«Василий Теркин». Рождение. Путь. Судьба
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2010
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
К 100-летию Александра Твардовского
Андрей ТУРКОВ
Жизнь одна и смерть одна
“ВАСИЛИЙ ТЕРКИН”. Рождение. Путь. Судьба
Из книги “…Честно я тянул свой воз”.
“…»Вася Теркин» был известен еще с 1939–1940 года – с периода финской кампании. В то время в газете ленинградского военного округа “На страже Родины” работала группа писателей и поэтов: Н. Тихонов, В. Саянов, Н. Щербаков, С. Вашенцев, Ц. Солодарь и пишущий эти строки.
Как-то, обсуждая совместно с работниками редакции задачи и характер нашей работы в военной газете, мы решили, что нужно завести что-нибудь вроде “уголка юмора” или еженедельного коллективного фельетона… решили избрать персонаж, который выступал бы в сериях занятных картинок, снабженных стихотворными подписями. Это должен был быть некий веселый, удачливый боец, фигура условная, лубочная. Стали придумывать имя… Имя должно было быть значимым, с озорным, сатирическим оттенком. Кто-то предложил назвать нашего героя Васей Теркиным…
…Написать вступление к предлагаемой серии фельетонов было поручено мне – я должен был дать хотя бы самый общий “портрет” Теркина и определить, так сказать, тон, манеру нашего дальнейшего разговора с читателем.
…Приведу некоторые строфы этого “начала” “Теркина”:
Вася Теркин? Кто такой?
Скажем откровенно:
Человек он сам собой
Необыкновенный.
…………………..
Богатырь, сажень в плечах,
Ладно сшитый малый.
По натуре весельчак,
Человек бывалый.
Хоть в бою, хоть невесть где, –
Но уж это точно:
Перво-наперво поесть
Вася должен прочно…
Но зато не бережет
Богатырской силы
И врагов на штык берет,
Как снопы на вилы.
Замечу, что когда я вплотную занялся своим ныне существующим “Теркиным”, черты этого портрета резко изменились, начиная с основного штриха:
Теркин – кто же он такой?
Скажем откровенно:
Просто парень сам собой
Он обыкновенный…
…Отдав дань “Васе Теркину” одним-двумя фельетонами, большинство его “зачинателей” занялись, каждый по своим склонностям и возможностям, другой работой в газете… А успех у читателей-красноармейцев “Теркин” имел больший, чем все наши статьи, стихи и очерки…
Из статьи А. Твардовского
“Как был написан “Василий Теркин”. Ответ читателям”
Переписывая в тетрадь карандашные записи для порядка, я все время думал о том, что же я буду писать о походе всерьез. Мне уже представился в каких-то моментах путь героя поэмы… Но ни имени, ни характера в конкретности еще не было. Вчера вечером или сегодня утром герой нашелся. И сейчас я вижу, что только он мне и нужен, именно он. Вася Теркин! Он подобен фольклорному образу. Он – дело проверенное. Необходимо только поднять его, поднять незаметно, по существу, а по форме почти то же, что он был на страницах “На страже родины”. Нет, и по форме, вероятно, будет не то.
А как необходимы его веселость, удачливость, энергия и неунывающая душа для преодоления сурового материала этой войны! И как много он может вобрать в себя из того, чего нужно коснуться. Это будет веселая армейская шутка, но вместе с тем в ней будет и лиризм. Вот когда Вася ползет, раненый, на пункт и дела его плохи, а он не поддается – это все должно быть поистине трогательно.
Нет, это просто счастье – вспомнить о Васе. И в голову никому не придет из тех, что подписывали картинки про Васю Теркина, что к нему можно обратиться и всерьез.
Из записи 20 апреля 1940 г.
Обдумываю своего Теркина. Уже иной раз выскакивают строчки.
Запись 2 мая 1940 г.
Написано уже строк сто, но все кажется, что нет “электричества”…“Колорит” фронтовой жизни (внешний) оказался общедоступным. Мороз, иней, разрывы снарядов, землянки, заиндевелые плащ-палатки – все это есть и у А. и у Б. А нет того, чего и у меня покамест нет или только в намеке – человека в индивидуальном смысле, “нашего парня”, – не абстрагированного (в плоскости “эпохи”, “страны” и т.п.), а живого, дорогого и трудного.
Из записей весны 1941 г.
22 июня 1941 года прервало все эти мои поиски, сомнения, предположения… я оставил мои тетрадки, наброски, записи, намерения и планы. Мне тогда и в голову не пришло, что эта моя прерванная началом большой войны работа может понадобиться на войне.
“Как был написан “Василий Теркин”…”
22 июня 1941 год. Война с Германией. Еду в Москву.
Из дневника
На даче (в деревне Грязи, под Звенигородом. – А. Т-в) у нас было радио, и дом, занятый нами, стоял на отлете от усадьбы колхоза. “Новость” принесла с улицы наша девочка, игравшая там с детьми. Было что-то тревожное и несуразное в ее по-детски сбивчивом изложении, и я строго прервал ее, как бы вынуждая ребенка отказаться от тех слов, которые уже были так или иначе сказаны: “Было по радио… звонили из сельсовета…”. Но девочка с раздражением, обидой и уже близкими слезами в голосе упрямо повторяла:
– Не болтаю! Я сама слышала, все говорили.
Я выбежал на улицу и направился к колхозному скотному двору, где накапывали навоз… Возле скотника стояло несколько пустых навозных телег, а мужики и женщины сидели на груде прошлогодней соломы и молчали. И когда я увидел, как они сидели и молчали, я уже мог ни о чем их не спрашивать.
