Сказано именно то, что сказано. И смеяться полагается лишь над несбыточностью мечтаний простодушного оруженосца, собиравшегося продать десять-тридцать тысяч своих чернокожих вассалов. Для Европы XVII века мысль о том, что негры созданы природой для того, чтобы быть рабами у «белых», – совершенно нормальна[11].
Тут, кстати, очень важно уточнить, где находится «Микомиконское королевство» и что это слово означает (тем более, как мы помним, фюрер к чтению подходил с точки зрения географической, познавательной). Священник, придумавший весь этот розыгрыш, четко указал, что Микомиконское королевство – в Гвинее. Так в Европе того времени называли всю Западную Африку южней Сахары, поставлявшую на мировой рынок рабов.
«Mico» же в испанском, да и других европейских языках – род обезьян. Макакомакакское королевство – смешная и очень грязная шутка. Говоря словами набоковских «Лекций о “Дон Кихоте”» – «оскверненный юмор».
Правда, малограмотный Санчо, для веселого ералаша, сходу перепутал Гвинею с Эфиопией. Но его грамотный автор Сервантес и прочие просвещенные читатели четко отличали невольничий берег Западной Африки от ее Востока – союзницы Португалии и Испании в войне с Османской империей, христианской Эфиопии, в которой вовсю миссионерствовали иезуиты. В этом соль второй шутки. А дальше, развив ее, священник доводит все до абсурда. Он поясняет Дон Кихоту, как добраться до Микомиконии. Это где-то в районе «большого озера Меоны, то есть Меотиды».
«Meona» – по-испански младенец женского пола, а Меотида – античное название Азовского моря. Тут юмор в том, что младенец много писает и может написать не маленькую лужу, а большое озеро или даже море, причем античное. Подхватив эту шутку, переводчик на немецкий Людвиг Тик перенес королевство будущих рабов еще чуть восточней, на берега «Kaspischen Meers oder Kaspisser Sees». То есть Каспийского моря или Касписательного озера[12]. Надо ли уточнять, что во времена, когда «Дон Кихота» читал Гитлер, берега Каспия на 80 процентов принадлежали России[13].
Скажете, пустяк? Нет! По крайней мере советская цензура так не считала. Ведь, судя по всему, Николай Любимов, работая над своим переводом, признанным позже лучшим, позаимствовал находку Людвига Тика и написал: «…вы очутитесь в виду великого озера Писписийского, то бишь Каспийского». Но… «Писписийское» – по поводу советского Каспия? Жители побережья, которое на момент перевода было советским, – как потенциальные рабы? И все это в сталинские 40-50-е?!
Невозможно. Вот и пришлось замечательному переводчику скрестить гуся со свиньей. В результате мы до сих пор читаем в варианте перевода, давно уж признанном классическим, загадочную нескладную фразу – «в виду великого озера Писписийского, то бишь Меотийского». То есть и тут, конечно, можно догадаться, о чем идет речь, но нужно очень поднапрячься…
К началу XX века, когда появился нацизм, «белый» расизм «цивилизованного» мира стал более гуманным: негры существуют для того, чтобы быть прислугой. Причем этот вариант расизма актуален не только для нацистов, но и для британцев, американцев, которые считали необходимость раздельного существования рас самоочевидной. Лишь Франция, Французская империя имела несколько более либеральное законодательство…
Одним словом, и в смысле традиционного, классического расизма «Дон Кихот» для нацистов – вполне своя книга[14].
Милостивое изгнание «нечистокровных»
Первый том «Дон Кихота» был издан в 1605 году, второй – в 1615-м. Между двумя этими датами, в 1609–1613 годах, в Испании произошло событие, для этой страны привычное и знаковое. Из страны были высланы мориски – арабы, насильно обращенные в христианство. Евреев же, в том числе евреев, обращенных в христианство – маранов, – выслали задолго до того, в 1492 году.
Именно поэтому о маранах и евреях в «Дон Кихоте» ничего не говорится. А вот морискские раны были очень свежими. И это нашло свое отражение во втором томе «Дон Кихота».
Тут нужно хорошенько припомнить, что происходит ближе к концу романа, в 54 главе. Санчо встречает христианских паломников из Германии. Как человек добросердечный, отдает им все свои запасы: «полкаравая хлеба и полголовы сыру». Они стали просить на немецком еще и денег: «Гельте, гельте!»
И вдруг один из паломников воскликнул:
«– Как, друг мой Санчо Панса, неужто ты не узнаешь своего соседа, Рикоте-мориска, сельского лавочника?
При этих словах Санчо посмотрел на него еще внимательнее, стал припоминать, наконец понял, кто перед ним, и, не слезая с осла, обнял Рикоте за шею и сказал:
– Да какой же черт узнал бы тебя, Рикоте, когда ты эдаким чучелом вырядился? Скажи, пожалуйста, кто это тебя так обасурманил и как у тебя достало смелости возвратиться в Испанию? Ведь тебя могут схватить, узнать, и тогда тебе не поздоровится.
