Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2010
Слово о полке
Вадим МУРАТХАНОВ
Вторая молодость
“Старика Хоттабыча”
Несколько лет назад мне довелось быть в гостях у друга. За столом приятная компания – шутки, анекдоты без перехода за грань… Где-то под столом, на периферии зрения – дети. В какой-то момент хозяин берет гитару и торжественно объявляет: “А сейчас, доча, папа споет для тебя песенку”. У хозяина неплохой голос, и он сам знает об этом. Гости вежливо одобряют, отрываются от тарелок и начинают предвкушать. Кто-то хлопает в ладоши. Воспользовавшись заминкой – хозяин настраивает гитару, – доча подходит к нему и тихо просит: “Папа, не надо песенку”.
Этот эпизод всплыл в памяти недавно, когда в книжном магазине я выбирал призы для победителей детского литературного конкурса. На одной полке – и в одной серии – пестрая компания: Чехов, Твен, Олеша, Распе, Гайдар, Кэрролл… И вот в руках у меня культовая книга советского школьника – “Старик Хоттабыч” (М.: Самовар, 2009).
“Слушаю и повинуюсь, о Волька ибн Алеша… ”, “Я не знаю мальчика по имени Сережка, о величайший в мире балда!”, “Видишь ли, в нашей стране не принято, чтобы дворцы принадлежали частным лицам”.
Фразы сами выскакивают из-под твердой обложки, еще до того, как успеваю раскрыть книгу. Раскрываю.
На форзаце – перьевая ручка с белой кляксой и белым по синему: “Издательство “Самовар” выражает сердечную благодарность учителям литературы и всем тем, кто прислал в наш адрес советы и рекомендации по выбору авторов и произведений для издания в серии “Школьная библиотека”. Мы по-прежнему открыты для сотрудничества и ждем ваших отзывов о книгах серии и новых пожеланий”.
Что может быть естественней: бывшие советские дети стали учителями литературы и “всеми теми, кто”. Теперь они “заказывают” издателям свои любимые детские книги. Старые песни о главном.
История о том, как московский школьник перевоспитывает старорежимного джинна, прививая ему пионерскую сознательность и коммунистические идеи, когда-то читалась взахлеб. И с тем же восторгом смотрелась черно-белая экранизация 50-х. Мальчик умнее и “продвинутей” старика, который никак не может расстаться с “феодальными замашками”. Но куда большую симпатию вызывает не правильный и подкованный Волька, а замшелый джинн, старающийся быть благодарным своему избавителю и раз за разом попадающий впросак, с недоумением ушибаясь о советскую действительность. (Так позднее в другом культовом отечественном фильме симпатии зрителей принадлежали отрицательному, но обаятельному Жеглову, а не рафинированному комсомольцу Шарапову.)
Хоттабыч человечней и живее своего юного друга. С сегодняшних позиций многие его поступки и реакции выглядят мотивированней и естественней. В его трехтысячелетней вселенной, уцелевшей вместе с ним в старом кувшине, нет равенства и братства. В ней есть богатые и бедные, умные и глупые, старшие и младшие. И не по ней ли тоскует не до конца проглоченная псевдонимом частица Лазаря Гинзбурга? Когда Хоттабыч сталкивается с несправедливостью и пороком, он карает их не задумываясь и на мгновение вырастает до размеров булгаковского Воланда – не спрашивая на то дозволения своего спасителя и на какое-то время даже словно забывая о его существовании: “Презреннейшие из презреннейших, глупейшие из глупцов! Вы, смеющиеся над чужими несчастьями, подрунивающие над косноязычными, находящие веселье в насмешках над горбатыми, разве достойны вы носить имя людей!” И на какое-то короткое время все становится на свои места: старший делается мудрее и могущественней младшего, из ведомого обращаясь в ведущего. Так, периодически двоясь, Хоттабыч в своей второй, несанкционированной ипостаси вырывается из-под авторской власти. Совсем как на стадионе, когда вопреки Волькиной воле начинает подыгрывать “Шайбе”, передвигая ворота и направляя мячи.
Конечно же, итоговый счет в повести остается в пользу Вольки, и разве могло быть иначе? Рядом с чудом индустриализации меркнут, не востребованы, любые чудеса – в этом и заключается пафос повести. Вслед за героем Ильфа и Петрова, решившим переквалифицироваться в управдомы, джинн в эпилоге повести Лагина занят бесплодными попытками “устроиться радистом на какую-нибудь полярную станцию”.
