Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2010
Алла БОССАРТ
Барабанные палочки
Рассказ
1
Ткнувшись среди ночи длинным носом в щеку Валенсии, Ряба тяжело вздохнул: опять мокрая.
– Ревем, горемычная?!
Жена (никакая, конечно, не Валенсия, а просто Валька, и, строго говоря, вовсе не жена) всхлипнула. Ряба провел серию известных всем приемов: поцелуи по нисходящей, но на уровне живота Валя потянула его за голову.
– Какой ты, ей-богу… Неужели нельзя просто поговорить!
– Ну давай говорить, – обиделся Коля. – Говори.
– Пойми, Коляша, нельзя так больше жить!
– Ну? Сильный тезис. Буквально прямо жить нельзя? Как завещал Станислав Говорухин?
– Ничего своего! Семь лет по квартирам мыкаемся, ни на одной работе больше трех месяцев не держишься, все ищешь! Ну чего ты ищешь?
Коля Рябинин по прозвищу Ряба протянул руку к потолку и провыл:
– Я ищу-у себя-аа! Ау-у!
– Тебе, блин, сорок лет! Федька за год сменил четыре школы! Хуже военных!
– Валентина, ты офицерская дочь! Стыдись!
– Именно! Все детство на колесах! Слава богу, выросла, выучилась, замуж вышла, нарожала аж двоих – и снова здорово!
– Но ты ж меня любишь?
– Да иди ты к черту!
За стенкой по примеру мамы завелась Ната. Коля прошлепал в смежную комнату, достал из кроватки теплую дочку, пощупал подгузник.
– Что, Наталья Николавна, так и будем до свадьбы дуть?
Валя преувеличивала. В рекламном агентстве Рябинин работал год. Кстати, именно он был автором гениальной идеи двух параллельных слоганов: “ТЮНИНГ – СИЛЬНАЯ РОССИЯ!” и “ОСТОРОЖНО! ТЮНИНГ!” Что за тюнинг такой, толком не знал ни сам Ряба, ни основная масса россиян; но шизофреническая пара заинтриговала всю Москву, и дальновидные рекламодатели не поскупились. Дальше. В салоне печати (календари, майки, бейсболки и прочая продукция с фото заказчика) Рябинин трудился аж полтора года. Уже полгода оформляет и ведет персональные сайты. Начинал пять или шесть журналов – проекты полопались, но, что делать, время такое. Зыбко все, ненадежно. До Валенсии, между прочим, был женат дважды, ни разу так долго не задерживаясь.
Валька, что немаловажно, была у Коли, не считая случайных попутчиц, одиннадцатая женщина.
Первая – девятиклассница Вика, обычная еврейская девочка по типу первой любви. Сам Коля учился тогда в восьмом. Мучительно целовались зимой по подъездам и трогали друг у друга. Когда семья Вики, многолетние отказники, получили разрешение на выезд, Вика ему, наконец, дала.
Настоящим мужчиной сделала его Людмила Ивановна, к которой он ездил на велосипеде из Отдыха в Кратово якобы готовиться к экзамену по английскому. Муж Людмилы Ивановны работал в каком-то в министерстве, и в их распоряжении были полдня и огромная старая дача. Стояла жара, Людмила Ивановна голая ходила мимо открытых окон, пока соседи не настучали мужу. Кольку она не cдала, за что он почувствовал к ней неожиданное уважение.
Потом была совершенно голливудская Ленка-круглая коленка, сокурсница, сбежавшая к нему от прекрасного, как говорили, мужа. Их пустил в мастерскую Колин дружок, скульптор. Словно Мастер и Маргарита, они жили в этом романтическом подвале, не слезая с широченного топчана – правда, не на Арбате, а в Выхине, среди огромных гипсовых чудищ и толстых бронзовых баб. Ленка забеременела, сделала аборт и, как это часто бывает, остыла к автору своих мучений. Однажды, не простившись, она их бестиарий покинула, но отправилась не к прекрасному мужу, как можно было ожидать, а к какому-то неистово православному грузину, с кем и обвенчалась.
Татарку Роксану, рок-певицу дикой красоты, Коля любил больше всех. Она сводила его с ума встрепанной конской гривой, грубым голосом, песнями, которые писала себе сама, своими солдатскими башмаками и терпким змеиным телом. Он мог трахать ее непрерывно, часами, и довел себя до полного истощения. Позвал Шемаханскую царицу замуж. Роксана глуховато засмеялась и объявила, что она – лесбиянка. Коля высыпал в рот упаковку феназепама и запил для верности водкой…
В психушке, куда его доставили сразу после промывания желудка, Коля познакомился с Маришей. Мариша, нежная шизофреничка, в состоянии ремиссии пачками изводила бумагу, сообщая миру свои жизненные впечатления в виде хокку. Худобой, легкой желтизной и глуховатым смехом она напомнила Коле Роксану. Выписавшись, они поженились. Однако Николай не учел, что ремиссия сменяется сезонными обострениями. Однажды ночью он проснулся от того, что Мариша душила его подушкой.
Следующими были русалкообразные близнецы Арина и Алена. Они прожили втроем чудный год. Девушки несказанно обогатили психологический и тактильный опыт Николая. Любовь их была сплошной радостью, несмотря на что разлука, вопреки распространенному мнению, вышла совершенно без печали.
