Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2010
Станислав
МИНАКОВ
Возвращение собаки
Восьмистрочные стансы
1
Я постным становлюсь и пресным,
простым, безхитростным и ясным.
Отдавший дань мослам и чреслам,
я возвращен к воловьим яслям –
тем самым, с тишиной Младенца
сладчайшей, истинной, бесстрастной.
Есть счастие для отщепенца –
свет мягкий, образ неконтрастный.
2
Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее все живое –
мерцающая веры дверца,
в любви участье долевое.
На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
я пью вина живую воду.
3
Но, озираясь спозаранку,
я вижу страшные картины:
уходят люди в несознанку –
в глухую оторопь, в кретины.
К себе изживши отвращенье,
никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»
И если есть кому прощенье,
то только после воздаянья.
4
Скажи ж, почто дрожат колени
с утра у грешников скорбящих –
от страха или же от лени
играющих в бесовский ящик:
горит, горит перед очами
и дразнит ложью обреченной,
и превращает, враг, ночами
им красный угол – в чорный, чорный.[1]
5
Сорви с них лень, пугни сильнее,
чем чорт, появший их, пугает,
перечеркни их ахинеи,
ничтожный лепет попугайный!
«Любовь!» – им сказано; в любови ж
пусть и живут, отринув дрему.
…Ловец, почто Ты их не ловишь,
клонясь к пришествию второму!
Крыжовник
Думал – что меня сразит и проймет?
Вот, крыжовник не родит третий год.
Я его оберегал от невзгод –
подминал ему куриный помет.
А размыслить: в чем, по сути, плоды?
Куст хорош и без плодов, сам собой!
Он подвижен, он на все на лады
распевает говорливой листвой.
Ты, Господь, его, ужо, не ничтожь,
за смоковницей в расход не пускай!
Нету ягод у него, ну и что ж!
А пускай себе растет, а пускай!
Не хочу я корчевать и рубить –
не желаю побивать или злеть.
Я, быть может, не умею любить,
но умею поливать и жалеть.
Кафе «ТРЕТ╡Й Р╡М»
Зимний вечер в Ялте
прекрасно, сколько ты неповторимо.
И. Бродский. «Зимним вечером в Ялте»
Хотя повырастали из одеж
Над пропастью во ржи (при чем тут рожь)…
………………………………
И все же это пропасть – пропасть все ж…
А. Межиров. «Прощание с Юшиным»
I
Окраина имперьи. «Трет╗й Р╗м»:
мы спрятались в кафе – меж временами.
Глядим на шторм и молча говорим
о мучениках царственных. Над нами
бело витает облако белым –
четыре девы, мальчик в гюйсе[2]синем;
царевы дети дочерьми и сыном
нам собственными грезятся – самим.
II
Пять ангелов – пять деток убиенных.
От фото, что в Ливадии на стенах,
глаз не отвесть! И нового письма
икона есть, пронзительна весьма,
в Крестовоздвиженском дворцовом храме,
куда и мы, в смятении и сраме,
все ж, бледные, ступали на порог –
о тех скорбя, чью смерть предрек пророк.
III
Чья смерть страшна, у тех прекрасен лик.
Но горяча растравленная рана.
…Анастас╗я, Ольга, Тат╗ана,
Мар╗я, Алекс╗й…
В случайный блик
вмещен фонарь – на дамской зажигалке.
Тебе – эспрессо, мне – с жасмином чай.
И в поле зренья вносят невзначай
пернатый трепет голуби и галки.
IV
Когда ты ищешь сигарету в пачке
рукою правой северной батрачки,
подаренный серебрян-перстенек –
на среднем пальце – кажет мне намек
на аристократичную фривольность.
Суп луковый прощаем за сверхсольность,
поскольку наблюдаем за стеклом
мир внешний, нас хотящий на излом.
V
В надрыве, доходящем до истерик,
безгрешна чайка с именем «мартын».
Безгрошным Ялта – краденый алтын.
Знай: грецкий «ялос» означает «берег».
Путины нет. На ялосе путана
стоит в бесплатной пустоте платана
январской, одинешенька! Видать,
здесь витязей на брег не ходит рать.
VI
О! Видишь – в вышиванках малороссы.
Ты спрашиваешь, что они несут?
Скорей всего фигню. Твои вопросы
смур прикровенный из меня сосут.
Ни сейнера на рейде, ни фелюки.
Маяк, который нынче – будет кость,
застрявшая в кривом зобу падлюки,
сквозь сумерки моргнул… При чем здесь злость?
VII
Ау, коньяк! Салют тебе, «Марсель»!
Донецкий бренд, неведомый досель,
гортань неприхотливую согреет.
Над маяком баклан упорный реет,
хохол, грустя, «сп╗ває п╗сняка»,
ему бы вторил жид наверняка,
но вот кацап, гадюка, дню довлеет;
и не поет, а мекает и блеет.
VIII
Да мы ж с тобой – горазды песни петь!
К моим очкам твоя преклонна челка.
Давай же пожужжим, златая пчелка,
ужели звуки не раздвинут клеть?!
Соединяет мелос, а не плеть.
Хотя и в это верится все реже.
Любившему сидеть на побережье
добавь пииту в невод или сеть:
IX
какой дивертисмент бы ни лабал ты,
иным пейзажем тешатся прибалты –
те братья, что всегда уходят в лес;
теперь у них вояки из СС
назначены героями народа.
Скажусь Козьмой, блюдущим политес:
«Леса, моря и горы суть природа;
се наша мать! С народами, и без».
X
Мы тоже – мир. Спасаемый иль адский?
О нас ли плакал Праведник Кронштадтский
в Ливадии, держа в руках главу
почившего о Бозе Государя[3]?
…Сопляк, бухой, кричит бармену: «Паря,
когда, в натуре, подадут халву?»
Прожектор чает правды, молча шаря;
и чайки почивают на плаву.
Возвращение собаки
Собака уходит… Тогда звездный час настает
наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;
и все, что зима оставляет от песьих щедрот,
становится кормом для них, мельтешащих проглотов.
Во фраке сорока и мелкая подлая птичь
у снеди никчемной снуют, забываясь до дури,
покуда собака зевает и дремлет, как сыч,
иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.
Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,
зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,
и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,
похоже, что общий расклад наконец понимает.
И всякий свистун – тарахтит, и звенит, и пищит,
и с ужасом прежним большое движение слышит.
И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:
«Она возвращается! Вон она! Вот она – дышит!»
∙
[2]Г ю й с (здесь): большой воротник (с тремя
белыми полосками) на форменке – матросской верхней суконной или полотняной рубахе.
[3]Имеется в виду Государь Император Александр
III Александрович, скончавшийся 20 октября 1894 г. в Ливадийском дворце; знаменитый
протоиерей Иоанн Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский) специально прибыл к больному
Императору из Санкт-Петербурга.