Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2011
Алексей ЛУКЬЯНОВ
…показал мужик топор
рассказ
Hебята у меня хорошие – оба низкорослые, рожи тупые-тупые, все время табак жуют, глядят исподлобья и носами шмыгают. Вылитые бандиты.
Этот, который песни пишет, как увидал моих молодцов – поплыл, хотя и сам после тюрьмы ничем от них не отличался: небритый, сутулый, в каждом встречном врага видит. Показали бы мне просто его карточку и сказали: медвежатник – ни минуты бы не сомневался. Но следак на пересыльном сказал: какой-то поэт, из нонешних, нехорошо о Самом написал. Ну написал и написал, таких проще этапировать: сидят тише мыши и меж собой, если не в одиночку едут, ругают Совнарком. Тут главное, чтобы они не шибко громко ругали, а то нам реагировать приходится.
Сели мы на поезд и поехали. Эмильевич всю дорогу глаз не смыкал, все боялся, что мы его расстреляем. Хорошо, что баба его умнее оказалась, я ее, как мог, успокоил, обещал помочь, пока в Чердынь не приедем. Вроде попустило обоих. Этап – дело хлопотное и неприятное, особенно для таких элементов, тут важно с ними договориться. Только врагами зря их называют, не враги они, а так, пережитки. И, в общем, безобидные. Ну чего с этих стишков Самому сделалось бы? Подсуетился кто-то из питерских следаков, и состряпали дельце, прогнуться хотели. Да неужто Сам эти стишки читал? Я вот до сих пор даже не слышал про Эмильевича, а у Самого дел вообще невпроворот, зачем ему какой-то еврей с полунеприличной фамилией?
Ну и вот, только наших клиентов попустило слегка, только они нам доверять начали, Пушкина почитать дали, как мы в Соликамск приехали. Здесь-то Осип Эмильевич чуть с катушек и не съехал. И, прошу заметить, не по нашей вине.
Сам-то я в Соликамске не раз уже бывал. И сюда возил, и дальше – в Чердынь да в Ныроб, и по одиночке, и семьями, и цельными этапами гонял. Да вы не смотрите так, не зверь же я. Эту работу тоже делать кому-то надо, причем так, чтобы никто не взбунтовался, не кинулся на конвой или, того хуже, на гражданских. А народец-то разный, не только политические, на тех, можно сказать, душой отдыхаешь, потому что в основном люди культурные и спокойные, по матушке не пошлют. По нынешним временам только на таком этапе и встретишь приличного человека. Ребята мои, хоть лицом и не вышли, а вполне соображают, чем доктор наук от урки отличается, и обхождение, заметьте, у нас в таких случаях диф-фе-рен-ци-ро-ван-ное, прости, Господи, выговорил! Конечно, наш брат разный бывает, ну так то не моя вина, устав на то и устав, чтобы его каждый по-своему нарушал.
Так вот, я про Соликамск начал. Приходилось мне тут бывать, и, скажу я вам, парадокс в этом месте есть. Ну глухомань, железную дорогу лет шесть назад только дотянули, узкоколейку. Как есть белогвардейское гнездо, пермские города вообще все сплошь контрреволюционные, а вот приедешь – спокойно на душе. Ну вражье же место, сюда спокон веков политических сгоняли, тут вообще очаг антигосударственной политики пылать должен, сплошь оппозиционеры, со средних веков. Тут надо бы бдеть в оба глаза, а не хочется. Неспешное место, неторопное. Я, когда в первый раз приехал сюда с этапом, спросил у какого-то мужика: “Далеко ли до пристани?” Тот говорит: “Два часа”. Я говорю: “А в метрической системе, папаша?” А тот улыбается: “Два часа, милок, два часа”. Я зверею уже: “Это пешком или на подводе?” И думаете, что он мне сказал? “Хоть, – говорит, – на автомобиле, а все равно два часа”. Ну я ноги в руки, искать, кто нас повезет, потому что под конвоем два мошенника, и обоих на Вишеру надо, а “лапотник” отчаливает через час, если верить расписанию. Нашли фургон, загрузили жуликов, поехали. И в лесу – вот засада! – застряли. Пока толкали машину, пока то да се, приехали – точно, два часа прошло. Следующий раз был зимой, от вокзала взяли сани, спешить было некуда – санный путь по Каме уже открылся, так что ехали ни шатко ни валко, остановились в чайной, перекусили, на церкви полюбовались, нужду справили, двинули дальше… И тоже за два часа добрались. Это вам не Курская магнитная аномалия, это посерьезней па-ра-докс.
