(Стародуб: Астафьевский ежегодник)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2010
Близко к тексту
Элла КАРАСЕВА
Бери да помни
СТАРОДУБ: АСТАФЬЕВСКИЙ ЕЖЕГОДНИК: МАТЕРИАЛЫ
И ИССЛЕДОВАНИЯ: ВЫП. 1. – КРАСНОЯРСК: СИБирский ФЕДЕРальный УНиверситеТ, ИНституТ ФИЛОЛОГИИ И ЯЗЫКОВОЙ КОММУНИКАЦИИ, БИБЛИОТЕКА-МУЗЕЙ В.П. АСТАФЬЕВА, 2009.
Первый выпуск Астафьевского ежегодника (главный редактор и составитель Г. Шленская, редактор-составитель Н. Сакова) – знаменательное событие в отечественной культуре. Название книги совсем неслучайно: стародуб, любимый цветок писателя, символизирует май, месяц рождения В.П. Астафьева.
Среди авторов “Стародуба” – ученые, журналисты, писатели, сценаристы, литературные критики, переводчики, мастера сцены.
Ежегодник состоит из семи разделов, в нем представлены многообразные жанры.
Первый выпуск “Стародуба” открывает автобиография Астафьева, а также его родословная, составленная краеведом Н. Вершининой.
Литературоведческий раздел представляет исследования ученых П. Гончарова, Г. Шленской, чешского русиста М. Заградки и других.
Среди воспоминаний о писателе в одноименном разделе хочется выделить дневниковые записи Р. Балакшина. Искренние, подкупающие простотой изложения строчки дневника запечатлели вологодский период жизни художника.
В разделе “Астафьев и театр” помещено интервью заслуженной артистки России С. Сорокиной, которая играла в спектаклях по произведениям Астафьева и сама поставила в Красноярском драматическом театре спектакль по рассказам “Солдат и мать” и “Старое кино”.
В “зарубежном” разделе находим сождержательное интервью писателя, записанное для китайских читателей.
О двух вариантах задуманной концовки рассказа “Пролетный гусь” размышляет литературовед Г. Шленская в разделе “Из неопубликованного”.
“Эпистолярное наследие В.П. Астафьева” – завершающий тематический блок. Письма писателя фронтовому другу И. Гергелю – документ, запечатлевший настоящую држбу “окопных братьев”.
В ежегоднике мое внимание прежде всего привлекли размышления писателя о судьбе русской литературы, которая, “переживая перепады, страшное давление многоступенчатой партийной цензуры”, все же выстояла и “сумела не только сохранить изначальность культурного наследия, но и приумножить его, чему яркое свидетельство – творчество писателей военного поколения”. Не обошел вниманием Астафьев и “деревенскую прозу”, представляющую собой “целое направление в давимой и гонимой литературе, сказавшее горькую правду о жизни разоренного и обездоленного русского крестьянина” (В. Астафьев. Предисловие к изданию книги “Затеси” в Китае). Интересна публикация, посвященная встрече Астафьева с китайскими журналистами, состоявшейся в августе 1998 года в Овсянке. Один из вопросов, заданный гостями писателю, касался его принадлежности тому или иному литературному течению, направлению, на что художник ответил: “Я сам себе судья и командир”, “хороший писатель сам себе государство, сам себе союз писателей, <…> сам себе течение”. Оценивая сложившуюся ситуацию в современной литературе, определяемую как период безвременья, писатель отметил, что “безвременье ведь это тоже время…” (В. Астафьев. “Настоящему искусству нужно учиться…”. Интервью писателя для китайских читателей (село Овсянка, 16 августа 1998 года). Это время, отпущенное художнику для поиска. Безвременье как перепутье, поиск себя во времени. Пауза для наполнения, накопления, обретения, осмысливания. Словно подводя итог своей творческой деятельности, в автобиографии, написанной 17 октября 2000 года, художник говорит о сокровенном желании “с чистыми помыслами и не до конца утраченным оптимизмом <…> покинуть всех вас, дорогие мои, не намучив себя и вас, с пишущей ручкой в руках” (В.П. Астафьев. Автобиография).
