Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2010
Александр МЕЛИХОВ
Царица Савская
рассказ
После ночевок под открытыми, насыщенными огненной пылью небесами ресторанная скатерка казалась белоснежной. Пустые бутылки от хода поезда перезванивались нежнейшими курантами. В вермишели, курчавой, как борода греческого божества, запутались оранжевые стружки морковного салата.
За окном промелькнул ишак, озадаченно развесивший лысеющие черные уши, – и снова бесконечная спекшаяся глина, лишь кое-где оживленная ржавыми каменными болячками да сверкающими пятнами солончаков, от которых звездными лучами уносятся вдаль серебрящиеся траектории каких-то неведомых не то ручьев, не то болидов. Но стоит появиться ложке воды да согбенной фигуре в цветастом халате с кетменем величиною с грелку, и скоксовавшаяся преисподняя обратится в сад. Немыслимо…
Распаренная буфетчица, перехватив мой взгляд, вынула изо рта коричневый леденец, обсосанный ею до заостренности ампулы с йодом, и подивилась как бы сама с собой:
– А нацмены на такой же чего-то ростят… – И продолжала укладывать сосиски, сросшиеся гроздьями, как бананы.
А за такыром – рукой подать! – вставали прихваченные кое-где на живую нитку колючками такие же скоксовавшиеся горы. Хребты их оскаливались камнем, словно спины допотопных ящеров. От их ковриг осыпи отхватывали исполинские ломти, обнажая розовое, фиолетовое горное мясо. Начинаешь понимать, до чего они громадные, только когда видишь на откосе миниатюрный двухэтажный дом, который какой-то Левша сумел приладить двумя пальчиками, ухитрившись не раздавить.
Горные лбы изрыты чудовищными оврагами, на склонах которых мог бы свободно разместиться целый город. А еще подальше вода, проливаясь с небес три раза в году, успела-таки навымывать целую толпу многослойных индийских пагод, увеличив их раз в десять-двадцать. Захватывает дух, как они возносятся ввысь – пагода за пагодой…
На изъязвленной вершине помаячила высоковольтная паутинка – невольно представилось, каково было ее там ставить, на этом раскаленном камне…
Теперь я знал, что это такое – бесконечные муки жажды и лопающиеся виски. Знал и выдержал. И набил полный рюкзак спрессованных прекрасностей. И когда-нибудь подарю их миру, прозябающему в скуке. Радуйтесь, наслаждайтесь!
А покуда я дарил как бы заинтересованные взгляды юной замухрышке, одиноко стывшей перед нарзанной бутылкой (пусть и она порадуется, что кому-то нужна), и подливал портвейна новому знакомцу, позволившему называть себя Жекой, хотя представился он очень солидно:
– Евгений. Хотя и не Онегин. Но оно и к лучшему: Ленского не убивал. – И торжествующе рассмеялся. – А ты думал, что все тут серые, как валенок? Я же сам коренной ленинградец! А ты в Ленинграде на кого учишься? Ну что, сказать тебе, в какой четверти синус возрастает? Я же все знаю, а тут поговорить не с кем, никакой культуры нет, только и знают: бифштекс рубленый и бифштекс натуральный. Что у вас еще на второе? – внезапно повернулся он к буфетчице.
– Бифштекс рубленый.
– Видишь?.. – Жека захохотал с горьким торжеством. – А Ленинград – да-а… Город-памятник… Через каждые сто метров кафе, все есть, люди все такие вежливые… Хотя сейчас тоже понаехал весь Скобаристан, в кафе рукавом утираются…
Жека с отвращением вытер подмышки салфеткой и сунул съежившийся комочек под тарелку с треугольным хлебом (тарелка уже заметно накренилась).
От бисеринок пота Жека был весь пупырчатый, как огурец, но красной физиономией, обрамленной простодушными белобрысыми кудряшками, напоминал бы деда-мороза, если бы не внезапно породистый горбатый нос.
– Им меня не сломать, понял-нет? Думают, если расконвоировали, я им буду ж… лизать? Какой-нибудь Ванек с пятью классами мне будет указывать? Я скобарей учил и учить буду! Я не посмотрю, партийный ты, беспартийный, с погонами, с херонами, а будешь наглеть – получишь промеж глаз!
Жека за свой гордый нрав и попал в эти края.
