О поэзии Марианны Гейде, Линор Горалик, Федора Сваровского и Андрея Сен-Сенькова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2010
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Марианна Гейде, или
“Ночью коридор становится вдвое длинней…”
Необходимо сказать сразу и с последней прямотой: Марианне Гейде подвластно в словесном ремесле очень многое – мало кому иному доступное. В ее стихах – один и тот же, с полуслова узнаваемый строгий и мощный порыв за пределы обыденного видения, прочь от привычных контуров самоощущения и восприятия внешней стороны вещей. Провидеть мир до себя и без себя, присвоить зыбкую интуицию чувства, освобожденного от персонального носителя, звука – самого по себе, никаким материальным предметом не исторгнутого и ничьим ухом не уловленного.
как прелый виноград, не смогший стать вином,
как блеклый мусор, недозревший в почву,
как – кто как виноград, не смогший стать вином?
кто – блеклый мусор, недозревший в почву?
Я? Нет. Мы? Нет. Какие-то они?
Их нет, и нас, меня – всё нет,
есть прелый виноград, не смогший стать вином,
есть блеклый мусор, недозревший в почву,
и несравненны, и неповторимы,
как слово, сказанное мимо
ушей, как бы вода, ушедшая
из походя разбитого кувшина.
так – правда честно выживших вещей,
так несравнен и так неповторим
от стынущей воды отходит дым,
и смотрит вверх,
и задыхается в чужую спину.
Слово, сказанное “мимо ушей” и не вымолвленное ничьими устами, – к чему оно? Что чувствует тот, кто внимает именно таким – темным и внятным одновременно – словам? На этот вопрос нет и не может быть ясного ответа. Точнее говоря, никто не может дать ответа, не услышав вопрос, а стихотворение Гейде почти всегда начинается в той точке, в которой невозможна сама постановка вопроса. Все в мире – так, вопреки тому, что возможны двунадесять объяснений происходящего с разных точек зрения, на уровне обыденного сознания имеющих разные градусы обоснованности, а на деле – лишенные как причинных предпосылок, так и рационально объяснимых знаков воздействия на реальность.
Основной парадокс риторики авторской речи в стихах Гейде – существование рядом друг с другом на равных правах двух противоположных интонаций. С одной стороны, интуиции о бытийственной подоплеке всех окружающих нас событий носят вполне бытовой, нейтрально констатирующий характер, однако с другой – они подкреплены пророческим, мирозиждущим избытком осведомленности, обнаруживают силу откровения, повествующего о первоначальном акте творения, многократно воспроизведенном впоследствии, вплоть до момента начала речи:
не названных никем насекомых кто за крылья берет
и отпускает, не оставив клейма, –
кто видит город, когда его погребает тьма.
погрузим ладони в дегтярную жирную грязь –
и там маленькая анаконда, что спит
в подушечках пальцев, не изменит свой вид,
как крот, прорывая свой лаз, чувствует лбом и спиной
свое направление, как птица, пляшущая ни для кого,
чертит невозвратность движения своего
каждой следующей весной…
Способность наблюдать неявное приводит к уравниванию двух реальностей: “мозговая игра” в сознании повествователя уравнивается с ходом дел вне этого сознания, причем все оказывается сопоставимым со всем, помимо реальных масштабов явлений:
пойло злое золотое,
вот и зарево пустое
между ребрами дрожит,
небо просит о постое,
небо голое оболом раскатало
на полнеба шишковидную луну,
в воду звездочки сигают,
хрен поймаешь хоть одну.
под крыльцом кольцом согнулись
или выгнулись дугой
беспороднейшие псы,
чешут голову ногой
или, ноздри раздувая,
гонят зайца головного
по коробке черепной:
бедный заяц головной.
У причала покачали голыми боками
лодочки, привязанные на ночь рыбаками,
точно чалые лошадки,
скоро утро, и отчалят,
а пока
что тебе снится, лодка Таня,
что тебе снится, лодка Наташа,
в час, когда на свете нет вообще ничего,
кроме воды и песка.