– Коли ты меня не выдашь, Санчо, то я уверен, что в этом одеянии никто меня не узнает, – возразил паломник. – <…> Тебе хорошо известно, сосед и друг мой Санчо Панса, как устрашил и ужаснул всех соплеменников моих тот указ, который его величество повелел издать против нас и обнародовать <…>. Я рассудил, <…> что мне надобно одному, без семьи, уйти из села и выбрать место, куда бы можно было со всеми удобствами и не так поспешно, как другие, перевезти родных <…>. И я не мог не верить королевскому указу, ибо знал, какие преступные и безрассудные замыслы были у наших, столь коварные, что только божьим произволением можно объяснить то, что король успел претворить в жизнь мудрое свое решение, – разумеется, я не хочу этим сказать, что мы все были к этому заговору причастны, среди нас были стойкие и подлинные христиане, но таких было слишком мало, и они не могли противиться нехристям; как бы то ни было, опасно пригревать змею на груди и иметь врагов в своем собственном доме. Коротко говоря, мы наше изгнание заслужили, но хотя со стороны эта кара представлялась мягкою и милосердною, нам она показалась более чем ужасной. Всюду, куда бы ни забросила нас судьба, мы плачем по Испании: мы же здесь родились, это же настоящая наша отчизна, и нигде не встречаем мы такого приема, какого постигшее нас несчастье заслуживает, но особенно нас утесняют и обижают в Берберии и повсюду в Африке, а ведь мы надеялись, что там-то нас, уж верно, примут с честью и обласкают. Не хранили мы того, что имели, а теперь вот, потерявши, и плачем, и почти всем нам до того хочется возвратиться в Испанию, что большинство из тех, кто, как, например, я, знает испанский язык, – а таких много, – возвращается обратно, бросив на произвол судьбы жен и детей: так мы любим Испанию. <…> И вот, Санчо, я собираюсь теперь выкопать клад, который я в свое время зарыл в землю, а закопал я его за селом <…>.
На это Санчо ему сказал:
– <…> Сдается мне, что зря ты будешь искать свой клад, потому у нас прошел слух, будто у шурина твоего и жены при таможенном досмотре отобрали много жемчуга и золотых монет.
– Все это вполне вероятно, – заметил Рикоте, – но только я убежден, Санчо, что клада мои родные не трогали: ведь я, боясь, как бы из того не вышло беды, не открыл им, где он зарыт, и вот если ты, Санчо, согласишься пойти со мной и помочь мне выкопать его и спрятать, я дам тебе двести эскудо, – они тебе пригодятся на твои нужды, а мне известно, что ты очень даже нуждаешься.
– Я бы тебе помог, – ответил Санчо, – но я нимало не корыстолюбив, иначе я нынче утром не выпустил бы из рук одной должности, – останься же я на ней, так у меня стены в доме были бы золотые, а через полгода ел бы я на серебре. Да и потом помогать врагам его величества – это, по моему разумению, измена, и оттого не только что за двести эскудо, которые ты мне обещаешь, но если б ты даже чистоганом выложил сейчас передо мной все четыреста, и то бы я с тобой не пошел. <…> Скажи спасибо, что я тебя не выдам, а теперь – час добрый, ступай своей дорогой, а я поеду своей: я хорошо знаю, что и с праведно нажитым иногда расстаешься, а с неправедно нажитым беды не оберешься.
– Не хочешь – как хочешь, Санчо, – молвил Рикоте. – Ты мне вот что скажи: когда моя жена, дочь и шурин уезжали, ты был в это время дома?
– Как же, был, – отвечал Санчо, – и я могу тебе сказать, что, сколько ни было в селе народу, все выбежали поглядеть на твою дочь – до того она пригожа, и все говорили, что такой красавицы на всем свете не сыщешь <…>, и даю тебе слово, что многим хотелось спрятать ее и похитить по дороге, да только боялись нарушить королевский указ».
Извините за длинную цитату, но, право же, она того стоит. И к ней еще необходимы пояснения.
Прежде всего, о строгом указе. Точнее, указах. Их было два – в 1609 и 1610 годах, один обрушился на морисков Гранады, Мурсии и Андалусии, другой – Кастилии, Эстремадуры и Ла-Манчи. Причем первоначально морискам, связанным браком с местным христианским населением («дочка моя Рикота и жена моя Франсиска Рикоте – христианки и католички») разрешено было остаться на месте. Их «добил» только третий королевский указ 1613 года, по которому изгонялись и они.
А теперь о строгости указа. Вот что говорит Рикоте: «Ты, верно, слышал, сколь грозен был этот указ для несчастных моих соплеменников». Но было ли чего пугаться? Конечно! Под страхом смертной казни мориски должны были убраться в течение трех дней.
Однако что это за история о кладе? Неужели это пародийная отрыжка рыцарских романов? Нет! Обратим внимание на слова Санчо: «Сдается мне, что зря ты будешь искать свой клад, потому у нас прошел слух, будто у шурина твоего и жены при таможенном досмотре отобрали много жемчуга и золотых монет». Таможенники отобрали драгоценности не просто так, а по закону. По сути, согласно королевскому указу изгнанников банально ограбили. Недвижимое имущество конфисковывалось. Только то и твое, что сможешь унести в руках. Но при этом не разрешалось увозить с собой ни драгоценностей, ни денег. Естественно, что многие пытались припрятать, закопать все самое ценное, чтобы впоследствии отрыть и забрать.
