Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2010
Адель ХАИРОВ
Жаль, не дали писателю пройтись в одиночку по казанским улочкам и дотронуться до своего отшумевшего здесь детства. Опекали, докучали заботой, слепили фотовспышками, тыкали в лицо микрофонами. Посидеть бы ему одному на нагретой сентябрьским солнышком лавочке, попрощаться с городом, да не вышло…
Одна улица на двоих
Получается, мы жили с Василием Аксеновым на одной улице, только в разных концах и в разное время. Он в 40-х, я в 60-х. Излазил я эту территорию в детстве с любопытством пионера: от подвалов до чердаков и не раз сидел на крыше в обнимку с печной трубой, воображая себя капитаном.
Четверть века, которые разделили нас, – срок, конечно, немалый. Но ведь это только сейчас Казань галопирует, меняясь аврально перед Универсиадой, а тогда… Старая часть города просто старела, сохраняя как в сундуке свои запахи, цвета и звуки. Колоритные персонажи тоже оказались живучи. Кажется, они были вечными!
Бренчащие медальками инвалиды с культями, старушки-процентщицы, которых тихо презирали другие старушенции-чекистки (эти, закуривая папиросу, вспоминали революцию, как свою первую любовь). Старая дева, хохочущая от щекотки за трясущейся геранью и ныряющий вокруг нее лысый портняжка с липким сантиметром. Неразличимая на вид тщедушная шпана в кепонах, далеко сплевывающая сквозь щели в зубах. Девочка в белых бантах – первая красавица двора, важно шествующая с бабушкой в музыкалку. Они легко перекочевали в мое время из аксеновского, с небольшими вариациями.
Как оказалось, мы с Аксеновым даже в одну и ту же баню ходили. Только сказал слово “баня”, и тут же в нос ударил острый забродивший запах распаренного мочала, мокрых потных веников, брошенных в кучу при выходе. Уши накрыл грохот тазов и окрики банщика…
баня
“Повзрослев, он стал иногда посещать баню. Городская баня № 4 была в получасе ходьбы, за площадью Свободы, на улице Красная. Построенная на дерьмовом цементе в манере конструктивизма с широкими квадратами окон, закрытых непрозрачными стеклянными кирпичиками, она производила весьма сумрачное впечатление”.1
Это были старые даниловские бани – “съ водопроводною водою; номерныя и ванны, дворанскiя и обще-народныя”. Здесь мылилось пол-Казани.
Помню отсыревшее здание полукруглой формы, все стены в потеках, а из черных окон валит пар. Внутри толпятся угрюмые люди, вдоль стен бесконечный ряд серо-зеленых скамеек, по которым к заветной брезентовой ширме медленно движется очередь. Когда наконец-то подходила наша, и я проникал за тяжелый занавес, то некоторое время стоял в оцепенении. Застегнутый на все пуговички, зимой в шапке-ушанке, а вокруг меня щлепают голышом люди, прыгают с газетки на газетку, распивают чаи из ярких китайских термосов, а кое-кто достает из нутра портфеля водочку с фиговым листиком вместо отклеившейся этикетки. Они не обращают на меня ни малейшего внимания, однако я чувствую себя хуже белого вороненка. Поэтому быстренько сбрасываю одежку и тяну отсыревшую дверь, чтобы скрыться в клубах пара, где уже пропал отец.
Через ошпаренный часок, обомлевший и захмелевший от березового листа, выныриваю из-под брезентового занавеса и смотрю на грязную очередь с каким-то сожалением.
“грузинский” дом
Жили мы в пяти минутах ходьбы от бани. Это сейчас, после реставрации, наш трехэтажный дом на Карла Маркса выглядит как новенький, а в те далекие 60-е здесь был “клоповник” коммуналки. Сколько народу в том доме обитало, наверное, не знал даже участковый. Когда в фильмах про старую жизнь показывают ночлежные дома, некоторые фрагменты мне кажутся знакомыми.
Почему-то взрослые называли дом “Грузинским”, это я запомнил. Однако поблизости южан не наблюдалось. Позднее, будучи студентом, я выяснил, что улица обязана своим именем вовсе не грузинам “с персиками и гранатами”, а церкви Грузинской божьей матери, взорванной после революции.
