О поэзии Дмитрия Тонконогова, Марии Галиной и Владимира Строчкова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2010
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
П р о д о л ж е н и е. Начало рубрики см. в №2 за 2009 г.
Дмитрий Тонконогов, или “Я ничего не знаю о себе…”
Дмитрий Тонконогов пишет не просто мало, а очень мало, даже выпуск двух почти одинаковых книг с одним и тем же названием ему простителен, потому как все ждут: чего там еще он придумает? – пусть, пока суд да дело, прежнее еще раз распубликует. А он не придумывает и не придумывает и так – годами, поскольку (вероятно, так Дмитрию Тонконогову думается) все уже понаизобретено – от абсурдистских вывертов смысла до концептуалистских отказов от прямого и однозначного смыслопорождения. Тонконогов хитер и остер: он не соглашается на меньшее, чем любовный роман даже не с человеком, не с конкретным сцеплением судеб и фактов, но – с самою возможностью поэтического рассказа как такового, с процессом и даром рассказывания, с сюжетной историей, взятой как обобщенная способность говорить, а вовсе не как конкретная данность каких-то событий и чьих-то отношений.
Я лица не оторву от бумаги.
Нет, это не буквы, а сплошные коряги.
У меня история есть без конца и начала –
Я ее любил, а она меня не замечала.
Можно сколько угодно рассуждать об “обэриутском” генезисе тонконоговского стихотворчества, сам по себе этот тривиальный вывод мало что поясняет. Важно ведь понять не структуру абсурдистской образности (она изучена вдоль-наискосок!), но функции абсурда у Тонконогова. Вместо ясного, предназначенного для реальной коммуникации высказывания (например: “я говорю о необходимости спасения души/поклонения красоте/уничтожении идейного врага/прелестях любви” – далее везде…) Тонконогов предлагает нам высказывание тавтологически многозначное, что-нибудь вроде: я говорю и говорю о…/я способен говорить о…/я все еще говорю о… У такой модели построения речи есть две очевидные параллели. Более близкая по времени: знаменитая фраза из “Школы для дураков”: река называлась. Именно – не река называлась Волга (или какой-нибудь Дон), но просто – река называлась, то есть у кого-то (говорящего) был шанс реализовать грамматическую функцию называния, а у реки сохранилось свойство быть названной. Вторая параллель содержится в известной фразе Чехова из письма Книппер: “Ты спрашиваешь, что такое жизнь?.. Это все равно что спросить, что такое морковка. Морковка есть морковка, и больше ничего не известно…” Обобщенное высказывание всегда тавтологично, а тавтология по неисчерпаемости смыслов наиболее глубока. Обе части фразы – “дважды два” и “равно четырем” – тавтологичны и потому неисчерпаемы, равно как и утверждение “а равно а”. Говоря таким образом, я не витийствую о чем-то конкретном, но просто сигнализирую, что еще могу произносить слова.
Причем слова в данном случае тождественны означаемым вещам, они ведут себя так же прихотливо и неуступчиво, могут по собственному произволу обрушиваться, испытывать метаморфозы, выстраиваться в логически непротиворечивые цепи:
Поставил столб. Вывалилась оконная рама.
На крыше дырку продолбила ворона.
Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.
На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.
В одном глазу – бежин луг.
В другом – небо аустерлица.
Спящий человек совершенен.
А сплю я, должно быть, мало.
Лучший фон любой панорамы –
Байковое одеяло.
То ли мир апокалиптически рушится не в шутку, а всерьез, то ли просто кто-то, проснувшись поутру, выглядывает из-под теплого одеяла и торопливо ловит беспорядочные рассветные мысли. Герой Тонконогова при этом сам не ведает, что творит-говорит, он не ведает себя, только знает, что обладает странным даром вместе со словами приводить в движение вещи, а только потом – обдумывать, что же на самом деле произошло.
Как странно быть предметом разговора.
Как будто обозначился в судьбе
Дверной глазок, смотрю и вижу вора.
В этом призрачном взгляде на самого себя сквозь замочную скважину все смешивается и перемешивается, как во всех домах Облонских вместе взятых: люди тождественны вещам, вещества метонимически означают состоящие из них предметы, повседневные занятия оказываются эквивалентны мирозиждущим усилиям демиурга либо победным командам полководца, с ходу решающего исход сражения.
На мне большой сиреневый халат.
И розовые дети где-то рядом
Лежат и спят, сто лет лежат и спят.
Над ними пар колышется, рядами
Кроватки белоснежные плывут.