«И даю тебе слово, что многим хотелось спрятать ее (дочь. – О.К.) и похитить по дороге, да только боялись нарушить королевский указ». Здесь тоже все правда – бояться было чего: королевский указ грозил конфискацией имущества за оказание помощи и предоставление убежища морискам.
В этом смысле беспримерная верность Санчо Пансы родине. «Помогать врагам его величества – это, по моему разумению, измена, и оттого не только что за двести эскудо, которые ты мне обещаешь, но если б ты даже чистоганом выложил сейчас передо мной все четыреста, и то бы я с тобой не пошел» может трактоваться и как испуг перед суровым наказанием.
Но в таком случае тем выше следует ценить порядочность Пансы: «Скажи спасибо, что я тебя не выдам, а теперь – час добрый, ступай своей дорогой, а я поеду своей».
«Мавританская сволочь» и «воры цыгане»
Еще интересный вопрос: как относился к этому указу и к изгнанию морисков сам Сервантес? Он ведь автор загадочный. Писал вроде простую пародию, а получился гениальный многогранный роман. Может, и здесь за подчеркнутым восхищением мудростью королевского указа, за покаянием и признанием персонажем-мориском своей вины упрятаны издевка, сатира?
«Я не мог не верить королевскому указу, ибо знал, какие преступные и безрассудные замыслы были у наших, столь коварные, что только божьим произволением можно объяснить то, что король успел претворить в жизнь мудрое свое решение». А дальше через предложение просто очаровательно сформулировано: «Коротко говоря, мы наше изгнание заслужили, но хотя со стороны эта кара представлялась мягкою и милосердною, нам она показалась более чем ужасной».
Кто бы объяснил со стороны, в чем «мягкость и милосердность кары»? Людей, которых только подозревают, что они могут стать пособниками то ли турок, то ли англичан, – всех, без разбору – ободрали как липку и выставили за дверь. Хотя… да, с другой стороны, во Франции сорока годами ранее, во время Варфоломеевской ночи с иноверцами действительно обошлись много хуже. Такая уж была пора – простых, кардинальных, жестоких решений.
Да, хотелось бы верить в благородную тонкую иронию Сервантеса. Но в данном случае не верьте. Более всего нужно радоваться тому, что в его сердце, храбром сердце солдата Испанской короны, верного королю и его указам, нашлось достаточно благородства и гуманизма, чтобы вообще сказать в «Дон Кихоте» хоть какие-то добрые слова о морисках. Но возводить это проявление доброты в абсолют не стоит. Позиция автора все же была несколько иной.
В 1613 году писатель выпустил сборник «Назидательных новелл». Написаны они были в разное время, однако к выходу книги подверглись общей обработке. Заканчивается сборник «Беседой двух собак». Острой сатирой, в которой собаки Берганса и Сипион говорят о многом таком, про что люди говорить стесняются. И тем четвероногие как бы подводят итог всему, о чем говорилось в предыдущих новеллах.
Конечно, нельзя приписывать автору слова, мнение его героев, тем более таких гротескных, четвероногих (что называется, «собаки брешут»). Но если это и не мнение самого Сервантеса, то уж по крайней мере точно переданные настроения, витавшие в испанском обществе. К тому же нельзя забывать об общем названии новелл – «Назидательные», влияющем на их восприятие читателем.
Так вот о морисках в «Беседе двух собак» сказано весьма откровенно.
«Б е р г а н с а. <…> Мне хотелось изучить жизнь своего хозяина и тем самым составить себе представление о маврах, обитающих в Испании. О, сколько вещей и каких вещей мог бы я рассказать тебе, друг Сипион, об этой мавританской сволочи, если бы не мысль, что для такого рассказа мне и двух недель будет мало! <…> Было бы чудом отыскать среди них одного мавра, искренне верящего в святой наш христианский закон: вся их забота состоит в том, чтобы копить деньги и беречь накопленное. С этой только целью они и работают, отказывая себе даже в еде: когда к ним в руки попадает реал, в особенности же не простой, они присуждают его к пожизненному тюремному заключению; таким образом, все время наживая и ничего не расходуя, они собирают и хранят у себя огромные деньги, из тех, что обращаются в Испании. Они – ее копилки, ее моль, ее сороки и ее хорьки: всё они собирают, всё прячут и всё поглощают. Не следует забывать, что их много и что каждый божий день они понемногу наживают и откладывают (а медленная лихорадка подтачивает жизнь с такой же силой, как и скоротечная); поскольку, однако, мавры все время размножаются, все время увеличивается и число укрывателей, причем опыт показывает, что они множатся и будут множиться без конца. Дело в том, что за целомудрием они не гонятся и в монастыри не вступают; все они женятся и плодятся, потому что умеренная жизнь увеличивает силы деторождения. К тому же от войны им погибать не приходится, и военные труды не надрывают их силы. Они нас спокойно обкрадывают и, перепродавая плоды наших полей, богатеют, обрекая нас на верную бедность. Слуг они не держат и прислуживают себе сами; на обучение детей не тратятся, потому что вся наука у них сводится к грабежу нашего добра, а этому они скоро выучиваются…»
Я уже говорил, что, поскольку евреи были изгнаны из Испании на сто с лишним лет раньше, Сервантес о них не упоминает. Но тут, к месту, устами собаки Бергансы мастер сам поставил знак равенства между маврами и евреями:
«Б е р г а н с а. <…> Слышал я, что от двенадцати сыновей Иакова, вступивших в Египет, к тому времени, когда Моисей освободил евреев из плена, произошло шестьсот тысяч мужей, не считая жен и детей; разочти же теперь, сколько людей наплодят мавры, которых у нас несравненно большее количество?»