“Между тем вокруг бурно началась весна 1944-года. Вокруг помоек зазеленела трава. Липовый цвет бурно произрастал, стараясь, очевидно, преодолеть запах дерьма”.
Рядом с тесным мирком коммуналки с уборной во дворе и выгребной ямой (уборную регулярно белили мелом, щедро посыпали хлоркой и что-то такое сыпали в прибитую к стенке банку из-под сельди, что мухи падали замертво) располагался ухоженный, прилизанный и вымытый поливочными машинами мир, который символизировал Советскую власть. И состоял он из памятника Ленину, строгого здания Обкома партии, продуктового магазина с московским обеспечением, в народе именуемого “Миру – Мир”, чистых, не заплеванных скамеечек и огромных клумб, где по весне качались волны желтых и красных тюльпанов. Вся коммуналка приходила сюда подышать цветами и погреться на солнышке или же подремать в тени Ильича и каких-то нездешних кривоватых деревцов.
Наша комната была огромная, угловая, поделенная фанерной перегородкой на две поменьше. В закутке, где спал я, стоял вечный сумрак. Блуждая взглядом по обшарпанному фасаду, я недоумевал: “Почему это у всех так много окон, а в моей комнате – ни одного, только глухая стена?!” Ответ нашелся лишь через тридцать лет.
Как-то, просматривая казанскую кинохронику времен революции, вдруг узнаю: вот он, мой дом! Мимо него едут утомленные конные красноармейцы, их маузеры еще не остыли, выкуривая из Казани белочехов. И тут я вижу, что на втором этаже, как раз там, где полвека спустя, будет стоять моя детская кроватка с погремушками, зияет огромная дыра от пушечного снаряда. Оказалось, после прямого попадания дыру вместе с оконными проемами просто-напросто заделали.
Когда в сентябре 1918 года белочехи взяли Казань, то для устрашения произвели вслепую три выстрела: один перелетел Лядской садик и разнес в щепки каретную какого-то дворянина. Второй угодил в самую “луковичку” колокольни Варваринской церкви (многие горожане помнят, что в советские годы эта колокольня так и простояла обезглавленной). Третий – “попал” в меня! Хорошо, что я родился спустя 45 лет.
В “Грузинском” доме был подвал. До революции здесь размещалась цветочная лавка купца по фамилии Ге, а в годы моего детства – мясная лавка. После нескольких лет правления Хрущева мясо в стране закончилось, и тогда в подвале открыли молочный магазин. Мама посылала меня туда за сметаной, которая продавалась в маленьких стеклянных баночках с крышкой из фольги. Но и с молоком, видимо, тоже начались перебои, и вскоре в подвале организовали прием пустых бутылок…
“Мы вставали в пять утра и всей семьей в утреннем мраке направлялись к нашему ближайшему магазину, воспетому народом Карла Маркса в таком стихе:
Эй, Валей, приезжай скорей!
На углу “Бакалей”,
Вход со двора,
Будет чумара.
Вся улица с ее трамвайными путями была покрыта то ли резво, то ли сонно стремящимися к “Бакалею” фигурками стариков, женщин и детей, закутанных в пухлые оренбургские платки”.
Сейчас трудно сказать, где отоваривали свои карточки жители улицы Карла Маркса. Самые крупные в округе магазины, такие, как “Миру – Мир” и “Горняк”, были открыты уже после войны. Скорее всего то был продуктовый магазин на углу Карла Маркса и Жуковского.
Теперь от моего дома направимся к аксеновскому…
самый скромный
“И, наконец, она отдала меня туда, домой, на Карла Маркса, я в этой большой семье оказался, и в огромном таком дворе, где проходные дворы казанские, и там тучи детей всевозможных. Они там все бегали, играли в разные игры, и я тоже, крошечный такой, стал играть, и, в общем, я прижился там, и жил до 16 лет”.
Этот дом на аристократической улице Казани был самым невзрачным – деревянный, одноэтажный, скупо украшенный. Походил он на майора в отставке: еще подтянут, но мундир уже поизносился. Рядом с великолепным генеральским особняком, где до революции проживал главнокомандующий казанским военным округом Сандецкий, домик смотрелся и вовсе как забитый адъютант.
Но зато место было просто замечательное, такое “литературно-художественное”, что лучше не придумаешь!