На север, говорю я со слезами,
На небо, что вам делать тут?
Седые три великие империи
Подсели утешать меня к столу.
Я кутаюсь в какую-то материю,
Переставляю ноги на полу.
В сюжетно выстроенных и по видимости логичных и последовательных рассказах Тонконогова на поверку присутствуют три совершенно разноприродных, не сведенных воедино измерения: протекание во времени событий как таковых, впечатления их участника и созерцателя, наконец, предметы, служащие антуражем. Происшествия, ощущения, вещи живут обособленно друг от друга, но – одновременно; потому-то и описываются они параллельными курсами, при этом ничто не доминирует безоговорочно. Отстраненный рассказ о случившемся? Поток спонтанных эмоций? Минималистические натюрморты? В неперемешанном, различенном и расподобленном виде присутствует и то, и другое, и третье.
Выговорено как будто бы все, а на деле – все недосказано, скрыто, утаено. Разномасштабное перечисление вещей, чувств и событий не приводит к согласованной ясности итоговой сентенции. С чем бы сравнить… ну вот вам картинка: устало бредущие собаки, голые деревья, веселье на дальнем катке, птицы на голых ветвях, холм, обрыв, вязанка хвороста на плечах… Брейгелевские “Охотники на снегу”, описанные таким образом, выглядят ущербно. Ведь до самого главного, до того, что “говорит” картина в последней инстанции смысла, мы так и не добрались. Какое тут “общее настроение”? Еще проще: удачной ли была охота? Но – что делать – все на картине живет своей отдельной жизнью, все в равной степени достойно специального внимания и потому прописано до мелочей: в деталях видно близкое, ясно различимо далекое. Никакой тебе игры теней и света, таинственной барочной двусмысленности. Мир ясен до последней складочки и… неисчерпаем – это далеко еще не “светотени мученик Рембрандт”.
У нее две ноги и каждая из них длинна.
Спускаясь по лестнице, держась за перила,
Она иногда взлетает – проверяет силы.
А когда из троллейбуса выходит на тротуар,
За нею катится необъятный шар.
Шуршит сеном, репьями, прошлогодней листвою.
Она спрашивает: “Что это такое?” А что это такое?
Картина дана во всех разнопорядковых деталях и параллельных друг другу событиях, но не истолкована, не объяснена. Мотивировка, вынесенная в заглавие, чаще всего оказывается фиктивной. Скажем, только что процитированное стихотворение называется не “Жена”, а “Овощи”, несмотря на то, что его “овощной” финал никак не соответствует зачину:
Наверно с покупками – пойду взгляну на
Огромную картошку,
Моркови полкило.
Я в юности окрошку
Любил, но все прошло.
И мыслимо ли это?
Над сумкой овощей
Увидел я поэта
Совсем других вещей.
Попробуем представить, о чем может идти речь в стихотворении “Радио”. Получилось? А вот про что тонконоговское стихотворение с этим названием:
Бунин невзрачный, щупленький, пытается стоя спать.
Мимо проходят рабочие, один из них, в телогрейке,
Подходит к кровати Гоголя. У Гоголя есть кровать.
На ней две пуховых перины. Гоголь, на локте приподнявшись,
Тихо ему отвечает, рабочий дальше идет.
И выключает радио.
Радио умолкает, радио не поет.
Только к утру в приемнике шуршат какие-то новости.
Гоголь уже проснулся. Гоголь уже встает.
Говорят, что есть под землею какие-то важные полости.
Бунин жарит яичницу. Блоку ее несет…
Лирика Дмитрия Тонконогова – сквозная метафора времени разрушенных контактов, дисгармоничных трудностей перевода, когда в общении людей царствует всесильный “мизандерстэндинг”. Купили цемента для ремонта – вывалилась оконная рама, думали улучшить формат связи и тариф оплаты – получилось всё как всегда: обилие сигналов не порождает ничего, кроме шума в канале ствола. Как с юмором отнестись к происходящему, как спокойно разглядеть в нем контуры новой техноментальной революции – почище ренессансной? Один из испытанных путей – откупорить шампанского бутылку, другой – перечесть пока единственную в двух лицах книгу Дмитрия Тонконогова “Темная азбука”:
Унылый голос телефонистки.
Она мне снилась:
Пожилая, с огромным обручальным кольцом,
С короткой стрижкой.
Я высматривал ее в метрополитене.
Иногда узнавал, но подойти не решался.
…………………………………………………….