Прелестно! Ну, это уже просто как будто из «Майн кампф» списано… То есть, извините, наоборот. Может, все же фюрер, кроме «Дон Кихота», и «Назидательные новеллы» освоил?..
Но не менее интересна реакция второй собаки.
«С и п и о н. От всех зол, которые ты отметил и описал в общих чертах, многие уже искали спасения, и мне отлично известно, сколько ужасных язв ты сейчас обошел молчанием. До сих пор никому не удалось изыскать надлежащие меры, но государство наше имеет разумных рачителей, способных понять, сколько мавританских змей растит и отогревает на своей груди наша Испания, а потому, с божьей помощью, они найдут от этого зла скорое, надежное и верное средство. Можешь продолжать».
«Скорое, надежное и верное средство от этого зла» – вот как воспеты королевские указы об изгнании. Издано-то, напомню, в 1613-м.
А прямо перед тем собаки рассуждают… О ком бы вы думали? О цыганах, «любимых» фюрером не меньше, чем евреи.
«Б е р г а н с а. <…> Не побрезгуй прослушать рассказ о том, что случилось со мной у цыган, спрятавших меня в пещеру».
И снова – хорошенькое начало. Брезгливость к «фараонову племени» столь велика, что даже собаки могут побрезговать тем, чтобы послушать рассказ о случившемся у цыган. Вы можете подумать, что я преувеличиваю? Нисколько! Ибо, продолжая рассказ, Берганса сразу же поясняет, почему слушатель может «побрезговать».
«Б е р г а н с а. Время, проведенное мною у цыган, ушло на то, чтобы разобраться в бесчисленных хитростях, надувательствах и обманах, а также кражах, которыми они занимаются (все равно: цыганы и цыганки) чуть ли не с той самой минуты, как покидают пеленки и начинают ходить. Ты знаешь, какое множество цыган рассеяно по Испании. Так вот, все они находятся в сношениях, имеют сведения друг о друге и сваливают и перекладывают кражи с одного на другого, а второй – на первого. <…>
Для сокрытия своей праздности они занимаются выделкой из железа всевозможной домашней утвари, по-своему облегчающей им их воровское ремесло; ты всегда можешь видеть, как они продают на улицах щипцы, буравы и молотки, в то время как цыганки разносят треножники и лопатки. Все цыганки – искусные повитухи; в этом отношении они превосходят наших женщин, ибо без всяких затрат и хлопот обслуживают своих младенцев сами, причем они купают их тут же в холодной воде; вот почему с самого рождения и до смерти цыгане закалены и отлично переносят непогоду и стужу, вот почему все они молодцы, превосходные наездники, бегуны и танцоры. Браки цыгане заключают всегда в своей среде, для того чтобы их пороки не получали широкой огласки; цыганки весьма почитают своих мужей и в самых редких случаях согласятся опозорить мужа с человеком чужого им племени. Собирая милостыню, они выманивают ее выдумками и краснобайством, а не молитвами; под тем предлогом, что им никто не доверяет, они нигде не служат и живут, ничего не делая; почти ни разу не случалось мне видеть цыганок у подножия алтаря, принимающими причастие, хотя я очень часто заглядываю в церковь. У них одна забота: придумать, как бы кого обмануть и где украсть. Они сообщают друг другу про покражи и про ухватки, испробованные на деле <…>, но все больше про кражу скота, в чем они являются настоящими доками и по большей части только этим и занимаются. Одним словом, плохой они народ, и хотя за них принимались многие искусные судьи, тем не менее цыгане не исправляются».
Здесь тоже есть перлы: «Для сокрытия своей праздности они занимаются выделкой из железа всевозможной домашней утвари». Судя по всему, автор хорошо понимает специфику простенькой работы кузнеца – «сокрытие праздности»!
«Все цыганки – искусные повитухи; в этом отношении они превосходят наших женщин, ибо без всяких затрат и хлопот обслуживают своих младенцев сами». Не правда ли, весьма похоже на обвинение в адрес морисков: «Слуг они не держат и прислуживают себе сами».
Это, напомню, последнее произведение сборника. А начинается он новеллой «Цыганочка». То есть весь сборник начинается такими вот словами: «Похоже на то, что цыгане и цыганки родились на свете только для того, чтобы быть ворами: от воров они родятся, среди воров вырастают, воровскому ремеслу обучаются и под конец выходят опытными, на все ноги подкованными ворами, так что влечение к воровству и самые кражи суть как бы неотделимые от них признаки, исчезающие разве только со смертью».