Судите сами: прямо через дорогу – флигель с деревянными колоннами большого имения поэта Боратынского, куда заезжал Пушкин (музей ныне открыт совсем в других помещениях). В глубине двора, если перелезть через занозный забор, можно было оказаться в запущенном саду генеральши Корнэ, где работал садовником Максим Пешков.
Утверждают, что в самом аксеновском доме до революции обитала муза Сальвадора Дали Елена Дьяконова, которую домашние называли Галочкой, Галой. Рядом находились школа Вагнера и художественное училище, где учился “русский американец” Давид Бурлюк.
Улица Карла Маркса когда-то являлась частью бесконечного Сибирского тракта, по которому гремели цепями каторжане, ехали в ссылку декабристы и Герцен. При выезде, перед шлагбаумом, останавливались, чтобы помолиться в Варваринской церкви. Известна церковь еще и тем, что здесь пел в хоре Шаляпин и крестили поэта Заболоцкого.
И пусть эти люди разошлись друг с другом во времени, однако их проживание на одном пятачке важно для облагораживания места. Вспомним цветаевскую фразу: “Чем был бы Веймар, если бы там не жил Гете? Так, захолустьем!”
Идем дальше. Через квартал от аксеновского дома – сквозной садик Толстого, который разбит на месте экзекуции, описанной в рассказе “После бала”:
“И я увидел, как он своей рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина…”
парк
Правее от скверика на спуске к реке Казанке начинались настоящие дебри, называемые Нееловой рощей, в которые ныряли некогда ухоженные аллеи Института благородных девиц мадам Родионовой.
Сохранились фотографии рощи, закатанной ныне в асфальт плаца Суворовского училища. “Грот фей”, увитый влажным плющом. “Беседка вздохов” – ажурное строение, повисшее, как ласточкино гнездо, над самым обрывом. Здесь феи вздыхали по вольной жизни, что шумела пикниками на противоположной стороне оврага.
Овраги эти были “намолены” не одним поколением праздных горожан, которые здесь пикниковали, оглашая окрестности романсами под гитару и “туманя” пейзажи шашлычным дымком.
Лев Толстой писал об этих оврагах и буераках так: “Был я очень веселый и бойкий малый, да еще и богатый. Любил я кататься с гор с барышнями в Русской Швейцарии, напропалую кутил с товарищами…”
Позднее сюда стал наведываться и Василий Аксенов:
“Рядом с парком культуры с его киношками и танцульками находился лесопарк с оврагами, тайнами и авантюрами. Весной, в половодье, на дне оврагов разыгрывались сцены по мотивам джеклондоновского романа “Мятеж на “Эльсиноре”. Плавали на плотах из оторванных в Подлужной калитках. Парк назывался “Тэпэи”; в этом слышалось что-то японское, что-то сродни корифейскому роду Тагути. На самом деле название расшифровывалось попросту как Татарский педагогический институт. До революции, как говорили иные старожилы, в здешних зданиях располагался кадетский корпус”.
Подлужная улица заливалась волнами Казанки, один ее конец был застроен небогатыми купеческими домами, второй – рыбацкими хижинами и фанерными дачами с огородами. “Русская Швейцария” переходила в “Немецкую” – место, где до Первой мировой проживали колонисты, затем изгнанные местными “патриотами”. От немцев остались аккуратно устроенные террасы с южной стороны холмов и невиданные для поволжской флоры виды растений.
Кино во времена Аксенова крутили в летнем курзале, в огороженном от безбилетников месте.
“В парке, в летнем кинотеатре, показывали новые заграничные фильмы, например, английский “Джордж из Динки-джаза”. Преодолев первое капитальное ограждение, мы карабкались на деревья, окружающие кинотеатр, и, устроившись там среди листвы, затаив дыхание просматривали до конца эту военную комедию”.
Здесь же устраивали танцы. В 70-х я ходил сюда пострелять в тир. Старая “ракушка”, где вручали за хороший номер призы-тазики, сохранилась с дореволюционных времен и была разобрана лишь в 90-х. Кривые зеркала “Комнаты смеха” наверняка искажали и лицо Аксенова…
В конце 90-х, когда дом Аксенова пустовал и стоял заколоченный, ночные прохожие якобы не раз видели, как по комнатам ходит странный старик со свечой. Может, бомж, а может, и призрак…
фотограф
“Странным образом довоенное детство было каким-то образом освещено фотографией: ведь нашим ближайшим соседом был популярнейший в городе мастер электровелографии Соломон Израилевич Майофис. Те, у кого был доступ к его шедеврам, не могли забыть портрет молодого демонического красавца в черном цилиндре и выгравированную по негативу надпись: “Футурист Владимир Маяковский после выступления в Булгарах – на Волге”.