Но приз зрительских симпатий навсегда остается у старика. В самых живучих образцах искусства советской поры сокрыта эта антисоветская мина, заложенная иногда помимо авторской воли.
Сейчас припоминаю, что дух захватывало вовсе не в тех местах, где Волька мечтает о сдаче найденного “клада” в милицию, или где он отказывается от дворцов, или где отправляет подаренный Хоттабычем караван с несметными сокровищами в московский банк. Нет, волшебней всего – первый момент обладания, еще не отравленный классовой необходимостью.
“…Сделав еще несколько шагов, он [Волька] восторженно воскликнул:
– Ух ты! Вот это да! Это ты сделал?”
Едва ли кто из моих сверстников, читавших книгу, в глубине души хоть раз не мечтал о собственном Хоттабыче.
Лазарь Лагин (кстати говоря, имя автора в нашем советском детстве парадоксальным образом всегда уступало в популярности его детищу) писал “Хоттабыча” в 1938-м. Дореволюционные быт и система ценностей еще памятны многим героям книги. Бабушка сравнивает поздно пришедшего домой внука с гусарами; проводник в поезде замечает, что были господа, да все вышли. Поколение Вольки родилось уже после Великого Октября, а вот отцам и дедам еще предстояло по капле выдавливать из себя Хоттабыча, с его психологией собственничества и сословно-иерархическим мышлением. Детская литература оказалась в авангарде идеологической борьбы. Хоттабыч встал в один ряд с маршаковским – еще более явно и успешно перевоспитанным – Мистером Твистером, гайдаровскими Тимуром и его командой. Примерно в то же время детские журналы “Чиж” и “Еж”, где нашли прибежище идейно и классово несознательные обэриуты, были разогнаны.
Лагин оказался гибким писателем. В 1955-м он переписал “Хоттабыча” (именно эта версия легла в основу киносценария), так как некоторые эпизоды книги перестали соответствовать новым реалиям. Умер Лагин в 1979-м.
Теперь представим себе, что Лазарь Иосифович в трезвом уме и ясной памяти дожил до послеперестроечных времен. И вот, подслеповато щурясь, он дважды кликает мышью, и на мониторе открывается его собственный текст: “Ты просто не понимаешь, что ты говоришь! Советский человек – и вдруг ростовщик! Да и кто к нему пошел бы, даже если бы где-нибудь вдруг завелся такой кровосос? Если нашему человеку требуются деньги, он может обратиться в кассу взаимопомощи или занять у товарища. А ростовщик – это ведь кровосос, паразит, мерзкий эксплуататор, вот кто! А эксплуататоров в нашей стране нет, и никогда не будет. Баста! Попили нашей крови при капитализме!”
Разве не появилось бы у писателя искушение хотя бы слегка подправить текст? А то и написать новый – где компьютерно грамотный преуспевающий юноша Волька просвещает и наставляет на путь истинный отсталого, советской закваски пенсионера?
Нет с нами Лагина. Не видно и его преемников. В книжных магазинах бок о бок стоят в твердых глянцевых переплетах все те же Носов, Гайдар – и бессмертный “Старик Хоттабыч”. По свидетельству менеджеров книжных магазинов, “Хоттабыч” в рейтинге продаж детской литературы плетется сегодня в конце второй десятки, заметно уступая пресловутому “Гарри Поттеру”. Зато позиции его в школьной программе внеклассного чтения столь же незыблемы, как и раньше. И возникает ощущение, что в данном случае мы имеем дело не с выбором детей: издавать “Хоттабыча” сегодня взрослые просят для себя. Для себя же покупают его. Для себя читают на ночь своим детям. И человечный джинн – хотят они того или нет – раз за разом проигрывает в споре с новым (старым?) человеком.
Вот бабушка, сидящая в изголовье детской кроватки, доходит до очередного темного места – про бывших господ или пионеров. И терпеливо объясняет внуку – и про господ, и про пионеров. И про то, как весело жили они в 38-м году. И внук верит ей – так же как в 38-м дети верили рассказам про беспросветную жизнь при царе и светлое будущее.
Так что же пережили мы в 91-м? Чей это был триумф – революции (третьей русской – по версии авторов одного американского документального фильма) или контрреволюции, запоздавшей на семьдесят лет? Почему, прошагав несколько десятилетий в сторону светлого будущего, ныне мы с той же одержимостью обращены в светлое прошлое? Никто не ответит за нас на эти вопросы.
∙