Ничего не скажешь – изящная закольцовка! Не хочу быть лицемером. Легко соглашусь с тезисом, что моральный облик испанских цыган начала XVII века далек от идеального. Но все же шесть слов с корнем «вор» в первом же предложении, пожалуй, многовато. И что самое важное – это уже не слова четвероногих героев, это сугубо авторский текст.
Да, прямых доказательств у меня нет, но я почти уверен – «Назидательные новеллы» фюрер тоже читал (или в крайнем случае освоил цитаты из них в ксенофобских брошюрках). Этот сборник был достаточно популярен в Германии, в частности, на него ссылался в своих произведениях Карл Маркс. Похоже, что и фюрер кое-что из них позаимствовал – в смысле формулировок, духа, стиля. Не как литератор, в чем он был слабоват, но как блестящий оратор. Попробуйте-ка прочитать вслух с фюрерскими интонациями предыдущий абзац, разбив его на короткие предложения, удобные для восприятия толпой:
«Похоже на то, что цыгане и цыганки родились на свете только для того, чтобы быть ворами!
От воров они родятся, среди воров вырастают!
Воровскому ремеслу обучаются и под конец выходят опытными, на все ноги подкованными ворами!
Так что влечение к воровству и самые кражи суть как бы неотделимые от них признаки, исчезающие разве только со смертью!».
«Смертью! Смертью!» – несется эхом над пространством нюрнбергского поля, где проводились ежегодно партийные съезды…
И кирпичные заводы, согласно плану, увеличивают производство огнеупорных кирпичей, которые пригодятся в Аушвице, Биркенау, Треблинке…
Школа расовых законов
Что ж, можно подводить итоги расистскому экскурсу в «Дон Кихот» и старую Испанию. Расистская страна, расистский роман, написанный автором-расистом. Тут можно брезгливо поморщиться, но это правда. Для испанского писателя конца XVI – начала XVII века это нормально – быть расистом. Просто мы его любим не за это, мы видим, хотим видеть в нем не это. Однако что есть, то есть. И кто хочет это увидеть, увидит. Гитлер и нацисты высмотрели.
Готовя в 1934-1935 годах нюрнбергские расовые законы, немецкие юристы столкнулись с большими трудностями, потому что прецедент, пример, ссылка, в юриспруденции значит очень много. А тут таких ссылок не было. Точнее, они были, но не совсем корректные. Ведь современные нацистам расистские законы США, стран Британской империи, как мы уже говорили, разграничивали по линии «белые» – «черные-цветные-желтые». Что для наци оказывалось совершенно неприемлемым, поскольку вполне «белые» славяне для них были народом не вполне полноценным, а уж ассимилированные и столь же «белые» евреи – и вовсе жесточайшими врагами.
Юридическая закавыка как раз в том и состояла, что нужно вычленить «кровных» инородцев, вросших в государство, в немецкий народ. А это очень похоже на задачу, поставленную Испанским королевством в далеких XV–XVII веках. Поэтому испанский «Статут о чистоте крови», несомненно, вспомнился, пришелся кстати и очень помог при создании «Закона о защите чистоты германской крови и чести» (1935).
И вот подобно староиспанским кровным статутам XV–XVI веков в Германии ХХ века составлялись расовые карты (прежде всего и особенно подробные для эсэсовцев, этих «новых рыцарей», этой расовой, военной и политической элиты «Тысячелетнего Рейха»). И даже не «подобно», а много строже, поскольку немецкая дисциплина и пунктуальность – не чета пиренейской разболтанности. И тут уж у жертв «нечистоты крови» практически не оставалось шансов избежать смерти или, в лучшем случае, – понижения в статусе до «недочеловека», а то и «человекозверя».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Гитлер в ржавых доспехах
Большевики, склонные трактовать образ ламанчского рыцаря в общественно-историческом ключе, сравнивали с Дон Кихотом не кого-нибудь, а именно что Гитлера. И не завуалированно, стыдливо, как это делал Томас Манн (я цитировал его в начале статьи), а прямо и жестко.
Вот как писал об этом Юрий Айхенвальд, русский Мигель де Унамуно, автор ярчайшей апологии Дон Кихота, русского варианта евангелия кихотизма – «Дон Кихота на русской почве»:
«После того, как Германия напала на Советский Союз, кто-то из сталинских асов назвал Гитлера “Дон Кихотом в ржавых доспехах”. Мифологема в таком употреблении стала пустой и черной, как черепные глазницы…
Кажется, это сделал А.С. Щербаков, сталинский порученец по части “мокрых дел”, ликвидировавший прежние партийные кадры в Ленинграде, Иркутске и двух украинских областях, а также доверенный вождя по воспитанию советских писателей.
Главной приметой Дон Кихота оказалось ржавое оружие – таков был интеллектуальный уровень околосталинских зенитчиков. “Зенитчиков”, потому что всякого, кто им казался человеком высокого полета, они в соответствии с собственным низким пошибом старались подбить, чтобы не заносился».