В ателье “бывший Майофис” на Чернышевского мне побывать не пришлось. Единственный поблизости фотосалон находился под крышей Дома офицеров на площади Свободы. Заскочить на минутку не получалось, все-таки это было серьезным делом: запечатлеть “на века” собственную физиономию! Тем более если снималась целая семья. Стриглись, мылись, принаряжались. От моего цветного детства остались именно такие черно-белые фотоснимки на глянцевой бумаге.
Вполне возможно, что фотосалон здесь был открыт уже во времена Аксенова.
Кстати, футурист Маяковский в компании с Бурлюком и Северянином эпатировал казанскую публику именно в колонном зале Дома офицеров (до революции Дворянское собрание).
квартира на комлева
“Я родился на улице тишайшей, что Комлевой звалась в честь местного большевика, застреленного бунтующим чехословаком. Окошками наш дом смотрел в народный сад, известный в городе как Сад Ляцкой, что при желании можно связать и с ляхом”, – так пишет Василий Аксенов о своем втором (вернее, первом) казанском доме (В. Аксенов. “Досье моей матери”).
От себя добавлю: большевика того звали Абрамом, и был он расстрелян осенью 1918-го, когда Казань на два дня захватили белочехи. Тогда к стенке поставили многих комиссаров. Между прочим, в расстрельную команду был по его собственному желанию включен Ярослав Гашек, который представлялся коротко: “Швейк”!
“Народный” сад Ляцкой (горожане произносят “Лядской”) был посажен генералом Лецким. Он вошел в историю как генерал, разбивший сад, а не войско неприятеля. Одна из улиц рядом с садом была названа в его честь – Большая Лецкая, позднее исказившееся до “Ляцкой”, и писалась на табличках как “Б. Ляцкая”, что вызывало восторг у шпаны.
Павел I, приезжавший в Казань инспектировать войска, останавливался в походном бивуаке именно под этими сосенками, тогда еще низкорослыми.
С этим аксеновским домом знакомство произошло так. В середине 90-х я устроился работать на местный телеканал. В те годы там существовало творческое объединение “Микраз” (так называются специальные ножницы с коробочкой для отщипывания нагара со свечи), которое специализировалось на передачах по краеведению. И была здесь программа из пятиминутных новелл, рассказывающих о приметных домах Казани. Я ходил по городу и высматривал красивые особняки с флюгерами, витражами и коваными оградами. Потом рылся в архивах, выясняя, что это за дом и кто в нем жил.
Целый год мы выпускали передачу, а под конец, когда оставалось снять последний дом, я, проходя по Лядскому садику, поскользнулся и нырнул в пушистый сугроб. Отряхиваясь, залюбовался зеленоватым фасадом с балконом. О том, что именно здесь родился писатель, я не знал вовсе, более того, когда стал собирать информацию, то нигде не встретил упоминания об этом. До революции это был доходный дом Киселева со множеством меблированных квартир, конюшней во дворике и даже псарней. Один из жильцов, чудаковатый помещик, проигравший свое имение, перебрался сюда вместе с дворней и гончими. Травил он купленных на рынке кроликов прямо под окнами, в саду генерала Лецкого, а когда городовой сделал замечание, переместился в Русскую Швейцарию.
С помощью клуба собаководов я восстановил этот эпизод для телепрограммы. Тринадцать гончих рыжих бестий вздымали снежный вихорь и пугали прохожих в Лядском саду – все как и сто лет назад! Только вместо кролика был теннисный мячик.
В советские годы поначалу здесь были коммуналки, затем разные госучреждения, а позднее в здании обосновался информационный институт. Я зашел к директору, чтобы получить разрешение на съемку. Он отнесся ко мне настороженно, и вскоре я понял, в чем дело.