В книге немало материалов, раскрывающих особенности прозы Мастера. Так, актриса С. Сорокина ощущает астафьевский текст как воплощение невероятной музыкальности: “начиная предложение, он только где-то к середине листа его заканчивает – так он насыщает его музыкальностью, постепенно, постепенно, постепенно… Из этого возникает неповторимая кружевная шаль, кружевная музыка” (С. Сорокина. “Этот колодец не скоро будет исчерпан до дна”. Интервью с актрисой Красноярского краевого драматического театра им. А.С. Пушкина).
Восхождение образа “русского огорода” к архетипу “земли-матери” прослеживает П. Гончаров (П. Гончаров. “Ода русскому огороду” в контексте прозы В.П. Астафьева 1970 – 1990-х годов). Автобиографический факт сиротства “трансформируется у писателя в мифологический мотив родства со всей землею и всем земным”. Именно с помощью фольклорно-мифологического образа земли-матери в “Оде…” огород “приобретает значение символа основ крестьянской жизни, деревенского детства, семантику знака наиболее одухотворенной человеческим трудом части поля, земли, природы”. Но в “Пастухе и пастушке” и более поздней прозе, например, “Веселом солдате”, земля приобретает другую, “библейскую семантику «праха», подчеркивая телесную, тленную, земную сущность человека и высокое предназначение земли”.
Архитекстуальность творчества Астафьева, проявляющуюся в жанровой связи текстов, изучает А. Смирнова (“Культурный контекст творчества В.П. Астафьева”). В произведениях “обнаруживается характерная для Астафьева стилевая черта, связанная с ориентацией на устную речь”. Диалектные слова, пословицы, поговорки и народная песня “зачастую используются как культурные реалии со своей знаковой функцией”, при этом “песенная цитата у Астафьева становится своего рода знаком времени и психологической характеристикой, способствуя реализации и взаимодействию лирического и эпического начал”.
Явление синестезии в прозе Астафьева рассмотрела молодой исследователь Е. Сорокина. Синестезия как одно из самых интересных элементов человеческого сознания реализуется через синестетические тропы. В прозе Астафьева они связаны с ключевыми категориями детства и памяти, раскрывающими в герое творческое начало, чуткость к окружающему миру, природе, человеку. “Синестетические тропы лучше других способны отразить ощущение мира в его цельности, слитости, недифференцированности” (Е. Сорокина. Явление синестезии в прозе В.П. Астафьева (на материале “Затесей”, “Последнего поклона”, “Пастуха и пастушки”, “Оды русскому огороду”).
В каждом разделе ежегодника представлены материалы, так или иначе освещающие трагические события военных лет. Участие Астафьева в Великой Отечественной войне повлияло на все его творчество. В интервью “Радио России” писатель оценивает то, что произошло с Россией вследствие Великой Отечественной войны, как неизбежность: “…перед нами усталая и по существу побежденная страна. Побежденная именно войной. Не в войне (я подчеркиваю), а войной, войною. И надломленное, и деформированное сознание у людей…”. Критика обвиняла автора в искажении событий военных будней, а также в переоценке права советских людей называться народом-победителем. Литературовед Г. Шленская в связи с этим подчеркивает, что, “осмысливая итоги войны, Астафьев многократно, настойчиво и с великой болью напоминал о ЦЕНЕ ПОБЕДЫ, о “НЕДОПУСТИМОСТИ ЦЕНЫ, которой народ заплатил за нее (завалили врага трупами, залили его своей кровью), и цене, которую он продолжает платить в условиях уже мирной жизни” (Два варианта первоначальной концовки рассказа “Пролетный гусь”. Комментарий Галины Шленской). В уже упоминавшемся интервью Астафьева для китайских читателей писатель делает акцент на том, что “надо писать о войне так, чтобы ни у кого не возникало желания больше воевать, отучать надо от войны. Воспевание подвигов, геройства и мужества – это провокация! Провокация на продолжение агрессивного начала в человеке”.