Честное слово, Юрий Айхенвальд, равно как и его дедушка одессит Юлий Айхенвальд, высланный из России на «корабле философов», мне в тысячу раз милее любого из большевиков (в число каковых, правда, входил отец Юрия и сын Юлия – Александр Айхенвальд). Но все же тут «заступлюсь» за большевика-сталинца Щербакова. Конечно, идеолог Щербаков образно говорил о ржавом идеологическом оружии нацистского Дон Кихота – Гитлера, о его революционном консерватизме, стремлении повернуть ход истории вспять… Щербаковский образ очень скоро, в том же 1941 году, подтвердился в зеркальном отражении по ту сторону советско-германской границы, ставшей фронтом. После начала войны в Рейхе большим тиражом был издан агитплакат: поверх карты Европы на территории СССР – голова Сталина с явно монголоидными чертами лица, по ней крепко бьет железная рыцарская перчатка, сжатая в кулак. Не исключено, кстати, что Щербаков говорил о ржавых доспехах, уже зная об этом плакате.
Оружие Дон Кихота и ржавая его амуниция вообще очень памятны. Это ведь самое начало романа. Как помним, в первом же предложении сказано, что все имущество идальго состояло из фамильного копья и древнего щита. А чуть дальше, через две страницы, он перед походом чистит ржавые доспехи, доставшиеся ему от предков.
Так ли примитивен «околосталинский зенитчик», выделяющий в романе не что-нибудь, а именно донкихотовы ржавые доспехи «от предков» и его же фамильное древнее оружие? Как же важны эти определения: «фамильное», «древнее», «от предков»! Похоже, что в одной короткой фразе Щербаков оппонирует именно готической линии в образе Дон Кихота, заявленной еще Гердером, но более четко, расистски прописанной Розенбергом.
Это же именно тот «бесноватый фюрер» (бесноватый – то есть душевнобольной, сумасшедший, и тут сходство с Дон Кихотом), незадачливый рыцарь, лезущий на врага с картонным шлемом, что хорошо нам известен по советской пропаганде. Да и корона в воображении Дон Кихота, рыцаря-завоевателя (начало романа, там же, где пишется о ржавых доспехах и картонном шлеме) – Трапезундского царства, то бишь осколка православной Византии. Гитлер же шел на Москву, Третий Рим, вторую Византию. Для советской пропаганды вплоть до смерти Сталина главным качеством Дон Кихота будет именно это – исторический консерватизм, возвращение прошлого, война с миражами. Не зря уже после победы над Гитлером в 1946 году, отвечая на Фултонскую речь Черчилля, Сталин, припоминая недавнему союзнику 1918 год, снова использует тот же образ и в том же контексте: «История оказалась сильнее черчиллевской интервенции, и донкихотские замашки г. Черчилля привели к тому, что он потерпел тогда полное поражение». То есть для советской пропаганды это уже как аксиома: интервент с Запада, наивный и терпящий унизительное поражение, равно Дон Кихот.
Это показывает, как хорошо был отрефлексирован образ Дон Кихота, говоря более широко – рыцаря, в 30-40-е годы в сталинском СССР. Вот как чеканно написано в юбилейном сборнике 1948 года «Сервантес. Статьи и материалы», посвященном 400-летию писателя: «Современные Дон Кихоты, ставшие объектом сатирических насмешек Ленина и Сталина, совершенно лишены привлекательных черт Рыцаря Печального Образа, его душевного благородства и согретой любовью к человечеству мудрости. Единственная и вместе с тем определяющая черта их общей близости – стремление повернуть назад колесо истории»[15].
Гитлер в «Майн кампф» призывает немцев вернуться на шестьсот лет назад – к восточным походам немецких рыцарей-крестоносцев… И вот здесь происходит самое интересное.
Сталин предпочел сохранить, помиловать мифологему «рыцарь» (похоже, ему доставляло удовольствие решать судьбу не только людей – «Мандельштама убьем, Пастернака оставим, а Тарле снова сделаем академиком», – но и мифологем). Он просто искусственно отделил, отпочковал от «рыцаря» мифологему «тевтонские псы-рыцари». Для этого из второстепенных, малосущественных «Хронологических выписок» Маркса было извлечено словечко «Reitershund», обращенное к тевтонским рыцарям, потерпевшим поражение от литовско-русского войска. Заметьте, ведь здесь даже не рыцарь – Ritter, а именно Reiter, что на немецком означает «всадник», «рейтар» (наемный воин-всадник в доспехах). Для Маркса это была просто ирония, метафора – что-то вроде «рейтарский сброд».
Но советская наука перевела совершенно иначе – «псы-рыцари». И в 1937 году громко, через газету «Правда» и учебник для 3-4 классов (история в СССР восстанавливалась, заново выстраивалась по такой «вниз головой» схеме: а) учебник для начальных классов, б) для старших классов, в) вузовское образование) объявила, что так тевтонцев называл еще сам Карл Маркс. Следом вышел культовый фильм Эйзенштейна «Александр Невский» где в облике тевтонцев и их епископов смешана «песья» и нацистская (свастика) эмблематики. С тех пор и поныне в нашем общественном сознании жива ошибочная уверенность, что «псы-рыцари» – общепринятое название для тевтонцев.