О чем идет речь в финале стихотворения, о пароходах (лодках) либо о человеках Тане и Наташе, установить совершенно невозможно, тем более что метафорическое олицетворение неодушевленных предметов здесь доведено до предела двусмысленности, подчеркнутой легко узнаваемой “ленинградской” аллюзией (“что тебе снится…”) на иной “пароходный” текст, гораздо более буквальный и брутально-однозначный. Именно таким образом “монтажный принцип” распространяется на явления, изначально не связанные друг с другом; в процессе вхождения в поэтический текст слова и обозначаемые ими понятия начинают играть новыми гранями, обнаруживать ранее неявные ассоциативные связи.
Что ж, Марианне Гейде вполне по силам увлечь имеющего силу увлечься. И все бы здорово, если б не было в ее текстах на каждом шагу столько явной и скрытой апологетической энергии: восстановить в исконных правах метафизику, обозначить аксиомы и субстанции, с первого восклицания проникнуть in medias res!
Казалось бы, и в самом деле: кто придумал, что метафизика апеллирует к инстанциям весьма абстрактным, для обычного человека почти неуловимым? Вот Кант в предисловии к “Критике чистого разума” (которую принято считать головоломно неясной для простого читателя) настаивает на том, что его книга абсолютно понятна и доступна каждому, поскольку трактует о предметах очевидных для всех: “Я имею дело только с самим разумом и чистым мышлением, за обстоятельным знанием которых мне незачем ходить далеко, так как я нахожу разум во мне самом”.
Сложное не значит отвлеченное, наиболее сложно то, что дано каждому, но обычно проходит незамеченным именно из-за очевидности.
Гейде действует в стихах на грани дозволенного – не потому, что некто (или Некто) положил предел поэтической свободе, но по причине прямо противоположной: есть непреодолимые крепостные стены стихотворной естественности, спонтанности, прости господи, “глуповатости”, если уж на то дело пошло!
Возьмем впечатляющую книгу Марианны Гейде 2005 года “Время опыления вещей”. Уже в первых стихотворениях здесь чересчур демонстративны ритмические, а иногда и лексические созвучия зачинов стихотворений с текстами слишком известными своею принадлежностью поэту, много сделавшему для развития поэтической метафизики как раз таки совершенно спонтанной, лишенной навязчивой рефлексии. Пойдем по порядку: Во тьме несыгранных любвей / Проснулась долгая немóта у Гейде явно вызывает в памяти: Да обретут мои уста / Первоначальную немóту нашего поэта. Начало следующего стихотворения: Бессонницей – шапкой бобровою / Надежно накрыло меня – отсылает к Я вздрагиваю от холода / Мне хочется онеметь! (наличие в претексте логаэдических ритмических пауз-стяжений сходства не отменяет). В поисках параллелей к следующему стихотворению сборника: И синью и сладью нелюбом / Питать зарешеченный взгляд / Когда по морям белогубым / Уходит пространства фрегат… – можно цитировать практически любой фрагмент из знаменитого цикла “Восьмистишия”, например: Когда, уничтожив набросок, / Ты держишь прилежно в уме…
Впрочем, мера нерефлективной естественности поэтического текста в сборнике “Время опыления вещей” оказывается по большей части соблюдена, стихотворения еще не превращены автором в сплошную инструкцию по их применению, как это нередко случается в позднейших вещах. Более того, в упомянутом сборнике налицо еще один дополнительный прием, повышающий градус “поэзии жизни” в ее противостоянии искусственной и головной “поэзии поэзии”. Дело в том, что многие стыки между отдельными стихотворениями книги “Время опыления…” выполнены по правилам венка сонетов, в котором последняя строка каждого сонета становится первой строкой следующего. Например, финальные строки: И верили, что утекая, / Вода возвращается в дом – соотносимы с началом следующего стихотворения: Ночною порою я слушаю шум / Воды и молчит мой ум…
А вот другую книгу Гейде “Слизни Гарроты” даже привычное наличие совершенных текстов не спасает от демонстративной умозрительности, достигающей апогея в разделе “Автокомментарии”. Здесь небезынтересные, но чрезмерно гелертерские пояснения к поэтическим текстам напрочь перечеркивают значение последних. Все, дальше ехать некуда: богатая традиция русской метафизической лирики последних двух столетий переходит в собственную противоположность, руководства по эксплуатации стихотворений перевешивают стихотворения как таковые. Поминутные ссылки на Беркли, Хайдеггера и Гуссерля только усугубляют дело: беспрестанно на ум приходят слова о профессиональных обязанностях сапожника и пирожника. Образцы подобной мертвеющей на глазах псевдолирики, что греха таить, имеются в современной русской поэзии в робком, но крепнущем изобилии, они заразительны – так нелегко (пока еще не поздно!) и так необходимо вырваться из-под их влияния, тем более что метастазы покамест не проникли в саму поэтическую ткань. Ведь если забыть о существовании авторских отточенных и одновременно тяжеловесно-неловких растолкований, то сами по себе тексты вполне еще сохраняют первородную силу:
кто сворачивает пласты не добытых никем пород,
не названных никем насекомых кто за крылья берет
и отпускает, не оставив клейма, –
кто видит город, когда его погребает тьма…
Не правда ли, почтенный читатель?