В статье критика В. Яранцева ставится вопрос о полноте самоощущения, гармонии человека с собой и миром. По мнению автора, для писателя гармония “оказывается утопической или кратковременной”, поскольку “дисгармония заложена изначально и в человеке и в мире”. “Приоритетом «военных» произведений <…> подчеркивалась <…> императивность принципа всей правды для творчества Астафьева”, – пишет критик. В “Проклятых и убитых”, считает он, есть еще одно действующее лицо – Бог, данный для “осознания всей глубины трагедии”, требующий устранения не конкретного зла, а универсального. Яранцев обращается к мысли В. Ерофеева, верно заметившего, что “Астафьев предоставил злу такую форму выражения, что перспективы борьбы с ним плачевны”. Автор статьи пишет о состоянии промежуточности, характерной для астафьевских героев. Знаками промежуточности выступают безымянность – человек существует без подлинного имени/ фамилии, а значит, у него нет родства с другими людьми, страной, “почвой” – или физическая ущербность, “являющаяся признаком вы(от)деленности человека из (от) общества, его одиночество, изгойничество, увечность” (В. Яранцев. О мировоззрении Виктора Астафьева).
В обзорной статье “Творчество Виктора Астафьева” М. Заградка говорит о писателе как о представителе гиперкритического реализма, в произведениях которого отражена “трагичность жизни русского человека”. Чешский ученый пишет, что роман “Прокляты и убиты” открывает новый этап в творчестве писателя. Астафьев, по его мнению, “достиг крайности в так называемой “жесткой прозе””, в которой отражено “натуралистическое обнажение самых мрачных страниц унижения человека в армии и последующих страданий на фронте”. Один из главных эпизодов произведения – историю расстрела братьев Снегиревых – М. Заградка связывает с традициями античной трагедии. Что же касается “Плацдарма”, то “с художественной точки зрения <…> вторая часть книги проблематична: “композиция хаотична”, “действие затянуто из-за описания биографий десятка героев, как правило, с трагическими судимостями со времен сталинских репрессий”. Чешский русист считает, что романом “Прокляты и убиты” завершается “кондратьевская” линия военной прозы, своеобразным продолжением которого является повесть “Так хочется жить”. Как и в “Проклятых и убитых”, в ней “цельность произведения нарушена чрезмерным количеством героев и эпизодов, которые приводят к фрагментарности текста”, излишней публицистичности.
Исследуя точки соприкосновения в творчестве Астафьева и Бунина, Г. Шленская прежде всего выделяет понятие “дома” (Г. Шленская. Астафьев и Бунин). “Мотив разрушения в послеоктябрьской России личного и общего ДОМА становится сквозным в творчестве писателя”. Сплетенный с мотивом детства, он усиливает трагическое звучание прозы. Исследователь считает, что мотив сиротского детства трансформируется в произведениях последнего периода творчества писателя в “мотив БЕЗДОМЬЯ и СИРОТСТВА ГРАЖДАНСКОГО”. “Как и у И. Бунина, разрушение ДОМА и попытка подмены веры в Бога верой в большевиков трактуются В. Астафьевым как посягательство на традиционные святыни русского народа, сами исторически-культурные и морально-духовные основы российского ДОМА, удар по русской ментальности”. Бунин – любимый писатель Астафьева: “К Бунину <…> гонит неизъяснимое чувство вины, потребность в покаянии”, – признавался художник. Даже трагические события далеких сороковых писатель связывает с именем Бунина: “Есть, есть высшая сила, приуготавливающая человека к тому или иному свершению – не случайно же я начал воевать в тургеневских и бунинских местах”. Есть общее и в природе творческой одаренности Бунина и Астафьева, проявившееся в “способности глубоко прочувствовать очарование бытия и сообщить его читателю”. Исследователь отмечает “сходство их взглядов на сущность литературного труда”, в основу которого была положена Правда. Очевидная близость русских художников – в горьких раздумьях о России, судьбе русского человека. Отношение к большевизму, которое враждебно ментальности русского народа, – еще одна точка соприкосновения. Самым страшным для обоих писателей было видеть, как талантливый русский человек не находит себе применения в огромной щедрой стране. Это “истории угасания, истории нереализованных возможностей”, загубленных жизней.