Совершенно очевидно, что тут Сталин впрямую полемизировал с Гитлером, писавшим: «Приняв решение раздобыть новые земли в Европе, мы могли получить их в общем и целом только за счет России. В этом случае мы должны были, препоясавши чресла, двинуться по той же дороге, по которой некогда шли рыцари наших орденов. Немецкий меч должен был бы завоевать землю немецкому плугу и тем обеспечить хлеб насущный немецкой нации». (А что такое для Гитлера эти «наши ордены»? Головной из них Тевтонский орден – это будущая Пруссия, сначала герцогство, потом королевство, восславляемое Гитлером за то, что сумело объединить Германию в единый рейх.)
По большому счету, судьба мифологемы «Дон Кихот» при Сталине повторила – в уменьшенном масштабе – судьбу более общей мифологемы «Рыцарь». За Дон Кихотом было оставлено право оставаться добрым и в чем-то мудрым. Но от него отпочкованы «современные Дон Кихоты» – реакционеры и интервенты, вроде Черчилля и Гитлера, рыцари как дикая сила.
Биологический романтизм
Не маркиз де Сад в основе нацизма, как думает большинство, а как раз наоборот – романтизм. Причем романтизм не в нынешнем понимании чего-то абстрактно-возвышенного, «не от мира сего». А в его изначальном смысле, разработанном отцами-основателями немецкого романтизма – возвращение к «Золотому веку» рыцарства, средневековью.
Фридрих Шлегель постулировал основы романтизма и в этих же рамках противопоставлял поэзию, идеализм Дон Кихота (гота) – прозе, материализму Санчо Пансы (крестьянина-простолюдина).
Он же, изучая культуры Древнего Востока, как ученый, не перестающий быть поэтом, нашел в индийских сказаниях упоминания о далеких северных землях (то ли уральских, то ли скандинавских), отношение к которым было самым почтительным, даже сакральным. Он же первым воспел санскрит и предложил термин «арии», говоря о народе, спустившемся с Гималаев, чтобы колонизовать и цивилизовать Европу. Шлегель же этимологически вывел корень «ари» из слова «честь».
Да, у Шлегеля (1772 года рождения) еще совсем нет расового остервенения, но он подошел очень близко к нему. И следующий шажок сделал уже его ученик – Христиан Лассен (1800), первым, пожалуй, противопоставивший «комплексный талант арийцев» семитам, якобы не имеющим «гармоничной души»… А англичанин Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855), женившийся на дочери Рихарда Вагнера Еве, переехал в Германию и написал «Основы XIX века». В ней он развил идеи Лассена (помянув добрым словом и Шлегеля). У Чемберлена мир – арена борьбы двух сил: продуктивного арийства и деструктивного еврейства! И уж Чемберлена впрямую, но раскавыченно и без ссылок цитируют Гитлер (1889) и Розенберг (1893).
Я не случайно привел годы рождения этих людей. Чуть больше века – четыре поколения. Получается, что по романтическо-арийской линии Гитлер и Розенберг всего лишь идеологические правнуки благороднейшего, светлой души человека Фридриха Шлегеля. Их теория и практика напрямую вытекает из его идей и творчества. Но ведь он в их преступлениях не виноват. Как ни в чем не виноват и брат Фридриха – Август Шлегель, популяризовавший «предромантический» литературный термин «Буря и натиск» («Штюрм унд Дранг»). Кто ж тогда мог представить, что два этих слова станут важнейшими в будущей античеловеческой идеологии?
Суть внешней политики нацистов – «Дранг нах Остен». А «штюрмерами» станут называть не только писателей (в том числе Гете, Шиллера, Гердера), но и бойцов гитлеровских штурмовых отрядов. И грязная, но редкостно эффективная антисемитская газета – тоже «Штюрмер»…
Поверьте, это не случайность, не совпадение. Не зря же при нацистах Имперский институт истории новой Германии издал фундаментальное исследование Германа Бломе под названием «Расовая идея в немецком романтизме и ее истоки в ХVIII веке». А замечательный лингвист, автор книги «Язык Третьего Рейха», Виктор Клемперер, еврей, сумевший, благодаря верности жены-арийки, выжить в коричневом Дрездене, писал: «Немецкий корень нацизма носит название “романтизм”… Я считаю, что нацизм не мог не вырасти из немецкого романтизма, даже если бы на свете никогда не было француза Гобино… Ибо всё, что определяет сущность нацизма, уже содержится, как в зародыше, в романтизме: развенчание разума, сведение человека к животному, прославление идеи власти, преклонение перед хищником, белокурой бестией («dieBlonde Bestie» – образовано от латинского литературное клише для обозначения льва. – О.К.)».
Преступное, как и великое, часто видится только на расстоянии. Современникам, даже из самых умных и ироничных, трудно распознать, что из чего произрастет. Вот что писал об истоках немецкого, германского романтизма Генрих Гейне в своей «Романтической школе»: «У народов, поэзия которых стремилась изобразить бесконечное, <…> появлялись чудовищные порождения фантазии, как, например, у скандинавов и индусов; мы встречаемся с произведениями, которые считаем <…> и называем романтическими». Поразительная фраза – от начала и до конца будто взятая из творений Чемберлена или Розенберга![16]
Индусы, арийцы, народ санскрита, творцы кастовой брахманской системы, не позволявшей смешиваться расам. И кто же рядом с ними? Конечно же, отгороженные от мира своими скалами скандинавы, самые белокурые, белокожие и светлоглазые, самые чистые, по уверениям нацистских идеологов, представители белой, арийской, нордической расы.