Из книги “Родина и чужбина”
Приказом начальника Главного управления политической пропаганды Красной Армии № 0045 от 24.VI.1941 г. вы назначены литератором редакции газеты Киевского особого военного округа “Красная Армия”.
Из командировочного предписания от 24.VI. 1941 г.
…Не в письме рассказывать о том, что довелось видеть и т.п. при совершении “драпкросса” из Киева. Не все мы вышли. Много осталось где-то в лесах, а то и в плену или убитыми и ранеными. Но ничего. Немцев побьем-таки, в этом я уверен, несмотря на все горькие и обидные вещи, которые приходилось наблюдать.
Из письма к жене, М.И. Твардовской, 9.Х.1941 г.
Быть может, кто-нибудь иной
Расскажет лучше нас,
Как горько по земле родной
Идти, в ночи таясь…
Из черновиков “Баллады о товарище”
(“Набросок осенний, под живым впечатлением
“окруженческих рассказов”)
…Мы живем по обочинам войны. Мы быстренько подъезжаем к тем ямочкам и окопчикам, в которых сидят воюющие люди, быстренько расспрашиваем их, прислушиваясь к канонаде и невольно пригибая голову, когда свистит мина. А потом, провожаемые незабываемыми взглядами этих людей, убираемся восвояси…
…Когда-нибудь, когда наши войска будут гнать немцев, мы позволим себе вслух сказать, какая страшная, угнетающая душу вещь – отступление…
Но пока что я должен находить в себе силы для ободряющего слова, это слово, которое либо заключенной в нем доброй шуткой, либо душевностью своей согревает чуть-чуть, расшевеливает то инертное тягостное безразличие, которое незаметно уживается в сознании усталого от боев и тягот человека. А каких слов он стоит, этот человек!
Иногда мне кажется, что если б у меня нашлись такие слова, то было бы полностью оправдано мое пребывание здесь, и я мог бы с уверенностью сказать, что я воюю. А так нет-нет и защемит стыд перед теми, с кем вижусь время от времени и покидаю их, спеша заключить в строчки полученное от них…
О чем бы я ни думал, я вновь возвращаюсь к мысли о нем, об Иване, на плечи которого свалилась вся страшная тяжесть этой войны…
Из письма к жене 11–12.Х.1941 г.
Я мечтал о сущем чуде:
Чтоб от выдумки моей
На войне живущим людям
Было, может быть, теплей,
Чтобы радостью нежданной
У бойца согрелась грудь…
Из заключительной главы “Василия Теркина”. 1945 г.
Харьков сдан позавчера… Устал я немного не так физически, как душевно. Но не поддаюсь и никогда не поддамся… Сейчас как раз та пора, когда нужно показать себя человеком.
Из письма к жене 26.Х.1941 г.
Если не вести себя на этой войне как следует, то и оставаться жить после незачем.
Из рабочей тетради поэта, март 1942 г.
Чтобы иметь успех (у начальства. – А. Т-в) и прочее, нужно писать так, как я уже органически не могу писать.
Из письма к жене 20.II.1942 г.
По части рабочего настроения испытываю желание писать вещи, которые, может быть, да и наверняка, не пойдут сейчас в газете, но которые были бы ближе к существенности, чем то, что печатается. И лучше, конечно…
…И вообще мог бы я много писать. Но от меня хотят календарно-кампанейских всплесков поэзии…
К ней же 3.IV.1942 г.
И я, зная, что не вдруг нападешь на жилу, чувствую все же, что вот-вот я напишу нечто получше… Напишу что-то очень личное по форме, но очень общее по касаемости многих и многих людских дум…
К ней же 9.IV.1942 г.
Долгие месяцы работы спешной, порой небрежной и всегда с чувством приноравливания себя к какому-то уровню требований (не читателя, о нем я всегда помнил, а передаточного аппарата – редакторов)… Все получаются стихи, а не то особое, что выносит твой голос из обычного ряда и что безошибочно почувствуешь сам – как только нападешь.
Из рабочей тетради 17.IV.1942 г.
Важно было, вернее, требовалось в порядке приказа, писать много, писать на какую-то тему, с обозначением таких-то моментов и т.п., а как – этот вопрос не только не ставился, но напоминать о нем уже было некоторым эстетствующим вольнодумством… После некоторого кризиса я опомнился (какой-то период войны я и сам считал, что лишь бы успеть написать в номер такой-то фельетон, стихотворение и т.д.) и решил, что больше плохих стихов я писать не буду, – делайте со мной что хотите. В этом решении я тверд и уверен в своей правоте. Война всерьез, поэзия должна всерьез.
Из письма к жене 18.IV.1942 г.
Назначен в газету Западного (фронта. – А. Т-в). Александр.
Телеграмма жене 20.VI.1942 г.
Отчисленный с ЮЗФ (Юго-Западного фронта. – А. Т-в), я некоторое время был в Москве на положении ожидающего назначения… Наконец я был назначен в “Красноармейскую правду”…
Стояли мы со своим поездом где-то возле ст. Обнинской (в районе Малоярославца) на ветке, выведенной в лесок неподалеку.
Там как-то разговаривали с М. Слободским, он рассказывал о своих планах (писал он тогда “Швейка”) и сказал, что горячей его мечтой было написать нечто веселое (вроде Швейка) о своем человеке, бойце Красной Армии.
Я мгновенно отозвался на это всем существом своим: да ведь это я хочу, и давно уже, и начал уже такую вещь о своем бойце. И не помню, сказал ли ему тотчас это, но вскоре – месяца через два, – конечно, не только сказал, но и представил так называемые “первые главы”, куда входили и те, что были у меня почти готовы до войны.