Глухая Анна Павловна звонит, ничего не слышит:
Дмитрий! Я поняла вас немного,
Ума занимать не придется вам, наверное, ни у кого.
К тому же вы так осторожно обходите рифы
Со мной в разговоре. Спешу поздравить заранее!
Опоздать я боюсь, а вдруг уйду далеко, не поздравив тебя?
Пеку пироги, а завтра кто съест их – не знаю,
Возможно, я буду холодной лежать одиноко в кровати,
Навеки закрыв свои голубые глаза.
Так поздравляю тебя!
Что ж, остается и в самом деле поздравить себя с тем, что существуют стихи, в которых нелегкие коллизии сегодняшнего дня изящно засмаскированы под невинные смысловые неувязки, а разрушения привычек и устоев представлены как результат неправильного употребления слов. Вот только надолго ли нам хватит этой спасительной самоиронии?..
Мария Галина, или
“Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет…”
Честно говоря, подступиться к поэзии Марии Галиной довольно просто – гораздо проще, чем это может показаться даже тем, кто ее стихами увлечен, а таких в последние годы немало. Чем загадочнее вещи, описанные в стихах Галиной, тем более непреодолимое возникает желание поразгадывать эти стихи, как ребус. Если последовать хотя бы ненадолго этой полушутливой логике, то начальный пункт разгадывания придет сам собою. Мария Галина в прошлом ихтиолог, житель Одессы. И вот вам, пожалуйста: разнообразных рыб в ее стихах более чем достаточно, порою даже – в одесском антураже:
плывет ставрида по бульвару,
и осыпают листья клены
над головой ее склоненной.
Вдоль мокрой каменной ограды,
вдоль Ланжерона и Отрады
идет последняя ставрида,
ей больше ничего не надо…
И даже не только рыбы в изобилии встречаются в стихах Марии Галиной, но и прочие насельники водной стихии, например, земноводные. Главное – не простое присутствие морской и мелководной фауны, но мотив метаморфозы: все были всеми, все могут обернуться всеми. Или – уже обернулись, да мы не заметили, не могли заметить:
Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки
А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки
Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки
Жаба бедная смутилась, даже слезы на глазах
Отвечает – сделай милость, забирай себе, казак
Видишь, вот он, полный чар
Чудный камень безоар
Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот
Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдет
Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского “Тараса Бульбы” (откуда и казаки, конечно). Дальше – больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:
Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет,
В накатанных водных просторах, меж ребрами материков
Стоит неразборчивый шорох от всех корабельных винтов…
Но (шутки в сторону!) у этих фантасмагорий есть ясный подтекст: наше общее прошлое, скажем еще более прямо – советское былое бытие. Там полагалось покорять пространство и время, воспевать первокосмические успехи родины, а также провожать сверстников за туманом, на целину и в китобойные моря. Прошлая страна, как затонувший остров-материк, оставила в контуре сознания современников свой исчезающий, но четкий по периметру след, простирающийся по всем больше не существующим границам.
От Китайской стены до Золотых ворот
Золотистый плод, солнечный оборот,
И когда, прищурившись, смотришь на облака
Или чуть повыше, можно увидеть, как
Золотой Гагарин махнул крылом и исчез
В голубой глазури потрескавшихся небес.
Именно в этой полустертой, но стойкой стране почившего духа и живут на равных основаниях человечьи и океанские народы, продолжая многим неслышный разговор:
Или вот: приполярный свет, зеленый лед,
На китобазу опускается вертолет,
И, стерев ладонью изморозь над губой,
Фотокору, гордясь собой, позирует китобой
И не слышит, как в водной толще печальный кит
“Отпусти народ мой” впотьмах ему говорит,
В ледяной шуге, ворочая в горле ком,
Указуя ввысь окровавленным плавником.
Мария Галина предлагает читателю баллады-палимпсесты, напоминающие по стилистике прозу фэнтези, в особенности ту ее разновидность, которая связана с альтернативным пониманием истории. Одна реальность то и дело накладывается на иную – даже если забыть на минуту, что сама Галина пишет фантастическую прозу, параллели с миром фэнтези никуда не исчезнут. Для превращения привычного в магически-чудесное (или опасное, угрожающее) не нужны никакие инопланетяне. Точнее – мы сами и есть те самые инопланетяне, которые (подобно воспетому в печати и на экране сталкеру) на каждом шагу натыкаются на знаки присутствия иного мира в каждодневной рутине.