Линор Горалик, или
“Ходить нога, кричать вот этим ротом…”
А в общем-то, совершенно неважно, в какие именно тексты воплощается литературная работа Линор Горалик, неспроста же на одной из ее электронных страниц то, что некогда было бы названо стихами, обозначено как “тексты в столбик”! Можно много говорить о превышении обычной меры условности и отдалении от прямолинейного жизнеподобия в текстах Горалик, об их сближенности с лубочными картинками, рекламными роликами и биллбордами, незатейливыми клипами на слова однозвучных новых песен о неглавном. Но если всерьез, то серийные и одиночные произведения Горалик предельно далеки как от безудержного имитаторства лубка, так и от свободной концептуалистской игры или от “новой социальной поэзии”. Конечно, основной эмоциональный посыл стихов Горалик легко отождествить с жесткими тембрами социальной поэзии, как бы заставляющей человека споткнуться о собственную нечуткость и равнодушие. Так – да не так! Линор Горалик на все лады говорит о преодолении физической боли и физической же, а потому назойливо-неотвратимой, вины, не имеющей никакой явной материальной причины, не предшествуемой в прошлом никаким предосудительным либо постыдным поступком:
Если за молоком или так, в поношенном до ларечка,
можно встретить девочку – восемь пасочек, два совочка, –
у подъезда, у самого у крылечка.
Тело у нее щуплое, голова пустая.
Вся она, словно смерть, любимая,
словно смерть, простая, –
и коса, и коса густая.
Вот она выбирает пасочку и идет ко мне осторожно,
так берет документики, будто это важно.
Фотография, биография, биопсия, копия.
Это я, девочка, это я.
Голова у меня пустая,
совесть чистая,
ты моя.
Усмотреть в мире никем не заслуженную, не спровоцированную вину – вот что пытается совершить Линор Горалик в своих текстах в столбик. У этого жеста, духовного движения возможны два подтекста: глубоко личный и всеобщий универсальный, – и оба они сходятся в библейской реальности стихий и сил. Проекцией личного соприсутствия незаслуженной вине является болезнь – в первоначальном значении этого слова, производном от боли. Страждущие стоны и ропот Иова оглашают эти подмостки.
Как умирают пятого числа?
Как умирают третьего числа?
Как умирают в первый понедельник?
Лежат и думают: “Сегодня все музеи
закрыты – санитарный день.
Все неживое чает очищенья,
и чучела спокойней смотрят в вечность,
когда стряхнули месячную пыль”.
Как умирают ближе к четырем –
в детсадовский рабочий полдник?
А ближе к новостям? А в шесть секунд
десятого? А в пять секунд? А в три?
А вот сейчас?
Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.
Проекцией универсальной служат иные события библейского масштаба, пусть и сведенные к тесным рамкам рассказа либо рождественской истории:
Как в норе лежали они с волчком, –
зайчик на боку, а волчок ничком, –
а над небом звездочка восходила.