– Да-а, раньше были мужики… Володя Маяковский… Написал: в столе лежат две тыщи, пусть фининспектор взыщет, а я себе спокойненько умру – и лег виском на дуло. Видишь, я же все знаю, а с кем мне тут разговаривать, с тобой с первым культурно разговариваю. Я говорю – ты понимаешь, ты говоришь – я понимаю. Не понимаю, ставлю тебе мой контрвопрос. Да, Володя… А еще был Серега Есенин, читал? А здесь спроси кого хочешь – ни одна сволочь не читала!
Я бросил на юную замухрышку невольный испытующий взгляд и в который раз поймал ее на том, что и она на меня поглядывает. Но я-то дарил ей взгляды от щедрот своих, а она, конечно же, по заслугам моим: если она и сама тут явно белая ворона, на кого ей еще смотреть, как не на меня – совсем уж нездешнюю птицу.
– Серега был, как я, хулиган… Написал кровью: но и жить, конечно, не новей – и повесился в “Астории”… А здесь про это ни одна сука не знает! Сейчас кого уважают? У кого капуста в кармане. Не веришь? Ты по книжкам судишь, а сейчас только один писатель жизнь знает – Вася Шукшин. И Володька Высоцкий. Ну, Володька сам сидел, Володька понимает… Ты не слышал? Высоцкий и Шукшин в детстве жили в одном доме – крутой такой барак… Его потом специально не стали сносить. Прораб доложил, что снесли, а сами кругом обстроили пятиэтажками, чтоб с улицы было не видно… А теперь что – все только за бабками. Видишь, мужик пёхает, думаешь зачем? За бабками! Доску тащит… Тебе-то начхать, а я знаю, что он ее где-то упер! Вон уазик гонит… Тоже за бабками. Вон, вон, смотри!
Я посмотрел в окно и увидел самый настоящий мираж: на горизонте разливалось мелководье, в нем отражались телеграфные столбы, стоящие по колено в воде, и белое крыло чайки трепыхалось над водным зеркалом, будто газетный лист на ветру. Но поезд приближался, приближался, и из-под воды снова проступала запекшаяся глина, а мелководье вновь отступало к горизонту, и уже новые столбы стояли по колено в воде, и косо взмахивало новое крыло чайки…
– У нас с тобой интеллект, – тем временем долбил Жека, – а кому тут оно надо?.. Видал – официант. По-старому лакей. Будка – с похмелья не обдр..шь. А девки не возле нас, возле него трутся. Потому что у него башли в кармане, а у тебя крошки в бороде.
Я поспешно отряхнул бороду и как бы по другому поводу оглянулся на мордатого официанта, который и до этого вызывал у меня неясное беспокойство. Ибо, по моим представлениям, именно я с моей выгоревшей рубахой, хемингуэевской бородой и бронзовой шеей должен был вызывать интерес женского персонала, однако под безразличными взглядами официанток, явно льнувших к этому лакею, начинал ощущать весь свой мужественный набор чем-то глубоко несолидным. На меня поглядывала одна только одинокая замухрышка, а они обращались с этим господином Чего Изволите так, словно он был лихим рубакой. И, еще раз вглядевшись, как он сидит, ухарски развалясь, я ощутил смутную тревогу: а может, я и правда чего-то недопонимаю, что здесь почем в мире взрослых людей?..
– Мы с тобой проблемы обсуждаем, – яростно промокал подмышки Жека, – а он нас сейчас подойдет и острижет. И правильно – раз мы бараны! А если бы мы этих жучил били промеж глаз, они бы не наглели! Только мало таких, как я, – кто за справедливость. Вот ты можешь какому-нибудь жучиле всадить промеж глаз? – Жека внезапно выкатил глаза, белые под белыми бровями на красном лице, будто на фотонегативе.
– Да они меня как-то не очень волнуют… – пробормотал я, и это оказалось роковой ошибкой.
– Ах, тебя это не волнует! Чистенькие ручки боишься запачкать? Сильно культурный?!. Картошку картофелем называешь?!. Или, может, ты сам жучила?!. Что, не нравится? А я всем правду говорю! Ты что, думаешь, за два пузыря портвяги всю жизнь мою купил?!
– Ничего я не думаю, чего ты на меня-то накинулся?
– А того накинулся, что ты барыг защищаешь! – И вдруг скривился презрительно. – Я думал, ты ленинградец… Ну-ка, скажи, где Друскеникский переулок? А где Кирочная? А Соловьевский гастроном? А Комаровский мост?