Мне нужна была комната, где бы сохранилась лепнина, может быть, “родные” двери. Мне повезло, кое-где уцелели даже камины с картушами, пусть и не работающие. Завхоз, отпиравший передо мной помещения, посетовал, что в одном из кабинетов есть шоколадного цвета камин с фигурками, но, увы, туда нельзя. “Почему?” – огорчился я. “Там весь паркет пропитан кровью, и стоит неприятный запах”, – был ответ. “Что за триллер?!” – “А вы разве ничего не слышали? – удивился завхоз. – Месяц назад здесь произошло убийство. Наш бывший директор Ж. (армянская фамилия) собрал на планерку всех своих замов (пять человек и все евреи), запер двери, достал “Байкал”, переделанный под стрельбу боевыми патронами, и всадил каждому по пуле”.
Раньше эта комната была смежной и получается, что именно в ней обитал Василий Аксенов.
Об этой кровавой драме я, конечно, не собирался рассказывать, но, копаясь в архивах, отыскал список жильцов, занимавших квартиры с 1903 года вплоть до революции. Среди прочих был один армянский коммерсант, который заселился сюда со своей молодой женой (он был старше ее лет на двадцать). И вскоре фамилия этого коммерсанта замелькала в казанских газетах в разделе “происшествия”. Приревновав жену к молодому и бедному художнику Перельштейну, он ворвался в квартиру, которую тот снимал в этом же доме, и застрелил бабушку, мать и двух сестер вместе с художником. Всего пять человек. Произошло это в 1909 году, а ровно через 90 лет выстрелы прозвучали вновь.
Такая вот мистика!
черное озеро
“Идите в парк и ждите там возле карусели. За вами придут!” Засунул ладони в ремень, огладил гимнастерку вокруг пуза и зада. Пошел скрипеть ремнями, хромовыми сапогами, разболтавшимся паркетом. Исчез.
Акси-Вакси впервые в жизни катался на карусели. Она произвела на него удивительное впечатление. Признаться, он даже забыл, каким образом он попал в этот парк, и что за здание стоит на его берегах…”
Когда-то под казанским Кремлем тянулась цепочка мелких озер, вскорости быстро загаженных. “Банное”, “Поганое”, “Черное”, еще какое-то… Названия красноречиво говорили об их состоянии. В Москве одно такое озеро очистили, и оно стало называться “Чистыми прудами”, в Казани озера засыпали, но одно из названий за местностью все-таки закрепилось. Поэтому-то природный котлован в самом центре города теперь называется не ямой, а Черным озером. Потом здесь установили фонтаны, и тогда хоть водичка зашумела, оправдывая название.
До войны на его берегу стояла известная в городе кондитерская Лопухина и фабрика по производству мармелада и ландринок. Затем здание экспроприировали и в него въехало Чека, после чего учреждение несколько раз меняло свое название…
За окнами крутились карусели и детишки орали от радости заглушая стоны “врагов народа”.
К бывшей кондитерской быстро прилипло название – “Черное озеро”. Василий Аксенов далеко не сразу узнал, “что это как раз и есть зловещее управление диктатуры, поглотившее его родителей”.
клиника
“Где-то в просторе инфекционного отделения рыдала мать какой-то девятилетней девочки. Мальчик, оставшийся в полном одиночестве, задыхался и хватал за руки сестриц. Потом провалился в беспамятство и очнулся перед высоким заснеженным окном.
…Вот так же пройдите по проходу инфекционной клиники, как шли мои тетки и дядя Феля с кулечком завернутых в папиросную бумагу апельсинов…”
После революции все красивые особняки пытались быстрее испоганить. Самый лучший способ – разбить залы фанерными переборками на коммуналки или же открыть больницу. В бывшем особняке генерала Сандецкого обосновался противотуберкулезный диспансер, в народе называемый “тубик”. Так как богатая лепнина мешала проводить санобработку, то ее попросту отбили. В курительном кабинете генерала, обитом мореным дубом под кают-компанию, установили с десяток клозетов.
На той же улице Карла Маркса стоит и другой приметный особняк купца Оконишникова. Здесь разместили детскую больницу. В 80-х больницу перевели в другое здание, а сюда запустили татарских писателей. Во дворике стоял домик в форме ротонды, в нем заработал небольшой уютный ресторан, – место, где можно было вкусно спустить гонорар. И вот неожиданно писатели разом перестали туда ходить. Оказалось, что кто-то из них нашел в кладовке план-схему размещения служб бывшей больницы. Все ахнули: в ресторане размещался морг!