Зайчик гладил волчка, говорил: “Пора”,
а волчок бурчал, – мол, пойдем с утра, –
словно это была игра,
словно ничего не происходило, –
словно вовсе звездочка не всходила.
Им пора бы вставать, собирать дары –
и брести чащобами декабря,
и ронять короны в его снега,
слепнуть от пурги и жевать цингу,
и нести свои души к иным берегам,
по ночам вмерзая друг в друга
(так бы здесь Иордан вмерзал в берега),
укрываться снегом и пить снега, –
потому лишь, что это происходило:
потому что над небом звездочка восходила…
Здесь важны именно стилистические перебои от предельной экспрессии к бесстрастности, невыносимо болезненное-для-меня приведено в действие чем-то непреложным и жизнедарующим. В этом странном сочетании сдержанности и нетерпимости, покорности и бунта, сомнений и убежденности – ветхозаветный сюжет вечной борьбы за право вести борьбу без надежды на победу. Парадоксальное бесстрастие при виде и при чувстве боли оборачивается затаенной героикой, как в бьющих по нервам сценах еврейского погрома, запечатленных в бабелевском “Переходе через Збруч”. Невыносимое горе оставлено при себе, для других обнажена минималистски оформленная немота, не сопоставимая ни с концептуалистской легкостью нанизывания условных и понарошку срисованных картинок, ни с прямолинейной публицистикой социальных поэтов.
При подобном лаконизме выразительных средств, при почти демонстративном господстве монотонной интонации равнодушия и отстранения стихи Линор Горалик отличаются очень большим диапазоном тембров. Боль, болезнь, спокойное спасение в условном и холодном, слова не пристают к чувствам, лишены экспрессии. Это очень напоминает внезапное внимание чеховского Климова из рассказа “Тиф”, только очнувшегося от многонедельного болезненного бреда, к простейшим подробностям быта: к бликам света на стекле графина с прохладной водой, к звуку проезжающей за окном извозчичьей пролетки… И все это оказывается неотделимым от библейского кода первотворения и мироустройства, даже если апостолы названы русскими уменьшительными именами:
Плывет, плывет, – как хвостиком махнет,
как выпрыгнет, – пойдут клочки по двум столицам.
Придут и к нам и спросят, что с кого.
А мы ответим: “Господи помилуй,
Да разве ж мы за этим восставали?
Да тут трубили – вот мы и того.
А то б и счас лежали, как сложили”.
С утра блесна сверкнула из-за туч,
над Питером и над Москвой сверкнула.
И белые по небу поплавки,
и час заутренний, и хочется мне кушать…
Смотри, смотри, оно плывет сюда!
Тяни, Андрюша, подсекай, Петруша!..
Сведение многоразличного к единому, неброское тождество далековатых друг от друга понятий, вещей и событий – все это легко узнаваемые черты стихотворной манеры Линор Горалик, чьи строки в столбик – по первому впечатлению – предназначены для ребенка либо для невзыскательного поглотителя бульварного чтива. Сказать на этой территории, этим языком о материях сущностных и существенных не каждому удается. У Линор Горалик получилось, пусть и отдают себе в этом отчет очень немногие ее читатели.
Федор Сваровский, или
“…никто не хочет быть тем, кем родился…”
Почему-то, когда бываю в гостях и бросаю взгляд за окно где-нибудь на улице Шоссейная, я непременно вспоминаю Тургенева. Именно Ивана Сергеевича: что бы сказал он или подумал о заоконном пейзаже, где горизонт застит сплошная череда разновысоких многоэтажных построек? Синтетическая “вторая природа” давно заместила для горожанина “первую”, лазурно-зеленую, привычную для человека тургеневской пейзажной эпохи. Такое же замещение-вытеснение давно произошло и в реальности сознания: непредставимое стало обыденным, а некогда обыденное – редким и неузнаваемым. За этой гранью невообразимости уравниваются в правах виртуальная реальность космической “стрелялки”, зыбкая натура сновидения и мегаполисный вид на очередную Капотню из высокоэтажного окна.