– Я же не автобусный кондуктор…
– А я, значит, автобусный?!
Поезд замедлял ход.
Внезапно Жека через стол ухватил меня за грудки. Я оторвал его руки и прижал их к столу. Он рванулся из-за стола, сметая бутылки; я услышал визг буфетчицы, но не понял, что это такое.
В проходе Жека сделал еще одну безуспешную попытку вырваться и вдруг – как поклонился – влепил мне лбом по зубам. Я запоздало отпихнул его, и он, прокатнувшись на пустой бутылке, шлепнулся на четвереньки, тщетно попытавшись удержаться за замухрышкину скатерть, но лишь стащил ее на пол вместе с нарзаном. Однако, не теряя ни мгновения, он тут же взбесившимся мотоциклом ринулся на меня – я едва успел засветить в его пылавшую фару. Жека загремел стульями, угодив рукой в курчавую бороду вермишели.
Наступила передышка. Жека с криком “Жучилы жучил охраняют!” бился в объятиях лихого лакея, из левой ноздри его породистого носа бежала алая ленточка. “Вот почему у него такой нос”, – мелькнуло у меня в голове.
– Этот первый задирался, носастик белобрысый! – оглушительно вопила буфетчица. – Верочка, зови милицию со станции!
– Не надо милицию, ему срок добавят, дураку! – перекрикивал я. – Это его станция, ссадите его, я за все заплачу!
– Ты за них заступаешься, а они за тебя! – бесновался Жека, но мордатый официант слово “заплачу” расслышал безошибочно. Он поволок Жеку к выходу, но тот напоследок ухитрился-таки пребольно достать меня ногой по голени. Однако я сумел не дрогнуть ни единым мускулом.
Я дернулся было собирать битую посуду, но, встретившись с исполненными ужаса глазами словно бы подернувшейся пеплом замухрышки, сообразил, что моей хемингуэевской бороде это не к лицу, и принялся рассовывать по беленьким передникам официанток синенькие пятерочки. Уборочный механизм завертелся, а я почел за лучшее удалиться в тамбур, противоположный тому, из которого был высажен мой собутыльник.
Поезд тронулся, и я, растирая отбитый кулак, осторожно приблизился к пыльному окну. Растерзанный Жека, отплывая назад на мазутной щебенке, промокал ноздрю салфеткой – когда только успел ее прихватить… Одичавшим взглядом он озирал уходящие вагоны, и я на всякий случай отодвинулся от стекла. Жека достал из штанов еще две салфетки и вытер подмышки, пустив комочки по ветру не глядя. Заправил рубаху и побрел к щитовым домикам, среди которых уныло серел единственный шлакоблочный барак с вывесками “Милиция” и “Столовая” – вероятно, та самая, с бифштексом рубленым и бифштексом натуральным.
В полуметре от него прогрохотал самосвал – Жека даже не глянул. Пыль от самосвала ступенями возносилась все выше и выше, а Жека становился все меньше и меньше, и у меня многие годы сжималось сердце, когда вдруг из тьмы всплывала понурая фигурка, покорно бредущая вдоль шлакоблочного барака с вывесками “Столовая” и “Милиция”, одиноко сереющего среди кучки сборных домиков, таких маленьких под десятиверстной пыльной кометой…
От жалости у меня даже перестали вздрагивать пальцы, и я почувствовал, что могу вернуться в ресторан не роняя достоинства.
Удалому официанту я пожаловал розовый чирик с отвернувшимся от нас Лениным (в кармане хабэшных джинсов у меня были заколоты английской булавкой еще три сотенные бумажки) и уже по-свойски, словно к товарищу по испытанию, подсел к замухрышке, оставшейся еще и без нарзана. Перед ней лежала новая скатерть, и сама она уже вернулась к телесному цвету.
– Испугались? – сочувственно спросил я и заказал сразу бутылку советского шампанского.
– У вас губа распухла, – пролепетала она, и я, будто вишню, пососал посторонний бесчувственный желвак во рту и еще раз под столом помассировал костяшки.
