Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2010
* * *
жест и возглас любой избыточен до похабства,
всякой твари навстречу объятия раскрываем,
не гнушаясь ничуть, что смердит и блохаста.
Исступленью природы, разнузданных сил причудам
изумляясь, угрюмая архитектура
на воскресшую падаль глядит с прищуром:
эка тебя раскорячило-то, раздуло!
Скверы, бульвары, парки стоят в зеленом,
как на ярмарку вырядившись селяне,
и расхристанный воздух налит озоном
в солнца лучах и при звезд сиянье.
Сам Панкратор отпускает бразды правленья,
отдается всевидящий гений пляске,
и болотная тварь надрывает связки,
благоухает булыжник, цветут поленья.
Циник-писатель боле не в силах твердо
бешенству чувств противиться, их разладу,
всем естеством обратившись в горло,
исторгает заливистую руладу.
Герои меча и магии
брать что захочу по праву сильного,
вызывать холодок ужаса с примесью восхищения,
проезжая сквозь шпалеры родных хрущевок
на “бумере” или на “брабусе” –
чем не предвестник Апокалипсиса…
Я готов был зубами загрызть “суку”,
изуродовать “крысу”,
выпотрошить должника-барыгу;
герои, они ведь по ту строну морали.
После Ницше, да что там Ницше, после греков
об этом и говорить незачем.
Навязать свою волю окружающим
и погибнуть, не справившись с управлением,
как Фаэтон от удара молнии,
гораздо достойней, чем помереть маразматиком
в путах семьи, в узах цифири.
Те, кто были чуть старше меня,
на моих глазах легко и непринужденно
переходили из живых в мертвые
и никогда наоборот.
Жутко и сладостно
написать мифологию своей кровью.
Быть воплощеньем эпохи.
Солью земли на ее разломах.
Ведь ни бухгалтер, ни ювелир, ни инженер
юных дев лобзаний, как известно, не достойны.
А юность ведь не склонна к компромиссам.
И приходилось пацанам,
выскальзывая вновь и вновь
из потных, волосатых лап закона,
лить кровь чужую и свою.
Я сам получил в кишки “маслину”.
Меня пыряли ножом и месили кирзачами,
ломали арматурой ногу, а однажды
бросили в лесу с пробитой головой.
А я выжил. Выгреб и соскочил,
нутром, видать, оказался слаб,
выражаясь книжно, “иная доля”.
С треском сухим включается
и с густым гудением начинает работать
высоковольтная система памяти.
В бледном и резком,
одним словом, нездешнем, свете
вы сидите, как живые, но только мертвые:
четкие и в то же время какие-то абстрактные.
Если жизнь до смерти – домашнее задание,
подготовка к посмертной всенощной,
я не готов и не буду готов.
Как души, которые так загублены,
что не испытывают печали.
Нет у героев своей преисподней,
только владенья Радаманта, город Лимб,
вечная сумеречная область,
где заживает наутро истерзанная птицей печень.
* * *
редактор чутья не лишен –
арбатский еврей в кашемире
к зырянам и чукчам пришел.
Такого ни Фрол, ни Маланья,
лобешник морща, не поймет,
безумного алчет камланья
читающий оленевод.
Рванешь косорыловки в стужу,
на волю запросится стон,
трехрядку и ложки наружу,
финарь и волыны на стол.
И в бубн экстатически лупишь,
на колышки мечешь тынзян,
в восторге Бодайбо и Угрешь!
Ты всюду приписан к друзьям.
Cобой украшая френд-ленты,
Москве от провинции приз,
ты словно восставший из Леты
какой-нибудь рыжий борис.
И нет на плечах кашемира,
и нет – ни любви, ни обид,
по синему царству эфира
болван лупоглазый летит.
Адонис
всепроникающ, резок,
ветвям сродни на срезах,
вате в нашатыре –
воздух, как кошевой,
с привкусом стали,
свежий местами,
но не живой.
Разом щелчок или свист
в нем умножает эхо.
Шерсти, овчины, меха –
антагонист.
Топчущийся в сенях
комиссар с продразверсткой,
из ледяной прозекторской –
небытия сквозняк.
Слизистой жабр,
всей непригожей
хордой и кожей
чую ноябрь:
лют, на расправу скор,
холоден. Час его пробил.
Чисто Вышинский в профиль –
блещет в руке топор.
То-то дрожат, смотри,
прежней поры счастливцы,
ветер с них рвет – петлицы,
шпалы и кубари.
Равно трус и герой
обречены. И в страхе
льну, как Бухарин к плахе,
грудью к земле сырой.
Лижут меня, легки,
бездны слепой в преддверье
мягкие – пух и перья –
гибели языки.
* * *
все окрест собой покрыв,
вся как есть тебе знакома – пухнет, мокнет, что саркома,
вызревает, как нарыв.
Подмосковный быт на даче, острова и Аппалачи –
всюду, всюду жизнь кипит:
homo faber с упоеньем занят собственным забвеньем,
над беспамятством корпит.
∙