Из рабочей тетради 2.Х.1959 г.
Я не могу передать тебе десятой доли той муки, которая подкатывает к сердцу, когда я подумаю о необходимости писать (чуть ли не ежедневно) какого-то “Гришу Танкина”, начатого (в “Красноармейской правде”. – А. Т-в) Сурковым. Ведь я давно уже не верю в эти фельетончики, давно хочу писать всерьез и давно уже понес из-за этого неприятности… И надо было, чтоб в это самое время у меня явилась радостная мысль работать над своим “Теркиным” на новой широкой основе. Я начал – и пошло, пошло. Когда я отделывал “Переправу”, еще не знал, что впрягаюсь в поэму, и потом все сильнее втягивался, и вскоре у меня было уже такое ощущение, что без этой работы мне ни жить, ни спать, ни есть, ни пить. Что это мой подвиг на войне.
Из письма к жене 27.VI.1942 г.
Перемещение героя из обстановки финской кампании в обстановку фронта Великой Отечественной войны сообщило ему совсем иное, чем в первоначальном замысле, значение. И это не было механическим решением задачи. Мне уже приходилось говорить в печати о том, что собственно военные впечатления, батальный фон войны 1941–1945 годов для меня во многом были предварены работой на фронте в Финляндии. Но дело в том, что глубина всенародно-исторического бедствия и всенародно-исторического подвига в Отечественной войне с первого дня отличила ее от каких бы то ни было иных войн…
“Как был написан “Василий Теркин”
Без затруднений дело проходит лишь у современных Кукольников, у которых все гладко, приятно и даже имеет вид смелости и дерзости. …Чем более по-серьезному думаешь о своей работе, о ее сладости для себя и правомочности в общем смысле, тем яснее и яснее чувствуешь, что это не имеет ничего общего со сладостью земного, а тем более официального успеха.
Из письма к жене 15.VII.1942 г.
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой,
Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, –
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин – мой герой.
А всего иного пуще
Не прожить наверняка –
Без чего? Без правды сущей.
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
Что ж еще? Да все, пожалуй.
Словом, книга про бойца
Без начала, без конца.
Почему так – без начала?
Потому что сроку мало
Начинать ее сначала.
Почему же без конца?
Просто жалко молодца.
………………………..
В строй с июня, в бой с июля,
Снова Теркин на войне.
Видно, бомба или пуля
Не нашлась еще по мне.
Был в бою задет осколком,
Зажило – и столько толку.
Трижды был я окружен,
Трижды – вот он! – вышел вон.
И хоть было беспокойно –
Оставался невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым…
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен…
Но, однако,
Жив вояка…
Из первых глав “Василия Теркина”.
“Красноармейская правда” 4, 9.IX.1942 г.
Ваша поэма “Василий Теркин” стала событием в жизни нашей части. С нетерпением ожидают бойцы и командиры прибытие газеты с новыми главами Вашей поэмы. Теркин стал нашим любимцем.
Из письма ст. лейтенанта Шмакова, п/п 1773
Первое чувство, какое вызывает поэма Твардовского, – радость.
Радость – потому, что совсем неожиданно появился у тебя и твоих товарищей единственный в своем роде, неунывающий, простой и верный друг. Он будет надежным, милым спутником на трудных дорогах войны.
…Поэма Твардовского покоряет своей естественностью, глубочайшей правдивостью, честностью и простотой.
…Прочитайте поэму. Перед вами предстанет живая душа воюющего народа.
…<Теркин> храбрец без позы… философ без хитроумия.
…Твардовский создал неумирающего героя.
Из статьи Даниила Данина “Образ русского воина”.
Газета “Литература и искусство”. 8.Х.1942 г.
Читатель поэмы удивляется, задает себе вопрос: “Как мог писатель описать с такой тонкостью жизнь бойца-фронтовика?” Внешний вид он мог видеть, образ жизни узнать из рассказов, но как он мог узнать, что у него на душе?.. От читателя услышишь: “Неужели и я Теркин? Ведь здесь описано все обо мне”.
Ваша поэма “Василий Теркин” – энциклопедия фронтовой жизни бойца.
Из письма красноармейца
Байбужего Ивана Артемовича
Когда мы отступали, когда были тяжелые дни, почти все рассказы, которые я читал, были только о победах. Помню, как меня и моих товарищей поразил Ваш рассказ “Переправа”. Этот рассказ о том, как переправа сорвалась, но он в десять раз оптимистичнее всех других самых победных рассказов иных авторов. И написано так, что абсолютно все себе представляешь.
Из письма А. Родина
Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
.………………………….
То была печаль большая,
Как брели мы на восток.
Шли худые, шли босые
В неизвестные края.
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя?
Шли, однако. Шел и я….
Из главы “Перед боем”
У меня даже исчезает представление о Вас как о поэте, но возникает вопрос: “Уж не был ли автор сам одним из Теркиных?”
…Я сам шел 72 дня из глубокого немецкого тыла, из-под Дорогобужа, и вышел к городу Ефремову, где перешел фронт.
…Именно с такими мыслями, т. Твардовский, я тоже шел, не зная, “где Россия, по какой рубеж своя?” И все же шел.
Из письма старшего сержанта Конькова
…В течение первых двух-трех лет после его (“Василия Теркина”. – А. Т-в) появления критика почти не писала (о нем. – А. Т-в), а если и писала, то весьма сдержанно. Однако это не остановило победного пути поэмы к сердцу читателя.
Из статьи Константина Симонова “Человек в поэзии”.
