Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2010
ПУБЛИЦИСТКА И ОЧЕРКИ
Причуды памяти
Даниил ГРАНИН, Александр МЕЛИХОВ
Капитаны и смазчики
Предыдущие выпуски рубрики «Причуды памяти» см. в №№ 7 и 9 за 2009 г.
А. Мелихов. В книге «Причуды моей памяти» вы с похвалой отзываетесь о директорах военного времени: о Зальцмане, Новикове, Завенягине… Мне давно хочется изобразить конструктора сталинской эпохи. Вышедшего неизвестно откуда, учившегося неизвестно где, на каких рабфаках, и сразившегося на равных с немецкими конструкторами, которые имели за собой чуть ли не века производственной культуры. Что они были за люди? Вот в шестидесятые годы гремела книга известного металлурга Емельянова. Он описывает, как они – он сам, Завенягин, Тевосян, будущие капитаны советской промышленности, – учились в двадцатых годах. Но ведь так, как они учились, ничему выучиться невозможно. Вступительных экзаменов не сдавали, приехали по путевкам каких-то ревкомов, профессоров частью разогнали, частью призывали им не доверять, самих студентов кормить нечем, то их распускают по деревням, чтоб они где-то подкормились, то опять собирают… Каким же чудом они могли такую могучую промышленность возглавить, что это были за люди? Вы их помните?
Д. Гранин. Некоторых помню… Но сначала давайте поговорим на связанную, как мне кажется, с этими именами тему – тему труда.
Мы отказались от труда, избавились от трудовой жизни. Перешли на так называемую рыночную экономику, где главное – не сделать, не изготовить, а исхитриться продать. А продать – это почти то же стало, что всучить. Я еще в первые свои приезды за границу заметил, что заграничный рынок блистает упаковкой. Красотой упаковки. При этой системе ты не знаешь, что тебе всучивают. И вот эта «всучка» совершенно искажает стоимость труда…
И еще одно: разве сегодня мы готовим людей труда? Мы готовим школьников для поступления в институт. Не для того, чтобы они получили специальность, профессию, а для того, чтобы получили высшее образование. А систему профессионального образования – ФЗУ, ремесленные училища, техникумы – мы ликвидировали. И что получается? Человек, может быть, не хочет быть инженером, ну не хочет – и все! Он хочет быть мастером, ему нравится работать руками, а не за компьютером сидеть! А ему заявляют: мало ли, что тебе нравится, нет, ты давай иди в институт. Работать руками несовременно, а вот суперкомпьютеры, Интернет, информатика – это современно! Человеку, предположим, нравится ковыряться в металле, в дереве, он хочет строгать, сверлить, какую-то машинку делать или неполадки исправлять. Но ему говорят: нам такие не нужны.
А.М. Это говорит наше общество или вся современная цивилизация?
Д.Г. Я за всю цивилизацию не отвечаю. Я отвечаю только за то, пусть немногое, что вижу вокруг себя.
А.М. Есть такая вековой давности теория, что современное производство требует разделения труда, чтобы каждый рабочий совершенствовался в одной операции…
Д.Г. Эта теория времен Чарли Чаплина, да? Что ж, она, возможно, и отвечает условиям производства, рынка и прочего, однако не отвечает человеческим потребностям. Человек родился не как исполнитель операции, а как создатель законченной вещи. Парикмахер не хочет, понимаете, стричь только затылок, он хочет сделать стрижку целиком.
А.М. Против этого естественного движения человеческой души выступают экономика, рентабельность. С точки зрения экономики ремесленник, который делает вещь целиком, изготавливает ее, может быть, и интереснее, но она становится дороже, а потому массовое производство ее вытесняет. Уильям Моррис – утопический социалист, художник, поэт, писатель, основоположник дизайна – лет сто пятьдесят назад уверял, что при социализме труд сделается творческим, человек перестанет быть придатком машины, ремесленник снова вытеснит массовое производство. Но мы видели, что и при социализме человек оставался фабричной деталью.
Д.Г. А в результате на протяжении всех последних десятилетий мы имеем низкую производительность труда, мы не создаем новых машин, в лучшем случае нам разрешают – или заставляют нас – заниматься сборкой либо изготовлением отдельных деталей. Вот чего мы добились: создаем вторичное производство. Мы стали подсобниками.
А.М. Верно, однако в современной экономике даже тот, кто кажется хозяином, тоже подсобник. Еще Максимилиан Волошин писал, что машина превратила царя вселенной в смазчика колес.
Д.Г. Мне это надоело слышать! Я понимаю, что человек на производстве не может создать продукт сам от начала до конца. Но можно же выделить какой-то процесс, в котором он будет хозяином. Пусть делает хотя бы ножку кресла. Не все кресло, но ножку пусть делает своими руками! Кстати, работа на станке – это ведь тоже законченный процесс. Человек делает деталь от начала до конца, он может сам регулировать скорость, подбирать резец. Он не полностью вытеснен из творческого процесса!
А.М. Конечно, это лучше, чем чаплинский человек-робот, но все равно это ужасное обеднение человеческой личности. Тот же токарь, создающий от начала до конца некую деталь, – все равно он богаче своей функции в тысячу раз, все равно используется лишь тысячная доля его способностей! На рынке побеждают те вещи, которые стоят дешевле, а массовое производство, превращающее человека в винтик, создает более дешевую продукцию. Чтобы этому противостоять, мы должны быть готовы покупать более дорогие вещи.
Д.Г. Я слишком давно ушел с завода (до войны работал на Кировском заводе, а после – в Ленэнерго) и, может быть, какие-то процессы сегодняшние неправильно оцениваю. Скажу одно: удовольствие и полноту ощущения физического труда у сегодняшнего человека отняли. А как может складываться личность человека – творца и созидателя, – если он лишен творческого труда? Ведь если руки ни при чем, то и голова не работает. В мое время люди имели возможность выбрать себе профессию, сменить ее. Нас три-четыре года обучали, но у нас была профессия в руках, а мы были хозяева своих рук. А какой я хозяин при компьютере, какой создатель? Машина сама стала основным создателем.
А.М. В утопии Уильяма Морриса тех, кто мастерски работает руками, почитают, а над теми, кто работает только головой, подтрунивают. Но на небольших производствах до сих пор есть мастера, которыми восхищаются. И у компьютерщиков тоже есть творческие профессии. Ведь это же чудо – буквально за одно поколение выросла такая грандиозная система обеспечения, и расчетов, и редактуры, и графики…
Д.Г. Чудо, чудо, это правильно. Но давайте уточним: каков предмет нашего разговора? Я не надеюсь, что мы можем создать систему рекомендаций. Я берусь найти только противоречия между естественными потребностями человека и вынужденностью его поведения.
А.М. То, что это говорите именно вы, человек, в сознании читателей воспевающий индустрию, прикладную науку, – очень симптоматично.
Д.Г. Воспевать – мало. Нужно учиться извлекать хоть какие-то уроки. Необходимо, скажем, осмыслить – на государственном уровне – причины катастрофы на Саяно-Шушенской ГЭС. Разделение специальностей, специализаций, отсутствие общего, комплексного взгляда на то, что происходит и что из себя представляет эта станция, – все это, по-моему, сыграло там трагическую роль. Все ходили мимо тех болтов незакрученных, и никто не считал нужным их замечать. Каждый думал: за ремонтные работы отвечает такой-то, а меня это не касается… И вот что из этого вышло! Понимаю, трудно отслеживать весь объем работ на таком гиганте, но без этого нельзя, иначе повторение трагедии неизбежно.
А.М. Мой приятель, эксперт по гидростроительству, говорит прямо вашими словами, что прежний директор, Брызгалов, был именно хозяин всей системы: если лампочка перегорала в коридоре, он через два часа об этом знал, а сотрудники знали, что, если не заменят ее тут же, получат втык. Это был человек, вхожий в самые высокие кабинеты. Ему не нужно было через посредников писать докладные, кого-то подмазывать – ему бы никто не посмел на что-то подобное намекнуть. Урок этой аварии тот, что каждым большим объектом должен руководить большой человек, истинный хозяин, который объект этот чувствует, как собственный организм. Человек, который отвечал бы за все, а не канцелярия маленьких людей, отвечающих каждый за свою часть… Однако они стали маленькими людьми не потому, что такими уродились, а потому, что им жизнь давала такие уроки. Они эти уроки и усвоили. Так каков же выход?
Д.Г. Писатель – это не врач, не хозяйственник, не конструктор, который ищет выход и дает рекомендации. Наше дело – увидеть и показать другим, где ужас, где трагедия.
А.М. Мы не лекарство, мы боль…
Д.Г. Во время аварии на Саяно-Шушенской ГЭС погибло семьдесят пять человек. Произошла техногенная катастрофа невиданных размеров. Какой может быть из этой ситуации выход, если комиссия работает за семью замками и никакой прозрачности, никакой информации о том, каковы причины, нет. Где открытая дискуссия, обсуждение? Никто не сказал: «В гибели этих семидесяти пяти человек есть доля и моей вины – я поставщик этих турбин, или я проектировщик, или я инженер по защите» и т.д. Почему никто не подал в отставку? Никто! Чубайс произнес такую мужественную фразу: «Я отвечаю», – хотя он меньше всего на самом деле отвечает. Нет виноватых, нет. И не будет: если люди не хотят, они всегда отобьются. Никто, никто не считает себя виновным в этой трагедии. И это считается нормой. У нас вообще нет этического кодекса, который требует отставки. Уголовный – есть, но и только. Как же так?
А.М. Дворянская честь была истреблена. Интеллигентская совесть была осмеяна. Каждый человек в нашей системе шестерка, шестеренка…
Д.Г. Да, он не чувствует своей персональной ответственности, не чувствует, потому что он сам ничего не решает и не хочет решать, решают «они», а они тоже не решают и т.д. Так?
А.М. Так. Мы говорили об этом с самого начала: каждый всего лишь шестеренка в огромном механизме… То есть мы опять приходим к тому, что должны быть люди, которые чувствуют ответственность не только за свою частную функцию, но и за общественное целое. Таких людей я называю аристократами и давно ратую за возрождение аристократии. Пусть директора сверхответственных объектов будут выше московских чиновников, пусть имеют выход лично на президента. Пусть имеют огромные привилегии, но и огромную, почти внесудебную ответственность. Грубо говоря, пусть капитаны тонут вместе с судном, виноваты они или не виноваты.
Д.Г. Почему только аристократия? Ответственность должен чувствовать любой рабочий, который сделал кресло, а ножка сломалась, в результате чего человек упал и получил увечье. И он должен отвечать, этот рабочий. Или мастер, который посмотрел и сказал, что в порядке вещь.
А.М. А теперь приложим ваш образ к Саяно-Шушенской ГЭС, к строительству, в котором участвовали тысячи людей. Проектировщиков были сотни, бетонщиков были тысячи, – там такое «кресло» сделано, за которое никто в отдельности не отвечает, каждый действительно делал только маленький кусочек. Так должен же быть человек, который отвечает за все?
Д.Г. Я вот что скажу: если люди не хотят чувствовать свою вину, они отобьются. Виновных не найдут, привлекут какого-нибудь стрелочника для вида, накажут его – и все. На самом деле виновные есть, и не один человек, а группа людей, потому что авария такого рода имеет не одну причину, но цепь причин. И каждая причина имеет своего виновника.
И если это люди нравственные и моральные, если те семьдесят пять человек им снятся по ночам, то покоя им не будет до конца их дней.
А.М. Как видим, такого человека не нашлось… Кстати, к вопросу о вине: в «Известиях» вышла моя колонка о Холокосте, об освобождении Освенцима. Есть такая слащавая сказка, что немцы-де покаялись, что перебили шесть миллионов евреев, а вот русские никак не хотят. А я пишу, что из тех, кто убивал, не покаялся никто. Все говорили: я ничего не знал, я ничего не мог сделать… Каялись только те, кто не убивал. Человек, по-видимому, по природе своей не склонен к самообвинению.
Д.Г. Не могу согласиться. Не так давно в Германии я познакомился с летчиком, который воевал, в частности, на Северо-Западном фронте. Летал на штурмовике. Он рассказал, что вынужден был совершать полеты на небольшой высоте и поливать из пулеметов солдат или гражданское население. Рубаху на себе он не рвал и на коленях не каялся, но признавал, что убивал, в том числе расстрелял и многих наших летчиков. И я этим занимался… Или вот не так давно вышла книга Николая Никулина[1]. Замечательная книга! Научный сотрудник Эрмитажа, доктор наук, который провоевал войну солдатом. И он пишет, как он убивал, как его убивали. Описывает всю грязь войны – очень жестоко по отношению и к самому себе, и ко всей Советской Армии. Никулин – человек верующий, для него это, возможно, покаяние. Как бы то ни было, то, о чем написано в его книге, – это необходимая часть нашей истории, о которой редко, кто пишет, мало, кто знает, но которая существует.
А.М. Книга потрясающая, ее просто все должны прочесть. Но разве он там раскаяние какое-то выражает?
Д.Г. Никакого раскаяния, но он рассказывает, как он воевал, как он убивал, сколько народа вокруг него убили, как убивали немцы и как убивали немцев, в том числе мирных жителей, и как убивали наши командиры наших солдат. Как проводили дурацкие операции, тратили нас. Это спокойный документальный рассказ, тяжелейший и необходимый, которого не позволил себе ни один маршал наш, ни один генерал.
А.М. Я много читал военных мемуаров. Во всех неудачах обвиняют только других – святых очень мало, тех, кто чувствует особенно остро именно личную вину. Никулин почти единственный пишет, что самым невыносимым на войне была подлость. Это был самый воздух войны – героизм и подлость всегда вперемежку. Но о личной подлости никто не рассказывает, это противоречит человеческой природе.
Д.Г. Не знаю, противоречит ли человеческой природе замалчивание вины и ложь перед вечностью… Вы хотите уйти из жизни, ничего не рассказав? Не получится.
Но я вам скажу и другое. Был такой генерал, а впоследствии маршал Кирилл Мерецков. Я его считал плохим маршалом. Он причастен к Синявинской наступательной операции сорок второго года; пытались блокаду прорвать извне, но ничего не получилось. Потом он и несколько удачных операций совершил. Так вот перед всем этим, в сорок первом,его взяли в НКВД и избивали там, топтали ногами, а когда устали, молоденький лейтенант стал мочиться на него.
А.М. Я знаю эту историю,
Д.Г. Мочился на его седую голову! И вот я хочу вас спросить, а как он дальше воевал? Кого он ненавидел?
А.М. И тех, и других, я думаю. Но сегодня ведь уже не происходит таких ужасов, а людей, готовых предавать родину – не просто вывозить капиталы, но буквально продавать оружие врагу, начиная от рядового солдата, все равно хватает…
Д.Г. А молодой парень, которого в армии избивают его товарищи-солдаты или офицер, или офицер смотрит, как его бьют, как его унижают и как на него мочатся, – вы думаете, многим он отличается от Мерецкова?
А.М. Возможно, в этом и разгадка. Возможно, с инженерами, которые на Саяно-Шушенской ГЭС халатно отнеслись к своим обязанностям, тоже так обходились. Не избивали, конечно, но тоже унижали, и каждый почувствовал себя одиноким. Вы же знаете как солдат, что самое страшное – остаться одному, почувствовать, что армия разбежалась и за тебя никто не вступится. Тут и начинается деморализация. Может быть, источник нашего равнодушия к своему делу, к своей стране – это чувство одиночества, покинутости, ощущение, что до тебя нет никому никакого дела?
Д.Г. Может быть, и так. Но я возвращаюсь все-таки к началу разговора. Источник нашего равнодушия, на мой взгляд, в том, что человек лишен радости физического труда, ему не дано создать что-то полноценное, законченное. Даже маленький человек, ребенок, хочет создать и создает что-то – лепит, рисует, мастерит что-то. Так? А потом мы у него отнимаем это. Лишаем его возможности реализовать свою естественную потребность под лозунгом Мелихова: «Экономика нынче не нуждается в индивидуальном труде».
А.М. Даниил Александрович, не переоценивайте мои возможности, лозунг этот принадлежит не Мелихову, а всему нашему миру. Как раз я-то создаю штучный, не рыночный продукт.
Д.Г. Я это говорю потому, что не слышал, чтобы вы меня бурно поддержали.
А.М. Я-то поддержал бы…
Д.Г. Но не поддержали. «Бы» мне не нужно.
А.М. Хорошо, я вас поддерживаю. И Лев Толстой тоже нас поддерживал, и Максимилиан Волошин, и Уильям Моррис, и Глеб Успенский, но мы видим, что мир их выслушал и пошел дальше путем своим железным.
Д.Г. Не согласен, что мир пошел путем железным. Вы забываете, что почти во всем мире существуют фермерские хозяйства. Фермер – это человек физического труда, при всех его тракторах и комбайнах, и он создает продукт от начала до конца. Он Созидатель с большой буквы. Он не винтик.
А.М. Это правда. Но даже фермерские хозяйства оттесняются под давлением промышленных латифундий, и сами превратились в подобие фабрик. Мне довелось в Германии жить рядом с молочной фермой, так там доильные аппараты сразу загоняли молоко в цистерны, которые тут же шли на завод. А сметану хозяин покупал в магазине… Ну а мастерские, которые соперничали бы с фабриками, – вы знаете пример? Я бы хотел, чтоб вы были правы, душой я на вашей стороне, но не вижу сил, которые могли бы продвинуть в мир мечту о соразмерном человеку производстве.
Д.Г. Я о себе скажу. Когда я учился в школе, мы осваивали различные профессии. Ходили в типографию и занимались ручным набором. Мне это было ни к чему, но я с удовольствием ходил. Еще ходили на авторемонтный завод, ремонтировали автомобиль «Линкольн». Сами делали детали, запчасти для него. Это тоже не пригодилось мне, но разве это было впустую? Ничего подобного.
Я слесарил, подгонял, работал с измерительными инструментами и понял прелесть физического труда, понял, что такое мастер своего дела, что такое рабочий человек. Помните выражение «его величество рабочий класс»? Нынче у нас ничего не осталось от уважения к мастеру. И мастеров нет.
А.М. Кое-где все-таки есть… Если нынешние школьники будут целый час вытачивать шайбу, которую станок штампует за секунду, это тоже будет фарс. Другое дело, если бы при школах были мастерские, где дети сами задумывали бы и учились делать предметы прикладного искусства – художественно работать с керамикой, со стеклом, с металлом, деревом, – это был бы и труд, и украшение жизни.
Д.Г. Правильно. Но у нас исчез культ мастера-рабочего. Исчезли мастерские. Вот мне надо старинные часы отремонтировать – негде! Костюм надо сшить хороший…
А.М. А что, у нас хороших портных нет в Петербурге? Неужели перевелись все щеголи?
Д.Г. Думаю, все довольствуются готовой одежкой. Раньше было много ателье известных, а теперь нет. Или, пожалуйста, кондитерские изделия. Знаменитый «Норд», которым славился город, который был одним из брендов Петербурга, теперь готовит отвратительные торты и пирожные.
А.М. Давно не пробовал. А что вам не нравится в них?
Д.Г. Да то, что «Норд» превратился в массовое производство. А массовый суп – это не суп. И массовое пирожное уже не пирожное. Вкус требует мастерства, его руки создают.
А.М. Ваше негодование понятно. Это многих славных путь – путь протеста против механизации, стандартизации. Пусть и ваше слово ляжет в эту копилку.
Но ведь стандартизация процессов ведет и к стандартизации людей. Не исключено, что еще и поэтому нынешние директора не справляются с управлением уникальными объектами, где требуется страшная, почти военная ответственность. Вот вы говорили, что знавали директоров военной поры…
Д.Г. Я был знаком с Зальцманом, мы встречались на заводе, когда я работал, и много раз после войны. Он был человек парадоксальных, неожиданных, очень дерзких решений.
А.М. Технических или организационных?
Д.Г. Поясню на примере. Звонит Сталин: «Почему танки не идут?» – «Мы не можем выпустить танки, нет затворов. Эшелон с затворами для орудий где-то застрял». – «Ничего знать не знаю. Чтоб возобновился выпуск танков! От вас сейчас зависит, выстоит ли Москва…»
Зальцман вызывает заместителя:
– Где эшелоны?
– Не знаю, мы уже обзвонили всех, никто не в курсе.
– Вот что: бери самолет и лети вдоль железнодорожных путей. Лети над самыми путями, хоть все семафоры посноси, но чтобы нашел этот эшелон!
И тот взял самолет, и полетел, и нашел этот эшелон, застрявший на путях, и добился, чтобы эшелон тронулся. Вот так решались вопросы.