Оклемавшись, благодаря веселым девчонкам, от стрессов, Коля нанялся волонтером в детский онкологический санаторий, где обучал старшую группу компьютерной графике. На беду в него влюбилась тринадцатилетняя красавица Лали, чьи оленьи глаза казались еще прекрасней в сочетании с лысой головкой. Коля сопротивлялся, как мог, но бедная крошка обнимала так жарко и шептала такие сумасшедшие слова, что в один прекрасный вечер он не выдержал. К его изумлению Лали не была невинна и вела себя в постели, как законченная б… Старшие товарищи объяснили, что гиперсексуальность девочки вызвана ее заболеванием, и через ее коечку в отдельной палате прошло уже множество сотрудников и мальчишек-пациентов. Тем не менее Коле посоветовали на всякий случай не искушать судьбу и сваливать, желательно подальше.
Серенькая Таня ничем была не примечательна, кроме своей феноменальной покорности. На этом этапе жизни Коля возглавил некий таблоид, куда Таня попросилась курьершей. На одном из корпоративов он воспользовался ее хмельком и сказанной покорностью. Проснувшись рядом с безгрудым мышонком, Николай опечалился. Печаль его усугубилась, когда он обнаружил, что Таня, в отличие от Лали, была до встречи с ним девицей. Таня, в свою очередь, обнаружила, что в доме начальника нет женской руки, и стала ненавязчиво за ним ухаживать. В отношениях с Таней проявились садистические наклонности Колиной натуры, о которых он не подозревал. Он вызывал ее в любое время и место по любой нужде, и она летела на всех парусах хоть в три ночи хоть в деревню Кокошкино без фонарей на улицах, покупая в ночном киоске бутылку или блок сигарет. Порой Таня будила в нем такое бешенство, что после краткого и постного соития он выкидывал ее из постели, и мышонок спал, свернувшись на коврике на холодном полу. Однажды Коля взял ее с собой в Крым (сам не зная зачем) и потащил в горы. На карнизе метрах в двадцати над морем Ряба, толкаемый каким-то бесом, спросил: хочешь за меня замуж? “Да!” – не раздумывая ответил мышонок. “Тогда прыгни. Пусть это будет испытание. Не бойся, там сразу глубоко, не убьешься”. Конечно, он шутил (жестоко) и ничего такого не ждал… Когда Таню выловили, у нее не нашли ни одной травмы – кроме остановки сердца: от ужаса.
Десятой бабой, оставившей след в противоречивой Колиной душе, явилась Женя, милиционер. Плечистая, с развитой мускулатурой, сильной челюстью и небольшими усами. Настоящая оперша, какие, думал Коля, бывают только в американских фильмах. Женскими в ней были одни половые признаки. Она служила в Феодосийском убойном райотделе и расследовала обстоятельства смерти Татьяны. Колю вызвала к себе повесткой и буквально выеб… в прямом смысле этого энергичного слова. Разговаривала мент Женя исключительно матом и по контрасту с Таней произвела на Николая сильнейшее впечатление, коротко приказав сразу по натягивании трусов: “На х… пошел, быстро”.
Одиннадцатой вскоре оказалась Валентина.
Вся жизнь складывалась таким образом, что 11 стало как бы счастливым числом. Во-первых, родился Николай 11 ноября, каковой факт нельзя не считать счастливым. Одиннадцатилетним он поступил в секцию бокса и через пару месяцев сделал котлету из могучего балбеса Трофимова, который подвергал его казням египетским с первого класса. Курил Рябинин ровно 11 сигарет в день и отлично себя чувствовал. У него была вторая группа крови, что при написании выглядело как 11, и в особо лихую годину молодости он неплохо подрабатывал донорством. Путем сложных умозаключений Ряба связал со своей скромной биографией и личностью тот факт, что Христу при воскрешении было 33 года (легко делим на три). Только абсолютно поверхностный потребитель общественных процессов мог не уловить, что 19 августа 91-го года в сумме дает 110, где ноль удесятеряет силу счастливого числа. События этих дней сделали Колю, как и многих из нас (пусть на короткое время), как бы участниками как бы исторических перемен. Со временем, окончательно разочаровавшись в стране и ее истории, которая, как он понял, составляет цепь грандиозных авантюр, Николай вернулся к простой концепции, что он сам кузнец своего счастья и чего угодно. И 33-летним, как Христос, обзавелся своей одиннадцатой любовью, на чем, казалось, и успокоился.
Валька была почти идеальным партнером: терпеливая, толковая, веселая (хотя и плакса), в сексе просто удержу не знала, обладала неотразимой, всепонимающей улыбкой и дивной конопатой кожей, а главное – не заводила дурацких разговоров насчет жениться. В смысле официальной блямбы. Я вам больше скажу – она вообще состояла замужем за каким-то моряком (отцом Феди), и жесткий этот мичман, изредка приходя из рейса, категорически не давал ей развода. Так что все складывалось лучше некуда.
Но с некоторых пор Валенсия сначала робко, а потом все настойчивее принялась попрекать Николая его социальной нестабильностью. Сама она лет десять работала собачьим парикмахером (после испанского отделения иняза) и, если честно, Колю кормила.
Поплакав, Валя сладко, подобно наревевшемуся ребенку, заснула. Николай же до рассвета курил на кухне и напряженно думал своей предприимчивой головой. И придумал одну штуку… И до того она ему понравилась, что хлопнул Коля себя по ляжкам и в порядке поощрения вылил в стакан остатки водки.
Его старый пес Пират, верный товарищ в поисках Колей себя, прянул во сне ушами и дернул бровью, как бы говоря: “Ну не знаю, не знаю…”
2
Эту клиентку Валя выделяла.
Здесь ее встречал скотч-терьер, похожий на ее умнейшего крысолова Робсона, которого порвала во дворе стая одичавших псов.