В награду за мою щедрость подавал мне сам владыка гарема, каждый раз по-новому обругивая бедного Жеку, и я каждый раз по-новому за него вступался, похоже, именно этим великодушием и тронув мою невидненькую собутыльницу. Она ехала в Москву поступать и захмелела удивительно скоро (правда, и шампанское здешнее отдавало бражкой). На пустыню спустилась тьма, а я, машинально посасывая уже сделавшуюся привычной вишенку, все дарил и дарил своей случайной спутнице ту сказку, которая должна была ей запомниться на всю жизнь, а она все не смела и не смела ей поверить. Я из женщин-мальчиков, осторожно промокая салфеткой редкие слезинки, горько сетовала она на судьбу, ими все умиляются, но никто не влюбляется, а я оскорбленно протестовал: да я глаз от тебя не мог оторвать, как только ты вошла, ты была такая загадочная и одинокая, такая нежная и удивительная…
Мне хотелось отыскать комплимент поконкретнее, но все у нее было ни рыба ни мясо: глазки не большие и не маленькие, носик не востренький и не кругленький, волосики не густые и не жидкие, не темные и не светлые… Что-то в ней было от деревенского пастушка, но ведь это ее и терзало… И я решил обойтись без низких подробностей: ты просто царица Савская в изгнании! Ты увидишь: через десять лет Москва будет у твоих ног! Ты только должна не забывать, что ты царица! Никогда не забегай первой, ни к кому не выказывай интереса, только отвечай. И только тихо, пусть напрягаются, чтобы расслышать: не должен царский голос на воздухе теряться по-пустому. И никогда не сутулься, голову неси высоко, не иди, а выступай. Пусть все чувствуют, что где-то у тебя за спиной лежит твое собственное царство, не от мира сего! Да, плебеев это будет злить, они будут сплетничать: да что, мол, она из себя строит, но ты иди своим путем и помни, что это лакеи сплетничают о властителях, а не наоборот. И в толпе простолюдинов рано или поздно отыщется рыцарь, который так же мечтал о принцессе, как юные девушки мечтают о принце. Поверь, ни одна царица в изгнании не остается без своего паладина, только нужно ждать, не размениваться на мелкие подачки судьбы – нужно ждать рыцаря, и рыцарь придет!
Я даже тонко давал понять, что я отчасти и есть тот самый рыцарь, но сейчас меня влекут иные подвиги, и это оказалось очень стильным финальным аккордом – сойти во тьму на неведомом полустанке, откуда я рассчитывал добраться до Великого шелкового пути, сделать вдоль него хотя бы один верблюжий шаг.
– Через десять лет Москва будет у твоих ног! – крикнул я ей вслед, не смущаясь удалого лакея, заслонявшего ее в ослепительном тамбуре, и она унесла эту сказку в далекую чужую Москву.
И эти десять лет прошли. И к ним прибавились новые десять. И портреты Хемингуэя смыло глянцем победившего лакейства всех видов услужения, и в конце концов даже мои услуги оказались востребованными. Мне предложили написать книгу вместе (а иногда и вместо) с великим финансистом-реформатором, ставшим каменной стеной на пути бюджетного дефицита, замкнувши слух для плачей о вдовах, сиротах, пенсионерах и прочих паразитах и дармоедах.
Этот Великий Финансист представлял Россию то в ООН, то в МВФ, то в КВН, но по-настоящему он прославился в борениях с красной от негодования Думой – или еще Верховным Советом? – за секвестр бюджета, который его противники называли обрезанием, намекая на еврейско-ритуальное происхождение борьбы с долгами. И мой будущий соавтор с этого конца был совершенно неуязвим: заказавший книгу издатель, подобно многим евреям компенсировавший частичное поражение в правах язвительным всезнайством, посмеиваясь, рассказывал, что будущий Финансист Года, Века и Тысячелетия пришлепал в Москву в лаптях из рабоче-крестьянского подвала и поступал, рос и защищался без самой хилой руки. И если бы не революция, так и просидел бы не то в завлабах, не то в завотделах.
Но он и теперь вряд ли долго усидит в верхах – рожденный летать ползать не может, – он наверняка скоро вылетит отовсюду, надо ковать книжку, пока он еще интересен Западу, тамошние наивные спецы видят в нем чуть ли не кандидата в президенты, а он на свою голову всерьез помышляет о величии России…
Аванс, по моим скромным меркам, был вполне приличный (до окончательного гонорара дело доходит далеко не всегда), но мне было и самому интересно взглянуть на Великого Финансиста, когда он приехал в Петербург совершить паломничество по местам боевой славы своего кумира Столыпина.
