Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2010
Сергей КРАСИЛЬНИКОВ
Critical Strike
Повесть
Журнальный вариант
Радужный даль
Мне все детство рассказывали про людей, которые выжили после удара молнии. Это начала бабушка: как сейчас помню, несла что-то про двоюродного племянника соседки тети Дуни, о том, как он во время грозы оказался в поле и спрятался под дерево, и его ударила молния, но боженька ему помог, оправился он, только теперь правая половина парализована. А потом еще долго что-то лезло из газет и телевидения – мое детство имело несчастье проистекать в период крушения атеизма, в смутную эпоху новых культов и новых богов. По телевизору больше говорили про невероятное, чем про очевидное, а мой отец, как порядочный шаман, считал своим долгом вырезать из газет всякообразные заметки и статьи, где так или иначе фигурировали пришельцы, экстрасенсы и криптозои.
– Есть же удивительное в этом мире! – говорил он, складывая очередную заметку в свою потрепанную папку с маркировкой “Дело №_”. – Вот ведь представь себе: человека три раза за жизнь молния била, а умер он от сифилиса. Нет, ну чудеса, одно слово!..
– Да, пап.
И потом еще, когда я в старших классах учился, у сестры парень один был – его тоже молния ударила. Парни у нее менялись с ураганной скоростью, и я не находил нужным знакомиться с каждым. Иногда только она отмечала: вот, этот очень интересный, пообщайся с ним, Степ. Как правило, все они, интересные и неинтересные, протягивали не больше двух-трех недель, разве что какой-то упертый чудом полтора месяца выдержал. У нее часто даже получалось так, что она находила себе нового парня раньше, чем успевала избавиться от старого.
– Познакомься с Жаном, он интересный, – попросила Нина, набирая на ходу чей-то номер. Она приехала из Риги на выходные, привела домой очередного бедолагу. Я сидел у окна и потихоньку тянул пиво, когда она вошла на кухню.
– И что же в нем такого интересного?
– Его ударила молния однажды, и он выжил.
Я пошел в комнату, познакомился, но ничего такого особого в этом парне не нашел. Молча выпили с ним по бутылке пива, покурили, а потом вернулась Нина и сказала, что ей с ним надо очень серьезно поговорить, и больше я его никогда не видел.
Мне всегда казалось, что небеса не могут никому причинить боли. Удар молнии – нечто вроде божьего изъявления эмоций, нечто вроде знаменательного события, вроде рождения или смерти, но никак не угроза. Все, что шло с небес, будь то дождь, снег, ветер, солнечный свет или звездное мерцание, – все это сливалось в моем сознании в некую прекрасную, гармоничную субстанцию, которую я называл “радужный даль”. То, что лежало под ногами – слякоть, лужи, лед, – это еще изредка оказывалось враждебным, но небеса дарили только добро.
Со смертью сумасшедшего Джимми многое изменилось. Сумасшедшего Джимми убила молния. Александр говорил, сумасшедший Джимми раскопал какую-то истину, добрался до самого главного, хотел какой-то последний ритуал проводить, но не успел: молния убила. Я никогда не знал его, но Александр сказал, что это легко поправить, и открыл шкаф, где хранился сумасшедший Джимми. Труп был обгорелым, и уже понемногу разлагался, и уже вонял. Серафим тщательно его обнюхал.
Вообще насчет Серафима были некоторые прения. При сумасшедшем Джимми тотемным животным являлся морской змей, и заменить его вот так сразу на хорька не вышло, но я настоял и настоял достаточно твердо, и в конце концов Александр согласился. Только бубен остался: бубен морского змея.
Это был тяжелый, грустный период – зябкая осень две тысячи восьмого, какое-то сумеречное беспокойство, у Серафима – линька. Он приносит мне в зубах газету, запрыгивает, зовет играться, показывает: ну давай. Тогда все и началось, вся эта история, – квартира на Дзирциема, племя морского змея, сумасшедший Джимми с его дневником и Песий Бес.
– Трое студентов ищут четвертого, желательно с опытом шаманской работы, для совместного проживания в квартире. Улица Дзирциема, двенадцатый этаж, трехкомнатная квартира, имеются все удобства… Думаешь, стоит?
Серафим вертится маленьким бурым пятном, прыгает на газету. Он думает, что стоит. Серафим спас меня от смерти – я вынужден ему доверять.
Сумасшедший Джимми умер восемнадцатого ноября. Это – день Провозглашения Независимости Латвийской Республики. По городу ходили шумные демонстранты с красно-белыми флагами, пели национальные песни, несли цветы к Памятнику Свободы, и вечером у них в домах было даже что-то вроде маленького Нового года. Последняя запись в дневнике Джимми датирована как раз восемнадцатым ноября, и я перевел ее первой.
Наконец я могу спокойно смотреть этому в глаза.
Вот и все, что хотел сказать сумасшедший Джимми в тот день. Он знал, что дневник найдут и кто-нибудь да подберет шифр. Написал эту строчку, вышел из квартиры, сел на третий автобус, доехал до Болдераи, и там его убила молния – в открытом поле, в ста метрах от моря, он не дошел всего сто метров. Вот и весь тебе радужный даль.
Сумасшедший Джимми был хорошим шаманом.
– Мы не знали, как хоронить, – пояснил Александр. – Обычно похороны проводит шаман, а когда умирает сам шаман – ситуация сложная. Думаю, он пока полежит у тебя под кроватью, а там уж ты что-нибудь придумаешь.
– Сорок дней, верно? Душа восходит к небесам ровно сорок дней.
– Это уж тебе виднее.
И они с Ящиком засунули обгорелого Джимми под мою кровать, а потом перешли к реликвиям.
– Это дневник сумасшедшего Джимми. Он писал каким-то своим, неизвестным нам кодом, так что тебе придется расшифровывать. Мы думаем, тут вся история племени и что-то о наших богах, какие-то духовные тексты. Джимми был сумасшедшим и очень редко рассказывал нам о том, во что мы на самом деле верим. Может, с тобой дела изменятся.
Еще Александр передал мне бубен и жезл Джимми. Бубен был хороший, крепкий, кожаный. Я немного постучал, и Серафим сразу встал на задние лапки, прислушался. Одна сторона бубна была чистой, с другой был вытатуирован морской змей. За полбутылки водки удалось уговорить Ящика переработать рисунок. Я хотел стилизовать змея под хорька, приделать лапки, немного перерисовать мордочку, но Ящик наотрез отказался и предложил просто вытатуировать хорька на свободной стороне.
На том и порешили.
Был еще жезл, но Александр сказал, что им сумасшедший Джимми не пользовался и держал для какой-то крайней ситуации, для какого-то, как он говорил, критического удара. Жезл был изготовлен из синей лампы, какой мать прогревала мне в детстве воспаление среднего уха, и назывался: Жезл Северного Сияния. Александр посоветовал его не использовать, пока я не разберусь в устройстве, а Ящик посоветовал вообще его не использовать. Боря сказал, что видел, как сумасшедший Джимми однажды эту лампу включал и читал какие-то заклинания.
Из окна открывался изумительный вид.
Где-то вдалеке одинокой бесконечной сигаретой дымила труба, по венам дорог текли машины, и билось какое-то невидимое сильное доброе сердце в сотнях домов. Квартира на Дзирциема находилась на двенадцатом этаже, и она пришлась по нраву и мне, и Серафиму. Всю осень мы с ним мучались депрессией и все бродили по ночным улицам, и казалось, здания подозрительно тесно друг к другу стоят, и какое-то тяжелое дыхание по узким переулкам разносится, и даже в барах, где есть пиво, музыка и свет, – кто-то еще, чужой и злой присутствует; и вот я дышу воздухом на высоте двенадцатого этажа и даже краем глаза вижу радужный даль, а Серафим сидит у меня на плече, и я оборачиваюсь к этим ребятам, поправляю очки и говорю:
– Хорошо. Я переезжаю к вам.
– Тогда сегодня же вечером мы все вместе идем в бар, – заключает Александр.
На самом деле все было гораздо сложнее, чем показалось вначале.
Тотем
Тотемом племени был старый телевизор “Славутич”, у него уже была история, к нему уже все привыкли; интуиция мне подсказала, что менять тут ничего не стоит. “Славутич” поддерживал только шесть каналов, но это никого не смущало: кабельного телевидения не было, и смотрели местное: ЛНТ, ЛТВ-1, третий, седьмой и еще какие-то случайно выловленные белорусские – но те очень шипели, дергались, и трудно было разобрать, что же там на самом деле у них в Белоруссии происходит.
– Джимми часто обращался к тотему, – сообщил Александр. – Сидел и слушал духов. В основном про политику и экономику, и регулярно выходил на сеанс связи к вечерним новостям. Говорил, это очень важно.
Сумасшедшего Джимми приходилось каждый вечер вытаскивать и сажать перед телевизором. Сидел он, правда, на полу, в углу комнаты, и никому не мешал, разве что пах. Серафим пару раз залезал на его голову и смотрел телевизор оттуда, и все решили, что это хороший знак, равно как в отношении моей кандидатуры на должность шамана, так и касаемо последнего путешествия сумасшедшего Джимми.
Духи тотема все чаще предвещали что-то нехорошее. Одна из главных мистических фигур, магистр Годманис, обычно появлялся в тотеме с грустным тяжелым лицом и говорил всегда хорошо, уверенно, но на сложные и печальные темы. Магистр Годманис столкнулся с тяжелой метафизической проблемой: многие духи оказались ложными и долго крали из страны волшебную энергию в больших количествах, на следующий год энергии катастрофически не хватало. Магистр Годманис обещал решить государственные проблемы, и хотелось ему верить. Племени хорька магистр нравился больше всех остальных духов.
Смотрели телевизор все по-разному. Я некоторое время пытался понять, как это следует делать, и быстро уяснил, что тут никакого канона, никакого закона на самом деле нет и можно проявить творческий, индивидуальный подход. Александр, например, смотрел телевизор мимолетом и в основном из уважения к традициям, заведенным сумасшедшим Джимми. Он устраивался на диване со своим небольшим ноутбуком, общался с девчонками в Интернете, изредка бросая взгляды на тотем. Это можно понять: ему, как вождю племени, духовная власть была чужда, но с ней нужно было поддерживать хорошие отношения, дабы племя не заподозрило вождя в атеизме. Охотнее всего Александр смотрел комедийные русские сериалы с латышскими субтитрами, которые показывали по вечерам. Он посмеивался, пощипывал свою козлиную бородку и порой даже весело хохотал. После полуночи Александр вместе с Ящиком часто смотрели передачу “Криминальная Россия” – про разную нечисть и демонов, грабителей и серийных убийц.
Когда тотем барахлил и все мои махинации с антенной никак не помогали улучшить связь с миром духов, Александр крепким ударом кулака возвращал нормальное изображение, и все сразу понимали, кто тут в племени главный.
Ящик смотрел телевизор чаще всех остальных. Мимики при этом у него на лице не было почти никакой: убивали там или целовались, давали деньги или отбирали – Ящик спокойно переносил любой факт, перед которым его ставил тотем. Трудно сказать, были ли у него любимые передачи, но сам по себе тотем ему вроде бы нравился. Он даже порой сидел перед ним с клиентом и поглядывал на экран в перерывах между работой.
Боря любил дешевые ток-шоу и латышские сериалы, но никому в этом не сознавался. Боря вообще смотрел тотем как бы исподтишка, сидя на маленьком стульчике, присматривался, прислушивался. Чаще из дверного проема смотрел, из коридора. Смотрел то, что смотрели все остальные, и никогда не переключал канал по собственной инициативе. Один раз я видел, как ночью он любовался прелестными обнаженными нимфами. Это было как-то на выходных – я допоздна возился с дневником сумасшедшего Джимми, Александр уехал к новой подруге, Ящик запил с каким-то дружественным племенем, да так сильно запил, что даже по телефону от него чувствовался стойкий запах огненной воды, и Боря сидел у тотема один. Когда я вошел в главную комнату, он тут же переключил канал.
– Скажи, Степа, – быстро заговорил он. – Я все не могу понять, какое место в иерархии духов занимает верховный президент Затлерс? Если он самый главный из них, то почему так редко говорит по тотему и всегда только в общих чертах?
Надо признать, я никогда особо не интересовался телевизором, и в мифологии на первых порах ориентировался слабо. Пока мы жили в маленькой комнатушке вдвоем с Серафимом, я главным образом изучал астральную сторону Интернета и с политикой старался не связываться.
– Знаешь, ничего страшного нет в том, что ты наблюдал за нимфами, – сонно ответил я и пошел дальше по коридору. Долго курил трубку на кухне, а потом прибежал Серафим и попросил с ним поиграться: принес свою резиновую погрызушку, фигурку морского змея, которая осталась от сумасшедшего Джимми. Вождь сам отдал ее Серафиму: сказал, так наше старое и новое тотемные животные смогут соединиться.
Каждый вечер я внимал тотему, и каждую ночь я снимал порчу с латвийской экономики, – писал в своем дневнике сумасшедший Джимми. – Долгое время я ошибочно предполагал, что некий могущественный злой маг или, что хуже, некая духовная сущность упорно продолжают создавать свои проклятия, сводя к нулю все мои усилия. Но чем дальше, тем больше я убеждаюсь в ином: на латвийской экономике нет никакой порчи, проблема тут совершенно иного генеза. Достал несколько книг по экзорцизму. Предполагаю, в нее мог вселиться бес.
Ближе к Новому году Александр обновил тотем: купил новый телевизор. Старый мы переставили в шкаф, где раньше хранился труп Джимми. На новом тотеме можно было смотреть сорок каналов и был пульт управления, но все осталось по-прежнему: кабельное телевидение мы так и не подключили, барахлил он так же часто и духов показывал тех же. Лица духов к Новому году сделались еще печальнее, и все чаще они упоминали черные магические слова: “дефицит бюджета”, “безработица”, “инфляция” и самое страшное – “кризис”.
Труп трип
Новый год я почувствовал вначале очень косвенно: сначала Александр этот тотем новый принес, потом учеба закончилась, объявили каникулы, потом Рождество было. Племя больше времени проводило дома – кроме разве что Бори: у него начались предновогодние концерты, и он каждый вечер куда-то уезжал со скрипкой или с гитарой. Даже Ящик иногда улыбался и немного веселее стал; его подружка, Элли, сидела у него почти каждый вечер.
– Когда же дерево будет? – поинтересовался как-то раз Александр. – Пора бы уже: двадцать восьмое. Через три дня Новый год.
Вот тут приближение Нового года коснулось меня уже не косвенно, а совершенно напрямую. Я позвонил отцу, поговорил с ним и выяснил, что устанавливать новогоднее дерево – это обязанность шамана и подойти к этому вопросу надо очень ответственно: срубить, найти подходящее место в доме, украсить.
На поиски новогоднего дерева я отправился вдвоем с Серафимом. На всякий случай перед путешествием достал из-под кровати сумасшедшего Джимми и рассказал ему о том, что мне предстоит сделать, попросил помочь, насколько это возможно. Из кармана обгорелых джинсов Джимми в ответ на мою просьбу вывалилось несколько сушеных грибов, которые я незамедлительно съел.
До леса я, к сожалению, так и не дошел. Выпускал пару раз Серафима, но тот наотрез отказывался показать дорогу и все просился обратно за пазуху.
Мир расплывался передо мной чередой разноцветных огней. Светофоры терялись среди фонарей, звездочек и нарядных блестящих елок; выбирая путь, я доверял только собственной интуиции; пришлось даже снять очки, чтобы энергоинформационные потоки были лучше видны.
Потом Серафим заговорил голосом сумасшедшего Джимми.
Я никогда не слышал его голоса, но мог бы трижды поклясться перед тотемом, что это был именно сумасшедший Джимми: хрипловатый, немного визгливый и совершенно не свойственный Серафиму был голос. Серафим вообще, если разобраться, никогда не разговаривал.
– Как ты думаешь, Степа, – спросил Серафим голосом Джимми, – если ты деньги взял в долг, это твои деньги или не твои?
– Ну… Как бы я тратить их могу.
– Значит, твои?
– Ну мои. Но потом отдавать придется.
– Ну а вот тебе вопрос сложнее: если ты на эти деньги вещь купил, то она твоя или не твоя?
– Вещь… Купил – значит моя. Но деньги – не мои. То есть их отдавать надо, а вещь уже не надо. Вещь уже не отдашь, надо деньги, а вещь не нужна тут вовсе, она тут ни при чем…
– Так чья же вещь получается? – повторил вопрос Джимми.
– Получается, ничья. Или даже так: ненужная. Нужно, но не вещь. Нужно деньги. А вещь – не нужно. Вещь не соответствует настоящим нуждам… Ненастоящая вещь получается, ненужная, несущественная, несуществующая…
В какой-то момент мне стало ясно, что стенка, на которую я оперся плечом, уже совсем на меня наклонилась и вот-вот упадет, вот она уже нависает надо мной. Я отошел в сторону; ноги совсем не слушались. Мимо проезжал автобус, и я на всякий случай в него спрятался подальше от этой стенки. Пользоваться проездным я совершенно разучился, но Серафим выручил: по моему отчаянному непонимающему взгляду он как-то догадался, что сейчас нужно, какая вещь, и вытянул из кармана проездной. Я показал его кондуктору.
– Это нужная вещь? – поинтересовался я.
– Да вижу, вижу я твой проездной, убери уже.
Потом мы с Серафимом долго шли по автобусу. Попадались сиденья, поручни, перила, несколько людей попалось по дороге. Длинный был автобус, затяжной. Очень часто он останавливался, и приходилось за что-то хвататься, чтобы не упасть. Серафим нервничал.
– Ты уронил, эй! – окликнули меня.
Я оглянулся.
Девушка стояла на полкилометра позади, где-то в самом начале автобуса, около кондуктора, и это было так далеко, что я еле-еле мог ее рассмотреть. Ее тело покрывали языки пламени, а в руках у нее был бубен морского змея. Кое-как я повернулся и двинулся к ней. Кажется, двигался я очень неубедительно; она пошла мне навстречу и разделявшие нас полкилометра преодолела на удивление быстро.
– Вытащи меня отсюда, – попросил я, с трудом собирая фразы из оставшихся в голове слов. – Ты ведь богиня, верно?
Она посмотрела свысока, блеснула глазами, и я понял: точно, она богиня. Какими-то сверхъестественными силами она подхватила меня под локоть и вытащила из автобуса.
– Пошли. Только быстро!
И мы куда-то долго шли. Я не решался заговорить, а лишь любовался на нее, настолько она была божественно прекрасна и могущественна: как она одним движением руки корректировала мою изломанную траекторию, как она бросала на меня обжигающие взгляды, как держала красную сумочку и как поправляла волосы, о, богиня, одно только слово: богиня.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Степа.
– Не катайся больше один в автобусах в таком состоянии, Степа, – сказала она. – На этот раз тебе крупно повезло, я тебя еле успела вывести. Но в следующий раз тебя могут вывести менты.
– Я был в шаманском путешествии…
– Потому и вытащила: когда заметила, что ты бубен выронил.
– Я из племени хорька, а это Серафим.
Серафим ловко запрыгнул на плечо к незнакомке, и я потерял его из виду. Мир поплыл вокруг меня радужными контурами, прочертился периметрами, раздвинулся слоями. Божественная сила поддерживала меня под локоть и тянула вперед; я двигался почти вслепую, и в голове все так сильно смешалось, что я почти ничего не понимал.
– А что становится… – вдруг заговорил хрипло-писклявый Джимми. На этот раз не от лица Серафима, а где-то в моей голове заговорил. – Что становится, когда вокруг тебя одни только ненастоящие вещи и ненастоящие люди?
– Как это – ненастоящие люди?
– Ну люди, которые взяты в долг. Куплены на задолженные деньги, перепроданы, переодолжены, заложены и окредитованы. Ненастоящие люди, Степа.
– Получается, ничего не существует тогда. Никаких людей…
– Ну хоть кто-нибудь, хоть какой-то человек есть?
– Хоть какой-то?
– Да, хоть один настоящий человек вокруг тебя. Хоть кто-то, кто мог бы тебя отсюда вытащить.
– Александр, наверное. У Александра есть машина, он вождь…
– Диктуй телефон его, этого Александра. Где телефон твой?
– Телефон… Серафим знает… Там, в кармане. Да, молодец Серафим. Вот там кнопку нажми и еще одну… Там написано: Александр вождь…
– Звоню уже. Посиди тихо хоть минутку.
– Мне еще… Дерево надо.
– Рви вон то!! – завизжал нечеловеческим голосом в моей голове Джимми. Прямо передо мной росла березка, и я тут же ухватился за нее и с нечеловеческой силой выдрал.
– Степа, ё… твою мать!
Богиня кричала на меня черными магическими словами.
Но она богиня, ей можно.
Александр приехал на удивление быстро. Меня они с богиней погрузили в машину на заднее сиденье, дерево Александр засунул в багажник, а Серафима усадил на переднее сиденье рядом с собой. Несколько минут вождь говорил с ней. Я слышал каждое их слово абсолютно четко, но не понимал смысла разговора – полностью утратил все способности к русскому языку и мыслил только картинками или на латышском.
– Спасибо, – сказал Александр богине, заводя машину. Она открыла дверь, улыбнулась и чмокнула меня в щеку. По всему телу разлилось такое сверхъестественное и мягкое тепло, что я тут же обмяк и закрыл глаза.
– А он милый, – услышал я сквозь сон. Потом почувствовал: едем.
– Александр, – пробормотал я, – какой был голос… у сумасшедшего Джимми?
– Высокий, – раздраженно ответил вождь. – Писклявый даже немного. Но с хрипом.
Дальше я ничего не помню. То, что Александр перехватил меня в Болдерае, в километре от моря, мне рассказали уже на следующее утро.
Новый год
Перед Новым годом Элли практически переехала к нам жить на правах девушки Ящика. Никто особо не возражал – Элли училась в кулинарном и обещала взять на себя праздничный стол. Так оно и вышло: уже рано утром тридцать первого Ящик приделал к дверям кухни нарисованный от руки плакатик, который гласил: “Не входить! Идет напряженный кулинарный процесс!”, и рядом был пририсован симпатичный зловещий черепок. Процесс там и правда какой-то шел, но чаще все же не кулинарный, а напряженный: раздавались стоны, что-то гремело и качалось. Зайти в кухню так никто и не решился.
Мы с Борей взялись наряжать праздничное дерево. Сходили на рынок, купили украшения: кишки, сердца, желудки, печенки и селезенки разных животных. Купцы с подозрением смотрели на меня каждый раз, когда я интересовался подробностями смерти зверя и воротил нос от товара, если смерть казалась излишне насильственной. Боря предложил купить бычьи яйца для украшения верхушки дерева, и я тотчас же согласился: наступал год Быка.
– Новыый год, Ноовый год, собирайся в хоровод!
Красный языческий божок Санктус Клаус набирал новых адептов в секту: зомбировал малолетних, водил с ними хоровод вокруг своего тотема – сияющей огоньками елки. Боря остановился и хотел поглазеть, но я потащил его за собой к остановке.
– После Нового года его силы сойдут на нет и никто о нем даже не вспомнит, вот увидишь. – Я похлопал Борю по плечу, и тот улыбнулся.
Александр паковал подарки, когда мы вернулись. Попросил нас выйти из большой комнаты, сказал: сюрприз испортите. Так мы и застряли у Бори: на кухню нельзя, в большую комнату нельзя, в комнату Ящика вообще никогда никому нельзя, кроме клиентов и Элли, – Ящик территориальный очень. Он метил периметр своими носками, разбрасывал их где придется. Под кроватью у него была целая колония, и там уже была своя иерархия, там носки жили своей жизнью, своей цивилизацией.
Остальные, если разобраться, тоже метили свою территорию. Боря метил дезодорантами и одеколонами: после душа и перед концертами брызгал под мышки в таких количествах, будто там жили все носки Ящика вместе взятые; вся его маленькая комнатка давно пропиталась запахами парфюма. Александр метил территорию проще и лучше всех: вещами. Положит где-нибудь на видное место в большой комнате ключи от машины или мобильник – вроде бы мелочь такая, а сразу про себя подумаешь, сколько это все стоит и какого уровня он человек, насколько четкий. И сразу видно: вот чья тут территория.
Сам же я ничего не метил, главной моей меткой был верный Серафим, и это меня устраивало.
– Что это за мелодия? – поинтересовался я.
– “Пять минут”, старая советская новогодняя, – ответил Боря.
– Играй, мне нравится.
И Боря водил смычком по струнам, играл.
– Долго тебе учиться еще?
– Я только на первом курсе… Долго.
– Такие, как ты, костенеют со временем, – сказал я. – Живешь, живешь, кажется: вот я пока никто, но все еще будет, вот постараюсь, напрягусь, выучусь, а там уж человеком заживу. Непроизвольно формируется какая-то смесь гордыни и трусости в подсознании… И так очень долго продолжается, и входит в привычку, и потом уже костенеет, фиксируется. Привыкаешь жить как недочеловек, и всю жизнь тебя потом люди не любят…
Боря ничего не ответил, сменил мелодию. Что-то из классики заиграл, медленное, грустное и торжественное. Вскоре вошел Александр, сказал, что подарки запаковал, спрятал, и можно уже заходить. Мы все втроем взялись наряжать елку: развешивали кишки, куриные сердечки по березовым веткам, требуху и куски мяса по всему нашему мятому небольшому деревцу. Потом тотем включили.
По тотему показывали про какого-то опасного злого духа Гринча, который решил испортить всем праздник, и все, что было хорошего, украл: деревья новогодние, еду, подарки. Я предполагал, что с Гринчем будет разбираться Санктус Клаус, но этого не произошло. Гринч оказался и главным злодеем, и главным героем сразу. Такой поворот событий ввел меня в заблуждение, и я решил покурить трубку.
Что странно, ближе к ночи ситуация повторилась: в тотеме появлялись разные отечественные латвийские духи, говорили, что кто-то Новый год украл, надо спасать ситуацию как-то, и по устоявшейся национальной традиции спасали песней и плясками. Александр к тому времени уже неплохо набрался водки и тоже пел и плясал, Боря на гитаре что-то подыгрывал. Было бы даже весело, если бы на экране так часто не мелькал мерзкий болтливый дух, предсказывавший погоду после новостей.
– Кушать подано! Идите жрать, пожалуйста! – провозгласил Ящик, высунувшись из кухни. Запрещающий плакатик был снят, и все дружно устремились за стол. Стол собрали шикарный: очень много разных блюд было, напитков алкогольных; сумасшедшего Джимми достали из-под кровати и усадили вместе со всеми, и даже Серафиму в тарелочку косточек с мясом специально наложили. Ужинали весело, напились быстро, но не крепко: в голове сохранялась веселая праздничная свежесть, новизна всего происходящего, и ничто не способно было омрачить праздник, пока не появился он.
– Белый таракан! – закричал Боря и вскочил со стула.
Александр среагировал первый: метким ударом мухобойки он припечатал врага к стене, но это не помогло, и Александр полез под стол снимать тапку. Тут Боря успел достать из-за плиты сковородку и нанес второй удар, настолько сильный, что выбил одну кафельную плитку и даже попал, но таракан успел скрыться.
– Сковородоупорный… – пробормотал белыми сухими губами Боря.
Стол перенесли в большую комнату, банкет продолжился возле тотема. Ближе к одиннадцати Александр водрузил на вершину дерева фотографии главных духов-защитников племени: магистра Годманиса и верховного президента Затлерса. Прикрепил их как-то на бычьи яйца.
– Я должен сделать важное заявление, – начал Александр, и все поутихли. – В этом году я оканчиваю университет, и я решил отправиться тропой духов. Я решил войти в Священный Пантеон Саэймы.
После этого он прикрепил на елку свою маленькую фотографию и сел во главе стола. Несколько мгновений висело гробовое молчание, потом я начал аплодировать в бубен, и все остальные подхватили: Боря, Ящик, Элли – все они тоже захлопали. Серафим украл с елки какую-то требуху и съел ее; это, безусловно, был хороший знак.
– Как шаман племени, я благословляю тебя, – сказал я. – Торжественно клянусь приносить свой голос в жертву тебе и только тебе на священных выборах.
Все остальные поклялись делать то же самое. Александр сиял, весь поток исходившей от него эмоциональной информации заняла пьяная счастливая улыбка. Он предложил открыть подарки, я эту идею поддержал, и племя полезло под дерево.
Александру досталась электробритва; ее мы долго выбирали вместе с Ящиком. Слабость Александра к подравниванию и без того идеальной козлиной бородки была давно всем известна, и подарок ему пришелся по душе. Ящик разжился флаконом краски для татуировок и четырьмя парами новых носков – явно постаралась Элли. Подарок для Бори делали мы с Александром: купили флэшку на восемь гигабайт и набили ее жестким поревом и кровавым хентаем. Боря очень застеснялся, но поблагодарил и как-то виновато улыбнулся. Нам с Серафимом подарили новую просторную клетку со всеми наворотами, пять разноцветных резиновых мячиков. Элли свой подарок ушла распаковывать в комнату Ящика.
Элли обожала нижнее белье, и, как я узнал позже, Ящик на каждый праздник обещался дарить ей нечто такое, чего еще ни у кого нет, и свое обещание выполнял. С каждым разом это становилось все труднее: гардеробу Элли и так позавидовала бы любая дорогостоящая проститутка. На этот раз Ящик поступил достаточно хитро: подаренный комплект состоял из трех черных полупрозрачных шелковых платков – два больших и один поменьше. Маленький Элли повязала на шею, а большие – на грудь и на бедра и в таком виде показалась племени. Племя пришло в восторг: Александр уважительно посмотрел на Ящика, Боря покраснел и отвернулся, я снова зааплодировал в бубен, а Серафим подкатил к ее ногам резиновый мячик и весело тявкнул. Элли, милая Элли, черные короткие волосы, ведьмины глаза, изумительные изгибы тела – странно, что Александр до сих пор не запал на нее. Ящик подхватил ее на руки и унес в комнату, и больше их до полуночи не видели.
– Русский Новый год праздновать надо, – сказал Александр и протянул мне бутылку шампанского. Я прочитал заговор и выстрелил пробкой в потолок. Посмотрели по шипящему белорусскому каналу обращение верховного российского духа к нации, выпили, Боря даже желание загадал: уж очень сосредоточенно пил.
Потом по телевизору говорил верховный президент Затлерс. Стол отодвинули в угол, Джимми усадили на почетное место перед тотемом. Я постучал в стену, и через несколько минут вышли Ящик с Элли, оба уже порядком пьяные и пресытившиеся плотскими наслаждениями. Элли надела изящное красное платьице.
Речь верховного президента Затлерса племени понравилась. Он сначала пробовал подвести итог, но быстро перескочил на поздравления и планы на будущее. Планы пугали, но все решили: раз верховный президент так свободно об этом говорит, значит, уже давно придумал, как со всем справляться, и все будет хорошо. Поздравлял он от души, тепло, по-отечески.
– Новый год наступает! – подвел черту Александр. Я читал заговор быстро, параллельно с речью верховного президента, пару раз сбился, но успел открыть бутылку вовремя и всем успел налить, и все чокнулись.
Дзыньк!
Бокалы стукнулись друг о друга ровно без четырех секунд полночь. Вот так, дзыньк!
Дзыньк!!!
Шампанское перетекало по пищеводу в желудок, по-животному перетекало, сплошной физиологией и глотательным рефлексом, двигалось перистальтической волной куда-то вниз. Я закрыл глаза, и мне примерещился белый таракан.
– Урааа! – провозгласил Боря и налил себе еще.
У меня зазвонил телефон. Это был отец. Говорил быстро, сказал, что еле дозвонился, что энергоинформационное поле забито чужими разговорами, поздравлял, желал чего-то и даже умудрился между слов рассказать о поисках онзы[1] в Южной Америке. Потом звонила Нина, и была она подозрительно трезвая: видимо, недавно разошлась с парнем. Обещала приехать на несколько дней в январе. Сказала, что за границей у нее все нормально, спросила, как дела у меня, но ответ слушать не стала.
– Полезли на крышу, – позвал Александр. – Фейерверк смотреть будем!
И мы вышли из квартиры, взломали дверь чердака и вылезли на крышу. Небо окрасили разноцветные огни, огоньки, вспышки, световые всплески. Я ужасно устал уже от всего этого точечного блесточного освещения, но знал: это – последнее, это догорающий феникс, после фейерверка все вернется на круги своя, и Санктус Клаус пропадет, и мерцающие елки, и снова перед глазами будет равномерный плавный правильный мир.
Под утро у всех было кошмарное похмелье, и духи тотема напрямую, уже безо всяких фальшивых улыбок, отговорок и оговорок сказали: наступил кризис.
И кризис в самом деле наступил.
Море
Должна же была быть какая-то стартовая точка отсчета, какой-то поворотный момент, когда появился бес. Раньше ведь неплохо было: в досоветские времена в начале века, в двадцатые и тридцатые, – развитая аграрная республика была, экспорт был, и жили ведь. Да и при Советах: сколько денег в страну вложили, все вроде бы отстроили, промышленность, санатории, транспорт, заповедники. А потом развалилось как-то.
Думается мне, народ чего-то недопонял. Не может же быть так, чтобы все сидели в офисах и задумчиво пасьянс на компьютере раскладывали. Баланс энергий нарушается. По заповедям капитализма кто-то должен потом и кровью, а кто-то электрическими импульсами в коре головного мозга, причем вторых – меньшинство. А мы как-то ничего руками не делали, а больше все продавали: сначала лес на сырье весь свой распродали, знаменитый курляндский лес, – даже не как мебель, а просто доски и бревна. Потом предприятия все оставшиеся распродали, землю продали иноземным духам. Они приезжали с умными лицами, скупали все, а у нас же рудимент советской веры: все западное – хорошо. Непонятно только, зачем скупали: все позакрывалось. Затем и продавать нечего стало, себя продавали.
А когда продали и себя, начали жить в кредит. В долг.
Такое чувство, будто нечто поразило центральную нервную систему экономики.
Будто мозг решил жить отдельно от всего остального организма.
Эти мысли не давали мне покоя, и я почти каждый день отправлялся в астральные путешествия, вопрошал ответа у духов, обращался к текстам известных древних колдунов, читал Маркса, Фрейда и Дарвина. Однажды во время медитативного транса после курения магических трав мне открылось видение, подтвердившее мои опасения: я увидел пулю, поражающую человеческую голову, пробивающую висок.
Серафим приподнял голову, обернулся к дверям. Это вернулся Александр: все остальные уже давно спали. После Нового года сумасшедшего Джимми похоронили – сложили в мешок из-под картошки, я прочитал пару воззваний к духам, и его отнесли в подвал. Мне не хватало Джимми, и я начал чаще обращаться к его дневнику, читал почти каждую ночь.
– Что нового выяснил? – поинтересовался Александр, вытаскивая из сумки баночки керосин дринка.
– У Джимми был враг какой-то. Некий бес или демон.
Я снял очки и протер стеклышки. Александр протянул мне баночку, крышечка привычно щелкнула, и я сделал глоток. Керосин дринк – так мы называли дешевые энергетические напитки, продававшиеся в супермаркете “Супер Нетто”, в народе известном как “Супер Гетто”. Они отлично зарекомендовали себя во время сессии: почти полностью отбивали сонливость, и можно было читать по ночам.
– На десять сантим подорожал, – пожаловался Александр, открывая свою баночку. Улегся на свой диван, отпил из нее. Ноутбук не включил; вероятно, поругался или разошелся с девушкой. Я глянул на часы – полвторого ночи.
– Поехали на море, – предложил я.
Александру идея понравилась. Он переложил керосин дринки со стола в сумку, Серафима мы закрыли в его новой клетке, спустились на лифте и сели в машину.
– Джимми любил море. Часто ездил туда один, брал бубен, амулеты свои, и ехал. Возвращался поздно вечером, садился в коридоре и песок с солью из ботинок вытряхивал. И когда ему очень плохо было, и когда очень хорошо – всегда ездил. Я пару раз подвезти предлагал, а он всегда отказывался.
– Хороший был человек, верно?
– Очень хороший. Никогда не отказывал, если его о чем просили.
– Расскажи про него еще.
Мы выехали из Ильгюциемса, миновали Дзегужку и неслись куда-то вперед сквозь черную ледяную тьму. Александр включил магнитолу, вставил диск. Что-то из гранжа играло – в последнее время вождя тянуло на девяностые.
– Джимми учился на фармацевта. Очень умный был, его мало кто понимал. Может, это из-за того, что он слишком много магических трав и волшебных грибов употреблял. Всегда уверен в себе был. Бывало, спросишь у него совета, а он скажет какой-то вздор, подумаешь немного, и видно: полный ведь ответ на твой вопрос дал, только запутал немного.
– Он ничего не говорил об экономике? Про экономические проблемы какие-нибудь?..
– Не, ты что. Тотем он на эти темы смотрел часто, но, по-моему, очень мало чего во всем этом понимал или понимал все как-то по-своему. Он даже главных духов с трудом различал. Говорил: есть всего два духа, добрый и злой, но на самом деле это лица одного и того же духа, так что по большому счету он вообще один. Говорил, жизнь хороша своим разнообразием, и принимать надо все ее дары, и горести, и радости, потому что одно без другого невозможно. Говорил, все, что идет с небес, – нужно. И хорошее, и плохое.
– Радужный даль… – озадаченно пробормотал я.
– Что?
Я пожал плечами. Подъехали к Болдерае, стало чуть светлее. Дымило несколько труб – порт нервно курил ими в небо. Навстречу пронеслась здоровенная мрачная фура, мы переехали мост, и свет фар выхватил у обочины старика в традиционной латышской одежде. Александр порулил немного между складами, выехал на пустырь и остановил машину. Мы вышли и двинулись к морю.
– Ты телефон у нее не настрелял, кстати?
– Чей телефон?!
– Ну ее… Богини. Помнишь, она была тут со мной…
– Когда?!
– Когда я за деревом ходил, блин! Помнишь, ты еще говорил с ней возле машины.
– Степ, я когда приехал – ты тут один был.
– Дай керосин дринк.
Александр вытянул из сумки баночку и бросил мне.
– Вот там, под теми кустами ты валялся, здесь вот дерево новогоднее вырвал. Ты так глубоко в мир духов ушел, что почти ничего не понимал.
– А звонил тебе кто?
– Ты сам и звонил.
И ткнул в меня так при этих словах пальцем: “ты”. Я прямо почувствовал: “ты”.
Керосин дринк я выпил залпом.
Под ногами хрустел лед. Дорога была подмерзшая, скользкая, видно почти ничего не было. Я снял очки. Откуда-то издалека раздавался странный звук, похожий на смесь гула большого механизма и писк морзянки; так могли бы звучать звезды, если бы они не светили, а звенели.
– Где-то тут, в тростниках, умер Джимми, – как бы невзначай сказал Александр. – Сто метров, и вот оно, море.
Море действительно уже виднелось вдали. Черное, бесконечное, холодное… Тогда был ноябрь, было ветрено, Джимми, что же ты тут делал, Джимми?.. Молния ли? Эх, не молния, отнюдь не молния тебя убила. Радужный даль никогда никому не вредит…
– Александр!
– Тут я, тут! Давай к берегу топай.
По обе стороны от дороги росли высокие светлые тростники, кое-где лежал снег. Вскоре я вышел на замерзший берег. Мерещились какие-то белые тени, какие-то светлые пятна на воде – может, это был лед, а может, галлюцинации от недосыпания и керосин дринка. Я чувствовал, как постепенно отключался мозг, отключался снизу вверх. Первыми потухли и растворились в ночной тьме рефлексы, эмоции, инстинкты и животные чувства, за ними исчез куда-то и практический разум повседневности, выключился логический слой, и осталась только самая верхняя, самая тонкая кора, только разум шамана. Я чувствовал, как что-то под коркой мозга пульсирует, сливается с далеким гулом, светится серебристыми тонкими паутинками…
– Эй, – шепотом окликнул меня Александр. Он стоял в кустах, и я рассмотрел его не сразу. На какой-то миг даже показалось, что вокруг меня в темноте множество людей, но мираж тут же рассеялся. – Смотри вон туда. Видишь?
– Вижу.
Где-то вдалеке на берегу горел костерок.
– Думаешь, это знак?
– Несомненно.
Александр достал свой пистолет и снял его с предохранителя.
– Не надо.
– На всякий случай. Мало ли что.
Я закурил трубку, Александр – сигарету, и мы двинулись вдоль по берегу, к костру. Александр нервничал: выбросил недопитую баночку энергетика, курил наотмашь, правую руку держал в кармане, на пушке. Мне же почему-то сразу почувствовалось, что знак этот – хороший и бояться не стоит. Вскоре мы подошли к костру.
У костра сидел человек в длинном черном плаще. Лицо его скрывали пляшущие тени; в руках он держал книгу, рвал ее и бросал страницы в огонь. Костер неприятно пах горелой пластмассой. Рядом с человеком валялся черный бубен, перед костром стояли два вырезанных из толстых парафиновых свечек идола.
Безусловно, это был чрезвычайно серьезный шаман.
Он бросал в костер вещи. Они летели туда одна за другой: пустая сигаретная пачка, лазерный диск, старая тетрадка. Мы с Александром спросили разрешения и присели у костра рядом с ним. В костер полетела книга.
– Зачем же вы книгу сожгли? – вопросил я.
– Я прочел ее всю. Там не было истины.
Огонь, словно бы в подтверждение его словам, взялся за книгу, жадно облизал ее и принялся есть. Дым поднимался густой и черный.
– Я прочитал множество книг, но ни в одной из них не было истины, – сказал шаман и бросил в костер еще одну. Потом – старую зажигалку, детскую игрушку, пустую сигаретную пачку, пластмассовый стакан, журнал и снова книжку.
– Где же вы ищете истину теперь?
– Я больше не ищу истину. Я встал на путь разрушения.
Старая пепельница, наушники от плеера, три лазерных диска в коробочках. Еще одна книга. Внезапно костер громко жахнул возле Александра, и вождь отскочил в сторону. Видимо, зажигалка, брошенная шаманом в огонь, была не до конца пустая.
– Есть три главных этапа пути, каждый из которых суть сам себе путь: рождение, учение и разрушение, – говорил шаман, и тени плясали на его лице. – Эти этапы последовательны, и любая жизнь проходит по этому порядку, подобно закипающей воде. Когда пузырек рождается на дне чаши, он крошечный, и внутри будто бы таится эмбрион. Поднимаясь к поверхности, пузырек растет и жизнь в нем претерпевает изменения, она расширяется, вбирает в себя силы и в конце, достигнув самого верха, – лопается, чтобы испариться, опуститься в воду, дойти до самого дна и снова обратиться в эмбрион…
– Вы разрушаете то, что осталось от вашей жизни, стало быть?
– Да.
– Но ведь за разрушением должно последовать новое рождение, верно?
Шаман улыбнулся.
Ложка, брелок для ключей, ключи. Ножик, две тетрадки, пустая сигаретная пачка. Заляпанная кровью бритва. Часы, перстни, амулет. Пустая бутылка с красивой этикеткой, баночка из-под антидепрессантов, авторучка, книжка, книжка, книжка. Костер заполыхал ярче.
Я полез в карман за очками, протер стекла, надел и повернулся к шаману.
Шамана не было.
Остался только далекий загадочный звук, одновременно пищащий и гудящий. Александр смотрел куда-то в черную морскую бесконечность, куда-то прочь.
Идолы уже растекались белыми лужицами, а барабан коптил черным едким дымом, когда мы покинули костер.
Социобиология
Боре 19 лет. Он учится в Музыкальной академии, играет на скрипке и на гитаре, иногда получает деньги за концерты. Боря одевается по-простому и лицо у него простое, он родом из небольшой латгальской деревеньки.
Ящику 24, он работает татуировщиком. Ящик учится на факультете теплогазоснабжения и вентиляции в Рижском техническом университете. Ящик сможет управлять стихиями, когда завершит учение. Правда, его уже два раза оставляли на второй год за долги. У него черные волосы до пояса; в любое время года Ящик носит кожаный плащ. На Ящика все остальные члены племени смотрят снизу вверх. Ящик приехал в Ригу из небольшого города Краславы, и у него вот уже год как есть девушка: Элли. Элли – рижанка.
Мне 22, я учусь в Рижском университете имени Страдиня на медика. Подрабатываю на скорой помощи медсестрой. В латышском языке нет слова “медбрат”, так что я – медсестра. Я из Даугавпилса. Одеваюсь во все широкое и свободное, и всем кажется, что я упитанный. Я ношу очки.
Александр точно старше меня, но, возможно, младше Ящика. Александр – рижанин. Он учится в Латвийском университете на заочном, работает в частной компании, занимающейся аудитом предприятий. У Александра есть деньги и машина, за которую он выплачивает кредит. Лицо у Александра треугольное, стрижка площадкой и козлиная бородка. Выглядит он всегда убедительно, даже если стоит по уши в дерьме.
Все эти незначительные на первый взгляд факты становились очевидными, когда дело доходило до отношений с женщинами. У Ящика все было просто, у Ящика была Элли, всем же остальным периодически хотелось женского тепла, и нужно было его где-то искать. Мы искали в барах.
В Ильгюциемсе, где мы жили, раньше было довольно много хороших баров, но все они с приближением кризиса магическим образом трансформировались в залы игровых автоматов: и старый добрый ментовский бар, и бар возле Нельды, и даже из “Феникса” убрали столы, и заполнили образовавшееся пространство железно-неоновыми деньгоедками. Выжившие бары были нам не по карману или просто не нравились.
Поэтому мы ездили в центр.
Кризис принудил нас перебраться в бар “Готланд”, который ничем особым не отличался, разве что небольшой аквариум в одну из стенок был встроен. Пиво там было дешевое и достаточно дрянное, но люди собирались неплохие.
– Эх, девушку бы, – пробормотал пьяный Боря. Александр и Ящик ушли покурить и купить сухариков, а мне было лень забивать трубку, и я остался с некурящими – с Элли, Серафимом и Борей. – Стеееп, сделай мне амулет какой-нибудь…
Боря уже час глазел на милую девчушку в белой рубашке, сидевшую в одиночестве через два столика от нас. Все никак не решался подойти. Элли игриво подмигнула: мол, ну же, шаман, сделай уже что-нибудь. Я улыбнулся, нащупал в кармане любимый красный мячик Серафима и незаметно кинул его на пол в сторону девушки.
– Ой, ой! – вскрикнула она, заметив Серафима. Тот подобрал мячик и принялся с ним забавляться. – Ребята, это ваш?
– Наш! – согласился Боря и тут же оказался за ее столиком.
– Какой милый… А кто это, что за зверек? Фретка?
– Это хорек, домашний хорек. Они уже давно одомашнены, – пояснил Боря. – Вот на картине Леонардо да Винчи “Дама с горностаем” на самом деле домашний хорек, а не горностай. А если говорить о фретках, – это то же самое, что домашний хорек, но…
Элли состроила мне угрюмую рожицу, и мы с ней тихо посмеялись. Боря вернулся через три минуты; ему не помогло даже присутствие Серафима. Девушка ушла курить и больше не вернулась.
– Почему так? – отчаявшимся голосом спросил он, хлебая пиво.
– Потому что ты омега-самец. От этого не убежишь.
– Это еще что такое? – вяло поинтересовался Боря.
– А это основа человеческого общества: социальная иерархия. Социобиология. Так выработалось в процессе эволюции. Есть альфа-самцы, бета-самцы и омега-самцы. И далее все основные ресурсы делятся в соответствии с этим социальным рангом. Все не могут быть главными, верно?
– Какие еще ресурсы?.. – пробормотал куда-то в пиво Боря.
– Основные. Их всего три: еда, территория и самки.
– Самки, значит, – обиделась Элли.
– Ну хорошо: партнер для размножения. Так лучше?
– Так еще больше… еще животней как-то…
– А мы разве не животные? Организация племени мало отличается от организации стаи.
– Ну а я не могу каким-то другим самцом стать? – спросил Боря.
– Неа. По крайней мере у нас в племени все социальные ниши заняты. Смотри: вот Александр – вождь, альфа-самец. Он получает основную часть ресурсов, кушает нормальную еду, живет в большой комнате, имеет много денег и машину, регулярно меняет самок. Альфа-самцы полигамны, как правило. А Ящик иерархически ниже стоит, он – бета-самец, он может конкурировать с вождем, но не претендует на его место. Соответственно и ресурсов получает меньше.
– Как это меньше?! – возмутилась Элли. Глаза цвета морской зелени, изгиб груди, длинное черное платье с кружевными подолом и манжетами… Если подумать, Элли действительно была примечательным и ценным ресурсом. – Я что, уродина? Или дура?
– Среди самок есть аналогичная иерархия, только там все менее ярко выражено… – Я получил крепкий тычок в бок от Элли. – Ты милая и сообразительная, честное слово! К тому же сама подумай: бета-самцы зато более стабильны в отношениях с партнером и менее агрессивны.
– А сам-то ты кто получаешься?
– Я шаман.
– Это какого рода самец?
– Никакого, Борь. Я не принимаю участия в социальной жизни племени.
Элли засмеялась. Видимо, она все же принимала меня за какого-то самца.
– Ты только не запаривайся, Борис. – Я похлопал его по плечу. – Чтобы общество нормально существовало, нужны и омега-самцы. А то всем остальным будет не от чего отмерять и не над кем доминировать. Вот не было бы тебя в племени – мы бы регулярно ссорились.
На лице Бори появилась слабая улыбка. Я хлебнул еще пива и удалился в туалет.
На обратном пути я остановился у барной стойки. Трактирщица смотрела висевший под потолком тотем; показывали какую-то русскую юмористическую сатанинскую передачу со вставками хохота, – чтобы люди понимали, где смешно должно быть.
– А можно новости включить? И сто граммов водки налейте, пожалуйста, – попросил я.
Трактирщица нехотя переключила канал и налила мне водки. В сеансе вечерних новостей показывали Слактериса, магистра экономики, покровителя финансовых, банковых и торговых дел. Дух Слактерис на вопрос о том, что же, черт возьми, творится с экономикой Латвии, невозмутимо отвечал:
– Насинг спешал.
Ничего особенного, то есть.
– Хорошо бы после их фраз тоже смех вставлять, – заметила девица-трактирщица.
– Ничего хорошего, – ответил я и выпил водку.
Супер Гетто
Если и было на этом свете нечто полностью противоположное радужному далю, какой-то его злой двойник, его анти-версия, противовес на схеме инь-ян, то это, вне всякого сомнения, был Супер Гетто. Настолько же, насколько радужный даль был недосягаем, мистичен и великолепен, сеть супермаркетов “Супер Нетто” была штукой земной, утилитарной и простой. С наступлением кризиса мы вкусили все плюсы и минусы этих супермаркетов с лихвой.
К Ящику пришел очень серьезный клиент: заказал чрезвычайно грубое матерное слово на всю спину, оформленное в стиле граффити, и Ящик возился с ним уже третий час. Элли было скучно, и она вытащила меня за покупками. Мы поехали в Супер Гетто.
Своих супермаркетов в Латвии практически нет, а если и есть один или два, то никто их толком не видел. Большинство супермаркетов перекачивают финансовую энергию потребителей в Литву, Польшу и Скандинавию. Сеть “Супер Нетто” – не исключение.
Мы ехали в троллейбусе, Элли читала книжку, а я наблюдал за людьми. Почему-то в моду вошел особый способ ношения шарфа: его складывали вдвое и завязывали на шее хитрой петлей; шарф обязательно должен был быть полосатый. Я насчитал в троллейбусе как минимум трех человек в таких шарфах. Вид у них был угрожающий, нездоровый и серьезный. Метод завязывания шарфа заставил меня подумать о висельной петле, и я все ломал голову: в чем смысл этого ритуала?
– Элли! – Я легонько толкнул ее локтем, и она прикрыла книжку. – Ты в моде разбираешься? В ритуальных одеяниях разных, я имею в виду.
– Как все женщины.
– Тогда скажи, что значит – носить на шее висельную петлю?
Элли задумалась.
– Как знак самоуничтожения?
– Другие версии есть?
– Неа, нету. Ну а что это на самом деле значит?
– Мне вот самому интересно…
Глаза у пассажиров были пустые, голодные и немного злые. Я пересчитал еще раз, и на этот раз вышло целых пять висельников. Все это были молодые люди от пятнадцати до двадцати пяти, в их руках лежало будущее страны. Их уши были заткнуты плеерами, социальный ранг они отмеряли стоимостью мобильного телефона, в их племенах не было тотемных животных – они поклонялись всемогущим финансовым единицам, и вера их была проста, тверда и понятна каждому.
– Элли, наша остановка.
– А? Да-да…
Она сложила книжку в сумочку, и мы двинулись к выходу. Стоявший перед нами мужик излучал ауру перегара и с трудом сохранял равновесие; он попробовал выбраться наружу, но что-то увидел на улице такое, от чего выпучил глаза и с ужасом вернулся обратно в троллейбус. Мы вышли, и я на всякий случай несколько раз быстро прочитал защитную мантру.
Супер Гетто отличался от остальных супермаркетов паранормально низкими ценами. В каком-то смысле это действительно было своеобразное гетто для студентов и пенсионеров – дешевле еда не продавалась нигде. Низкие цены достигались за счет особого фэн-шуй магазина: товары лежали как на складе, в упаковках, в ящиках, в блоках по сто, по пятьдесят штук, и приходилось таскать с собой перочинный ножик, чтобы добраться до нужного тебе продукта. Выбор был самый минимальный, но не скудный.
– Достань минералки, Степ, – попросила Элли. Я разрезал полиэтиленовую шубу, в которой пряталась рота бутылок, и вытянул одну. За ней в корзину направились пластиковая двушка дешевого пива и полдюжины керосин дринков.
– Сосиски дешевые подорожали, – заметила Элли, слоняясь вдоль полки с мясными изделиями.
Я только пожал плечами.
– Духи увеличили Верховную Пошлину с восемнадцати до двадцати одного процента. Все подорожало.
Взяли три упаковки дешевых сосисок и ведерко квашеной капусты, я выковырял из ящика две пачки макарон, а Элли вытянула из морозилки пакет с морожеными овощами. Встали в очередь. Элли взяла для Ящика маленькую пачку сигарет вместо большой: они дорожали быстрее и сильнее других продуктов.
Духи в последние годы всерьез заботились о здоровье нации и превратили курильщиков в угнетенное меньшинство: курить было запрещено во всех общественных заведениях, включая бары; возле входа в магазины, университеты, банки, рестораны и спортзалы висели магические надписи на латышском “Курить за 10 метров от входа”. Надписи подкрепляла пиктограмма, изображавшая зачеркнутую сигарету.
Денег у меня после покупок осталось подозрительно мало. Я их никогда не считал, никогда не вдавался в детали оборота энергий в моем кошельке – просто знал, что моя зарплата позволяет, а что – нет. Кризис вынуждал эти критерии пересмотреть.
– Он причиняет мне финансовую боль, – сказал я, когда мы уже стояли на остановке.
– Какой-то новый вид боли? – Элли подняла левую бровь.
– Вот это физическая боль. – Я ущипнул ее. – А это моральная боль: Элли, ты дура. А вот это все, это вот время, эти вот обстоятельства, кризис этот – причиняет финансовую боль. Понимаешь?
Элли грустно вздохнула.
Когда мы вернулись, Ящик уже закончил работу и забавлялся с Серафимом: пытался научить его искать закатившиеся за мебель деньги. Серафим ни о каких деньгах и знать не хотел, приносил Ящику только свои разноцветные мячики, лез играться.
Остаток вечера я провел за практикой фэн-шуй: начертил карту циркуляции энергии ци по квартире и пытался устанавливать в разных местах двушку с пивом, потом банки керосин дринка, но магия моя почему-то не действовала, никакого облегчения не приносила и кризис не останавливала. Я пробовал стучать в бубен даже махать оставшимся от Джимми жезлом, но толку не было никакого.
В вечерних новостях по тотему сообщили, что Священный Пантеон Саэймы всерьез пытается решить проблему кризиса, разбирается с кредитами, с долгами и энергетическими дырами в финансовой ауре страны.
Для этого духи Пантеона одолжили семь с половиной миллиардов евро.
Родина
– Дай корочку хлеба, Ящик… – просил Боря. Он уже совсем весь от голода сморщился, глаза выпучились, начали выпадать волосы. Боря напоминал скелет, оживленный каким-то милосердным некромантом.
– Соси старые носки и тараканов ешь, – угрюмо отозвался Ящик из своего темного угла. – О хлебе он тут размечтался. Корочку ему. Буратино…
Я прошел дальше по коридору и чуть не наступил на Элли. Она лежала на полу и не двигалась. Ее чудесная грудь и округлая попка исчезли, а волосы почему-то были не черные, а красные. Я перешагнул через нее и попал на кухню.
– О, а вот и ты, Степа! – махнул мне рукой сумасшедший Джимми. Он сидел в углу с Жезлом Северного Сияния в руках и что-то к нему прикручивал. Джимми был живой, без ожогов и следов разложения. На нем был черный балахон, лицо скрыто под капюшоном, и на коленях у него сидел Серафим.
– Чего делать, Джимми? – пробормотал я. У меня тряслись руки. – Это конец… Конец света?
– Степа!!! – вдруг радостно завизжал Джимми, спрыгнул со стула, отбросил жезл и обнял меня. Тело его, тонкое, изморенное, напоминало тело Серафима – одни только ребра и косточки под мягкой оболочкой. Однако же силы в нем было много: этими своими костями он так сильно сжал меня, что стало трудно дышать.
– Помоги мне, – попросил я. – Джимми, что делать? Что делать с кризисом?
Он сжимал меня все крепче и крепче и не отвечал. Я попытался вырваться, но ничего не вышло, да и неоткуда было вырываться – вокруг осталась только сжимающая меня черная пустота кризиса. Именно: пустота. Пустота…
– Критический удар, – прохрипел Джимми.
В следующее мгновение я проснулся, вскочил в кровати, весь в холодном поту. Александр уже спал, но тотем был включен. По тотему продажная колдунья ставила диагнозы: ей звонили, и она сообщала: у вас есть порча. У вас порчи нет. Ооо, а у вас очень серьезная порча! У вас тоже порча.
Я достал рюкзак и наспех сложил туда нужные вещи.
– Ты куда? – сонно спросил проснувшийся Александр. – Бледный какой…
– Мне одному в этом всем не разобраться. Нужно ехать за советом.
– Аа… Это толково ты придумал. Едь.
Затем я вломился в комнату Ящика и вытащил из его крепких объятий Элли. Она была одета во что-то красное, полупрозрачное и французское, с перьями и пухом. Ящик даже не проснулся, а Элли долго не могла понять, чего я от нее хочу, но когда я влил в нее третью кружку кофе и снова все объяснил, все же сообразила.
– Значит, я временно замещаю шамана, – проговорила она.
– Правильно. Что надо делать?
– Серафима кормить, смотреть тотем, если что случится – с умным видом стучать в бубен морского змея и ни в какие авантюры не ввязываться… Все правильно?
– Умница. – Я чмокнул Элли в щечку. – Если обо мне спросят?
– Сказать, что ты ушел тропой… тропой предков?
– Ну вот, все запомнила. Если что – звони, а я побежал.
И я вышел в ночь и снег и направился на вокзал.
С тех времен, как я переехал в Ригу, билеты на поезд подорожали в два раза. Ехать же до Даугавпилса на автобусе теперь вообще стоило семь лат; это еда на неделю, если брать в Супер Гетто, или на три дня – если в нормальном супермаркете.
Я сел в поезд в семь утра и в одиннадцать я был на родине.
Даугавпилс – это уже провинция, хоть и второй по величине город в Латвии. Кризис тут выражался гораздо сильнее и четче, чем в Риге, – росла безработица, уменьшались зарплаты, городские газеты с перепугу одичали и гавкали во все стороны. Некоторое время я провел в центре, предаваясь ностальгии, – встретился со старым приятелем, посидел с ним в баре, прогулялся по парку. Насытившись родным городом, я купил немного продуктов и поехал к отцу. Добрался до него к четырем вечера: отец жил в семи километрах от Даугавпилса, ехать надо было на автобусе.
Я давно не навещал его. Все шестнадцать заговоров, сдерживавших входную дверь, вспомнил с трудом, один даже пришлось сымпровизировать. Дом у отца был небольшой, двухэтажный, но удобный и тепленький.
– Паап?
Отца внутри не оказалось; я вышел во дворик и осмотрелся. Тут все осталось по-прежнему: японский садик камней, за ним – огород, возле дома старый сарай, чуть дальше – банька, над ней поднимается густой серый дым. Я бросил вещи, прихватил в холодильнике пару бутылок пива и вошел в баню.
Отец был все такой же: худощавый, лохматый, как черт, с веселой искоркой в глазах. Он сидел в предбаннике и пил пиво.
– Кого я вижу! – возликовал отец. – Степан! А я как раз думал, кто бы мне тут спину веником попарил, – вот меня духи и услышали. Давай, раздевайся, хватай веник, пиво открывай!
– Это я мигом.
– Баня – святое место, – говорил отец. – В бане всегда чистота должна быть, даже рожали раньше – в бане. И все эти гадания святочные, знаешь, ой… Ой! Давай поясницу, поясницу, Степа! Отлично! В бане особый дух живет: банник. Волосы у него длинные и рыжие, и весь он долговязый такой, а ежели его уважать да жить с ним в дружбе, пиво оставлять – так и он тебе отплатит: как баню запаришь, воздух особый в ней будет, чувствуешь? Воо, вот там, да еще крепче бей!
Когда отец напарился вдоволь, он достал новый веник и попарил как следует меня. Чувство было хорошее: я дышал в щель между двумя досками, чтобы не умереть от жары, и все мое тело приятно ломило от ударов веника, и запах в носу стоял хороший, запах березы, сосны, дуба и раскаленных камней. Отец плеснул пива на камни, и в воздух тут же поднялось облако шипящего и пьянящего пара.
– Хорррошо-то, а? – воскликнул отец.
– Хорошо. Только я, пап, уже двигаться не могу. Пошли в предбанник…
И мы пошли в предбанник пить пиво. В бане оно всегда имеет другой вкус, какой-то чистый, свежий, необычный – будто даже не пиво вовсе, а что-то вроде кваса или медовухи.
– С чем пожаловал? – поинтересовался отец.
– Есть у меня пара вопросов. Проблемы… Но давай после бани?
– Это верно, – согласился отец. – Неча баню тяжелыми разговорами осквернять.
И мы с ним сидели, остывали, пили пиво.
– Про Тунгусский метеорит слышал? А про Николу Теслу? – болтал отец. Я не успевал ничего ответить, но этого и не требовалось. – Никола Тесла как раз серьезный магический ритуал проводил: транспортировал энергию на большие расстояния – место безлюдное выбрал, чтобы никого не покалечить, вот так этот метеорит и получился. Ведь не нашли до сих пор ничего, никаких остатков, только кратер.
Хорошо было у отца: семь защитных кругов по периметру, духи все свои: домовой, сарайный, банник, пчелиный дух, огородный, энергоинформационное поле в радиусе километра чистое, и никакой кризис сюда не проникает. Все-таки шаман с опытом и в третьем поколении; знает, как вокруг дома все обустроить, мне до такого еще расти и расти.
– Сосед, Михалыч, вчера зашел – говорит, глянь, мол, участок мой, аномальная зона появилась: снег там растаял, земля черная, собаки туда идти боятся. А я как с нашим Тузиком пошел, с лозой побродил там – и правда, черная земля. Пару заговоров прочел, камень гранитный туда притащил, чтобы воронку энергетическую заглушить, – так Михалыч мне бутылку самогона подарил, да какого самогона! Михалыч в этом деле большой спец. Вот попробуешь вечером – ничего больше в жизни не захочется.
Потом отец еще раз попарился, вышел на улицу и хорошенько натерся снегом.
– Ээх! Ну пойдем в дом, пóлно уже.
Я оставил бутылку пива для банника, оделся, и мы пошли в дом. Устроились на кухне; отец поставил жариться шкварки и гордо продемонстрировал бутылку масла.
– Видишь? Мое, рапсовое! Сам жал. На нем теперь и котел отопительный работает, и машина ездит, и жарю, и в курения добавляю – отменный продукт! А жмых Михалычу на корм коровам продаю: прибыль!
– Что за масло-то такое?
– А ты что, не видел? Пошли-ка покажу!
Отец накинул свой старый серый тулуп, я надел куртку и последовал за ним. Он отвел меня в сарай и показал свое новое приобретение: пресс для отжима масла.
– Раньше все поле фацелией засеивал, мед с нее хороший. А нынче думаю: половину рапсом засею. Масло отличное, на все годится, да еще жмых после отжима Михалыч берет, выгода-то очевидная! Безотходное производство, и духам в радость: экологично! Вот тут он, вишь, отжимается, вот тут масло вытекает. Соображаешь?
– Это ты хорошо придумал, – улыбнулся я.
– А то! Пошли, на тотем новый глянешь, небось, не видел еще.
Новый тотем представлял из себя угрюмое чучело. С художественными способностями у отца всегда было туго, но делал он от души. Расправив руки в приветственном жесте, чучело смотрело на бескрайнее батькино поле, упиравшееся где-то вдалеке в заиндевелый еловый лес.
– Это я огороднику поставил, чтоб рапс хорошо рос. Он малый сговорчивый, живо оценит, как весна придет! Ну пойдем, пойдем, как бы там шкварки не пригорели…
Мы поели шкварок и устроились в комнате, отец – на диване, я – в кресле. Папка “Дело №_” немного распухла, на полке появилось несколько новых деревянных магических статуэток, которые отец вырезал для разных ритуалов, но в остальном его комната была почти такой же, как и полгода назад.
– Как Серафимка поживает? Чего не привез?
– Я в спешке ехал. Черный сон сегодня ночью увидел, страшный сон – решил, нужен совет твой. Собрал вещи и приехал на первом же поезде.
– Зря ты Серафимку так. Инициация все же, сам помнишь.
– Помню. Но обстоятельства…
Отец достал хваленую самогонку Михалыча и поставил на стол две стопки.
– Ну давай. Рассказывай.
И я поведал отцу все, как было, – с самого начала, с самого моего появления в квартире на Дзирциема, в племени хорька.
Самогон Михалыча и вправду был отличный.
– Я-то, видишь, по-своему живу, со своими духами, – сказал отец. У меня и телевизор-то ваших не показывает, а только все Дискавери, и потому помогать я тебе не возьмусь. Но кое-что расскажу, а остальное ты уже сам, камлать будешь – поймешь.
Он поднял стопку, и я взял свою.
– Давай за Джимми твоего выпьем. Храбрый был, видно, человек.
Выпили не чокаясь.
– Храбрый, да безрассудный, – продолжал отец. – Нельзя в одиночку все вот так решить, целую страну спасти. Думаю, он какой-то радикальный ритуал хотел провести и не справился. Такие вещи надо вместе делать, собирать круг шаманов: три, семь или девять человек. Девять – лучше всего. Во все времена шаманы считали большой честью сойтись вместе и помолиться духам о благе своей страны, а в наши странные годы, в эту эпоху… Настала Эра Водолея, многое изменилось, Степа…
– Ну неужели ты совсем не сможешь помочь?
Отец покачал головой.
– Я не возьмусь, я старый уже. Да и духи это не мои, и познаний в этой области у меня мало, ты – и то лучше меня тут разбираешься. А других шаманов я теперь почти никаких не знаю, кто умер, кто уехал, а кто и пропал вовсе… Но вот что запомни: один не берись, не хватит сил, да и ни у кого не хватило бы. Верно вашего Джимми сумасшедшим звали. Есть, сынок, такие сущности, что нам и вовсе неизвестны и так могущественны, что нашему пониманию неподвластны. Когда против такой сущности пойдешь – нипочем не выстоишь…
– Этот Бес, хочешь сказать? Но он не такой древний, не такой уж сильный, я думал.
– Думал! Может, нет его вовсе! Ты дневник дочитал?
– Не дочитал еще. Там запутано сильно.
– Вот то-то же. Как дочитаешь – тогда и думай, и решай.
Выпили еще самогона.
– Жезл этот с собой у тебя? – поинтересовался отец.
– С собой.
Я достал из рюкзака тряпичный сверток, развернул его и вынул Жезл Северного Сияния. Отец его рассмотрел, поводил над ним ладонью – проверял ауру.
– Шибко серьезная вещь. Разобраться надо, – сказал. – Сегодня ночью посижу, поговорю с духами, в астрал выйду. Ложись-ка ты спать, а к утру видно будет.
– Так девять еще только, пап.
– Ложись, ложись. Если черный сон приснился – значит, нечисто дело, духи злые над тобой вертятся. А сейчас после баньки очистился, у меня тут энергия хорошая, поспишь, окрепнешь, вот тогда и будешь свою философию разводить, а покамест ложись, сил набирайся. Вишь, выпил, уже и глаза у тебя слипаются.
Я отправился к лестнице на второй этаж. В сон после бани и выпивки и вправду клонило основательно.
– Степ! – крикнул мне вдогонку отец.
– А?
– Ты чего, серьезно, что ли, пиво по фэн-шуй расставлял?
– Да.
– И энергетики?
– Ну да.
Отец захохотал.
– Учиться тебе еще и учиться! Водку ставить надо. Или самогон. Я тебе одну бутылочку михалычевскую в дорогу дам, проверишь – работает отменно, если в правильную зону установить!
Простыня была белая, небо за окном – чистое, и заснул я быстро.
Так хорошо я уже давно не спал.
Нина
Она приехала через три дня после меня.
Я выпил чашку кофе на кухне, сонно забил трубку и направился к новому тотему огородника. Мне нравилось курить рядом с этим добродушным страшилой, сидя на маленьком бревнышке. Бесконечная долина отца, родная земля; раньше я часто видел радужный даль именно здесь. Этим летом к пурпуру фацелии присоединится рапсово-желтый, и я обязательно приеду, и обязательно вот так же сяду под пугало, и покурю, и на душе полегчает, разольется что-то сладкое, разноцветное, теплое и живое, и все в мире будет хорошо.
Чучело, словно бы в согласие моим мыслям, улыбалось: за ночь на его черном пустом лице откуда-то появился озорной зеленого цвета смайл. Так на моей памяти рисовал только один человек.
– Нина! – радостно закричал я, осматриваясь по сторонам. – Эээй, Нина!
Среди старых отцовских лип шевельнулось темное пятнышко, и я направился туда.
Нина сидела на маленькой табуретке и что-то черной краской рисовала в своем альбоме. Увидев меня, она отложила альбом и пошла навстречу. Мы крепко обняли друг друга. Она была выше меня и на четыре года старше.
– Ну пойдем в дом, расскажешь, что и как там у тебя!
– Иди чай ставь. Сейчас дорисую и приду, – улыбнулась Нина.
Когда я поставил чай, послышались шаги в прихожей: пришел отец. Привез из города целый мешок сладких ватрушек, которые Нина всегда жутко любила.
– Она ночью приехала, мы тебя не будили, – сказал отец. – Куда-то ушла уже… Небось, племянника Михалыча повстречала – там будь здоров парень! Загуляет с ним как пить дать!
– Рисует она, возле лип! – Я засмеялся. – Сейчас придет.
Нина изучает эволюционную психиатрию и социобиологию за границей. Пытается временами что-то объяснить мне – я слушаю, это достаточно интересно. Отцу она ничего не пытается объяснять, ей шаманские занятия не по душе, а отцу не особо нравится весь этот эволюционный подход и научный атеизм, однако в целом они ладят. Сближаясь до минимума, находясь на одной кухне или в комнате, они, конечно, вечно спорят и ссорятся, но я знаю: отец от души радуется, когда Нина защищает научную работу или публикуется в журнале, а Нина с улыбкой вспоминает колдовские занятия отца и его возню по хозяйству.
– Ватрушки! – объявил отец и протянул вошедшей Нине ватрушку. – Кризис, конечно, но это мы себе позволить можем.
Уселись за чай, Нина принялась рассказывать о загранице.
– Безработица страшная: устроиться работать почти невозможно. Один из главных банков страны национализировали…
– Так это и у нас так.
– Пап, не перебивай.
– Я и не перебиваю… Чаю еще налей.
– Ну вот. Часто время рабочее уменьшают, работать не дают. И хорошо еще, если просто так часы урежут. У меня одну подружку на месяц в неоплачиваемый отпуск отправили. У всех долги, все чего-то зашевелились, как будто вдруг сообразили, что кредитов до черта набрали.
– Это год Быка настал, – заметил я.
– По календарю инков, конец света вообще, если посчитать…
– Паап, – хором заныли мы с Ниной.
– Молчу, молчу.
– Что еще, – рассказывала Нина. – Еще я статью пишу о депрессии как стратегии выживания. Пытаюсь доказать, что депрессия – не патология, а скорее адаптационный механизм слабых особей. Но это вам, наверное, скучно слушать. Подрабатываю вот: одному мужику русский язык преподаю. Болела недавно – врачи там бесплатные, но очень бестолковые. В газетах и по новостям – террористы всякие, взрывают что-то постоянно…
– Видишь, это тебе высшие силы показывают: надо домой возвращаться, – сказал отец.
– Не хочу. Там возможностей больше.
Все замолчали, тема была больная. Я знал, что Нина не вернется, и отец на самом деле тоже это знал, но не хотел признавать и все никак не мог с этим смириться.
– А едят как, – добавила Нина, глядя куда-то в окно. – Фастфуды сплошь, и сорят, картошку фри, стаканчики, гамбургеры недоеденные прямо на улице выбрасывают. Грязно везде.
– В самый раз тебе на них свою эволюцию изучать, – сказал я, и все засмеялись, даже отец.
– Кушай ватрушки, – сказал он. – Кушенькай. Там у вас все синтетическое, ватрушек нету таких, небось. Я тебе целый мешок купил.
– Спасибо, – улыбнулась Нина.
Нина всегда точно знала, чего она хочет. Всегда целилась в маленький красный кружочек посередине мишени и, если не попадала именно в него, считала попытку проваленной. Она никого не слушала, расставляла свои цели и стреляла по ним, пока не добивалась своего. Может, именно из-за этого она и уехала. В ней не было чувства племени, чувства социума; она этот социум изучала, как толпу мартышек, еще не до конца отвыкших от лазанья по деревьям.
Я хорошо помню вечер, когда Нина уехала за границу, хоть это и было довольно давно.
– Крестик возьми, – предлагал отец перед отъездом. – А то складываешь паспорт, билет, сертификат школьный – хлам!.. Хоть бы, честное слово, крестик взяла, если икону не берешь. Не в тягость ведь, маленький, медный, от бабки твоей остался, а она знатная была колдунья, одним взглядом хворь снимала…
– Зачем мне лишние проволóчки на металлодетекторе? – отмахивалась Нина и паковала свои чемоданы. – Ты чемодан с одеждой в машину отнес уже?
– Несу, несу.
Отец напихал ей в тот чемодан несколько икон, крестик и какие-то амулеты еще, за что Нина потом долго злилась, но на больших-то расстояниях любое чувство приравнивается к любви.
– Это кризис, – сказала она.
Я зашел к ней в комнату, и Нина показала мне рисунок, который начала утром: на белом фоне что-то страшное, черное, со щупальцами, будто бы само себя изнутри разрывающее. В самой середине у кризиса пульсировал тугой прозрачный голубоватый пузырь, наполненный то ли водой, то ли воздухом; вся черная масса росла из него.
– Это пузырь кредита? – догадался я.
– Он самый.
– Тоже боишься?
Нина не боялась.
– Я смотрю, ты все-таки путями отца отправился, по его граблям. – Она откинулась на спинку стула, отбросила волосы назад. Вытянула из кармана халата тонкую сигарету и закурила ее. – Делишь мир на черное и белое, плохое и хорошее, зло и добро. Наверное, с кризисом бороться хочешь и победить, да?
– Да… – растерянно ответил я. – А что тут плохого?
Нина поднялась со стула, потянулась, выпустила пару колечек.
– Психотический тип мышления. Свет и тьма… Знаешь, что на самом деле это такое? Просто два разных положения выключателя, – она подошла к настольной лампе и включила ее. Выключила, включила, выключила. – Видишь, вроде бы свет и тьма, а выключатель один, только разные положения: “On” и “Off”. А ты – в маленьком террариуме, над которым зажигается лампочка.
– Ну вот опять начинается! Мы все примитивные, а ты одна, наверное, лампочку можешь контролировать, так, по-твоему выходит?
– Неее. – Нина затянулась и приоткрыла окно. – Контролировать лампочку пытаетесь как раз вы, а я всего-навсего подбираю террариум покомфортнее. Это архаическое – примитивный страх перед темнотой и одиночеством, страх перед ночью, но ведь ночью мы спим и восстанавливаем силы, ночью живут другие существа, да и луна по ночам красивая… Красивая нынче луна, Степ?
Она действительно была красивая.
Мы некоторое время молча стояли вдвоем у окна и любовались полнолунием.
– Каждый свою систему пытается отстроить, свою координатную плоскость. Какой-то центр абсолютный найти и меру, чтобы знать, на сколько и куда отталкиваться, где плюс, где минус, на каких осях… У отца центр мира здесь, в этом домике; я ни в чем его не обвиняю, это нормально, но мне-то хочется большего. И у тебя ведь то же самое, как ты там говорил, племя хорька?
– Я тебя с ними познакомлю, когда в Риге будем, – улыбнулся я. – Но если так судить, и у тебя тоже центр есть какой-то; разве он лучше моего и отцовского?
– У меня Дарвин, Хаксли и Тинберген. – Нина взмахнула сигаретой, будто это была волшебная палочка. – Социобиология. Мой центр мира основан в восемнадцатом веке.
– Эээй, шаманы гораздо раньше появились!
Нина легонько потормошила мои волосы – она всегда так делала, пока еще чувствовалась разница в четыре года. Теперь ей для этого пришлось уже достаточно высоко поднять руку – я успел вырасти. Она стряхнула пепел, прижалась лбом к оконному стеклу и снова посмотрела на луну.
– Мы достаточно слабые, хрупкие существа, – говорила Нина, и лунное серебро тихо блекло на ее щеках. – