Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2010
Слово о полке
Вадим МУРАТХАНОВ
Страх по Линчу:
опыт трансляции
Помню, как в детстве поздними вечерами под шелест гигантского, во весь двор, грушевого дерева мы с братьями рассказывали друг другу страшные истории. Тени сплетались и расходились на залитой фонарным светом саманной стене, без спроса иллюстрируя речь рассказчика.
Из каких глубин берутся жемчужины детского фольклора? Какие индиго выдумывают их и отпускают бродить из уст в уста по спальным детсадовским покоям и скучным продленкам? Рано или поздно мы оставляем эти “в черной-черной комнате” и “жила в одном городе девочка” там же, на той темной веранде, где их впервые услышали, и они постепенно теряют для нас свое сияние, очарование первозданной жути. Но потом, годы спустя, ждем перед компьютером, пока темнота и тишина квартиры сгустятся достаточно, чтобы запустить на DVD какой-нибудь одолженный по случаю (и иногда заведомо сомнительный) “ужастик”. В тайной надежде, что в какой-то момент жуть вернется, что она снова позволит в нее поверить.
Задуматься о природе страха заставила меня прочтенная недавно книга интервью с одним из самых нетипичных голливудских режиссеров – Дэвидом Линчем (Интервью: Беседы с Крисом Родли; пер. с англ. – СПб.: Издательская группа “Азбука-классика”, 2009).
То, что снимает Линч, можно лишь с большой натяжкой определить как фильмы ужасов. Неслучайно его диски в магазинах видео обнаруживаются скорее – как и всё не поддающееся классификации – в разделе “авторское кино”. Столь же неслучайно едва ли не каждое второе линчевское творение проваливается в прокате, что ставит под сомнение стереотип об окончательно завязшем в трясине коммерции Голливуде. Кстати говоря, для самого Линча это всегда – неприятный сюрприз: “Я каждый раз думаю, что фильм, который я снимаю, станет очень популярным. Ведь кажется, что, если тебе самому нравится, понравится и другим…”
Дэвид Линч часто не следует лекалам жанра, игнорирует хичкоковский саспенс, не уповает на саундтрек и спецэффекты. “Я не пытаюсь манипулировать зрителем, – говорит Линч в интервью. – Я просто стараюсь… проникнуться сутью материала и позволить ему самому говорить за себя. Работать внутри сновидения”. И действительно, Линч не старается напугать – он делится страхом, передает свою завороженность им и заряжает (заражает) им зрителя.
Раз в году в город, где я вырос, приезжал чешский луна-парк. В парке Дворца пионеров, неподалеку от нашего дома, он занимал небольшую, проросшую травой асфальтированную площадь, служившую, видимо, во времена, которых мы не застали, местом для митингов (о них свидетельствовала красная покосившаяся деревянная трибуна на краю площади, иногда мы использовали ее как футбольные ворота). С приездом чехов, под звуки диковинной западнославянской речи и мелькание огней на пестрых каруселях, время на старой дворцовой площади изменяло свой ход. Причем на каждом аттракционе скорость его течения была своя. “Комната страха” тянула к себе неизменно, и я входил в нее каждый год – благо билет стоил всего 15 копеек, да и очередей больших туда не бывало. И всякий раз выходил разочарованным, не обнаружив в “комнате” обещанного. Шаткая кабинка катится в темноте по рельсам. Резко поворачивает, наехав на препятствие: щелкающий челюстями скелет с лампочкой в голове, вспыхивающий красной мохнатой сердцевиной паук… Но окончательно разрушали иллюзию специально нанятые, поджидавшие тебя в темноте мальчишки. Дернет такой за плечо – и вместо страха охватывает раздражение, желание разыскать и побить, когда вылезешь из кабинки. Объяснимость происходящего, возможность разложить все “дважды два” по полкам убивали идею страха.
На этом-то вираже Линч и одерживает победу над психикой: он ничего не объясняет – ни в фильмах, ни в интервью. “Что вы хотели сказать…” – такие вопросы не для него. Он не показывает фокусы с разоблачением.
“…Я никогда ничего не проговариваю. Художникам не надо говорить. Любая идея выражена на другом языке, глубоко внутри”.
В сущности, книга Линча – это сборник антиинтервью. Бесконечная цепь умолчаний, увиливаний, уходов от ответа. (“…Определенные вещи в этой сцене дают ключ ко всему остальному”. – “Какие вещи?” – “Ну, они все там есть, понимаете”.) Иллюзия оживленной беседы возникает в тех фрагментах, где Линч – с излишними подробностями и скрупулезностью аутиста – начинает описывать погоду в день съемок или поиски натуры, вспоминать в деталях чью-то реакцию на первый просмотр или переговоры с продюсером. Разумеется, все это нисколько не объясняет, откуда взялись Боб (персонаж “Твин-Пикс”), Женщина-В-Батарее (“Голова-ластик”) или Таинственный Человек (“Шоссе в никуда”), а лишь уводит в сторону от вопроса. (Подобный опыт был у меня, когда, много лет назад, я готовил для одного журнала интервью с Медатом Кагаровым – создателем сновидческих картин, в космической черноте которых, словно в невесомости, плавали архетипические образы и осколки реальности. Визионер Кагаров подробно и обстоятельно объяснял, как проводил вот эти черточки, а потом ставил вон те пятнышки и крючочки. Записав полтора часа разговора, я ушел от него ни с чем – не считая репродукций картин, столь же непостижимо энигматических, как и до встречи.)
Загадка Линча внутри него, он чувствует, что она больше, чем он сам, и не рискует извлекать ее на свет и препарировать. Временами он играет с интервьюером в открытую: “Люди сами не понимают, но, как только они узнают лишнее, что-то сразу умирает у них внутри. Они становятся еще мертвее. Они не становятся счастливее от этого знания”. Принципиальная невербализуемость образа трепетно охраняется Линчем-художником (не забудем и про живопись “странного” режиссера) и принимается им как максима. В одной из глав он ссылается на опыт сюрреалистов, разбрасывавших буквы и находивших новые смыслы в случайных их сочетаниях. (И побуждает нас вспомнить идею театра жеста, сформулированную Антоненом Арто, который также капитулировал в свое время перед задачей словесного выражения невыразимого.) Дэвид Линч относится к себе как к инструменту некоей силы, находящей выход в его картинах. Не пытаясь ни оседлать ее, ни обуздать. (“Слова только мешают. Рациональное мышление мешает. Они действительно могут затормозить процесс. Но, когда он движется чистым потоком, из нездешних мест, фильм может придать форму подсознанию. Он становится просто великолепным языком, на котором говорит подсознание”.)
По большому счету, человека нельзя напугать – можно лишь транслировать ему свой собственный страх (профессиональный пугатель, как в сказке про Дядюшку Ау, сначала должен сам испугаться). Впрочем, Линч пугать, похоже, и не стремится. Но достигает при этом глубин жути – порой неожиданно для себя. Словно фокусник, он опускает руку в черный цилиндр, но никто на свете (включая его самого) не знает, какого кролика вытянет он за уши на этот раз: буколическую историю о старике, пересекающем Америку на старой газонокосилке, или кошмарик о найденном в траве человеческом ухе. Он играет с материалом вслепую – и готов идти до конца.
“Боб часто появляется при дневном свете, – замечает Крис Родли, собеседник Линча. – Это напомнило мне фильм Джека Клейтона “Невинные”, в котором покойная гувернантка появляется у озера при ярком свете солнца. Есть в этом что-то зловещее. Жуткое. Как будто призрак не желает знать свое место!”
Страх начинается там, где кончается логика познаваемого и предсказуемого. Где нет иллюзии, что мы контролируем картинку. Где брошенное безответственной рукой “Б” не следует после “А”. Где размывается граница между “я” и “не-я” (что всегда кошмарней любой физической угрозы). Где догадка о приближении ужасного на полшага (ни больше ни меньше, в том и секрет) опережает само появление ужасного на экране (как во вставной мини-новелле в “Малхолланд-драйв”, когда одержимый навязчивым страхом посетитель кафе идет за угол, чтобы умереть от встречи лицом к лицу со своим персональным ужасом).
Жанр хоррора бессмертен, пока не бессмертны мы, пока жива в нас потребность в страхе. И лучшие его мастера – будь то Дэвид Линч, Стивен Кинг или наш отечественный патриарх ужаса Юрий Мамлеев – постигли его тайну. Все, что дает пищу для их творений, различают они на дне подсознания боковым зрением, не пытаясь вооружиться дополнительной оптикой, не нарушая фокусированием зыбкую фактуру. Вытаскивают наугад. Делятся не глядя. Не пугая нас чужим, а заставляя вспомнить свое: “Жила в одном городе девочка…”
∙