(Андрей Балдин. Протяжение точки)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2010
Алексей МИХЕЕВ
Траектория и буква
Лесков и Ерофеев
АНДРЕЙ БАЛДИН. ПРОТЯЖЕНИЕ ТОЧКИ. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ. КАРАМЗИН И ПУШКИН. – М.: ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ, 2009.
У этой книги два подзаголовка. И первый – это, вообще говоря, главное и наиболее адекватное ее название: именно о литературных путешествиях идет здесь речь. А название “Протяжение точки” – это эффектный оксюморон, апеллирующий к базовой семиотической установке “Мир есть текст” и выводящий содержание на более высокий уровень обобщения. Второй же подзаголовок уводит вниз, на уровень конкретики – вот какие путешественники являются здесь главными героями.
Однако все не так просто, поскольку само словосочетание “литературные путешествия” прочитывается здесь и в прямом, и в метафорическом значении. С одной стороны, имеются в виду путешествия самих писателей, перемещения их в географическом пространстве как физических лиц, с другой же – это путешествия по дорогам их текстов, совершаемые в сопредельных пространствах: духовном, историческом, метафизическом. И занят Андрей Балдин тем, что совмещает два этих плана, накладывает их один на другой, а затем подробнейшим образом анализирует, что получается в итоге, какие скрытые смыслы можно выявить в каждом из них. Причем если одна задача (анализ влияния реального путешествия на текст) представляется более или менее очевидной, то задача обратная весьма нетривиальна и поэтому захватывающе интересна: ведь настоящий писательский текст не просто отражает пространство путешествия, а наделяет его смыслом. И более того – именно такой смысл часто и становится после появления текста главным для понимания феномена этого пространства. Собственно, и ценность текста мы (по прошествии времени) определяем тем, насколько смыслообразующим по отношению к внешнему миру он является для читателей (и особенно для следующих поколений – ведь именно такие тексты и называются классическими).
Перечитав написанный абзац, я понял, что попытка описания моего собственного путешествия по книге Андрея Балдина может выродиться, скорее, в банальный путевой дневник. “Протяжение точки” как пространство текста (и, соответственно, как пространство порождаемых им смыслов) имеет несколько измерений, и поэтому, выбирая один маршрут движения по нему, неизбежно оставляешь все остальные в стороне. А чтобы идти по другому маршруту, нужно возвращаться и начинать новую статью. И проблема в том, что каждая из этих статей как плод индивидуального, субъективного читательского восприятия неизбежно будет представлять собой уплощенный вариант авторской концепции. То есть я хочу сказать, что по книге этой лучше путешествовать самостоятельно: простому критическому пересказу она не поддается, да и очень многие важные детали спрятаны в нюансах стиля, интонации, акцентах.
Кроме того, сам автор постоянно рефлексирует над только что написанным, будто на ходу обдумывая и тут же перенося в дальнейший текст свои впечатления от текста предыдущего. И получается, например, следующее:
“Занятное слово – “помещение”: в нем разом видны простор и процесс, интерьер и действие, в этом интерьере совершающееся. Пушкин “помещается в помещение” русской истории и самым решительным образом эту историю переменяет. В нашей памяти, в нашем восприятии с ним она становится п р о с т р а н с т в о м”.
И далее:
“…Допустим, будущее для нас развернуто веером, оно вариативно, пластично – разве не таким же должно оставаться и прошлое? История – это прежде всего сумма вариаций, то именно пространство творческого выбора, которое вызывает наш постоянный интерес, соблазн п о м е с т и т ь с я в и с т о р и ю”.
А после прочтения этой цитаты у меня сейчас возник еще один ракурс взгляда на “Протяжение точки” – как на набор логико-стереометрических задачек, размеченных, подобно теоремам, вот этими самыми допустим и разве, после которых, в конце, так и хочется поставить: что и требовалось доказать.
Для меня ценность этой книги еще и в том, что она способна стать катализатором как аналитического, так и творческого мышления. И в этой точке повествования данная рецензия круто меняет свой маршрут, сворачивая с привычной колеи критического дискурса на нехоженое поле самостоятельного креатива. В результате как итог моего читательского путешествия по тексту в параллель паре Карамзин – Пушкин рождается еще одна: Лесков – Ерофеев.
Подобно Карамзину, Лесков совершил длительную поездку по Европе; подобно Пушкину, Ерофеев (конечно же, имеется в виду Венедикт) в Европу (и вообще за границу) не выезжал. И Лесков, и Ерофеев стали авторами двух знаковых для российского сознания текстов (“Левша” и “Москва – Петушки”), сюжетообразующим для каждого из которых является путешествие главного героя: для первого – в Европу, для второго – по Москве и Подмосковью. Книга Балдина побудила меня попытаться сопоставить траектории этих путешествий, чтобы выявить их вероятные скрытые смыслы. Правда, тут же обнаружилось, что, во-первых, анализировать (как путешественников) надо не только авторов, но и их персонажей, а во-вторых, что, помимо географии, возможны и другие интерпретационные инструменты – например, физика. И вот что получилось.
|
Лесков. |
Родина: Орловщина. Основное путешествие: Европа, крайняя западная точка – Париж. Кончина: Петербург. |
|
Левша. |
Родина: Тула. Основное путешествие: Европа, крайняя западная точка – Лондон. Кончина: Петербург. |
|
Ерофеев. |
Родина: Заполярье. Основное путешествие: в Москву и вокруг нее. Кончина: Москва. |
|
Веничка. |
Родина (в смысле – рождение текста с этим персонажем и начало его “пути” по тексту): “На кабельных работах в Шереметьево”. Основное путешествие: Москва – Петушки. Кончина: не то Москва, не то Петушки. |
А теперь представьте себе большую карту Европы.
Лесков в глобальном маршруте своего жизненного путешествия начинает свой путь с точки к югу от Москвы, затем движется на Запад и возвращается в тогдашнюю северную столицу. Своего персонажа он отправляет практически по тому же маршруту, с лишь незначительным сдвигом (Тула вместо Орла, Англия вместо Франции).
Ерофеев начинает жизненный путь на севере, затем “падает” на юг, в Москву, но, не удержавшись в ней, долго кружится по ее окрестностям (Владимир, Коломна, Орехово-Зуево), чтобы в конце концов все-таки осесть в столице. Веничка идет с северо-запада на юго-восток, затем, не сумев продвинуться дальше Садового кольца, отправляется на ближайший северо-восток.
Если интерпретировать получившуюся картинку в терминах литературы, а точнее – письменного языка, то получатся несколько лингвистических знаков.
У Лескова (и Левши) это открывающая скобка. Закрываться она должна, наверное, скобкой островов Японии, а внутри этих скобок (от Парижа через Брест и далее по Транссибирской магистрали до Владивостока) разворачивается многосуточный текст – вначале подражательной, стандартно-европейской, а затем оригинальной, ширококолейной российской словесности.
У Ерофеева – длинная вертикальная линия, заканчивающаяся точкой внизу, в центре Москвы – иначе говоря, это восклицательный знак!
У Венички – небольшая галочка, левая часть которой спускается от Дубны через Савеловский вокзал и, отталкиваясь от Курского вокзала, поднимается к Петушкам: похоже на диакритический знак над буквой “О” Садового кольца.
Однако лингвистический вариант – не единственный способ прочтения получившегося визуального образа. Ту же картинку можно увидеть и глазами физика: фундаментальной силой тогда станет гравитация, а главным гравитационным центром (то ли Солнцем, то ли черной дырой) – Москва, которая включает в сферу своего центростремительного воздействия все мелкие объекты.
Лесков с Левшой гравитацию Москвы преодолевают, двигаясь вокруг нее по отдаленной орбите. Ерофеев под воздействием гравитации падает из Заполярья вертикально вниз, пробивает сначала Полярный круг, затем, набрав ускорение, МКАД, Садовое и Бульварное кольца и оказывается в самом центре, на Моховой (филфак МГУ); однако, не удержавшись, под воздействием инерции, преображающей центростремительную силу в центробежную, он вылетает за пределы всех московских колец, кружась вокруг них как щепка на воде вокруг засасывающей воронки, чтобы в итоге все-таки снова быть затянутым внутрь и закончить там свой недолгий век. У Венички же начальная скорость бокового падения в Москву (из близлежащего Шереметьева) не слишком велика, и преодолеть Садовое кольцо ему поэтому не удается, однако в конечном счете гравитация все-таки побеждает, затягивая его к призрачным и зловещим Минину и Пожарскому.
Можно предложить и еще одну, “геометрически-спортивную” интерпретацию. У Левши – траектория бильярдного шара, карамболь от борта Англии в узкую лузу Финского залива. У Венички – траектория шарика пинг-понга, по которому ракетка бьет в Шереметьеве (кстати, единственного тогда в столице международного аэропорта, откуда начиналась воздушная дорога в Европу); другая ракетка отбивает шарик в Петушках, и в итоге он попадает в московскую сетку.
Есть, конечно, и другие параллели между сюжетами этих классических произведений: например, в конце своего путешествия оба героя роковым образом перебирают с алкоголем, после чего им являются страшные привидения: одному – морской водоглаз, а другому – царь Митридат с ножиком. Однако подобное сопоставление в ряду наших интерпретаций (порожденных книгой Андрея Балдина) можно считать поверхностным и потому второстепенным. Ведь “Протяжение точки” трансформирует структуру читательского восприятия таким образом, что в текстах начинаешь видеть не только фактические описания, но и скрытые метафорические знаки. Вот предпоследняя фраза “Москвы – Петушков”: “Я скрючился от муки, густая красная буква “ю” распласталась у меня в глазах и задрожала”. Положите букву “ю” кружком вниз – и вы увидите в этом кружке Садовое кольцо, над которым по перекладинке (которая уже не диакритика, а полноценная часть буквы) движется своим вечным маршрутом от Савеловского в Петушки блаженный Веничка.
∙