“Литературная газета”, 4.VIII.1954
Он приехал с фронта в начале зимы сорок второго… и откровенно обрадовался, столкнувшись со мной в Союзе писателей. С ходу рассказал, что привез несколько глав “Василия Теркина”, что теперь пишет его один, – как известно, Вася Теркин был героем коллективного труда некоего почти раешника, возникшего в редакции одной из армейских газет на финской войне…
Через два-три дня позвонил и спросил, не приду ли я послушать его в ЦК комсомола.
– Там и обсуждение будет… – как-то невесело добавил Твардовский, и мне показалось, что он чего-то не договорил, замялся и оборвал разговор.
Случилось так, что я пришла на читку в последнюю минуту, когда все уже заняли места и приготовились слушать. На ходу успела поздороваться с Твардовским, и снова мне на какое-то мгновение показалось, словно он что-то хочет мне сказать, но почему-то не говорит. Впрочем, и возможности не было, он уже садился к столу и листал страницы рукописи, готовясь начать чтение.
На меня произвели огромное впечатление прочитанные им главы, – я запомнила главу о воде (“От автора”), “Гармонь”, один из первых вариантов “Переправы”.
Но аудитория приняла его сдержанно, обсуждение началось кисловато-вяло. Удивленная, я тут же попросила слова и произнесла весьма горячую, я бы даже сказала, счастливую речь. – очень уж мне понравилось услышанное. Раза два встретившись взглядом с Твардовским, я заметила, что он словно бы сдерживает улыбку. Впрочем, наверно, мне просто показалось… После моей речи разговор стал заметно живее, и так как я хвалила стихи безоговорочно, всем приходилось от этого отталкиваться, и обсуждение пошло явно по восходящей. И все-таки некое необъяснимое сопротивление я определенно ощущала.
– Погодите чуть-чуть, – сказал он, когда я подошла к нему проститься.
Но его тут же окружили и куда-то увели, а я отправилась домой… Был уже вечер, зимний, ранний, долгий. И вдруг зазвонил телефон. Это был Твардовский.
– Вы дома? Замечательно! Нельзя ли к вам приехать? – спросил он сразу.
…Оказалось, что смутные ощущения не обманули меня. Кому-то что-то не понравилось в его теркинских главах, – а может быть, и не в них, а в нем самом, – и обсуждение было задумано как разнос. Приглашая меня, он хотел рассказать о такой возможности и даже попросить, если главы понравятся, выступить – он ведь понимал, как я отношусь к нему как к поэту. Но в последний момент раздумал – уж больно мы мало знакомы – и решил все предоставить естественному ходу событий.
– Однако же не ошибся! – веселился он. – Вы ведь им всю музыку испортили! Поперек дороги легли! И хорошо, что я вас ни о чем не упредил, что вы сами…
Из книги воспоминаний Маргариты Алигер “Тропинка во ржи”, 1980
Теперь Теркин уже есть. Он неполон и т.д., но он есть. Разнообразнейшие люди проявляют к нему большой интерес. В кои-то веки у нас было, чтоб один почтенный критик читал всю до строки поэму другому, не менее почтенному и крайне скептическому критику (Перцов – Шкловскому) и чтоб этот скептик плакал. Различные люди, всевозможные голоса, но все говорят одно, что книга хорошая. Я понимаю, что на нашем безрыбье здесь возможна переоценка. Но факт налицо: я что-то здесь угадал.
Из письма к жене 18.IX.1942 г.
…Вчера сдал первую часть “Теркина” в печать… у него успех. Не симоновский или корнейчуковский успех, а честный, бездирективный. Разнообразные люди с большим волнением жмут мне руку при встречах, из частей в редакцию приходят трогательнейшие письма, в которых спрашивают, есть ли живой Теркин, – его так любят, что хотят, чтоб он был живой человек, к которому, может быть, хочется написать, обратиться “с запросом” и т.п.
Я ощущаю себя в необычном подъеме. Я вроде человека, который не знал о себе, что он так силен. И вдруг берет бревно – поднимает, таскает и чувствует, что может поднять еще больше и не устает… Я чувствую себя в силах сделать нечто очень нужное людям, которых люблю так, что при мысли о них сердце сжимается. И оттого, что могу, получается, выходит, – от всего этого охватывает меня порой такое тревожно-радостное чувство, такое ощущение честного счастья, как если бы я совершил подвиг или готовился к нему.
К ней же 14.Х.1942 г.
В прошлом письме я как-то уж очень расхвастался своей работой, но ты уж знаешь, что такие подъемы у меня сменяются более критическим отношением к тому, что я делаю. Правда, в основном я не сомневаюсь, что затеянная мною штука – дело настоящее и что я ее вытяну.
…Собственно, весь секрет композиции этой моей штуки в ее свободе, которая не есть рыхлость. Тут что-то получается особое… Я обязан работать так, как думаю сам, как подсказывает мне ум и чутье…
К ней же 15.Х.1942 г.
…Со времен фронта я отметил “Василия Теркина” как удивительную удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с некрасовских “Окопов” не так-то много их…), в потоке угарной агитационной трескотни… Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и неогрязненную – по редкому личному чувству меры, а может быть, и по более общей крестьянской деликатности. (Этой деликатности под огрубелой необразованностью крестьян в тяжком их быту я не могу перестать изумляться.) Не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский останавливался, однако, перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! – оттого и вышло чудо. Я это не по одному себе говорю, я это хорошо наблюдал на солдатах своей батареи.
Из книги Александра Солженицина “Бодался теленок с дубом”
…Дело сейчас в том, как окончится противнейшая возня с “Теркиным”. Ходят какие-то слухи, что в Политуправлении говорят о том, что в ЦК (а не в ПУ) читают поэму, имеют замечания.