Или такая история. Когда завод был эвакуирован в Челябинск, в одном цеху плохо работала вентиляция, особенно в морозные дни. Угарный газ скапливается, люди падают и не могут работать. Что делает Зальцман? Собирает начальников, от которых это зависит, – электриков, компрессорщиков, строителей.
– Почему не работает вентиляция?
– А хрен его знает, почему.
– Ах так?! Значит, завтра рабочие в цех не идут, а вы все идете. Мы цех пустим, а вы хоть передохните все!..
Ну решили, конечно, и этот вопрос.
А.М. То есть если вернуться к Саяно-Шушенской ГЭС, то вывод напрашивается такой: надо всех министров посадить рядом с турбинами…
Д.Г. Вы сразу обобщения делаете, а я рассказываю про конкретного человека – Исаака Зальцмана, директора Кировского завода, наркома танковой промышленности.
А.М. Но читатели обобщат и без моей подсказки, они тоже не дураки.
Д.Г. Но это будет неверное обобщение. Была война. Военные обстоятельства требовали немедленных и рискованных решений. Нельзя переносить условия войны в мирное время.
А.М. Довольно многие у нас в России, наглядевшись на нынешний бедлам, пришли к выводу, что мы можем только под Сталиным работать. Убери от нас жестокую руку, и мы превращаемся в разгильдяев и готовы всю страну профукать.
Д.Г. Весь мир работает без Сталина.
А.М. Вам на это ответят: они могут, а мы не можем, мы другие.
Д.Г. А какие же мы? Что за чушь такая? Значит, немцы одни, французы другие, бельгийцы третьи, испанцы четвертые, а мы совсем никакие? Нет, это неправильно… Мы разве что в том другие, что никогда не обращались с руководителями по-человечески. Меняют их, снимают и никогда не скажут, почему сняли. Но ведь люди работали, так скажите им спасибо!
Помню, как снимали первого секретаря Ленинградского обкома партии Юрия Соловьева. Я тогда был членом обкома. Приехал Горбачев, снял Соловьева и поставил Бориса Гидаспова. И все проголосовали, дружно, единогласно, хотя многие даже не знали, кто такой Гидаспов. Пленум закончился, я – это вышло непроизвольно – поднимаю руку: «Прошу слова». И говорю: «Хочу сказать спасибо Соловьеву за то, что он проработал столько лет, и во время его работы обстановка была более или менее нормальная, жили без скандалов. Юрий Филиппович, спасибо вам». А Горбачев спрашивает с досадой, потому что я ведь нарушаю ритуал: «От чьего имени вы говорите спасибо?» – «От своего имени, члена обкома». И пленум зааплодировал.
А.М. А Горбачев потом не припоминал вам этого?
Д.Г. Нет, он не злопамятный человек… Ну почему, почему у нас все по-хамски делается? Помните Кириенко? Только поставили его Председателем правительства – и тут же сняли. Ну сказали бы: вот за это тебе спасибо, вот это ты делал плохо, но это ты делал хорошо,
А.М. На него дефолт девяносто восьмого года свалили, если не путаю.
Д.Г. Не важно, в каком году. У нас так всегда было!
А.М. Мне в детстве отец рассказывал про афинского политика – не то Фемистокла, не то Аристида: когда тот вознамерился стать политиком, отец повел его на берег, где догнивали брошенные суда, и сказал: вот удел политиков. Разве не во всем мире так происходит? В Южной Корее одному отставному президенту дали «вышку», другому больше двадцатки… Правда, потом помиловали.
Д.Г. Не знаю, как в мире происходит, я вижу, как у нас это происходит. Ну нельзя так! Человек работал, выкладывался. Тем более его ставят на другую работу, значит, он не конченый человек.
А.М. Не только начальству, всем людям не хватает государственной ласки…
Д.Г. Не ласки! Государству не хватает элементарной интеллигентности, а людям – уважения.
А.М. Сейчас идет разговор о реформе милиции. Но рядовые милиционеры, сотрудники патрульно-постовой службы, судя по опросам, тоже чувствуют себя париями, презираемыми и всеми брошенными, – ну они и ведут себя как парии. Видимо, вся наша цивилизация, превращающая человека в винтик, не позволяет в нем развиться ответственности за целое. Новой аристократии родиться будет нелегко.
∙