Мифогенная любовь-ненависть-опаска по отношению к эпохе атомных- ледоколов-застойных-явлений-перестроечных-иллюзий на поверку ведет в лирическом мире Галиной к еще более радикальным метаморфозам реальности. В этом (том?) монолитном и строгом мире все твари и люди неприметно отождествляются с мифологическими персонажами культурного прошлого. Дети разных народов, силуэты людей, чудовищ и рыб разных стран и времен без малейших швов сшиты в причудливые фигуры призраков, которые, если разобраться хорошенько, живее всех живых.
Мария Галина нечасто из придуманного мира странных метаморфоз возвращается в более привычную реальность жизни и высокой литературной традиции, да и эти возвращения окрашены в цвет выходящих за рамки обыденности ассоциаций – например, горациевых:
Почти в свой полный рост.
Он ниже сорных трав, он наблюдает ветер
Наземных птичьих гнезд.
………………………………………….
Нет, вся я не умру – душа и все такое…
Вспорхнет, белым-бела…
И Бродский с Ковальджи в божественном покое
Сомкнут над ней крыла…
Нельзя не сказать о том, что в последние годы настойчивые повторения мотивов и приемов в лирике Галиной все чаще заставляют размышлять о чем-то большем и неизведанном. Может быть, уже пора подумать об “автоматизации приема” и о нарастающей заурядности даже самых необъяснимых превращений предметов и переселений тел и душ? Что ж, вполне вероятно, не за горами рождение в стихах Марии Галиной совершенно новой тематики и топики. Хотя настойчивые перемещения в недалекое, но уже ставшее вечно отдаленным от нас прошлое по-прежнему привлекают и завораживают всех, кто его знал не понаслышке:
На это гульбище бессмертных
На эти темные аллеи
Под песню Аллы Пугачевой
Про то, чтоб лето не кончалось
Про я хочу увидеть небо
Пошли, покуда наливают.
Топча брильянтовую зелень
Под дребезг дикого варгана
Под песни Аллы Пугачевой
И мы не пробовали манны
Покуда были живы сами –
Мы больше пели чем плясали
И больше плакали чем пели…
Владимир Строчков, или “Не пой этих Песен Песен…”
Да, Владимир Строчков – поэт со стойкой репутацией у ценителей, он публикует стихи с самого начала заката советской эпохи, а это немалое время. Том “избранного” для всякого стихотворца исключительно важен. Он позволяет если не подвести итоги, то подметить тенденции, векторы развития. В случае со стихами Строчкова это сделать непросто, несмотря на то, что все тексты снабжены точными указаниями на время и место написания. Первое, что бросается в глаза, – львиная доля стихотворений написана (по крайней мере окончательные редакции датированы) ранней осенью, в каникулярно-отпускной период свободы от московской суеты. И чем более ощутима дистанция, отделяющая отпускное существование от всей остальной, будничной, зимне-весенней жизни, тем более ясно, что стихи по сути своей от повседневного образа жизни поэта совершенно неотделимы. Для него стихи – предмет дневниковых наблюдений и раздумий обо всем, что попадает в поле зрения и в пространство мысли. Вот, например, герой отпускник возвращается восвояси на поезде.
На участке под Хаpьковом поезд стоял полчаса,
пропустив свору встречных: чинили пути на участке.
В заднем тамбуре выбито было стекло. Небеса
источали тепло. Паутина плыла. Безучастно
снизошел по тропинке к путям никакой человек.
Был он в меру поддат и одет как бубновая трефа.
Стал как раз подо мной, огорченно поскреб в голове;
я спросил: – Что за место? – И он мне ответил: – Мерефа.
Далее разыгрывается простейшая бытовая сценка. Встречному человеку необходимо перейти на противоположную сторону железнодорожного полотна, он раздумывает, насколько безопасно попытаться пробраться под вагонами надолго замершего поезда. Но все это в стихотворении не является главным, поскольку далее следует описание особого состояния души, когда цвета и предметы словно бы обретают дополнительное измерение. Эти состояния в замечательном романе Джеймса Джойса “Портрет художника в юности” названы эпифаниями, моментами обладания усиленным, нездешним зрением.
Я почувствовал: время – во мне; нет его вне меня.
Вне меня – неподвижность, тепло, тишина, паутина,
неизменная, полная вечность на все времена,
бесконечная сеть, золотая слепая путина.
Поезд тронулся, словно летучий голландец, а я
ничего не заметил: внутри золотого органа
плыл, зажмурив глаза, и за веками, вечность тая,
все мерещилась мне та мерефа, та фата моргана.
Ни тогда, ни теперь обернуться, вернуться назад
я уже не смогу: есть бумага, перо и чернила;
нет того языка, на котором возможно сказать,
у Мерефы, под Харьковом, в тамбуре – что это было?
Моменты поэтических открытий новых граней бытия в поэзии Строчкова не так уж и редки, но все же многим и многим текстам не хватает заостренности вокруг главного действия-события, некоторой акцентиротванной сосредоточенности на необычном, запоминающемся. Идиллический отпускной фон после прочтения нескольких десятков однозвучных текстов становится достаточно предсказуемым и обедненным (как в стихотворении “Буколики”).
Если же в текст вводятся прямолинейные контрасты с городской жизнью, то выглядят они достаточно странными и инородными, поскольку – по законам жанра – мир идиллии обычно замкнут в самом себе и не имеет никаких соприкосновений с миром внешним (Обломовка из романа Ивана Гончарова, жизненное пространство гоголевских старосветских помещиков). И обильные “центонные” переклички с отринутой сельским жителем литературной жизнью только углубляют немедленно возникающее ощущение дисгармонии, половинчатости, раздвоенности между “поэзией жизни” и “поэзией поэзии”
Городское додо не дада, маньерист куртуазный, почти что классик,
он любитель плотно нямням, бульбуль, а думдум не очень
и совсем не любитель бобо – того же штакета, дрына из тына.
Одно дело манерно фланировать в картузе и мерно квасить
до потери пульса, дара речи, возбухания коликих почек,
да трендеть про фафа-ляля с пухлявой la contadina,
а другое дело – со всей дури получить древесиной по чану до полной
потери чувства
и понять, что бобо мертва без практики, как сказал один теоретик
(кажется, Ибн Сина)
и знаток двух больших разниц и многих гитик об этом,
потому что искусство есть искусство есть искусство,
а древесина есть древесина есть древесина,
как и все остальные гегелевские триады, пристающие в деревне летом.
Конечно, невозможно отрицать, что в поэтическом творчестве свобода есть свобода есть свобода – тем более что Строчков в абсолютно всех своих “отпускных” наблюдениях безупречно точен и честен, ясен в убеждениях и в символах веры. Однако то и дело закрадывается ощущение, что с точки зрения художественности подобная честность и простота скучнее резкости и парадоксальной непоследовательности. Отдельные точечные, блестящие наблюдения раз за разом не становятся открытиями, не выстраивают целостного текста, а остаются лишь всплесками на ровном фоне тихих разговоров с самим собой. Это, впрочем, не делает их слабыми, незапоминающимися. Вот, например, один из неброских и точных манифестов строчковской лирической поэтики:
Живу уже на протяжении,
натянутом настолько туго,
что даже слабое движение
становится причиной звука.
Кумулятивное накопление массы опыта на каждом шагу готово перейти в иное качество, развоплотиться в звук, ценный самим собою, а вовсе не тем, что он означает в окружающем мире, на какие события и факты указывает. Тем более неорганичным контрастом – на мой вкус, разумеется! – выглядят выходы на поверхность поэтических смыслов прямой и незатейливой публицистики, поэзии либо вовсе противопоказанной, либо требующей особой отстраненно-ироничной поэтики, как у нескольких поэтов, получивших известность в перестроечные годы. В противном случае получается нечто одноразовое, однодневное, стремительно утрачивающее актуальность и всякую значительность вне прямой злободневности – увы, крайне недолговечной.
Качает по соросам шмидтовых грантодетей,
культуромультуре сулится невиданный нерест,
блефускоискусство всплывает наверх без затей
на корм быкотаврам фронтиров, блиц, русских америк.
Столь же надуманными смотрятся на расстоянии прошедших лет сравнительно многочисленные у Строчкова случаи “макаронического” совмещения разных языковых стихий, жанровых начал, лексических пластов. Они, как мне кажется, не образуют никакого внятного “сообщения”. Некоторые тексты Строчкова рассчитаны на устное авторское чтение и от подобного исполнения очень выигрывают – об этом знает каждый, кто Владимира Строчкова не только читал, но и слушал (соло или дуэтом с Александром Левиным). Однако есть среди “устных” стихов одно (“Автоапология”), в котором самоирония на миг уступает место действительному и вполне мотивированному сомнению в правомерности и веской обусловленности собственного поэтического слова, сквозь шуточные самобичевания и самовосхваления просматривается нешуточная усталость от каждодневной готовности отозваться на всякое мелкое и крупное событие природно-отпускной либо литературно-городской жизни:
кто во ржи,
кто кропает эссе
в поле у межи,
но все, все,
как один, виновники.