Из письма к жене 20–21.XI.1942 г.
…Что-то происходит с “Теркиным”, я скорее чувствовала, чем знала. Примета была одна: прекратились читки Орлова (Д.Н. Орлов читал главы “Книги про бойца” по радио. – А. Т-в)…
Из письма М.И. Твардовской к мужу 18.XII.1942 г.
…Самая большая моя провинность, что я “без ведома” и “указаний” пишу эту книгу. Нужно быть готовым ко многим мелким и не очень мелким неприятностям. Но я озабочен сейчас основным – развивать успех продвижения вперед.
Из письма А. Твардовского к жене 18.XII.1942 г.
Сглатываю неприятности и пишу, пишу… Я работаю, как никогда еще в жизни.
К ней же 5.I. 1943 г.
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Теркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил?
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населенный пункт Борки.
Из главы “Бой в болоте”
Я от души благодарен т. Твардовскому за то, что он первый вспомнил (а может, и не забывал) о Борках. Конечно, люди глубокого тыла мало имеют представление о Борках и зачастую не хотят даже читать сводку Информбюро, где говорится, что нашими войсками с боями занято 20 населенных пунктов и т.д., как будто это ничего не стоит.
Из письма сержанта П. Пономаренко
Даже после войны я искренно считал, что бой за “населенный пункт Борки” – это бой за деревню Белый Бор на нашем северо-западном фронте,
Где вода была пехоте
По колено, грязь – по грудь;
Где в трясине, в ржавой каше,
Безответно – в счет, не в счет –
Шли, ползли, лежали наши
Днем и ночью напролет…
Бой шел, как сказано в книге, на втором году войны, сходились приметы большие и малые. Я мог бы, как карту с местностью, сличить эту главу из “Теркина” с тем, что было у нас. И каким необходимым оправданием безымянных ратных трудов, какой прекрасной памятью павших безвестно звучали в конце главы слова, которым суждено, как и подвигу, остаться:
И в одной бессмертной книге
Будут все навек равны –
Кто за город пал великий,
Что один у всей страны;
Кто за гордую твердыню,
Что у Волги у реки,
Кто за тот, забытый ныне,
Населенный пункт Борки.
И Россия – мать родная –
Почесть всем отдаст сполна.
Бой иной, пора иная,
Жизнь одна и смерть одна.
Из статьи Григория Бакланова
“Заполненный товарищами берег…”, 1967
С “Теркиным” у меня по-прежнему радости мешаются с огорчениями… Тупость и зловредность, недоброжелательность чиновников окачивают меня как холодной водой разгоряченного похвалами друзей и благодарностями читателей. Иногда мне кажется, что нужно, наконец, куда-то пойти, объясниться, чего-то добиться и т.д. Потом кажется, что, в сущности, мое дело писать, а не по начальству ходить. Обойдется как-нибудь. Авось “Теркин” пробьется без моих особых усилий.
Из письма к жене 29.I.1943 г.
Я в самой теснине работы… успех вещи только разгорается – письма идут все лучше и трогательнее… Но трудностей много, и среди них я не считаю за трудности то, что происходит от самой работы (вроде переделок и т.п.). Страшнее внешнее. Днями я получил новую порцию огорчений в связи с “указаниями” по моей книге. Три дня ходил как больной… Трудно писать, то и дело озираясь на строчки, которые “могут быть поняты не так”. Я уже боюсь, что начинаю следить за собой.
К ней же 24.II.1943 г.
Именно в этот период на меня свалились новые “замечания”, которые буквально измучили меня. Так трудно вычеркивать (из книги, выходящей отдельным изданием) места, наиболее удачные, обороты, наиболее любимые читателем и запоминающиеся. Но у нас больше всего печется начальство о том, что ему – читателю – можно, а что нельзя…
…Помилуй бог, чтоб я написал такую штуку, чтоб она не встретила препон. Это лучше уж менять профессию…
К ней же 3.III.1942 г.
Все зависит от начальства,
А начальство все учло.
Все концы и все начала,
Сердца вздох, запрос души
Увязало, указало
И дозволило – пиши.
Отрази весну и лето,
Место осени отмерь,
И задача у поэта
Просто детская теперь.
Разложи перо, бумагу,
Сядь, газетку почитай,
Чтоб ни промаху, ни маху
Не случилось. И – катай,
И пойдет, польется как-то,
Успевай хоть сам прочесть.
Ну, ошибся? Есть редактор.
Он ошибся? Цензор есть.
Из черновиков главы “От автора”, 1943 г.
…Двойственность высказываний о поэме А.Т., исходивших из литературных кругов (Фадеев, Асеев), усиливали настороженное отношение к “Теркину” военной бюрократии. Это можно было заметить по требованиям А.А. Лузина, теперь предложившего новые сокращения поэмы. Оказавшись вскоре на руководящем посту во Всесоюзном радиовещании, Лузин снял выступления Д.Н. Орлова, читавшего монтаж глав “Книги про бойца” по радио. Не допускался к микрофону с поэмой и ее автор.
Из воспоминаний М.И. Твардовской
В эфире полное отсутствие твоих стихов. Я уже не говорю о “Теркине” – вообще всяких. Впечатление такое, что твое имя вслух и то опасно произносить.
Из ее письма к мужу 23.III.1943 г.