А вот письма писателя И.Н. Гергелю, своему фронтовому другу, дружба с которым продлилась в течение 58 лет. В новогоднем письме 1999 года Астафьев сопроводил поздравления стихотворением Георгия Иванова (“Я не стал ни лучше и ни хуже, / Под ногами тот же прах земной, / Только расстоянье стало уже / Между вечной музыкой и мной…”), пояснив, что в “стихотворении точно выражено мое нынешнее состояние и отношение к жизни” (“Прощай, однако”. Письма Виктора Петровича Астафьева фронтовому другу Ивану Николаевичу Гергелю. Комментарий Надежды Саковой). В последнем письме от 31 сентября 2001 года писатель, перенесший инсульт, жалуется другу: “Бывал на крике отчаяния, если б водился дома пистолет, оборвал бы все эти мучения, ведь жить-то не могу – мысль опережает руку, пробовал диктовать на диктофон, получается чужой текст, ждать, когда восстановится работоспособность, а зачем?”. Астафьев мучился не столько от физического недомогания, сколько от невозможности полноценно творить. Предчувствуя скорую кончину, художник завершает письмо словами: “Прощай, однако”…
В ежегодник вошли воспоминания Астафьева о его встрече с Солженицыным: “Выдающийся писатель, лучший писатель”, и “впечатления у меня от него как от интеллигентнейшего простого русского человека, умного, много знающего, начитанного”. Может быть, есть определенная доля лукавства в том, как художник подчеркивает свой “комплекс провинциальной неполноценности”: “Солженицын, такая величина, а я тут всю жизнь по деревням”. Гонимый в свое время писатель, по мнению Астафьева, пострадал из-за Родины, “очень неблагодарной, хамской”, которая “не умеет ценить таланты, она все свои таланты перебила, в тюрьмах сгноила, передушила. Всегда хочет стянуть гения до уровня посредственности”, и “никогда от Бога не будет прощения этой власти” (Р. Балакшин. Памяти учителя).
В начале 90-х годов Астафьев утверждал, что народ, “еще способный к состраданию и любви к ближнему своему, – вечен, и одичание его не бесповоротно” (В. Астафьев. Предисловие к изданию книги “Затеси” в Китае), но в конце столетия в письме Гергелю пишет: “Погибает Россия, стремительно идет на убыль народ, растут смута и злоба в душах людей, несчастья отовсюду сваливаются, и, кажется, слова моего белорусского друга Василя Быкова “Я, Виктор, иногда радуюсь, что скоро умру” кажутся уже не такими дикими” (“Прощай, однако”…).
Довольно противоречива, на первый взгляд, позиция Астафьева по отношению к родной стране. В конце 80-х писатель признается в своем сложном чувстве к ней: “Я ее уже, собственно, не люблю, скорее жалею как старую, неизлечимо больную немощную мать” (М. Заградка. Творчество Виктора Астафьева). Журналист Геннадий Вершинин получил в подарок от Астафьева книгу с надписью: “Тут на обложке моя Родина и я среди нее. Я ее люблю и счастлив, что доживаю свой век на родной стороне, о ней печалюсь, на нее сержусь, порою славлю, порой плююсь. Быть нам веки вечные вместе – и лучшей доли не пожелаю себе” (Г. Вершинин. В гости к Астафьеву).