О поэзии Владимира Салимона и Сергея Стратановского
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2010
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Владимир Салимон, или “Все вплоть до местоположенья…”
П р о д о л ж е н и е. Рубрика выходит с № 2 2009 г.
Уж сколько раз доводилось мне во весь голос или театральным полушепотом, с нажимом и по складам произносить одно и то же: “Владимир Салимон – прекрасный, редкий поэт”, – а воз и ныне там. То есть, я имею в виду, что (может, и слава Богу) количество поклонников не увеличивается, лавровые венки с неба не валятся, в лауреатские списки записывают других.
Все это легко объяснимо: в его рифмованных классически полноразмерных строчках, а также и в биографической канве событий нет ни одного внелитературного информационного повода, который бы привлек “общественное внимание” к фигуре этого стихотворца. Ни тебе извлеченных на свет Божий приключений в андеграунде, ни малейших следов непечатных слов в стихах, нет также арестов, эмиграции, знаменитых друзей-компаний, телевизионных шоу, громких публичных жестов. Никакой также тут новой искренности или там – эстрадности-фестивальности; острой социальности и жесткости тож. И все у него как-то излишне конкретно – ну кому придет в голову всматриваться в заоконный пейзаж в эпоху вдвойне-втройне усиленного зрения, протезированного терабайтами прежде неведомых электронных сил?
На свободу мне укажут путь
ветром с ветки сорванный листок,
через изгородь перемахнуть
кое-как сумевший мотылек
………………………………
Но когда рассеется туман,
Солнца луч в кромешной тьме блеснет,
за окном моим подъемный кран
в полный рост в недавних пор встает.
Самым главным в стихотворении оказывается не исходный мотив поисков свободы (ценою неизбежной смерти листка, который “оторвался от ветки родимой” или посредством решительного усилия мотылька), но изменение внешних обстоятельств, перед которыми меркнет привлекательный героизм свободоискателей. Порыв на волю не только уравновешен появлением в поле зрения мощного силуэта башенного крана, но этим последним событием попросту отменен.
Салимон необыкновенно чуток к деталям, кроме того, он имеет неосторожность (или дерзость?) эту свою чуткость раз за разом педалировать и акцентировать, зачастую в одних и тех же оборотах:
Хотя Отечество в опасности,
да и на личном фронте худо,
желание вдаваться в частности
берется вдруг невесть откуда.
Или:
…Но всяк с рожденья гол и бос,
в детали если не вдаваться.
Важно отметить, что “вдаваться” поэт готов лишь в детали-вещи, но никак не в детали-мысли: углубление в отвлеченное умствование вызывает либо мягкое недоумение, либо твердое неприятие:
Разговоры о жизни и смерти
понемногу заходят в тупик.
У меня, несмотря на усердье,
начал вдруг заплетаться язык.
Стали разом тяжелыми веки
и бесцельно блуждающим взор,
и внезапно возник в человеке
для тоски и унынья простор.
В сердце место нашлось для печали,
и охота пропала совсем
с умным видом вдаваться в детали
чуждых мне философских систем.
Стихотворение Салимона строится так: простейший предмет (= несложное событие) ведет к спонтанной, непосредственной человеческой реакции, обычно минующей топику рассуждения, соразмерной с интонацией вздоха, вымолвленной почти не задумываясь короткой фразы, иногда сдержанного вскрика. Главный вопрос: откуда же возникают в этом мире простых вещей и слов вполголоса фирменные салимоновские сентенции, открывающие новые измерения повседневного бытия?
Словечки непроизносимые,
такие как “трансцендентальный”,
а за окном хлеба озимые
имеют вид весьма печальный.
А что такое есть томление,
как не упадок силы духа,
не лес осенний в отдалении,
старик глухой на оба уха?