Радио молчит, а книжка лежит неподвижно. Виделся с Фадеевым, он говорит: все в порядке. Все, мол, он устроит, ибо все это из-за недоразумения и излишней осторожности разных лиц. Но, покамест, факт фактом. Тяжело при всем этом продолжать работу. Противно видеть, как люди сразу не те к тебе, а иные и вовсе рады, но я стал работать, чтоб не поддаться панике и не стать на путь внутренней капитуляции: мол, что ж, надо закругляться как-нибудь.
…Сказать откровенно, мне даже нравится, что она, работа моя, идет не под сплошные аплодисменты, что она претерпевает некоторые испытания, что она может затормозиться, но не зачахнуть от этого и что все это (торможение, недооценка и пр.) только на пользу ей.
Из письма к жене 23.IV.1943 г.
Единственная моя радость и награда – это то, что работа моя доходит до народа, о чем по-прежнему поступают свидетельства.
Из письма к жене 01.VI.1943 г.
Товарищ поэт,
в глубокой траншее переднего края, в 200-х метрах от ненавистного врага, в темной и сырой землянке, в домиках прифронтовых деревень, на шоссейных и железных дорогах, ведущих к фронту, на станциях и полустанках в глубоком тылу – всюду читается Ваша поэма, товарищ поэт, с глубоким чувством и уважением.
Герой Вашей поэмы – близкий друг и дорогой товарищ каждого фронтовика…
Мы бы хотели, товарищ поэт, чтобы Ваш герой Василий Теркин сумел пройти в наш родной поселок Починок (на Смоленщине, вблизи родных мест Твардовского. – А.Т-в), посмотрел бы там на родные поля, на любимые места нашего детства и юности. Узнал бы, что с ними стало, узнал бы, где те наши матери-старушки, где те наши дома родные.
Из письма офицеров-гвардейцев, п/почта 1938, часть 341
Мать-земля моя родная,
Я твою изведал власть,
Как душа моя больная
Издали к тебе рвалась!
Я загнул такого крюку,
Я прошел такую даль,
И видал такую муку,
И такую знал печаль!
……………………….
– Мать-земля моя родная,
Вся смоленская родня,
Ты прости, за что – не знаю,
Только ты прости меня!
Не в плену тебя жестоком,
По дороге фронтовой,
А в родном тылу глубоком
Оставляет Теркин твой.
Минул срок годины горькой,
Не воротится назад.
Что ж ты, брат, Василий Теркин,
Плачешь вроде?..
Виноват…
Из главы “На Днепре”
…Сейчас, сегодня, когда решил, что буду писать третью часть (“Книги про бойца”), мне уже ясно, что Теркин, какой он есть, вызывает уже чувство некоей незавершенности. Теркин без наступления… И многие просьбы о продолжении со стороны фронтовиков… И радость возвращения к работе, которая все искупает: даже недооценку ее официальным миром. Пусть иным будет все – страницы “Правды”, премии, награды, а мне моя драгоценная радость рассказа для воюющих людей об их любимце, несущем в себе самое лучшее их, национальное без нажима, веселое не по уставу, живое, мудрое и трогательное. Это не я придумал, – открыла война. Мне лишь удалось подыскать отдельные удачные слова, строчки, формулы.
Запись в рабочей тетради 15.X.1943 г.
На “Теркина” пала тень неизвестного, но столь авторитетного осуждения, что он был вдруг запрещен к передаче по радио, вычеркнут из плана издания в Воениздате и журналах, обращаясь ко мне за стихами, стали просить “что-нибудь не из «Теркина»”. Редактор фронтовой газеты, где я работаю и где “Теркин” печатался по мере написания новых глав, попросту сказал мне: “Кончай”.
Понятно, окончить книгу независимо от собственного моего плана я не мог. Я продолжал работать, но печатать новые главы было все труднее. Не пересказываю всего дурного и обидного, что пришлось перетерпеть в этот период. Создалось в конце концов такое положение, что книгу мою будто бы не запрещают, но и не выпускают… В статьях, где в какой-либо связи упоминается Теркин, редакторы вычеркивают его. И никто толком ничего не знает.
…Я обращаюсь к Вам, товарищ Маленков, после долгого и терпеливого раздумья… Я хочу и имею право знать, чем она (книга. – А. Т-в) нехороша, если есть о ней такое мнение.
Из письма, переданного в ЦК ВКП/б/ 17-18.XII.I943 г.
Так-таки ничего не слышно про Васю (Теркина)… Жизнь обычная – читаю, переписываю стихи в тетрадку – готовлю исподволь книжечку “Фронтовые хроники”.
Из письма к жене 18.I.1944 г.
Один наш танк, застрявший на ничейной земле вблизи немецких окопов, стоял там уже суток пятнадцать… Расстрелять в упор, подойти к нему мешала самоходкам противника наша артиллерия.
Пехоту экипаж отражал своим огнем. По ночам ребята наладились поодиночке приползать за боеприпасами и провизией домой в бригаду. Я не видел ни одного, но рассказывают, что они стали совсем черные, как негры, только зубы сверкают. Они стряпали и варили в машине, жгли автол, открывая замок орудия и выпуская дым через ствол…
– Как вы еще можете там о вареве думать? – спросили одного из них.
– Знаете, – говорит, – сухомятка все-таки не еда, супчика хочется…
Мы все еще объясняем скудость и сухость наших писаний исключительностью военной обстановки. А надо полагать, что при этой именно исключительности нельзя жить сухомяткой.
“Родина и чужбина”
Вчера одним присестом набросал главу “Смерть и Теркин”.
Третий вариант “Смерти”.
…Из всего, что написано за отпуск, одна главка – новость для себя и действительно продолжает книгу: “Смерть и Теркин”.
Записи в рабочей тетради
15, 24 марта и 9 апреля 1944 г.
За далекие пригорки
Уходил сраженья жар,
На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал.
Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
– Ну, солдат, пойдем со мной.
Я теперь твоя подруга,
Недалеко провожу,
Белой вьюгой, белой вьюгой,
Вьюгой след запорошу.
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
– Я не звал тебя, Косая,
Я солдат еще живой.
…………………………………..
– А и встанешь, толку мало, –
Пpoдолжала Смерть, смеясь, –
А и встанешь – все сначала:
Холод, страх, усталость, грязь…
……………………….………
А тоска, солдат, впридачу:
Как там дома, что с семьей?
– Вот уж выполню задачу –
Кончу немца – и домой.
– Так. Допустим. Но тебе-то
И домой к чему прийти?
Догола земля раздета
И разграблена, учти.
Bсe в забросе.
– Я работник.
Я бы дома в дело вник.
– Дом разрушен.
– Я и плотник…
– Печки нету.
– И печник…
Я от скуки – на все руки.
Буду жив – мое со мной.
– Дай еще сказать старухе:
Вдруг придешь с одной рукой?
Иль еще каким калекой, –
Сам себе и то постыл…
И со Смертью Человеку
Спорить стало свыше сил.
Истекал уже он кровью,
Коченел. Спускалась ночь…
– При одном моем условье,
Смерть, послушай… я не прочь…
И, томим тоской жестокой,
Одинок, и слаб, и мал,
Он с мольбой, не то с упреком,
Уговариваться стал:
– Я не худший и не лучший,
Что погибну на войне.
Но в конце ее, послушай,
Дашь ты на день отпуск мне?
Дашь ты мне в тот день последний,
В праздник славы мировой,
Услыхать салют победный,
Что раздастся над Москвой?
Дашь ты мне в тот день немножко
Погулять среди живых?
Дашь ты мне в одно окошко
Постучать в краях родных?
И как выйдут на крылечко, –
Смерть, а Смерть, еще мне там
Дашь сказать одно словечко?
Полсловечка?
– Нет. Не дам…
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
– Так пошла ты прочь, Косая,
Я солдат еще живой.
Буду плакать, выть от боли.
Гибнуть в поле без следа.
Но тебе по доброй воле
Я не сдамся никогда.
Из главы “Смерть и Воин”
Все то, что Вы передали, происходило со мной во время моего ранения зимой 1942 года. Я тоже замерзал на снежной постели, истекая кровью. Те же сумерки, и в голове на мгновенье пронеслось все: школа, мать, родной дом. Меня спасло то, что я смог набрать в себе волю к жизни и доползти до тлевшего дома. Там меня подобрали санитары из санбата.
Я не представляю, как можно это все передать на бумаге. Ваше произведение – превыше всего.
Из письма Владимира Павловича
Как три года назад, пыль дорог, грохот с неба и с земли, запах вянущей маскировки с запахом бензина и пороховых газов, тревожное и тоскливое гудение машин у переправы и праздные луга и поля, – всё, как три года назад.
Только наступаем, обгоняем и окружаем – мы.
“Родина и чужбина”
…Поездка в Инстербург. Глубокая Германия, а снежные поля, вешки у дорог, работа на стройке мостов, колонны, обозы, солдаты, все, как везде, как в воронежской степи, как под Москвой, как в Финляндии.
Пожары, безмолвие. То, что могло лишь присниться где-нибудь у Погорелого Городища как сладкий сон о возмездии. “Россия, Россия”… (Отъезжал на попутке от фронта с покойным Гроховским, горизонт в заревах, грохот канонады, сжалось сердце: Россия, что с тобой делают.)
Запись в рабочей тетради 25.I.1945 г.
Должна тебя поздравить с полным единодушием, которое встретила твоя поэма (при обсуждении кандидатур на Сталинскую премию. – А. Т-в). Все высказавшиеся отмечали, что это вещь бесспорная, которая не нуждается в оговорках. Что она возвышается над всем, что вышло в 1944 году, “как Монблан”.
…Важно то, что закопать “Теркина” не сумели.
Из письма М.И. Твардовской к мужу 25.I.1945 г.
Несчетно целую тебя и горячо поздравляю за главу “По дороге на Берлин”. Это большая твоя победа. Глава до того хороша, до того волнует своими богатыми жизненными чертами, точностью отделки, верностью тона и т.д., что, читая, испытываешь подлинный восторг. Слезы сыпятся непроизвольно. За такие стихи, Сашенька, с тебя снимаются многие грехи, творимые в жизни…
Не утерпела – пошла почитать Михаилу Васильевичу (Исаковскому). И ему глава очень понравилась. Растрогала.
Из письма М.И. Твардовской к мужу 12.IV.1945 г.
В чужине, в пути далече,
В пестром сборище людском
Вдруг слова родимой речи,
Бабка в шубе, с посошком
Старость вроде, да не дряхлость
В ту котомку впряжена.
По-дорожному крест-накрест
Вся платком оплетена.
……………………………………
Мать одна в чужбине где-то!
– Далеко ли до двора?
До двора? Двора-то нету,
А сама из-за Днепра…
Стой, ребята, не годится,
Чтобы этак с посошком
Шла домой из-за границы
Мать солдатская пешком.
Нет, родная, по порядку
Дай нам делать, не мешай.
Перво-наперво лошадку
С полной сбруей получай.
Получай экипировку,
Ноги ковриком укрой.
А еще тебе коровку
Вместе с приданной овцой.
……………….
Далеко, должно быть, где-то
Едет нынче бабка эта.
Правит, щурится от слез.
И с боков дороги узкой,
На земле еще не русской –
Белый цвет родных берез.