Федор Сваровский состоялся как поэт, когда из только что описанной ситуации он вывел одну простую идею. Культ прогресса, опережающее развитие (как это говорилось?) “производительных сил и производственных отношений” приводят не только к отчуждению (продукта труда от субъекта труда, а также труда от капитала) и далее – прямиком к революции, но и к новому витку эволюции человека как биологического вида и существа социального. Человек адаптируется к господству “второй природы”, вдруг, с разбегу ощутив себя генетически модифицированным продуктом, мало чем отличающимся от киношных киборгов с бластерами.
Коли так, любая обыденная ситуация чревата полуфантастическими подтекстами и скрытыми смыслами, например, если некий
Петя застрял в лифте
на собственном 18-м этаже,
то для его спасения в действие немедленно приводятся силы, незримо управляющие существованием всех человеков, в том числе и вышеозначенного Пети:
ну – говорит – я попал
чувствую себя как на войне
в горящем танке
в затонувшей подводной лодке
по которой при этом стреляют прямой наводкой
и какие-то артефактные ощущения
бегают по животу, затылку, спине
<…>
ваш корабль расстрелян
и он горит
но с лунной базы уже вышла спасательная эскадра
ничего не бойтесь
отряд спешит
расслабьтесь и успокойтесь
с вами весь флот Его Величества Императора Хайруруману Хлугга
В принесшем Сваровскому известность сборнике “Все хотят быть роботами” стартовое допущение о том, что “никто не хочет быть тем, кем родился”, предопределяет все разнообразие сюжетных ситуаций, среди которых чаще всего встречаются сводки с неизвестных войн, репортажи с неведомых планет (впрочем, не отличимых от земной “второй природы”), описание индивидуальных и групповых грез, подобных яви. Коллективное бессознательное современного медийно-сетевого человечества играет всеми красками синтетической инфра-ультра-красно-фиолетовой радуги. Нехитрый “метод Сваровского” бьет в цель без промаха: для современного человека именно “искусственная” эмоция робота, киборга может быть наиболее привлекательной, постоянной, не зависящей от внешних воздействий. “Удел человеческий” со времен высокого Возрождения предполагает преобладание изменчивости – над стабильностью, прогресса – над традицией, во главу угла поставлен принцип постоянного обновления (“модерности”) и успешности (на языке социологов – “достижительности”).
Как только на смену средневековым воззрениям о непознаваемости мира приходит ренессансное убеждение в его человекоцентричности – машина либерально-индивидуалистического стремления к свободе-равенству-братству-комфорту-успеху-покою оказывается раз и навсегда неотвратимо запущенной. Все препятствия на пути к земному раю одно за другим оказываются преодоленными (опасности белых пятен на географической карте, эпидемии, в значительной мере – общественное неравенство). Однако именно на стадии глобальной универсализации города и мира всесилие и воля к изменению превращается в собственную противоположность. Ни одному из казалось бы аутентичных состояний человек больше не может и не должен доверять: в ответ на всякую недостачу идеала есть средство его приближения. Ты необразован? Не отчаивайся, выход есть – записывайся на чудо-курсы по подготовке каких-нибудь там трансвесторов! Боли в сердце? Приобрети препарат нового поколения, к примеру, исцелин! Завелась перхоть? Нависла депрессия? Морщины вокруг глаз? Все это пройдет и отступит,
мы будем счастливы
пройдут многочисленные дожди
сухие кости станут влажными
зацветут сады
на земле королевы Мод
на полуострове королевы Виктории –
на ветру палатки белые
от воды до воды – луга
рыбу и хлеб птица выхватывает из рук
все нормально будет
все мертвые оживут
все хорошие
кроме плохих
о, стеклянные города
о, поднявшаяся изо льда земля
государь император
по щиколотку в теплой воде
вдоль зеленого берега
навстречу качаясь идет
как простой пингвин
императорский
Любое ощущение человека, взятое во всей его конкретности и четкости, зафиксированное в настоящий конкретный момент времени, – недействительно, неабсолютно не по причине собственной неподлинности, а просто потому, что обязательно вскорости сменится другим, противоположным, сознательно достигнутым. Ведь все мои человеческие (и почти уже нечеловеческие) силы направлены на изменение себя и комплекса своих ощущений. И в этой вечной череде калейдоскопических изменений ни за что невозможно зацепиться – то ли дело эмоция робота, постоянная, раз навсегда впечатанная в его сознание управляющей матрицей-программой! Именно реакции роботов (пусть даже наиболее отталкивающие) могут стать островком стабильности в зыблющемся мире всеобщего и непрерывно текучего стремления к совершенству-смерти. Помнится, в старой советской романтической комедии “Его звали Роберт” (1967) юноша-гомункулус оказался более преданным возлюбленным, чем его “оригинал” из плоти и крови, – и это несмотря на то что ему не дано было изведать, “как пахнет сено после дождя”. Киборги живее всех живых! – именно эта простейшая мысль оплодотворила разгул фантазий Сваровского в его книге о роботах.