Глубинные соответствия между словами и вещами возникают как раз потому, что нити сходства тянутся в обход поверхностных критериев сравнения, доступных для логического рассуждения. В чем сходство “непроизносимых словечек” из лексикона философов и… старика, глухого на оба уха? Да и можно ли вообще в рамках какого-нибудь, прости Господи, дискурса, сопоставить человека с термином? Оказывается – можно: “трансцендентальный” характер явлений ложен не сам по себе, а лишь в попытке устно означить его в зрительной перспективе “хлебов озимых”. Понятие трансцендентальности настолько же трансцендентно сельскому пейзажу, как совершенно глухой старик потусторонен любой попытке оклика. Круговое построение обманчиво, обычная логика разрушена, но на ее месте немедленно воздвигнута иная, размыкающая привычные границы события, указывающая далеко за пределы конкретного текста (например – на некрасовское “В столицах шум, гремят витии…” или на знаменитое фетовское “Облаком волнистым…”). Сложность перечеркивается во имя кажущейся простоты, которая тут же оборачивается еще большей, но органичной и невыдуманной усложненностью и органичностью восприятия.
Мир стихотворений Салимона – обжитой, камерный, дело обычно происходит где-то за городом (на даче?), часто ранним утром, нередко утренние полеты птиц рождают мысли о явлениях ангелов – вот, пожалуй, и весь сказ. Конечно, перечисленные мотивы не обязательно присутствуют все вместе, но и по отдельности они рождают слова, от неброской смелости которых у читателя эпохи постконцептуализма перехватывает дух:
Мое место с птицами на крыше,
а быть может, даже в облаках,
потому что я хочу быть выше,
чище, и не только на словах.
Только рядом с птицами не скучно
день-деньской глядеть по сторонам,
только рядом с птицами не нужно
отвлекаться мне по пустякам…
Подобные подтверждения способности современного человека чувствовать мир в стихе так, будто и не было прозрений Хлебникова, свинцовой сдавленности Ходасевича и предостережений Адорно, соседствуют с пассажами совершенно несерьезными, почти манерными, впрочем, лишь подтверждающими тезис о том, что с поэтами и поэзией за последнее столетие на самом-то деле ничего дурного не случилось:
Мне кажется несправедливым
твое решенье пренебречь
его естественным порывом:
у нас в ногах кот хочет лечь…
Таких мелочей в стихах Салимона сколько угодно, иногда они повторяются как излюбленные описания, если выразиться метафизически, “контакта босых ног и холодного пола”:
Первый страх давно прошел,
но осталось ощущение,
будто, встав босым на пол,
ощутил земли вращение.
Или:
И прежде чем ступить на пол холодный,
я в ужасе отдергиваю ногу…
А вот еще из той же серии:
Забыв об осторожности, чуть свет
ступаешь босиком на пол холодный…
И еще:
молча в зеркало глянул для верности,
встав босыми ногами на пол.
В миниатюрах (обычно не более трех-четырех привычных катренов) Салимона есть главная тайна: неочевидные ассоциативные схождения предметов и эмоций, когда непонятно, как вторые вытекают из первых либо – еще точнее – почему те или иные ощущения рождаются на фоне именно данных, а не других. Помните, у Толстого: Николай Ростов недоумевает, как это так происходит: руки Долохова тасуют карты, а он в это время почему-то утрачивает крупную денежную сумму, а заодно и роняет свое дворянское достоинство…
Ты моя последняя любовь.
Это – нонсенс с точки зренья вечности,
но отличный повод вновь и вновь
изумиться жизни скоротечности.
Целый день я думал, как бы так
сделать, чтобы время власть утратило,
в потолок глядел, курил табак,
ты варила борщ, стирала, гладила.
И за всем этим ясно различим совершенно отдельный и особый по нынешним временам дар поэта, который словно бы не замечает вокруг политических и эстетических бурь. У него стилистические разногласия не с властью и не с ее противниками, но со слепоглухими современниками, убежденными в “смерти автора”, с теми,
…кому-нибудь предназначение
в небе сияющих звезд непонятно…
Такой человек, не в силах вынести тяжести и легкости жизни во всех ее проявлениях,
…может за уличное освещение
горний их свет он принять, вероятно.
Владимир Салимон занимает на сегодняшней карте русской поэзии определенное положение: он не больше, чем поэт, но ни в коем случае не меньше, Салимон ощущает себя как раз вровень с поэтической традицией, и на любой скепсис по адресу возможностей сегодняшнего стиха у него есть свой ответный гнозис:
Предпочитая по отдельности
разнообразные детали,
я не утратил чувства цельности,
не усомнился в идеале.