Великий Финансист настолько походил на мальчика-толстячка, что лишь вблизи было заметно, какой он огромный. В нежной английской дубленке ему было жарко среди раскисшей петербургской зимы, и он шагал нараспашку, держа в руке нездешнюю замшевую ушанку, сам казавшийся на шоссейной обочине какой-то заморской птицей в голубом ореоле трудовых выхлопов замызганных ревущих грузовиков. К анонимному обелиску кто-то из предыдущих почитателей прислонил посылочную фанерку, на которой забытым химическим карандашом было выведено что-то вроде адреса: “Здесь находилась дача великого государственного деятеля-реформатора Петра Аркадьевича Столыпина”.
На крупном детском лице его современного коллеги проступило страдальческое недоумение: “Ведь великий человек был… Неужели трудно по-человечески написать?..” И пока мы, балансируя между Сциллой водосточной канавы и Харибдой автомобильных брызг, чавкали по раскисшему снегу, Финансист, перекрикивая рев проносящихся над ухом трейлеров, рассказывал, как он обустроит для начала хотя бы Московскую область. Он намеревался сделать из нее Новую Англию, но на меня произвели более сильное впечатление его гарун-аль-рашидские замашки: разъезжать по области в замызганных “Жигулях” при затрапезном водиле, а когда гаишники начнут вымогать взятку, восстать с заднего сиденья во всей славе своей, под телекамеру сорвать погоны…
И я понял, что, если упущу возможность понаблюдать за таким орлом в домашних условиях, это будет преступление перед историей. Хотя на собственную мебель он наверняка не станет взирать с такой трагической почтительностью, с какой он рассматривал среднедворянскую мебель во временных апартаментах героя его сказки на Елагином острове.
На прощание я спросил его, в чем он видит свои главные государственные заслуги. Он ответил коротко: “Не прогибался”. И отбыл на скоростном Эр-двести обустраивать Московскую область. Мы же не австрийцы, на прощание поделился он сокровенным, мы не можем так вот взять и засесть в красивых кафе…
Однако, покуда мне на неторопливой “Юности” удалось добраться до стольного града Московской области, она уже успела отказать в доверии моему будущему соавтору: его рейтинг составил 0,003%. В возмещение, правда, он был приглашен в правление какого-то нефтегазового концерна, дабы своей несгибаемостью компенсировать чью-то излишнюю гибкость. Он вышел из нефтегазовой мраморной утробы все в той же нежной дубленке нараспашку и с тою же самой замшевой ушанкой, которую при мне так ни разу и не надел. На его большое детское личико легла тень неудачи, но в своем оскаленном джипе, огромном, как катафалк, об ослепительном будущем России он рассуждал более чем оптимистично. Его западных друзей пугали разговоры об особом русском пути, и я советовал ему почаще повторять, что особый путь – это путь к приличному отступлению.
Он казался тугодумом, но все подсекал на лету, и мы добрались до его загородной резиденции, почти не заметив дрожащих огней печальных деревень рано темнеющего ненастного Подмосковья, отказавшего моему спутнику в кредите, которого он заслуживал более, чем кто бы то ни было.
Яркий свет вернул меня в реальность, тут же показавшуюся мне ирреальной: передо мной сиял двухэтажный дом английского эсквайра времен Шерлока Холмса: белые колонны, плющ… Обширный двор, обнесенный краснокирпичной стеной, был вымощен керамиковой плиткой, вроде той, что в хрущевках когда-то мостили ванные. Но наверняка тоже чисто английской. И, похоже, подогретой, судя по тому, что на них не белело ни единой снежинки, хотя в черных полях снег был разбросан в неопрятном изобилии.
В просторном холле нас встретила хрупкая женщина в немарком свитере до колен (в неге и в холле, вдруг стукнуло мне в голову) и – ни здравствуйте, ни до свидания, – почти не разжимая губ, обращаясь к одному лишь Финансисту, проговорила что-то едва слышное, вроде “Тыпыкаты?”
– Я… – растерялся великий человек, – я ему сейчас скажу…
– Тыпытыкаты. – Она не принимала извинений.
И огромный мальчуган в развевающейся английской дубленке ринулся в свой английский двор и тяжело затопотал по английской плитке вслед за выезжавшим в необустроенное Подмосковье оскаленным джипом, страстно взывая: “Слава! Слава!”