А уж чего понастроили за это время – глаза разбегаются. Домов всяких, заводов, башен, бараков. У них тут раньше, говорят, море было, да высохло, а соль осталась. И шибко для крестьянства полезная соль, говорят: посеешь с нею зерно – будет сто зерен, капусту посадишь – больше тыквы вырастет.
Приезжаем, выходим из вагона. Гляжу – в дальнем конце станции пульман стоит правительственный. Спрашиваю обходчика: откуда пульман?
– Нарком тяжелой промышленности приехали, у нас тут комбинат строить собираются.
– Еще один?
– А чего, места хватает пока. Железо лить будем.
– Ты, – говорю, – папаша, языком мели осторожней, я тут классовых врагов перевожу, а ты, трепло, государственные секреты разбалтываешь.
Папаша, конечно, испарился, а я конвойному говорю для поднятия духа:
– Гляди, Осип Эмильевич, сам нарком не боится в Соликамск ездить, и ты не бойся.
Но Эмильевич что-то захандрил, заерзал.
Ему, видите ли, показалось дурным знаком, что здесь заканчивается железная дорога.
– Конец, конец, – бормочет. Посмотрел на жену, вцепился ей в плечо: – Тут нам конец, понимаешь?
Ребята хмыкнули, схватили вещички и потащили к грузовику. Это, между прочим, серьезное должностное преступление: где вы видели, чтобы вертухаи помогали конвойным вещи нести? Даже будь он не Мандельштам, а сам Пушкин – не помогли бы. Хотя Пушкин, тот царей не боялся и котомки свои, будьте уверены, сам бы тащил, бабе своей не доверил.
Яковлевна, та, конечно, смотрит на меня виновато – мол, простите, нервы у человека. Оно, конечно, понятно – тонкая натура, изящная словесность, но совесть тоже иметь надо, в конце концов. Мы что – спать ему не давали эти пять суток? Я рукой только махнул. Сегодня в пароход загрузимся, завтра я их в Чердыни сдам тамошнему начальнику, и прощайте, товарищи поэты. С учеными как-то поспокойнее.
И вот мы мчимся через Соликамск на открытой бортовой машине, солнышко пригревает, окрестности глаз радуют, а эта поэтическая натура держится за бабу и как-то нехорошо косит на плотника, который имел неосторожность сесть в кузове неподалеку. Персональной машины нам не положено, так что приходилось вместе с обычными гражданами ездить, а тут попутчиков вообще много оказалось – целая плотницкая артель. И все с инструментом. Вот Эмильевич смотрел на них, смотрел и увидел этого, с топором. Мужик, справедливости ради замечу, и впрямь какой-то был… ко-ло-рит-ный. Долговязый, в красной косоворотке и с большим топором. Вылитый палач.
И Эмильевич говорит, негромко так, но все услышали:
– Петровская казнь какая-то получается.
Все посмотрели на него. Потом на мужика. И тут артельские как начали хохотать:
– Никанор, да ты, никак, кровь с топора стереть забыл! Вон, арестанты волнуются!
– Тюкай аккуратнее, Коля, браку не допусти!
– Да здесь-то не маши, погоди, в лес заедем!