Сама же Майя Михайловна пила с ней кофе или чай, угощала божественными маленькими эклерами… Обеда в доме не бывало никогда. В квартире постоянно горело электричество – люстра с зелеными стеклянными подвесками-трубочками освещала большую захламленную комнату, заваленную книгами, тетрадями, альбомами, журналами и башнями – до потолка – старых газет. Майе Михайловне и ее ныне покойному мужу, знаменитому драматургу плюс инвалиду войны, оставили целиком расселенную коммуналку на Сретенке, где Майя с соседом Саней родились в первой четверти прошлого века. Саня вернулся с войны без ноги и не смог стать актером, как планировал и мечтал. Тогда он сочинил пьесу – молодой солдат возвращается калекой с фронта, а его невеста вышла замуж за их общего друга. “Не всякая личная драма является фактом драматургии”, – сказала ему завлитша в крутом перманенте. “Это не личная драма. Моя девочка меня дождалась”. “Ну вот и напишите! – обрадовалась кудрявая. – Покажите нам современную декабристку!” “Идите вы в жопу…” – сказал декабрист и ушел, громко стуча костылями. Умные люди посоветовали ему использовать костыли другого рода: дружбу народов СССР. Майя много и подробно рассказывала Сане про эвакуацию в Самарканде, и следующую пьесу Александр выдал за перевод с узбекского. Этими “переводами” Изволов перебивался, сколько мог. А потом Маечка сказала: лучше умереть с голоду, чем жрать говно. И Саша пошел в литобъединение под руководством известного писателя, давшее, как говорили, путевку в жизнь многим авторам.
И они действительно стали умирать с голоду.
Как-то раз Саня прочитал на семинаре новую пьесу. К пожилой учительнице приходит незнакомая девчонка и рассказывает, что она – дочь ее погибшего на войне сына. Бабушка видит в ней якобы необычайное сходство с сыном и берет ее к себе, выправляя документы на комнату. Соседи встают на защиту площади единым фронтом, потому что бабка сама без году неделя поселилась в квартире, вернувшись из студеных регионов необъятной родины… Но маленькая аферистка живо строит весь “клоповник” и вскоре становится настоящим ангелом-хранителем “бабушки”. А через несколько месяцев исчезает вместе с каракулевой шубой одной из соседок. Шубу милиция вскоре возвращает: девку взяли на барахолке. Проходят годы. Однажды в сильно опустевшую коммуналку приходит красивая дама…
“Т а м а р а В а с и л ь е в н а. Теперь ты меня не бросишь?
К л а в а. Я вас обманула. Мне просто негде было жить.
Т а м а р а В а с и л ь е в н а. Глупая… У меня никогда не было никаких детей. Кроме тебя”.
Занавес. И главное, почему-то всем понятно, что, конечно же, бросит!
Пьеса по тем временам (конец 50-х) удивляла героями, настроением, отношениями и сюжетом в целом. Ее поставили в нескольких театрах, хотя идеологического шуму было много. Александр Изволов стал известным драматургом. Был он существом в советском театре совершенно особенным: все, что писал, даже сказки, вернее, мифы, настолько пропитано правдой – у режиссеров начиналось кислородное отравление. А через приемные комиссии – ничего, проходило. Большой тонкач был Александр Ефимович…
Работал по десять-двенадцать часов в день, потом снимал напряжение. Сперва обходился соточкой, стаканом… А там уж не мог никак меньше поллитра. Зашивался, “развязывал”, снова зашивался и снова развязывал. Пока не умер – в прошлом году. Считается, от пьянства. А с другой стороны – помер Александр Ефимович совсем уж старым стариком, мало какой трезвенник до таких-то лет дотянет…
Все это Майя Михайловна рассказывала Вале, пока та стригла ее скотч-терьера – вылитую сапожную щетку. Неугомонный песик, безусловно, спас старуху: Валя знала, на что способна собака в пустоте человечьей жизни. И знала, кстати, что уносит с собой умерший пес (она любила Пирата, но он не был ее собакой. И не она была его божеством). Так что в некотором смысле Валенсия была опытней Майи Михайловны, ровесницы коллективизации (непоправимой авантюры советской истории).
Скотчик Клавдий перевернулся на спину, приглашая почесать гуталинное пузо. Валя взяла в ладони квадратную морду, поцеловала: “Корасон мио…” По-русски вышло бы глуповато: сердце мое… Все же собака.
Майя Михайловна сунула руку меж газетных стопок и достала несколько купюр.
– Вот, Валечка, за год до смерти Саняша получил “Триумф”… Нам бы это сокровище да лет пятьдесят назад, когда картошкой с частиком гостей угощали, а уж ливерная колбаса… Н-да. Купили сразу “девятку”, остальное распихала, спрятала, чтоб не пропил. Стоит вон, ржавеет. – Старушка кивнула за окно. – А теперь и тратить не на что. Как увижу в газете, что какому-нибудь малышу нужны деньги на операцию – посылаю тыщу-полторы… А на что мне? Помирать скоро, а там еще даже не знаю сколько…
Майя Михайловна была малость “ку-ку”, что ее не портило. Валя взяла свою “штуку”, Майе она делала скидку. Прощаясь, та подарила ей небольшой стильный трехтомник в желтоватом переплете под старые рукописные страницы, изданный к 85-летию Изволова.
Дома от нечего делать Коля открыл том записных книжек, где было много фотографий маленького человечка с печальным носом пьяницы и хитрыми детскими глазками в набрякших веках, – открыл этот том на 11-й, разумеется, странице, – и его в самое сердце ударила фраза: “не могу напиться с неприятными людьми”. С этих пор он стал фанатом Изволова.