Так не пой!
Так не пой, красавица, ты при мне,
не пой этих Песен Песен.
Может быть, я тупой,
но этим и интересен…
Да! Еще не пой при луне,
а также в безлунные ночи,
в звездные и иные. Короче,
никогда не пой. Я тупой. Я не
хочу это слушать.
…………………………..
…И, пожалуйста, встаньте,
когда я пою!
Я пою для Вечности, не для вас,
моя песня губит смертного человека.
Вот я прокашлялся… Р-раз-раз-раз!..
и пою в микрофоне салона клас-
сиков XXI века.
Век двадцать первый в самом разгаре – настоящий, некалендарный. От того, как он будет опознан и осознан в поэзии, зависит очень многое. Только невозможно больше разговаривать с самим собою, не слышать шума новых времен, подступающих вплотную к привычной грамматике поэтического высказывания, властно требующих перемен и открытий.
БИБЛИОГРАФИЯ
Тонконогов Дмитрий Валентинович
2002
Переход на зимнее время: Стихи // Новая Юность, 2002, №2(53).
2003
[“Я, Сашка и она…”]: Стихи // Арион, 2003, №2.
Два стихотворения: Стихи // Октябрь, 2003, №7.
2004
Деревня Канада: Стихи // Новая Юность, 2004, №1(64).
Истории // Арион, 2004, №2.
Темная азбука. – М.: Emergency Exit, 2004. – 47 с.
2005
Молоко можно в пакетах: Из новых сочинений [Стихи] // Интерпоэзия, 2005, №3.
Бабушка Бога: Стихи // Октябрь, 2005, №5.
Станции: Стихи // Знамя, 2005, №10.
2006
[“Меркнут знаки Бэрримора…”]: Стихи // Арион, 2006, №3.
2007
Три стихотворения: Стихи // Октябрь, 2007, №9.
2008
[Уроки рисования] // Арион, 2008, №1.
[Дом]: Стихи // Арион, 2009, №4.
Галина Мария Семеновна
2000
[“Что-то не то происходит на свете в зеленой карете…”]: Стихи // Арион, 2000, №1.
2003
[Саул и Давид]: Стихи // Арион, 2003, №1.
2004
[Осень на большом фонтане]: Стихи // Арион, 2004, №3.
2005
[Из цикла EX FISICA]: Стихи // Арион, 2005, №1.
“Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…” // Новый Берег, 2005, №10.
Неземля. – М.: Журнал поэзии “Арион”, 2005. – 104 с.
2006
В саду камней: Стихи // Новый мир, 2006, №3.
[Метаморфозы]: Стихи // Арион, 2006, №4.
2007
Кто не спрятался, пусть не винит: Стихи // Новый мир, 2007, №4.
Инфракрасный значок: Стихи // Знамя, 2007, №9.
2008
[“…так, она…”]: Стихи // Арион, 2008, №1.
Замороженная вода: Стихи // Новый мир, 2008, №2.
2009
[Елена]: Стихи // Арион, 2009, №1.
Другое что-то: Стихи // Новый мир, 2009, №3.
На двух ногах: Стихи. – М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2009. – 88 с.
Строчков Владимир Яковлевич
2000
Руины: Стихи // Арион, 2000, №2.
Замкнутый контур: Стихи // Знамя, 2000, №12.
2002
Черный-черный город: Стихи // Арион, 2002, №3.
2003
Перекличка. – Совместно с А. Левиным. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: КОЛОННА, 2003. – 124 с. – Авторник: Альманах литературного клуба. Сезон 2002 / 2003 гг., вып. 12.
2004
[“Из катафорточки улыбкой и рукой…”]: Стихи // Арион, 2004, №2.
2005
[Песочные ходики с кукушкой]: Стихи // Арион, 2005, №2.
2006
Бюллетень по уходу: Стихи // Арион, 2006, №2.
Караул опять спит: Стихи // Знамя, 2006, №2.
Наречия и обстоятельства. – М.: Новое литературное обозрение, 2006. – 496 с.
2008
Тут и там, везде: Стихи // Арион, 2008, №1.
господа каскадеры и офицеры: Стихи // Знамя, 2008, №12.
2009
Mercato Porta Portese // Новый Берег, 2009, №26.
∙
Справочный материал подготовлен Ж. Галиевой.