только роботы умеют любить
им в голову не приходит мысль об измене
что может быть крепче привязанности неорганического материала
бесстрастного, неподкупного этого сцепления
неорганических молекул?..
Однако – старая истина: чем ярче и необычнее прием, тем легче он автоматизируется, стирается, перестает щекотать нервы и бередить слух. Новая книга Федора Сваровского “Путешественники во времени” тянет уже и на модное слово “проект”, это пространнейшая череда описаний межвременных путешествий и приключений неких героев, собрание неоромантических ирои-комических баллад и квазиэпических сказаний, снабженное десятками “документальных” фотографий, призванных усилить игровое ощущение подлинности происходящего.
это будущее
в небе – скоростные антигравитационные аппараты
конец войны
правительство Гоорна ушло в отставку
в горах повстанцы сдают позитронное оружие и лучеметы
мутанты уравнены в правах с гражданами Союза
теперь кто угодно на ком угодно может жениться
легитимны любые официально зарегистрированные узы
Если ренессансная “модерность” и “достижительность” приводили к стремлению приладить внешний мир к привычным каналам человеческого восприятия, избавить его от метафизической и “неудобной” для обыденного сознания глубины и неисчерпаемости, то на выходе из постмодерна все усилия оказались обращенными на создание “второй природы”, копии большого мира, как можно более точно повторяющей его внешние характеристики.
Автор, пережив безвременную смерть, оказавшуюся временной иллюзией, снова стремится обрести статус творца, создателя 3
D-картинок, претендующих на тождество с самой что ни на есть реальной реальностью. Возникает род наркотической зависимости, глубокой закомплексованности и неверия в собственные силы, маскирующихся под уверенный креатив без берегов. Чем страннее и забористее, тем… более все это будет напоминать настоящую жизнь, идет ли речь о шреках и аватарах либо об высокогорных осажденных мутантами селений Маргат Сырдым. Дальше! Дальше!! Дальше!!! Что еще подбавить к трехмерному изображению для пущей достоверности? Запахи? Болевые синдромы? Пока что в изобилии только один читательский синдром: усталая реакция на бесконечное однообразие занимательной пестроты. Которая, конечно, может и должна быть преодолена и устранена без всякой помощи мутантов с проспекта Мира и чар императора Хайруруману Хлугга.
Андрей Сен-Сеньков, или
“Стихотворение – домик для прилагательных”
В памятном борхесовском рассказе “Сад расходящихся тропок” речь идет о нелинейном алгоритме передвижения по пространству, условно ограниченному некими рамками: стенами, межами, изгородями. Выбрать единый маршрут невозможно, все равно некоторые тропки останутся нехожеными. Андрей Сен-Сеньков с самого начала своего присутствия на карте современной поэзии возделывает достаточно отдаленный участок стихотворческого сада – в непосредственной близости от аллей визуального эксперимента и рифмованного афоризма на манер японских трех- и пятистиший.
Апелляция к визуальной изобразительности в его текстах встречается довольно часто, даже если они не сопровождены рисунками, чертежами, графическими схемами, что тоже не редкость.