3
Коля с Федей пили чай и играли в скрэббл.
Это была любимая игра обоих. Федя немыслимо много для ребенка ХХI века читал и знал очень много слов (довольно часто не понимая их значение – подобно многим россиянам с лапшой в виде тюнинга на ушах). Коле же доставляло неизъяснимое наслаждение комбинировать на доске буквы – своеобразная компенсация недовостребованной предприимчивости, знаковая проекция реальности. Отнюдь не лох, Коля, как правило, упускал жар-птицу успеха, уже почти обжегшись об ее хвост. Он так нежно и Александра Изволова полюбил, потому что в самых, как принято считать, сокровенных высказываниях – дневниках и записных книжках – нашел идеал, к которому стремился: не борца, но созерцателя, который построил себе шалаш, как Ленин в Разливе, и наблюдал оттуда за идиотским и сокрушительным полетом валькирий, посмеиваясь и бормоча под сизый нос алмазные фразы… Забегая вперед, скажу, что, к большому сожалению, Ряба ничему у писателя не научился. Его гипнотизировало, что тот умер в возрасте 88 (!) лет закоренелым алкашом, что был искушен в поражениях… А следовало бы увидеть, куда воспарял вечный солдатик одноногий в своем пороке (подобно другому любимому Колей гению) и что к поражениям своим относился, как к победам, почему в конечном счете и победил.
Второклассник Федька выигрывал 234:212 (22, автоматически вычел Коля, и это его порадовало). Паренек только что поставил слово “фашист” через красное поле, что дало ему 81 очко, и паршивец скакал по дивану и хохотал во все горло, а старик Пират тявкал и хватал его за спущенные колготки.
– А ты хоть знаешь, что такое фашист? – Надо было срочно накачивать сдувшийся авторитет.
– А ты знаешь, что такое калямбалям? Вот Пиря знает. – Федька упал на спину, втащил на себя безропотного Пирата и беспощадно его тискал.
– Нет, ты мне ответь, вундеркинд! Кто такие фашисты?
– Ну кто-кто… Ну вот немцы…
– Немцы? И мой друг Курт?
– Не, Курт нормальный дядька. Мы у него жили. Он меня в зоопарк возил.
– Ты в Германии тем летом видел кучу немцев. Они что – фашисты?
– Да отстань ты! Играй!
– Фашист, Федор, это такая сволочь, которая хочет всех людей других рас и национальностей превратить в рабов. И вообще поубивать.
– А что такое “рас”?
– Грубо говоря, расы – это люди с разными цветами кожи. Ну и вообще…
– Что “вообще”?
Коля был не рад, что затеял беседу.
– Короче, фашизм – это такая поганая идеология, когда одним можно мочить других, потому что они – другие.
– А что такое идеялогия?
– Так, мы играем или как?
В Германии Ряба первый раз подумал о том, чтобы остаться. То есть уехать он хотел давно и даже однажды уехал, лет десять назад женившись на голландке. (Этот второй брак Николай не считает сколько-нибудь важным событием и даже не вносит Кирсти в свой знаменитый список.) Долговязая любительница “рюськи парников” (пареньков) и голландских грибов была художница и работала только под кайфом. Собственно, из этого состояния она не выходила. Надо признать, денег у Кирсти куры не клевали, ее семафорные глюки разлетались, как семечки, а дешевые грибы продавались на всех углах. Колю поражала эта легитимность наркоты, которая считалась в Амстердаме “легкой”. Сам-то он раз попробовал в кафе-шопе самокрутку и запомнил путь из шалмана домой на всю жизнь. Началось все с крокодила, кружащего, как вентилятор, под потолком (растопырив 11 коротеньких ножек), потом часа четыре он переходил улицу, потом вдруг понял, что плетущиеся рядом Кирсти и ее дружки – несомненные убийцы, а дома его неодолимо тянуло выпрыгнуть с одиннадцатого этажа студии.
Замуж за Рябу Кирсти вышла, безусловно, тоже не на свежую голову: пожевала грибков, и посадить себе на шею русского бездельника вдруг “показалось ей неплохой идеей”, как говорит лихой герой “Великолепной семерки” по поводу парня, который с голой задницей прыгнул в кактусы. “Давай будем женимся, Коко!” – заливаясь смехом и шампанским, брякнула она на вечеринке. “Заметь, не я это предложил, – согласился Коля. – Никто тебя за язык не тянул”. “Тьянул язик? Я хотель пробовать!”
На одном вернисаже, где запах и дым от “марьиванны” (так прозвали травку русские) можно было резать и вставлять в рамы, Колю познакомили с русским коллекционером. Это был авторитетнейший собиратель и богач: не самый, прямо скажем, кристальный персонаж в арт-бизнесе, но с возрастом теряющий сноровку. Земляки крепко выпили, Коля вспомнил кой-чего из рассказов друга Паши, паренька хотя и простого, но способного и модного галерейщика… “Кто же ваш любимый художник?” – поинтересовался Меламед. “Тулуз-Лотрек. Потрясающая динамика, настоящий кинематограф! Сравните с рисунками Эйзенштейна, Феллини…” Хитроумный Ряба по-хорошему заканифолил старцу мозги, и тот взял его в секретари на место совсем скурившегося голландца.