пассаж
“Вместо того чтобы растянуть эти свои талончики на две недели, она собрала все семейство и двинулась в “Пассаж”, под стеклянной крышей которого как раз и располагался основной питательный пункт.
По мраморной лестнице со стертыми до острых углов ступенями лепились очереди голодных. Что еще запомнилось? Как ни странно, обилие света. Остатки кафеля на полу и на стенах отсвечивали солнечные лучи, проникающие сквозь разбитый грязный купол. Беспорядочно порхали воробьи и зловеще кружили вороны. К концу войны этот купол, кажется, обвалился.
В меню было одно блюдо – “горячий суп с капустой”. Отнюдь не щи и уж тем более не борщ. Подсобники с красными повязками вываливали в котлы с кипятком грубо нарубленные кочаны”.
Хорошо помню, как мы с мамой вошли в сумерки Пассажа. Вокруг никого и только гул наших шагов. Вероятно, мы опаздывали на сеанс. На улице недвижимо висит тяжелым ковром жара, тополиный пух изображает снег, и капельки мороженого выдают мой путь восьмеркой, а здесь, как в костеле, – полумрак и прохлада. Правда, над головой вместо фресок – оленьи головы и грудастые наяды, а еще синее небо с голубками за стеклянным куполом.
Надо было пройти все здание насквозь, чтобы оказаться в гроте кинозала. Этому кинотеатру больше бы подошло какое-нибудь модерновое название – “Апполо” или “Электра”, но ему дали самое неподходящее – “Пионер” – и крутили здесь детские кинофильмы.
Питательный пункт, где выдавали “горячий суп с капустой”, по всей видимости, находился на втором этаже, в помещениях некогда блистательной ресторации “Пале де Кристаль” (Хрустальный дворец). От ресторана сохранилось нарядное меню – искусство полиграфии. Это была цветная книжечка, в которой перечислены и проиллюстрированы не только блюда, но и многие достопримечательности Казани. Так, Императорский университет соседствовал с бараньими котлетами на косточке, а акрополь-склеп на реке Казанке в память об убиенных воинах Ивана Грозного – с утиными грудками в соусе “тартар” и т.д.
От золотистой стерляжьей ухи в три навара до залитой кипятком мороженой капусты – путь большой и грустный!
Сегодня казанский “Пассаж” напоминает обреченный “Титаник”, такой же огромный, продолговатый, с крученными чугунными лестницами, пронизывающими “палубы” насквозь…
Когда-то он шумел как муравейник, а теперь гудит пустотой.
театр
“Проехали несколько остановок до площади Свободы. Там стояло в лесах огромное строящееся здание оперного театра. Твой папка начал его возводить, с торопливой горделивостью высказалась тетка”.
Мой дядя Альберт, который жил во дворике за аксеновским домом на Комлева, рассказывал, как бегал после уроков на стройку и обменивал на сахар у японских военнопленных медные иены. Зачем они ему нужны были? Может, чтобы играть в дворовую игру “чику”, когда монетки бросают в ямку?
В народе поговаривали, будто за то, что пленные работали слаженно, им объявили о досрочном освобождении и отправке на родину. Японцы в знак благодарности, по своей инициативе, соорудили позади театра странный фонтан с “нерусскими” лицами, напоминающими маски театра кабуки.
музей
“В соседнем с каретным зале была вознесена на подпорках не вполне даже вероятная Царь-рыба, отчасти напоминающая больших волжских белуг, но во много крат их превосходящая. Директор тут конфиденциально поведал Феликсу, что эта особь была найдена на плесе у острова Маркиз почти одновременно с обнаружением царской кареты. В этот момент один из его глаз сверкнул каким-то странным огоньком”.
Эту рыбину и сегодня можно видеть и измерить шагами в Казанском национальном музее. Меня водили туда с классом. Думаю, также в музей попал и Аксенов.
Одна из старейших сотрудниц музея рассказывала, как в голодные военные годы ей приходилось объяснять детям, что “рыбка” несъедобная, она покрыта “ядовитым” лаком!
“Директор, однако, дружески замкнул его локоть на свой замок, чуть-чуть прижался, дохнув приторным ликерчиком, и повлек всю компанию по пустынным залам, в одном из которых стояла огромная, как “студебеккер”, подлинная карета Матушки Екатерины Великой”.