Сергей Стратановский, или
“Здесь что ни день умирает надежда-птица…”
Когда стирается грань между дозволенным и неподцензурным, для поэта, принадлежавшего к андеграунду советской поры, начинается самое главное и сложное, непредсказуемое. Зачастую вместе с ощущением освобождения наступает утрата былой определенности и гарантированности оценок, выставленных по принципу “не так, как диктуют с трибун, значит – хорошо”. Падение железного занавеса поэты, рожденные в роковых тридцатых-сороковых, пережили по-разному. Соблюдая раз и навсегда принятый в нашей рубрике принцип, мы и на этот раз не будем никого ни с кем сравнивать, а просто обозначим, что в девяностые-двухтысячные путь Сергея Стратановского, одного из самых заметных поэтов ленинградского неофициального круга, выглядит заведомо непростым, и эта непростота обусловлена обстоятельствами, далеко выходящими за пределы одной отдельно взятой жизни и судьбы.
Внешне для Стратановского почти ничего не изменилось – вынужденная немногочисленность публикаций приобрела свойства немногочисленности, вызванной соображениями взыскательной разборчивости. Всегдашние серьезность и отточенность, почти формульность стиля также остались незыблемы, равно как и усложненность поэтического зрения, благодаря которой самый простой пейзажик или нехитрое рассуждение вбирают в себя контексты и смыслы, отсылающие к искусству самых разных времен и народов. Вот фрагмент стихотворения рубежа семидесятых-восьмидесятых:
Бог в повседневности:
в овощебазах, на фабриках
В хаосе матчей футбольных,
в кружке ларечного пива
В скуке, в слезах безысходности,
в письмах обиды любовной
В недрах библейских дубов,
в дрожи плоти от страха бескровной
Смотрит колхозник смиренный
на Его тонкотканный шатер…
Грань между миром овощебаз и библейскими событиями оказывается стертой, то и другое существует на равных правах. Реальность есть сумма воззрений людей, их взглядов на жизнь, и потому нет истинных и ложных картин мира, правильных и ошибочных убеждений. Перечень событий, система оценок, кодекс правил поведения оказываются тем более “верными”, чем глубже они укоренены в традиции, чем больше людей являются (или являлись в прошлом) их носителями. Наиболее отчетливо эти творческие принципы реализованы в цикле стихотворных обработок фольклорных легенд, сказок, национальных эпических сказаний, позднее составивших книгу “Оживление бубна”. Название, кстати, весьма символично – оно свидетельствует о намерении автора не просто стилизовать “Сказки разных народов” в современных стихах, но именно воссоздать, оживить даже не произведения искусства и устного творчества, но системы воззрений, упущенные из виду, лишь временно пропавшие из поля зрения людей нынешней эпохи. Чего стоит, например, сконструированный Сергеем Стратановским поверх временных и пространственных барьеров диалог Урал-батыра и Гильгамеша, заглавных героев башкирского и шумеро-аккадского эпосов!
Урал-батыр:
Много дел богатырских
совершил я, Урал-батыр:
Я со змеем Заркуном боролся
И с отцом его,
дивов владыкой, боролся,
Против зла их боролся.
Только главное зло
на земле обитает без тела
И лица не имеет.
Смертью зовется оно.
Как его победить,
рассказала мне девица-Лебедь:
…………………………
Гильгамеш:
…заплакал я бурно,
когда друг мой Энкиду умер,
И пошел я от горя
к последнему морю на берег
И добыл на дне моря
цветок, на шиповник похожий,
Смерть саму убивающий…
И понес я народу своему,
не сорвав лепесточка даже,
……………………………….
Урал-батыр:
Ты не смог стать бессмертным –
владыка народа забытого.
Я им стану – я знаю.
Гильгамеш:
Берегись, воин сильный,
не стремись стать бессмертным, герой.
Нет в бессмертье веселья
зря к нему люди стремятся.
……………………………
Урал-батыр:
Смерть не гостья, а вор…
Не бывает такого, старик.
Гильгамеш:
Знаю… видел… бывает.
Имена древних героев отсылают к двум разным эпическим мировоззрениям, отношениям к смерти, однако ни одно из них не отменяет друг друга, как непосредственная, “данная нам в ощущении” реальность современного мира не отменяет мифологические рациональности, лишь по видимости исчезнувшие, канувшие в прошлое. Напротив того, именно прошлое, древность гарантирует культурным смыслам долговечность и незыблемость. Есть и иные критерии фундаментальности этих смыслов: их тотальность и интенсивность. С этой точки зрения высокой степенью подлинности обладают воззрения не закрепляющие наличный порядок вещей, но обращенные к идеальному будущему, мечте, в частности – воззрения утопические. В давнем стихотворении “На смерть утопии” на вопрос “Кто такая Утопия?” ответ дается ясный и недвусмысленный:
Это утопленница
В мутной, нечистой воде,
В омуте дней настоящих
Вот и уложена в ящик
…………………………
Закопали, забыли
А ведь когда-то любили
Как же нам без нее
Совершенствовать технику жизни?
Строго говоря, смерть утопии так же невозможна, как и окончательное забвение уроков древних эпосов: даже советская утопия в своем раннем изводе, отмеченном почти космическим размахом перспектив и ожиданий, продолжает существовать об руку с современностью, ее поправшей. Отсюда в стихах Стратановского отчетливые мотивы поэзии молодого Андрея Платонова, особенно сборника “Голубая глубина”:
Прораб сказал:
движенье звезд
Прообраз нашего сознанья
Мы строим человеко-мост
над ночью мирозданья
Пролетарий – субъект созиданья
Демиург и космический мозг…
Как видим, поэтика Стратановского была и остается шире противостояния “советского” и “антисоветского”, освобождение от цензуры не привело и не могло привести к автоматическому обретению осознанной непринужденности и правильности мировосприятия:
Пел советский певец:
“Как я счастлив, что нет мне покоя”.
Вот и мне нет покоя,
и что хорошего?
Здесь порою такое
выползает из дыр и щелей.
Здесь что ни день умирает надежда-птица…
И ночами не спится,
а если заснешь под утро,
Лучший мир не приснится.
Дело не в наличии либо отсутствии внешних барьеров для поэтического высказывания. Дело, по Стратановскому, в природе самого этого высказывания. При всей кажущейся отвлеченности от привычного “лиризма” самовыражение подлинного поэта непременно должно быть связано с многочисленными смысловыми “фильтрами”, зачастую отсылающими к далекому прошлому. Прозрачность этих фильтров – мнимая, они продолжают жить, они непосредственно и мощно воздействуют на реальность, по-разному преломляют основные потоки смыслов, воскрешают подлинную геометрию человеческого мира.
БИБЛИОГРАФИЯ
Салимон Владимир Иванович
2000
Без видимых на то причин: Стихи // Октябрь, 2000, №2.
Стихи // Волга, 2000, №4.
Небо в алмазах: Стихи // Новый мир, 2000, №5.
Все это дело наших рук: Стихи // Континент, 2000, №104.
2001
Стихи // Вестник Европы, 2001, №1.
Фактура грубого холста: Стихи // Октябрь, 2001, №2.
Долгожданный покой // Новый мир, 2001, №4.
[Стихи] // Арион, 2001, №4.
Из книги “Возвращение на землю”: Стихи // Континент, 2001, №108.
Возвращение на землю. – М.: АСБ-Акрополь, 2001. – 176 с.
2002
[Стихи] // Арион, 2002, №4.
Колючая вода: Стихи // Октябрь, 2002, №4.
Стихи // Вестник Европы, 2002, №6.
Между делом: Стихи // Новый мир, 2002, №11.
Что маловероятно: Стихи // Континент, 2002, №112.
Раз и навсегда: Избранные стихотворения. – М.: МК “Периодика”, 2002. – 230 с.
2003
[Стихи] // Арион, 2003, №4.
Опрокинутое небо: Стихи // Октябрь, 2003, №4.
Салимон В., Назаренко Т. Опрокинутое небо: Страницы книги // Вестник Европы, 2004, №11.