К тому времени они с Кирсти порядком надоели друг другу. Вскоре Коля переехал к Меламеду, так сказать, с вещами. Иосиф Захарович многому Рябинина научил: искать, находить, покупать, а главное – продавать. Пару лет спустя, когда Коля уже вел документацию по аукционам, частным коллекциям и даже отдельные переговоры с художниками – в общем, когда глухой и полуслепой Меламед практически не мог без него обходиться, – старика однажды утром нашли мертвым в постели с синей (коагулянтной) полосой на шее и глазами, вылезшими из орбит. Собственно, Коля и нашел (вернувшись утром от очередной буренки). Буренка дала показания, обеспечив секретарю алиби. Вскрыли завещание. Рябинину отходили наброски Лотрека из серии “Салон мадам Арденн”. Экспертиза оценила рисунки в пятьсот тысяч долларов, что, конечно, чистый грабеж. Из дома ничего не пропало, но опись-то вел тот же секретарь, поди знай! Эти русские такие фокусники, у них у всех по три паспорта, что им бумажку подделать на компьютере!
Год копали. Никаких концов, никаких улик, никого, кроме несчастного Коли с его наследством: все остальное имущество завещано частью Амстердаму, частью (меньшей) музеям России. Наконец подозрение сняли и стали разрабатывать версию мести русских дилеров, которая тоже завела в тупик.
Коля между тем, вооружившись ахилловым щитом из гербовых бумаг, решил уехать из этой Голландии от греха домой – забрать маму (международный сертификат инструктора по лечебной физкультуре) и перебраться со своим надежно конвертированным полумиллионом в Америку. Кроме папки изумительных ню, этот дурак вез в подарок другу Паше хорошенькую коробочку, набитую гильзами с характерным смолистым запахом…
На таможне в “Домодедово” его ждали. Голландскую макулатуру направили в органы, марихуану, само собой, конфисковали, а заодно и шедевры – без объяснения причин. Взятый с “легким” наркотиком, Коля молчал в тряпку и боялся лишний раз вздохнуть. И правильно. В Бутырке нестабильному (вот!) элементу пригрозили за употребление и распространение сроком на самой лютой зоне, где ему, “херу голландскому, жопу раздерут, как Робинзон козе”. У мамы, где до отъезда проживал Ряба, произвели обыск, после чего полная сил физкультурница впала в кому. Бумаги тем временем признали абсолютно подлинными и основательными, но великий карлик с Монмартра так и сгинул в недрах прокуратуры с ее экспертными комиссиями. Мама скончалась на руках у Коли (выпущенного с подпиской о невыезде), не приходя в сознание и не дожив до пенсии. Погрязшие в коррупции органы легко проглотили взятку в размере квартиры и дело закрыли.
Такова была первая попытка бегства от российской действительности в общей канве исторической драмы “Поиски самоидентификации Николаем Рябининым по прозвищу Ряба в России и за рубежом”. Тайну своей гибели Иосиф Захарович Меламед унес, как говорится, в могилу. Кирсти написала Коле на так называемое “мыло”, что в один из приходов с небывалой отчетливостью видела двух карликов, один из которых был, несомненно, “этот твой Лотрек”, а второй говорил по-немецки и вообще сильно смахивал “на этого вашего Путина”. Карлики прыгали по груди лежащего Меламеда и тянули его за язык. Что интересно, писала Кирс, мои глюки никогда не бывают фигуративными! Это что-то означает!
Остаться в Германии “у этих фашистов” (тоже хороша) нипочем не захотела Валька. Папа ее, видите ли, проклянет, не говоря уже о маме. А что ребеночек родится в нормальных условиях, а не в коридоре, где орет еще десяток баб… И Федька будет учиться в нормальной школе, а не в малине среди малолетних преступников со старшими братьями и папашами в законе!
Валенсия обладала принципами столь нечеловеческой силы, что если бы Кирсти увидела их в своих грибных грезах, то вряд ли оклемалась бы после такого кайфа. Коля надеялся, что беременная Валька оценит все преимущества симпатичной немецкой стерильности (хотя бы) и можно будет уломать ее на месте, тем более с помощью классного Курта с его бас-гитарой и группой “Honey—ker”, обстебывающей немецкий совок, а заодно и весь “дойчелебенстиль”. Курт (дрэды, войлочная шляпа, круглые очочки а-ля Леннон, ковбойские сапоги) деньги таскал в рюкзаке и доставал их оттуда комками. Он уж и с доктором договорился. Маргинальный барон отдал другу с пузатой фрау весь третий этаж своего маленького родового замка в верховьях Шпрее. Виза была у них двухгодичная. От Вальки требовалось только лечь и родить. А там уж постепенно…
Нет! Дедушка погиб на войне (тема отцова проклятья), а бабушку (страшное эхо женской линии) со всей семьей расстреляли в Одессе… Так это очень хорошо, – ляпнул Ряба не подумав – и схлопотал по морде. Послушай, ты не поняла… Все я прекрасно поняла, сукин ты сын. Только не надейся. На моем еврейском горбу ты в рай не въедешь.
И ведь не въехал! А эта патриотка рожала в роддоме имени Крупской по полной программе – со стафилококком, маститом, желтухой и разрывами, типа тех примерно, что сулили Коле в Бутырке (как Робинзон – козе). И еще смеет чего-то вякать о нестабильности! Отправить бы ее к родителям, и пусть там всем кагалом вскармливают грудью свои принципы и проклятья. Но Николай Рябинин любил детей, и не только своих, вот беда! И Валенсию, как мог, любил. И вообще был парень трепетный. Не любил, и очень сильно, он только одно: родину.