Ах, как радостно и больно
Видеть их в краю ином!..
Пограничный пост контрольный,
Пропусти ее с конем!
Из главы “По дороге на Берлин”
Я чувствую совершенно реально, что моя книга заканчивается, округляется со всей определенностью, для меня по крайней мере. Заканчивается не потому, чтобы устал, или разочаровался в ней, или по каким-либо, боже упаси, внешним соображениям. И не по лени. Более того, с ощущением близкого вот-вот завершения ее, к которому я прихожу ровно через два года, после того как однажды уже совершенно искренне заканчивал писать, с этим ощущением неизбежны и грусть, как при разлуке с другом. И все же я скоро поставлю точку. Если рассуждать по этому поводу, то могу тебе вот что сказать. Книга эта неразрывно связана с ходом войны, ее этапами. Она не такая, какие будут или могут быть написаны потом, она вместе с ней, войной, шла, исходя из нее и сплетаясь с ней. Она, может быть, всего более связана с тем периодом войны, а не с этим. Но тут уж ничего не попишешь. И худого я в этом не вижу, но так или иначе война, как год со своими четырьмя временами, округлилась уже в ней… Я думаю, что все же никто не понимал и не понимает так внутреннего плана вещи, как я. Ей и благожелатели хотят приписать то, чего в ней нет… В ней ищут поэму, повесть и т.п., а это ни то, ни пятое. Я не говорю, что это новый жанр, что вот так нужно писать. Нет. Но вот так написана, написалась глава за главой эта штука. И что хотите с ней, то и делайте. Пусть она не будет иметь никакого общелитературного значения, во что я, между прочим, не верю, но она останется как некая форма поэтической службы на войне. В этом ее ни с чем не спутать.
Из письма к жене 15.IV.1945 г.
На днях получил глупую телеграмму, кажется, от красноармейского радио, через ПУРККА: “Шлите телеграфом главу “Теркин на первомайском параде в Москве”. Чиновники-идиотики всё знают: какие мне главы писать, а то без них я не знаю. Одно во всем этом интересно, что у меня просят Теркина, – это впервые за два года.
Но не буду сбиваться на тон огорчений и сарказма. Мне хорошо от самого себя, от своей работы. Я надеюсь с ней пережить все прошлые, настоящие и предстоящие огорчения.
…На всю остальную жизнь, коль уж так суждено мне остаться живым на этой войне, на всю остальную жизнь мне хватит думать и выражать то почти невыразимое, чем наполнилась моя душа за эти годы, она даже опасалась наполняться вполне, потому что она, душа, у меня слабая, можно сказать, бабья – и не выдержала бы. И, конечно, я уже говорил как-то, что никогда мне, о чем бы я ни писал впредь, не уйти от внутреннего фона, если так можно сказать, который все освещает собой, самое далекое от него.
…Не то удивительно, что я не пропал на этой войне физически, – ведь я не воевал, а то, что я не пропал как поэт и как поэт пригодился множеству людей, живых нынче и мертвых также, пока они были живы. Впрочем, это уж, кажется, гордыня.
К ней же 22.IV.1945 г.
И хотя иные вещи
В годы мира у певца
Выйдут, может быть, похлеще
Этой книги про бойца, –
Мне она всех прочих боле
Дорога, родна до слез,
Как тот сын, что рос не в холе,
А в годину бед и гроз…
С первых дней годины горькой,
В тяжкий час земли родной,
Не шутя, Василий Теркин,
Подружились мы с тобой.
Я забыть того не вправе,
Чем твоей обязан славе,
Чем и где помог ты мне,
Повстречавшись на войне.
От Москвы, от Сталинграда
Неизменно ты со мной –
Боль моя, моя отрада,
Отдых мой и подвиг мой!
……………………….………..
Смыли весны горький пепел
Очагов, что грели нас.
С кем я не был, с кем я не пил
В первый раз, в последний раз.
С кем я только не был дружен
С первой встречи близ огня.
Скольким душам был я нужен,
Без которых нет меня.
Скольких их на свете нету,
Что прочли тебя, поэт,
Словно бедной книге этой
Много, много, много лет.
………………………
Повесть памятной годины,
Эту книгу про бойца,
Я и начал с середины
И закончил без конца
С мыслью, может, дерзновенной
Посвятить любимый труд
Павших памяти священной,
Всем друзьям поры военной,
Всем сердцам, чей дорог суд.
Из заключительной главы “От автора”
Уважаемый тов. А. Твардовский!
Сегодня на страницах журнала “Красноармеец” я расстался с Василием Теркиным, который вместе со мною прошел войну по болотам Карелии и не отстал, когда русские солдаты перешли Польшу и добивали немцев на их земле.
…Не один я, каждый солдат благодарен Вам за Василия Теркина, который о нуждах и жизни солдатской разговаривал с нами правдиво и ясно.
Из письма Василия Игнатьевича Усольцева, п/почта 74286-Д, 1945 г.
…Я только что прочитал книгу А. Твардовского “Василий Теркин” и не могу удержаться – прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, – это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный, солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова!
Из письма Ивана Алексеевича Бунина
Н.А Телешову от 19.IX.1947 г., Париж
Дорогой мой Александр Трифонович, я солдат, прошел всю Отечественную войну, читаю ваше произведение, люблю вас как душу свою… Я спорю с людьми и доказываю, что нет правдивей на свете вашего слова…
С приветом солдат Великов Николай Федорович
Из письма, полученного поэтом в конце марта 1969 г.
(почти через четверть века после Победы!)
и вклеенного им в свою рабочую тетрадь –
трудно даже вообразить:
с каким чувством…
∙