2004
Краем глаза: Стихи // Новый мир, 2004, №1.
Настоящим жить приходится: Стихи // Октябрь, 2004, №2.
Короткое время: Стихи // Арион, 2004, №3.
Салимон В, Назаренко Т. Опрокинутое небо. – М.: Манеж, 2004. – 239 с.
2005
Первое впечатление: Стихи // Арион, 2005, №2.
Из новых стихов: Стихи // Интерпоэзия, 2005, №2.
Чертеж земли: Стихи // Октябрь, 2005, №2.
Невесомые облака: Стихи // Новый мир, 2005, №8.
Стихи // Вестник Европы, 2005, №16.
2006
Место и время: Стихи // Октябрь, 2006, №2.
Помимо жизни бедной Лизы // Арион, 2006, №3.
Посланец звезд: Стихи // Новый мир, 2006, №10.
Чудесным происшествиям свидетель: Стихи. – М.: Журнал “Арион”, 2006. – 215 с.
2007
С точки зренья вечности: Стихи // Арион, 2007, №3.
[Стихи] // День и ночь, 2007, №3-4.
Гвозди и клещи: Стихи // Новый мир, 2007, №7.
“Кто ты есть?”: Стихи // Октябрь, 2007, №7.
Я еще не все успел сказать: Стихи // Зарубежные записки, 2007, №11.
“С некоторых пор…”: Стихи // Континент, 2007, №131.
На свете есть немало тайн: Стихи // Континент, 2007, №133.
2008
Для пьющих и курящих: Стихи // Арион, 2008, №2.
Из стихов 2008 года: Стихи // Интерпоэзия, 2008, №2.
Такая расстановка сил: Стихи // Дружба народов, 2008, №4.
За закрытой дверью: Стихи // Октябрь, 2008, №4.
Знакомый голос: Стихи // Новый мир, 2008, №10.
“Сирень легко в отрыв уходит…”: Стихи // Зарубежные записки, 2008, №14.
Стихи // Вестник Европы, 2008, №22.
На родине слонов: Стихи // Континент, 2008, №136.
Места для игр и развлечений. – М.: Мир энциклопедий Аванта+, Астрель, 2008. – 192 с.
2009
Место у окна: Стихи // Арион, 2009, №2.
Мы теперь совсем другие: Стихи // Октябрь, 2009, №3.
Декретное время: Стихи // Новый мир, 2009, №10.
“Волею судеб…”: Стихи // Зарубежные записки, 2009, №20.
Про точку и про запятую: Стихи // Континент, 2009, №140.
Стихи // Новый журнал, 2009, №254.
Рогатые зайцы: Стихотворения. – М.: Петровский парк, 2009. – 219 с.
Стратановский Сергей Георгиевич
1993
Стихи. – СПб.: Ассоциация “Новая литература”, 1993. – 128 с.
2000
Тьма дневная: Стихи девяностых годов. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – 186 с.
Хор кириллицы: Стихи // Знамя, 2000, №12.
2001
Стихи, написанные в Италии // Звезда, 2001, №6.
Слово из жизни живой: Стихи // Новый мир, 2001, №9.
2002
Рядом с Чечней: Стихотворения и драматическое действо. – СПб.: Пушкинский фонд, 2002. – 48 с.
2003
Коробочки с пеплом: Стихи // Новый мир, 2003, №5.
Стихи 2003 года // Звезда, 2003, №7.
2004
Со спокойствием в сердце: Стихи // Новый мир, 2004, №11.
Тексты 2004. Стихи // Звезда, 2004, №12.
2005
На реке непрозрачной: Книга новых стихотворений. – СПб.: Пушкинский фонд, 2005. – 64 с.
2006
Голоса // Арион, 2006, №2.
Стихи // Звезда, 2006, №7.
2007
Незримый крест: Стихи // Новый мир, 2007, №5.
Из книги “Оживление бубна” // “Волга – XXI век”, 2007, №7-8.
2009
Оживление бубна. – М.: Новое издательство, 2009. – 66 с. – (Новая серия).
Стихи // Звезда, 2009, №9.
∙