Карету тоже можно осмотреть. После реставрации позабыли воссоздать лишь одну интересную вещицу – походный стульчак императрицы, который был замаскирован в кресле, но в нужный момент выдвигался. Таким образом, всецарица могла приветствовать казанцев, не отрываясь от важных дел.
маркиз
“На длинной череде крошечных позитивов изображен был уединенный пляжик на курортном казанском островке Маркиз, что на несколько верст ниже по течению великого водного потока Итиль. В праздничные дни и остров, и поток обычно наводняют трудящиеся. Едут с патефонами, чтобы полностью насладиться. Поют “Ну-ка, чайка, отвечай-ка!”
У нас была дача вниз по Волге в деревне Нижний Услон. И вот, когда “омик” выруливал из акватории речпорта и проплывал мимо заросшего тальником островка, мне приходилось слышать от мужиков грустные вздохи: “Эх-ма, ма-аркиз!”
До подъема уровня воды в Волге это был огромный остров, напоминающий белого кашалота. Песочек здесь мелкий, белоснежный, тень давали столетние ивы. В летнее время работали рестораны и буфеты. Переплавлялись сюда на двувесельных яликах или дизельных катерах, а осенью газетчики подсчитывали количество утопших под пьяную лавочку.
По всей видимости, остров был настолько красив, что обратил на себя внимание Екатерины II, когда та проплывала по Волге на галере “Тверь”. Она тут же подарила остров итальянскому маркизу Паулуччи, который сопровождал царицу. Потом тот его проиграл…
колонка из прошлого
Колонка в начале моей улицы была с такой тугой ручкой, что на ней приходилось висеть, как на турнике, чтобы выдавить короткую упругую струю. Если под ней подержать руку, то ледяным лезвием напор больно резал ладонь.
Раньше таких было множество, по одной на две-три улицы. Сейчас на весь город наберется пяток.
Дедушка сказал, что из этой колонки пил сам Пушкин, когда проездом останавливался в Казани. Пить из нее невозможно, губы сносило! Я усомнился, но дедушка предложил версию, что Пушкин пил прямо из своего котелка, прокладывая его изнутри целлофановым пакетиком. Местные обычно сушили вымытые пакеты на веревках вместе с бельем, переживая за прищепки, которые мы тырили для самострелов, перебинтованных синей изолентой. Особо ценились не деревянные, а пластмассовые прищепки, они держали резинку от трусов мертвой хваткой (“Резинку на булавке тащили через верхнюю траншею трусов”). И тогда горох сыпался с небес и прыгал по железным крышам. Прыг-скок – и прямиком в кастрюльку, булькающую на кухне. Когда хозяйка готовила, то запахи выползали на улицу и душили холостяков ласковыми змеями семейной жизни. Тем, кому свобода была дороже змей, варили себе серые макароны, которые крутили сигаретками на фабрике рядом с “Мазарками” – татарским кладбищем. К хрупким макаронам – лаврушка и банка “Минтая”. Потом можно выкурить папироску “Друг” и смотаться в кинотеатр “Вузовец” на вечерний сеанс (“Пускай он закроет предо мной двери “Вузовца”, скоро я получу секретную стипендию ЦК комсомола и тогда буду водить Стеллку Вольсман в “Электро”). Купить голубой билетик за 12 копеек и покемарить на жестком дерматине, спрятавшись за шиньоном в пол-экрана.
Под штиблетами мягко хрустит шелуха семечек, рядом кто-то покуривает в рукав, кто-то разливает портвейн. Люди культурно отдыхают. Когда рвалась пленка, холостяк просыпался и вместе со всеми дружно орал: “Сапожника!” Зачастую обрыв пленки был интереснее, чем сам фильм об идейном герое и его скучной правильной жизни.
…Двухэтажные дома, скрипели как каравеллы Колумба в волнах крупной сирени. Ступеньки, бегущие на палубы, постанывали под ногами. Горячий ветер вздымал тюлевые паруса, и тогда открывалась часть каюты – стена, оклеенная желтыми обоями, на которых темнел чеканный лезгинец, гарцующий рядом с девушкой-кувшином. Вокруг чеканки веером изнывали от жары новогодние открытки. На подоконнике стоял имитирующий ствол березы кувшинчик с высохшими красными фонариками.
Но вот сквозняк выпутался из занавески и улетел. Конец фильма!
∙