“Только в этой стране, – повторял он то и дело, – такие титаны, как Изволов и Веничка, могли спиться…”
4
Проект, который сложился в его бедовой голове, был таков. Ехать надо не в загаженные русскими страны типа США-Израиль-Германия и прочая Европа, а в дальние дали, где наших не видали (стихи). Власти таких регионов, как Новая Зеландия, Австралия, Южная Америка, пиарят свои земли, точно Беня Крик заневестившуюся Двойру. Просторы там – скачи три дня, ни одного человека, кроме кенгуру, не встретишь. А работать некому. По дешевке распродают ранчо и другие территории, и строй чего хошь, а то и готовое купи, если бабки есть. Коля врубился в Интернет и обнаружил, что на южных островах Чили, где чистый хвойный воздух и прохлада, сотни гектаров сосновых и буковых лесов, невысокие остатки затопленных гор, Тихий океан и прозрачные реки, продаются и сдаются лесопилки. Состояние на такой лесопилке, прикинул он, делается на раз – дерева вокруг немерено, техника дешевая, а рабочая сила вообще дармовая. Режим демократический, первое место в экономическом рейтинге среди южноамериканских стран и 27-е – в мире… Государственный язык, Дунь, примечай, – испанский! (Между нами, Колю сразило, что Чили – одиннадцатая в алфавитном списке южноамериканских стран, не считая, подыграл он себе, двух колоний на “Ф”.)
Подъемных на первое время, подсчитал Коля, если в аренду на 25 лет, нужно не больше пятидесяти штук (баксов). Во где Лотрек-то сыграл бы свою историческую роль… Но – не в характере Рябы плакать по утраченному! Что мы, полтину не найдем, а, Валенсия? А за семилетку с лихвой все покроем, что ты! И счастье на всю оставшуюся жизнь! Свобода! Рай земной!
У Коли взмок седеющий чуб, большие треугольные ноздри страстно раздувались. Поверх хищно глодаемой куриной ноги Валентина смотрела в одну точку: на несоразмерно маленький рот арендатора. Она отгрызла хрящик, кинула Пирату, тщательно вытерла руки и губы. Закурила. За всеми этими действиями Валя не сводила глаз с разгоряченного сожителя. Ее кругленькие светло-карие глаза были абсолютно спокойны. Понять, о чем она думает, Ряба не мог. Валя так долго молчала, что он растерялся.
– Ты чего? Не нравится?
– Почему? Нравится. С Неметчиной не сравнить. И там ведь уже не Пиночет, нет?
– Ну какой Пиночет, он помер давно!
– А Че Гевара?
– Ты издеваешься?
– Нет, мудила грешный, это ты издеваешься!
Рыжие пружинистые патлы стояли торчком и шевелились, словно у Горгоны. Валентина нависла над столом, подобно глыбе мрамора, от которой следует отсечь все лишнее, а именно кружку с чаем, которую она держала в руке. Потому что в следующую секунду она с размаху запустила ею в стену и заревела сиреной:
– Почему я должна жить с идиотом, сорокалетним пентюхом, и питаться этими идиотскими фантазиями Фарятьева! Я хочу нормальной, нормальной жизни, в своем доме, в квартире возле метро, чтобы дети ходили в одну школу, чтобы мужик ходил на работу и приносил домой зарплату, как у всех! Я хочу занавески, наконец, повесить свои собственные! Зеркало, блин, купить в раме! В ра-ме! Кастрюли тефлоновые! Лесопилка! Сучий потрох! Дровосек хренов! Ты вообще в руках держал больше ста долларов, чмо?
Коля никогда еще не испытывал со стороны любимой такого, скажем прямо, коврового бомбометания. Придя в себя, Ряба молча вышел из кухни, закинул на плечо рюкзачок и печально пробормотал:
– Эх, дурак… На кого тратил ум и сердце… Семь лет! Мещанка ты, Валя. Гусыня. А я, чтоб ты знала, такие деньги в руках держал, что вам всем ссать – недоссать. Пошли, Пиря…
Пират радостным кубарем выкатился в прихожую, и дверь захлопнулась.
Явился Федя в пижаме, как-то по-взрослому, по-солдатски обнял мать:
– Не плачь, ма… Погуляют и вернутся… А почему ты не хочешь в эту Чилию?
5
Майя Михайловна гуляла с Клавдиком на Сретенском бульваре. Гуляла – громко, конечно, сказано. Старушка сидела на скамейке за спиной Надежды Константиновны Крупской (в порывистой фазе жизни, когда миловидная большевичка еще сама могла нарожать детей, а не только дать свое сомнительное имя родильному дому). Скотч-терьер Клавдий солидно семенил туда-сюда, там и сям мéтя красноватый песок аллеи. Майя Михайловна тревожно поворачивала за фланирующим песиком голову, что делало ее похожей на болельщицу пинг-понга в рапиде. Стоял светлый июньский вечер, цвела пыльная сирень. Бронзовая дева отдавала дневное тепло, но Майя Михайловна по-стариковски зябла, закутанная в пальто с цигейковым воротником.
Деморализованный Коля поднимался с Пиратом от Трубной, куда в бессознательном состоянии зачем-то приехал на метро. В киоске возле Театра современной пьесы хренов дровосек купил четвертинку. Он придирчиво ознакомился с репертуаром театра, не нашел ни одной пьесы Изволова и процедил: “Козлы…” Дойдя до Крупской, сел напротив старушки, следящей за скотчиком, свинтил крышечку и сделал большой глоток. Старушка бросила на него неодобрительный взгляд. Пират и Клавдий осторожно обнюхались.
– Клавдий, – строго сказала Майя Михайловна, – фу! Ко мне!
Но Клавдий весело прыгал на Пирата, отчего тот улыбался во всю пасть и легонько толкал малыша лапой.
Мизансцена показалась Коле (как раз дососавшему чекушку) очень смешной. Он расхохотался.