восклицательный знак – след,
оставленный подпрыгнувшей от счастья точкой
Гораздо интереснее случаи распространения принципов визуальной поэзии на смежные тематические области, когда роль картинки играет не рисунок, не схема, а лаконично обрисованная ситуация с итоговой сентенцией в финале:
в одном из писем
чехов долго рассказывает
как накануне он освобождал мышей
попавших в мышеловку
отпуская их
он записывал на видеокамеру карандаша
литературную формулу-1
серых маленьких машинок
с живыми дверцами
открывающимися в кровь
а все его знаменитые чеховские рассказы
написаны так же случайно
как случайно
записывают куски телепередач на кассету с любимым фильмом
(“Не пишите письма, их потом читают”)
Зарисовки Сен-Сенькова демонстративно фрагментарны, они фиксируют мимолетное сходство вещей и событий, порою друг с другом никак не связанных. И в этой легкости усмотрения избирательного родства – самое главное свойство стихотворной речи поэта: все сходствует со всем, все входит во все без малейших изъятий. Я бы рассказал вам про цельность и целостность мира, если бы умел всматриваться в жизнь более пристально, а пока – довольствуйтесь тем, что доступно импровизации, моментальному снимку воображения.
Элемент парадокса и афористического пуанта в подобных миниатюрах обязательно присутствует, даже если он замаскирован под лингвистическую двусмысленность, рождающую далеко идущие выводы:
звонок на мобильный:
“ты где сейчас?”
“я в люблино”
звучит как влюблено
(не влюблён и не влюблена)
как может быть влюблено
только одиночество голыми руками
Ситуативная краткость описания нередко сопровождается у Андрея Сен-Сенькова развернутым пояснением к происходящему, иногда почти равным по объему “основному” тексту. Это пояснение может играть роль заглавия, а может быть оформлено как альтернативный текст самого стихотворения либо экспликация причин его появления на свет. Так, стихотворение “Аргентина – страна, потерянная в Восточной Европе”
…началось с того
что днем я получил грустное письмо от знакомой
у нее адрес mycortazar@mail.ru
Предметом для стихотворения может стать абсолютно любая картинка, в том числе представшая перед мысленным взором, как в цикле “Вымышленные виды спорта”, вот один из примеров:
Смерть прячется в шкатулке среди иголок, пыли
и батареек. Предметы до сих пор живы. Что для смерти является абсолютным рекордом для закрытых помещений.
И еще одно важное последствие вольностей, допустимых для фланирующего по жизни поэта-наблюдателя: реальный масштаб наблюдаемых явлений может быть искажен и тем самым, по Сен-Сенькову, как раз приближен к истинному. Любое наблюдение оказывается мотивированным внутренним состоянием человека, это очень похоже на шокировавшие читателей послевоенного времени стилистические особенности экзистенциалистской прозы Камю. Человеческим существованием слова и вещи не могут быть измерены без существенного смыслового остатка; отдаться прихотям собственного зрения – значит ступить на зыбкую почву сомнения в связности мира и полновесности его реальных очертаний и этических устоев.
Впрочем, в отличие от экзистенциалистов (и еще более дальних предшественников – мастеров импрессионизма в живописи), Сен-Сеньков никогда не пытается свои частные впечатления абсолютизировать, сделать хоть в малой мере обязательными для окружающих. Из относительности наблюдений за жизнью легко вывести основания для бесперспективного релятивизма любого зрения – как духовного, так и физического. Сен-Сеньков оставляет свои мини-открытия обязательными только для себя, никогда не останавливающегося в своем движении по магическому саду расходящихся тропок.
Я помню
как флейтист vermicelli orchestra
разминал губы перед своим концертом в “оги”
перед моей поездкой в турцию
это запомнилось больше самой музыки
больше самой поездки
память –
это брак по расчету или брак по любви?
(“Смотреть в Турцию – как смотреть в окно.
Стекло, мешает стекло”)
Он почти никогда не говорит всерьез, этот легкомысленный фланер, даже выбранный псевдоним слишком уж явно свидетельствует о двусмысленной апелляции к французским наименованиям святых. Ну разве что вот этот пассаж из цикла “Я” преисполнен серьезности и раздумчивой рассудительности:
мои стихи
это дождь
слегка повернутый
вокруг своей
оси
Вам не показалось?