Слава женщине моей…
Что-то взволнованно растолковав водителю (зеркальное дверное стекло обладало идеальной звукоизоляцией), он вернулся в дом, сияя от радости: я ему все объяснил, он съездит, привезет…
– Тыпытыкаты…
По-прежнему не замечая меня, она исчезла. Вынудив Несгибаемого Финансиста развернуть удвоенную гостеприимную хлопотливость. Самолично совлекши с меня мой китайский пуховик беззащитного цвета и пресекши мои попытки переобуться в домашнее, он повел меня на второй этаж в свой кабинет, где мы должны были приняться за работу уже всерьез. По галерее, обрамлявшей холл, мы прошли в просторный кабинет, где за викторианским столом спиною к нам сидел у компьютера щуплый подросток лет четырнадцати. По экрану среди страшных черных развалин метались какие-то фигурки, обмениваясь друг с другом тарахтящими трассирующими очередями.
– Мой сын, – с застенчивой нежностью словно бы в чем-то признался Великий Реформатор.
– Кирюша, – обратился он к щуплой спине, – нам здесь надо поработать.
Спина не отозвалась ни движением, ни звуком.
Понявши, что ни движения, ни звука так и не воспоследует, Реформатор смущенно объяснил:
– Он приехал из Англии, на каникулы. Пойдемте в бильярдную, нам, собственно, компьютер сейчас и не нужен.
Он разложил свои таблицы и графики на зеленом сукне бильярда, самолично заварил и принес английский чай в стеклянном цилиндре, только поесть предложить не догадался. Впрочем, сытое брюхо к учению глухо, а мне нужно было освоить много нового материала: Великий Финансист в своих воззрениях на человечество явно переоценивал рациональное начало.
Когда мы расставались, за окнами царила непроглядная тьма, только плиточный двор сиял как наважденье неземное.
Истинному государственнику, Реформатору было трудно вспомнить, что население хочет есть, но, когда в холле появилась хрупкая женщина в длинном свитере, мой желудок отозвался безумной надеждой получить хотя бы сухую корочку. Однако разум оказался прав: она на меня даже не взглянула.
– Вытыбытыкубэтэ? – не разжимая губ, спросила она, и Несгибаемый Финансист испуганно захлопотал, захлопал себя по карманам, а потом тяжело затопал вверх по лестнице.
Мы остались вдвоем. Постояли, помолчали. Я твердо решил не заговаривать первым и даже не смотреть на нее. Но, подобно Хоме Бруту, не вытерпел и глянул. К удивлению своему поймав на себе ее тут же похолодевший и удалившийся прочь изучающий взгляд.
И это мне что-то странным образом напомнило…
Неужели я ее где-то видел?
Прикрыв как бы от света как бы усталые глаза, я бегло, но внимательно посмотрел на нее сквозь пальцы. Пища для воспоминаний была небогатая: глазки не большие и не маленькие, носик не востренький и не кругленький, волосики не густые и не жидкие, не темные и не светлые… Что-то в ней было от увядающего деревенского пастушка, но… Но…
Но не может ведь быть, чтобы это оказалась царица Савская?!.
И тем не менее, это была она.
Похоже, ей тоже что-то пыталось припомниться, однако приглядываться ко мне она почла ниже царственного достоинства. Так мы и промолчали, покуда по лестнице вниз не протопотал сияющий наследник Столыпина. Паладин радостно протянул повелительнице какую-то красивую бумажку, в чем-то оправдываясь по поводу какой-то ночной премьеры.
Даже не кивнув, в том же длинном сером свитере, ничего более на себя не накинув, маленькая хозяйка большого дома направилась к выходу. Морганатический супруг поспешил преобразиться в привратника, но не был удостоен даже чаевых.
Снег не смел коснуться царственной особы. Дверь в катафалк распахнулась сама собой.
– Моя жена вас подбросит, – жалобно улыбнулся огромный толстый мальчик и сам подал мне немножко уже лезущий китайский пуховик.
Пуховик оказался весьма кстати: моя спутница была окружена крещенским холодом. Но что было хорошо – ее холод убил мой голод. Через тонированное стекло я пытался послать унылому Подмосковью укоризненный вопрос: отчего оно не пожелало обратиться в Новую Англию? – но черным полям и силуэтам рощ было до меня не больше дела, чем моей безмолвной спутнице. Однако забрезжившее зарево мегаполиса пробудило во мне замороженную любознательность. Мне хотелось узнать, а вдруг полного мальчика из народа превратили в Несгибаемого Финансиста тоже какие-то пустые слова случайного попутчика, но начинать следовало издалека.
