Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2010
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Горькое горе
Грибоедов написал свою пьесу, как известно, практически с натуры.
В ней изображены конкретные лица, совершенно реальные сюжеты, описаны детали имевших место драм и светских анекдотов, старым москвичам был известен даже “дом Фамусова” (стоявший на нынешней Страстной, бывшей Пушкинской площади), были известны все прототипы комедии, понятны перипетии ее запутанной интриги: кто что кому сказал и почему все так непонятно закрутилось.
Запрет пьесы к постановке, в общем-то, был вполне логичен и даже оправдан: не дело театра сводить счеты автора с еще живущими действующими лицами, причем так прямо и конкретно, даже если они его действительно обидели. Да и что поймет посторонний человек в этой, с позволения сказать, комедии, если вся она взята из горячей, еще не остывшей авторской обиды и боли?
Ну ревность, ну кого-то она там любит не того, ну он ей что-то сказал, она что-то ответила… В чем мораль?
Где глубина драматургии и кристальная ясность идеи?
Можно, конечно, упрекать меня в несправедливом отношении к Грибоедову – но вот ведь “Ревизора”, чрезвычайно мощную социальную сатиру, – разрешили играть, а “Горе от ума”, вполне по сюжету светскую невинную пьеску, без всякого обличения существующего строя в целом, – взяли и запретили.
Кстати, бывало такое и позднее. Булгаков жил себе и работал, а Эрдман, автор “Веселых ребят” и “Волги-Волги”, был арестован. За какие-то идиотские басни и анекдоты.
Парадокс, не правда ли?
Однако юмор, желчь, ирония, сатира на конкретные ситуации и конкретных людей таит в себе один странный парадокс: забавляя одних (собственно, тех, кого хотят смертельно ранить и задеть, но им эта литература, как слону дробина) – она самой плотностью, самой остротой чувства задевает всех остальных. Из этой плотности, насыщенности, густоты рождается другое качество – качество языка.
И комедия становится драмой. Драмой человека, который задыхается от тоски.
О том, какое качество извлек Грибоедов из своей чайльд-гарольдовской пародии, написаны тонны литературы – пьеска стала самой известной (помимо Чехова) русской постановкой. Она, после долгих лет дурацких запретов, стала главной школьной пьесой, пьесой о России, о ХIХ веке, о живших тогда людях – по ней дети до сих пор изучают нравы, быт, социальное устройство и все остальное, что им там требуется изучать. Но и большой профессиональный театр не оставляет ее: я помню, с каким страшным, я бы сказал, неземным трагизмом разыгрывал историю о девушке, которая предпочла другого (а зря!), много лет назад Олег Меньшиков на сцене театра Моссовета; я помню, как неожиданно поставил в “Современнике” это самое “Горе” Римас Туминас, и наконец – последняя премьера – мюзикл Сергея Никитина и Вадима Жука на сцене театра “Школа современной пьесы”.
Кстати, о Туминасе: ведь именно тогда, во время премьеры, на которую был приглашен глава государства, за чаем состоялся знаменитый разговор, когда Путин осторожно спросил: а почему Чацкий, которого он (по школе) помнит довольно резким и определенным чеовеком, в спектакле “Современника” такой жалкий и все время плачет, и Туминас попытался объяснить, что он же сирота, приехал после долгой разлуки в дом, где вырос, и Путин исторически пошутил: “Ну и да, сирота, Александр Матросов ведь тоже был сирота…”
Словом, круги по воде продолжаются по сию пору, а что же за камень был брошен тогда, почти двести лет назад?
Театр Райхельгауза предложил довольно неожиданный ход – в песнях, являющихся лирическими отступлениями от сюжета, объяснить современному зрителю, в чем, собственно, состоит секрет.
И вот я сижу, слушаю на пластинке, специально выпущенной к премьере, эти песни в исполнении автора музыки – Сергея Никитина. Это действительно милые, остроумные песни. И слушать их на самом деле приятно. О чем же они?
Они о том, чего в пьесе нет – об ощущении бесконечных российских дорог, о дыме отечества, в котором пахнет пожарами, войнами, революциями, об одиночестве одиночки, диссидента и умницы. О “грузе 200” (о самом Грибоедове, то есть, о его трагической гибели).
Есть и веселые – о том, как надо сегодня играть комедию.
Разные песни. Но вот что интересно: связывая в единую нить эпизоды “игры с комедией”, полупародийной легкой постановки, во что-то целостное и серьезное, они как-то очень резко контрастируют со стихами самого автора “Горя”.
Выясняется вдруг, что Грибоедов ничего подобного не имел в виду – что в этих его жестких, наполненных желчью и злобным остроумием виршах совершенно другой мир поэзии, не понятый нами и не найденный на сцене до сих пор. И он – не о диссидентстве, не о нравах, не об одиночестве, не об уме и глупости, не о любви.
Когда я слушаю этот текст, уже взрослым, уже понимая все строчки до единой (что не удавалось, признаюсь, в школе – не хватало начитанности и логики), я каждый раз поражаюсь его точности. Его плотности и его блеску. Это пьеса о людях, которые жили в иной цивилизации, в иной России, в иной реальности – абсолютно не похожей на ту, что создала русская литература за последующие двести лет.
На мой взгляд, это какая-то очень не русская пьеса. Она скорее напоминает пьесы Уайльда или Шоу. В ней есть трезвый и ясный юмор и нет ни сентиментальности, ни ностальгии. В ней каждая мотивировка логична и приземлена и нет охватывающей душу философской рефлексии, так свойственной русской литературе. В ней жесткая последовательность действий и туго скрученный стремительный, легкий сюжет.
Словом, это пьеса о русском мире, каким он мог бы быть… если бы не эти двести лет. Если бы не революционные движения, разночинцы, декабристы, достоевщина, толстовщина, большевизм и советская власть.
Это пьеса о русских европейцах, которых мы в массе никогда не видели.
А тут они – в массе. И говорят, и действуют они, как европейцы. Вот какая история.
И режиссер, и авторы песен, безусловно, почувствовали это, когда перечитали текст Грибоедова. Не случайно этот текст показался им закрытым, зашифрованным, герметичным для нынешнего зрительского уха и зрительского сердца – и они попытались его расшифровать, раскрыть, пояснить, донести до нас.
Между тем мне захотелось совсем другого.
Захотелось понять настоящего аутентичного Грибоедова – с этой его английской иронией, трезвым отношением к себе и к миру, полным отсутствием иллюзий и надежд.
Я подумал о том, что если бы Чацкий тогда не уехал, а начал распространять свой стиль повсюду, – чего бы мы достигли тогда?
Если бы Грибоедов не погиб и пьеса его была разрешена к постановке, – каким бы стал русский театр?
Если бы русский зритель ходил в этот грибоедовский театр постоянно, – какой бы стала русская литература?
Если бы русская литература строилась на иных, гораздо более европейских основаниях, – какой бы путь избрала русская история?
Не знаю, не знаю…
Но все было бы иначе.
Ощущение этой загадки подчеркнула сценография Алексея Трегубова. Черно-белая гамма – и не просто гамма, а как бы двухмерный мир, где белые фрагменты лишь подчеркивают черную глубину площадки. Все пространство уходит туда – в черное. Белое лишь обозначает, подчеркивает черное.
Черный ящик – это и есть наш русский Грибоедов. Неизвестный описатель неизвестных нам людей, неизвестных нам нравов и отношений, неизвестного нам европейского мира, который он осознавал как глубоко провинциальный. Но при этом жестко ставил его на европейские фундаменты и смыслы. Шел в комнату, попал в другую.
Трагическая история. Горькое горе.
∙