И смех, и грех. Эмильевич глазами лупает, ничего понять не может, Яковлевна покраснела, а ребята мои, как ни в чем не бывало, жуют табак да по сторонам поглядывают. Я тоже не реагирую: коли смеются, так и переживать нечего, главное, чтоб до ругачки не дошло.
Никанор этот, конечно, насупился, но понимающий мужик оказался. Посмотрел на Эмильевича этак злодейски и говорит:
– У моих курей шеи в два раза толще, а тут инструмент затупить можно.
Артельские еще больше хохотать, а тезка мой нахохлился, чтобы, значит, незаметнее казаться. Еще бы – он тут хотел жертвой прикинуться, а его тощей курицей обозвали.
Так вот, с шутками да прибаутками, доехали мы до пристани. Там уже “лапотник” под парами, и я, чтобы только ослабить напряжение, снял с Эмильевича наручники и купил им с Яковлевной отдельную каюту. Бог с ним, с уставом, с парохода они никуда не денутся. Да и куда? Кругом лес, лагеря, денег нет. Это жулик в побег может рвануть, а политические – они безобидные. Их там полная Чердынь уже набилась, так что и моим скучно не будет.
В дороге Эмильевич совсем захворал, так что по прибытии мы его тут же в больницу определили, и я к начальнику комендатуры зашел, командировочные отметить и потолковать.
– Вы этого клиента не обижайте, он на голову слабый, набедокурит еще.
Комендант злой как собака – марксисты ссыльные одолели – отвечает:
– Ну и набедокурит, хрен с ним. У меня своих кормить нечем, на подножном корму живут. Ладно, лето сейчас, а что зимой делать? Работы нет на ссыльных, местные с ними не водятся, боятся. А зимой еще теплые вещи нужны, валенки, дрова. Как я их снабжать буду? А помрет кто – отвечать обратно мне. Так что пусть бедокурит.
И ведь как в воду глядел! Выбросился Эмильевич из окна, в первую же ночь. Со второго этажа. Ну что за люди, даже помереть толком не могут, всё у них с заломленными локтями и наполовину. Плюнул я в сердцах, даже Яковлевну не пожалел, и поплыли мы восвояси, от греха подальше.
Вот чапает наш пароход вниз по Колве, шлепает по воде, будто пятками, а я думаю: чего не живется людям, чего они все протестуют, бегают, стишки всякие пишут оскорбительные? Вон, другие железо льют, соль со дна моря таскают. Ну не нравится тебе, чего в Париж не уехал? Нет, бегают, кричат, контрреволюцию разводят. И жалко их, и досадно: чего вам не живется, чай, не царизм, все равны, все пути открыты. Ну да, кому-то чего-то нельзя, рылом не вышел. Но ведь можно и перебиться.
И Сашка, один из моих ребят, говорит человеческим голосом, будто и не вертухай он:
– А зачем мой батя революцию делал? Чтобы перебиваться?
Я, оказывается, вслух это все говорил, а он слушал.
Не люблю я таких разговоров. Сомнения они всякие будят, а где сомнения – там контрреволюция и прочее томление духа. Приказал я Сашке отставить такие разговоры и спать лег. И приснилось мне, будто я наипервейший враг народа и меня Сам лично этапирует в Чердынь. Сидит он напротив меня, в красной рубахе, топор оселком точит. Вжик! – посмотрит на меня через лезвие и снова – вжик! А потом говорит:
– Что же ты, Осип, имеешь против нашей Советской власти?
– Ничего, – отвечаю, – Осип Виссарионович. Ошибка это.
– Может, тебе наши стройки не нравятся? – спрашивает.
– Нравятся.
– Может, ты жизнью не доволен?
– Доволен, товарищ Сталин.
– Так почему же ты, Осип, не в колхозе родном перебиваешься, а вертухаем на этапе?
И вот я сплю и думаю: а правда, почему?
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, –
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд толстокожих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, кует за указом указ –
Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
∙