БИБЛИОГРАФИЯ
Гейде Марианна Марковна
2003
Листки // “Арион”, 2003, №3.
“Кто сворачивает пласты не добытых никем пород…” // НЛО, 2003, №62.
2004
Коралловые колонии // “Новый мир”, 2004, №3.
2005
Время опыления вещей: Книга стихов. – М. : ОГИ, 2005.
Стихи номера // “Критическая масса”, 2005, №2.
Стихотворения // “Новая Юность”, 2005, №3(72).
Солнечноротый ангел. Стихи // “Октябрь”, 2005, №5.
2006
Слизни Гарроты: Стихи с автокомментариями. – М. : АРГО-РИСК, 2006.
Утро выкатило шар. Стихи // “Октябрь”, 2006, №10.
Горалик Линор Борисовна
2007
Подсекай, Петруша: Стихи // Новый мир, 2007, №2.
Подсекай, Петруша: Стихи. – М. : АРГО-РИСК – Книжное обозрение, 2007. – 48 с.
Сваровский Федор Николаевич
2002
Никто не умрет: Стихи // Сетевая словесность, 8.12.2003.
2003
День рождения Галкевича: Стихи // Крещатик, №2 (21).
2004
Монголия: Поэма // Сетевая словесность, 19.07.2004.
2005
Похищение принцессы в Буэнос-Айресе (Сновидения): Стихи // Сетевая словесность, 23.03.2005.
Олег со звезд: Поэма // Крещатик, 2005, №2 (28).
2006
Катя, муж и мертвые инкассаторы (про будущее): Стихи // Сетевая словесность, 8.02.2006.
Военное поколение // Сетевая словесность, 8.11.2006.
Про войну: Стихи // Заповедник, №74.
Два робота: Стихи // Заповедник, №76.
2007
Сверхорганический разум: Стихи // Новый мир, 2007, №9.
Все хотят быть роботами. – М .: АРГО-РИСК – Книжное обозрение, 2007. – 80 с.
2008
Шваб Л., Сваровский Ф., Ровинский А. Все сразу: Стихи. – М. : Новое издательство, 2008. – 168 с.
2009
Путешественники во времени. – М. : Новое литературное обозрение, 2009. – 424 с.
Сен-Сеньков Андрей Валерьевич
2001
Танец с женщиной, которая немного выше. Стихи, проза, визуальная поэзия. – М. : АРГО-РИСК – Тверь: Колонна, 2001.
Звезды русской провинции. Стихи участников II Московского международного фестиваля поэтов, // “Уральская новь” 2001, №11.
Пять стихотворений // Вавилон: Вестник молодой литературы. – М. : АРГО-РИСК – Тверь: Колонна, 2001. – Вып.8.
2003
Царапина около Ромео // НЛО, 2003, №62.
Три текста // Авторник: Альманах литературного клуба. – М. : АРГО-РИСК – Тверь : Колонна, 2003. – Сезон 2002/2003 г., вып.11.
2004
Четыре стихотворения // Авторник: Альманах литературного клуба. – М. : АРГО-РИСК – Тверь : Колонна, 2004. – Сезон 2003/2004 г., вып.3 (15).
2006
Дырочки сопротивляются. Стихи, визуальная поэзия. – М. : АРГО-РИСК – Тверь : Колонна, 2006.
Заостренный баскетбольный мяч. – Челябинск : Центр интеллектуальных услуг «Энциклопедия», 2006. – 208 с.
Рисунки на футбольном мяче // НЛО, 2006, №80.
2007
Наша поэтическая антология // “Новый берег”, 2007, №18.
Нежная стрельба в 1990 год // НЛО, 2007, №83.
2008
Слэш (совместно с А. Цветковым). – М. : АРГО-РИСК, 2008.
Хичкок: чуть-чуть не доживший до московской олимпиады // “Новый берег”, 2008, №19.
2010
Бог, страдающий астрофилией: Стихи, визуальная поэзия. – М. : Новое литературное обозрение, 2010.