«Народы, поэзия которых стремилась изобразить бесконечное». И снова сказано вполне по-нацистски, по-розенберговски: это ведь только истинные арийцы мыслят категориями бесконечности, в отличие от «меркантильных материалистов семитов» или примитивных народов, думающих лишь о том, как набить свое брюхо, pansa. Не случайно же Третий рейх называли Тысячелетним, то есть бесконечным на фоне человеческой жизни.
И вот у этих именно народов, согласно Гейне, находятся произведения романтические! То есть консервативный, архаический вектор романтизма, по Гейне, не останавливается на готическом Средневековье, а уходит в совсем уж седую родоплеменную древность. Как же это созвучно определению Рудольфа Гесса: «Нацизм – биологический социализм»… Понимаете? Даже сверхлиберал, интернационалист, ироничный Гейне, и он подпал под обаяние индогерманского мифа, напрочь потеряв тут свою язвительность. Что ж тогда говорить об остальных?..
«Биологический социализм». Доброта, альтруизм, взаимовыручка, возведенные в Абсолют, но… только в рамках своей расы. Убийство миллионов «неправильных» людей эсэсовцы считали тяжелым, но благородным и абсолютно необходимым для светлого будущего делом. И в этом нацисты совершенно не противоречат Дон Кихоту. Вспомните, перечитайте, что сказал ламанчский рыцарь, нападая на «чудовищных великанов» – ветряные мельницы: «Это война справедливая: стереть дурное семя с лица земли значит верой и правдой послужить Богу».
Да, лучшие из нацистов (как и лучшие из большевиков) были добросердечными, высокоморальными людьми. С одним лишь уточнением: их мораль была расовой (равно как у большевиков – классовой), а значит, с общечеловеческих позиций являлась абсолютной аморальностью, анти-моралью.
Именно поэтому знание нацистской трактовки образа ламанчского рыцаря, понимание романтических, обложечно-привлекательных сторон нацистского мировоззрения так важно – оно приложимо еще и к застарелому спору с коммунистами (ленинцами, сталинцами, троцкистами, маоистами, барбудос, далее – везде) о гуманности.
И поныне непростительно часто даже неглупые и порядочные люди попадаются на их жульнический прием. Когда, признавая свои ошибки и преступления, точнее, преступления как ошибки, коммунисты говорят: «Но ведь в целом наша идеология равенства, братства, абсолютно позитивна, правильна, добра. А вот нацизм с его неравенством рас, насилием и жестокостью – абсолютно деструктивен».
Однако скверные классы (у коммунистов) тоже ведь должны кем-то как-то изничтожаться, равно как скверные расы (у нацистов). В итоге в коммунистической идеологии, так же как и в нацистской, мы приходим к забвению гуманизма сегодняшнего, реального («абстрактного» – в марксистских текстах, «жульнически-еврейского» – в нацистских) в интересах фантомного светлого будущего, лежащего за пределами нашей жизни, жизни наших детей и внуков.
Не зря товарищ Сталин обозвал немецких нацистов (национал-социалистов, биологических социалистов) – фашистами. Социалистический, общинный смысл латинского корня «фашио» (пучок, то есть единство) в русском языке совершенно неуловим. А вот социализм, пусть даже «национал», – он в любом языке социализм. Зачем же признавать такое родство?
Коммунисты бравируют светлой стороной своей утопии, маскируя преступную практику. И наоборот, выпячивают преступления национал-социализма, замалчивая парадные, рыцарские аспекты его теории: «Бескорыстие и самопожертвование. Честь и верность. Народное единство, взаимопомощь и взаимовыручка», – черты Дон Кихота…
Фюрер не просто победил свои ветряные мельницы, но и приручил их. И перемалывал в них своих персональных злых волшебников и великанов – евреев, своих мелких бесов – цыган и славян…
У безумца Дон Кихота победы и поражения перемежались равномерно, на точных весах сюжета. У безумца Гитлера очень долго были одни победы. А потом пришла пора сплошных поражений, тяжелых, унизительных. Было их, как и в романе (спасибо строгим подсчетам Набокова), ровно столько же, сколько раньше побед.
Во всем почти самозваный бесноватый рыцарь Гитлер повторил судьбу самозваного сумасшедшего рыцаря Дон Кихота. За одним исключением. Дон Кихот перед смертью прозрел, раскаялся и умер своей смертью, напомнив всем, что он Алонсо Добрый. Гитлер же в своем завещании продолжал безумно твердить о евреех-великанах и покончил самоубийством в языческой гордыне.
И это финальное, предсмертное отличие безмерно отделяет Гитлера от Дон Кихота.
Но все же… Все же…
Нацистский Дон Кихот остался в истории. И если мы не хотим видеть мир искаженно, как тот же герой Сервантеса, мы должны о нем знать.
∙