– Ваш муж очень неординарный человек, – как бы не сдержав восхищения, обратился я к неподвижному силуэту моей соседки. – Вы ведь с ним с юности знакомы – он всегда таким был?
– Да, он всегда хотел быть начальником, – презрительно ответила она.
Она разговаривала в точном соответствии с моей инструкцией – мне пришлось напрячься, чтобы расслышать. И долго собирать силы и подбирать слова, чтобы еще раз обратиться к ней (мы уже мчались среди огненных вавилонских башен новорусской Москвы).
– Мне кажется, я вас где-то видел. В вагоне-ресторане. Вы ехали в Москву поступать в институт…
– Не могу же я помнить всякую шушеру, с которой оказалась в вагоне-ресторане. – Я только догадался о смысле ее ответа и порадовался, что не решился задать ей свой вопрос.
Или, может быть, лучше так?
– Вы не помните молодого человека с хемингуэевской бородой, который угощал вас шампанским в вагоне-ресторане?
– Тогда все косили под Хемингуэя…
А если сказать: “…который внушил вам, что вы царица Савская”? В итоге я решился произнести лишь одно:
– Остановите, пожалуйста, поближе к метро.
И она умчалась прочь, держа голову именно так, как я ее учил.
А мне перед поездом все-таки нужно было перекусить, хотя аппетит у меня полностью отшибло. Можно, конечно, было чего-нибудь перехватить в вокзальном буфете, но что-то очень уж захотелось посидеть там, где чисто, светло…
В кафе было не только светло и чисто, но еще и пусто, только у входа разговаривали целых два охранника, оба в незнакомой черной форме с многочисленными нашивками, наводящие на мысль об оккупации. Один, похоже, давал другому какие-то последние наставления. Невысокий, с крупной обритой головой, он напоминал Муссолини, а второй… Иссохший, с фанатически втянутыми щеками, вообще сведенными на нет узенькой полуседой бороденкой (наверняка из бывших, вроде меня), он был похож на кого-то еще более странного…
Батюшки, это был Дзержинский Феликс Эдмундович!
Муссолини наставлял Дзержинского строго, но покровительственно:
– Я вас оставляю за себя.
Дзержинский отвечал шутливо, но почтительно:
– С диктаторскими полномочиями?
– Без полномочий. – В делах службы шутки были неуместны. – Но если что, сразу бей промеж глаз.
Я обомлел: после царицы Савской встретить еще и Жеку – это было бы уже полной мистикой! Я даже встал, чтобы подойти к нему поближе, но тут из кухонно-административных глубин появился истинный хозяин – мордатый, величественный, при бабочке, и мое взыгравшее воображение немедленно опознало в нем удалого лакея, чтоб собрать вместе всех участников разом.
Однако это ему не удалось. Это был другой лакей.
Но тоже строгий.
– Ты куда намылился? – без церемоний обратился он к Жеке, и я замер, ожидая, что сейчас он и последует – знаменитый удар промеж глаз.
Однако годы и жучилы смирили этот гордый дух. Так официанты же, забубнил Жека, но барственный лакей отмел эти увертки:
– Ты что, не знаешь? Если нет официантов, должен ты подавать!
Когда Жека разворачивал передо мною отполированное до блеска, словно бы вырезанное из казачьего седла кожаное меню, я опустил глаза на глаженую клетчатую скатерть, чтобы он меня не узнал. Однако не вытерпел и глянул.
Разумеется, это был не Жека. Хотя если бы кто-то в свое время догадался обрить его белобрысые кудряшки, да хорошенько откормить, да обрядить в черную рубашку, он бы тоже начал смахивать на покойного дуче.
Цены были проставлены в у.е. Я только глянул на них, и вечер встреч был закончен – я принялся снимать со стоячей вешалки свой пуховик, уже начинающий становиться белым и пушистым: прежде чем изображать хозяина жизни, надо сначала хотя бы получить аванс.
Но до аванса дело так и не дошло.
О скоропостижной кончине Великого Финансиста с кривой ухмылкой мне сообщил издатель, а некролог был напечатан лишь в одном либеральном листке. Тоже дышащем на ладан, но зато страшно интеллектуальном.
∙