Майя Михайловна вскинула голову, прищурилась…
– Не понимаю, что смешного? И потом, Саняша, почему ты опять пьешь в сквере? Ведь просила же!
– В смысле? – не понял Ряба. – Какой, пардон, Саняша?
– Ну ладно, хватит дурить. Пошли домой. Где костыли? И откуда этот пес?
“Э, – понял Коля, – бабуся-то отъехавши… Не дай Бог заблудится…” Он подошел к Майе.
– Вы где живете, мадам?
– Не валяй дурака, Изволов. – Майя Михайловна сморщила синеватые губы в улыбке.
Ряба наклонился, близоруко прищурился. Перед ним белело и тонко пахло пудрой старое, словно вуалью, покрытое морщинами лицо, выцветшие, явно в прошлом голубые глаза… В тех книжках, что принесла Валька, было много ее фотографий – невесты, а потом жены писателя Изволова, который не мог напиться с неприятными людьми. Она была очень красивая в молодости, Коля только забыл, как ее зовут.
Он довел старушку до дому и понял, что уходить ему нельзя. Вдова твердо стояла на своем – к ней вернулся молодой муж на двух здоровых ногах.
Коля рассматривал книжки, валявшиеся повсюду. “Маечке и Сане с любовью. Булат”, “Маюша, Саняша, не вижу повода не напиться! Серг.Довл.”, “Все мы не красавцы, кроме вас! Попов – с завистью”, “Любимому со-бутыльнику, со-автору и со-седу. Что я без тебя? Гия”, “Моим драгоценным Майе и Саше – благодарю за счастье дружбы. Белла”…
Из толстого тома Пушкина (Коля проверил, нет ли и там автографа) вывалился плотненький конверт. Заглянул – и поперхнулся: пачка стодолларовых купюр.
– Саняша! – позвала Майя с кухни. – Ужинать!
Между тем собаки, развивая счастье дружбы, носились по комнате, отнюдь для этого не предназначенной, пока не своротили одну из газетных башен. Тут у Коли вообще глаза на лоб полезли. Рухнувшие газеты оказались сейфом, откуда, трепеща, посыпались-полетели купюры, вообще никак не скрепленные, даже какой-нибудь там аптечной резинкой: серо-зеленые доллары, красиво перемешанные с голубыми тысячами, розовыми пятерами…
Кое-как Коля восстановил постройку, деньги же (совершенно потеряв голову и нравственный закон внутри нее), по примеру немецкого аристократа-неформала Курта распихал по рюкзаку.
Отправляясь спать, Майя попросила:
– Посиди со мной, Сашенька, я ужасно сплю последнее время… Все думаю – как ты будешь без меня? Ты ж даже не знаешь, где что лежит, где очки, где деньги…
Коля напрягся. Но старуха не выдала тайну трех карт, полепетала еще с минуту, вынула челюсть и тихо захрапела.
Ряба не успокоился, пока не нарыл ровно 11 тысяч баксов. В окнах уже светлело, на розоватое небо, рождая неприятные ассоциации, налезало в конце бульвара здание “Лукойла”. Коля решил перекурить, но прежде заглянул к Майе. Вдова лежала тихо-тихо… Что-то уж слишком тихо. Взял с тумбочки старинное зеркало в ореховой рамке, поднес к синим губам… С ужасом вспомнил Меламеда с синей полосой на шее.
– Пиря, – шепнул, – уходим!
На солнечной улице ему еще долго мерещился скулеж бедного Клавдика за дверью.
Сейчас, как никогда, нужна была удача. На одиннадцатой по счету лавочке Рождественского бульвара сел и, зажмурившись, вытянул из рюкзака купюру. Оказалась тысяча. Глянул номер: 7791447. Две семерки и две четверки подряд – хорошо. 4 плюс 7. Тоже хорошо. С другой стороны общая сумма – 39. Глухо, как в танке. Коля решил испытать судьбу иначе: набрать номер купюры на мобильном. Если телефон ответит, загадал он, и это будет женщина, – ему повезет (он не знал точно, как и в чем, но уж какое-нибудь перышко да уронит жаркая птичка). Если же такого номера не существует, или абонент недоступен, или голос будет мужским, – ждет подляна. “Але, але, – запищала трубка детским голоском. – Ма, это ты?” Где же эта бл..ская мама в такую рань? – злобно подумал Коля, поднимаясь. Его блуждающий взгляд уперся в угол дома напротив. Две большие белые единицы на синем поле зазвенели, как спущенные с тетивы две стрелы.
Что интересно, Рябинин не испытывал никакого стыда, даже неловкости. Однажды в ранней юности он украл в довольно близком доме старую книгу, до сих пор помнит какую: академическое издание “Золотого осла” Апулея. Просто взял и унес. И продал в букинистический. Тогда как раз его Ленка-круглая коленка залетела и нужны были деньги на аборт. Так он даже оценщику в магазине не мог в глаза смотреть. А хозяин “Осла”, отец однокурсника, являлся ему во снах целую неделю, до крови царапая совесть то ли вилкой, то ли шпилькой.
А тут – ну ни малейшего раскаяния. Скорее всего это можно объяснить тем, что Коля видел себя отчасти как бы наследником Изволова, поскольку чтил его, точно гуру. То есть духовного отца. Кроме того, Майя умерла, а детей, он знал, у них не было. К тому же именно сейчас, как тогда с Ленкой, ему до смерти нужны были деньги хотя бы на дорогу до Сант-Яго (идея лесопилки овладела им, как ментовка Женя, ехать он решил по-любому, хоть чучелом, хоть тушкой, хоть совсем один; а Валька-гусыня еще пожалеет, но он, так и быть, ее простит и выпишет к себе на остров Санта-Инес, когда станет окончательным миллионером).
На новой станции “Трубная” они с Пиратом сели в полупустой вагон, чтоб ехать к себе на “Чкаловскую”.
…Псу снился черненький лохматый карлик на залитой светло-серым солнцем аллее (как известно, собаки видят мир черно-белым). Малыш говорил Пирату: когда у меня был хозяин, мы жили весело, у него тоже было четыре ноги, он, как и твой, любил пить из бутылочки на этой самой скамейке и разрешал мне бегать по газону. С хозяйкой стало совсем скучно, но если и она вдруг исчезнет, приходи за мной, один-то я пропаду. “Само собой”, – отвечал Пират.
У Коли же, напротив, сон, по обыкновению, был в “красочных цветах” (так озаглавил Федька красно-зеленый “черчеж” велосипеда).
В этом сне ему, что характерно, явился тоже карлик. Маленький бородатый человечек в синих очках и синей же беретке. Штаны имел короткие, красные, с гульфиком и бубенчиками. И рожа совершенно продувная. Он скакал верхом на костыле и кричал Коле: “А твои где костыли, дровосек хренов? Без костылей на лесопилку нельзя!” Тут Коля оказался сразу непосредственно на лесопилке, которая являла собой хмурое подземелье с бетонными стенами в потеках сырости. Карлик сидел рядом, на узкой пионерлагерной кровати с панцирной сеткой, без матраса, и тянул к себе рюкзак, о котором Коля не забывал даже во сне. Он изо всех сил пытался вспомнить, как называли число одиннадцать, когда в детстве играли на даче в лото. Это, понимал Коля, было сейчас самым главным: что кричали, вытянув бочоночек “11”. Тогда зловредный малыш небольно чем-то стукнул Колю по голове, и рюкзак, вырвавшись из Колиных рук, сам помчался прочь на коротеньких ножках. Карлик стрелял в него из костыля и блеял: “Меламе-е-ед… Меламе-е-е-ед!” – и в то же время продолжал барабанить Колю по темечку. Барабанные палочки! – вспомнил Коля – и проснулся.
У его ног скулил Пират. Тетка в фуражке с красным околышем постукивала Николая по макушке острым ногтем: “Эй, гражданин, не спи, замерзнешь! Поезд следует в депо!” Рюкзака не было.
6
Валя проворочалась в слезах всю ночь, а когда часов в восемь уснула, грянул Моцартом мобильный. Валя нашарила телефон, бубня: “Что, не выдержал? Лесоруб…”
– Валя! Валя! – запричитала трубка. – Это вы, Валечка? Валечка, горе какое!
Сердце ухнуло.
– Коля?! Что с ним? Кто это?
– Валюша, – нараспев ныл старушечий голосок, – горе у нас, детка… Телефончик вы мне оставляли, помните, на всякий случáй? Вот он и случился, случáй-то! Померла наша Маечка Михална… Я соседка, баба Оля, помнишь, Валенька, милая?.. Захожу нынче, у меня ключи, я в магáзин ей хожу утречком, за хлебцем, кефирчик там, словом, по-соседски… В зале кавардак, будто упала она, что ль… Я – в спаленку… А она-то, голубка, лежит в кроватке, как ангел, и не дышит. Добралась, стало-ть, до кроватки да и померла… – Баба Оля всхлипнула. – Я энтого-то, Клавдя-то, взяла покаместь, но у меня ж две кошки, Валь. А кому его? Ты б энто, приехала б, а?
Валенсия растерялась. Очень жалко чудесную Майю, слов нет… Но что она поедет? Зачем? Федьку надо в школу, и Наточка…
– Сейчас никак не могу, баба Оля. Детей не с кем оставить. Вы извините… Может, вечером?
– Да что уж, мы понимаем… – Было слышно, как старушонка поджала губки. – Кому мы, старые карги, нужны…
В это время щелкнул замок, и в комнату влетел ликующий Пират. Встал передними лапами на диван и приветственно облизал Вальке лицо. Коля вошел серый, как оберточная бумага в советском магазине. Лицо на нем, конечно, было, но лучше бы его не было… Продолжая прижимать к уху телефон, Валя вылезла из постели, обняла любимого, забормотала сквозь слезы: “Родной, зайчик, я уж думала… Нет, баба Оля, это я не вам. Приеду, да, да. Да, говорю!” – Телефон полетел на диван.
Вошел заспанный Федька:
– Ну ма! Чего ты не будишь-то? Я ж проспал! – И, мгновенно сориентировавшись в ситуации, быстро предложил: – А давайте я сегодня не пойду? И горло че-то болит…
Ночью одиннадцатая превзошла себя. Ласками, согласно романсу, буквально огневыми она своего лесоруба и обожгла, и утомила. Когда буря улеглась и “чудовище о двух спинах” распалось на свои измотанные половины, дверь скрипнула. В щель деликатно протиснулся черный лохматый карлик.
Клавдий немного разбежался и впрыгнул на диван. Свернулся в ногах и принялся с чувством лизать торчащую из-под одеяла Валину пятку.
– Коляш… – Валя потрясла Рябу за плечо. – А в это твое Чили… Собак-то можно туда взять?
Но Николай Рябинин по прозвищу Ряба, только что прикоснувшийся к четвертой смерти и упустивший очередную жар-птицу, которую уже крепко держал даже не за хвост, а за ноги, за все ее одиннадцать ног, – крепко и безмятежно спал.
∙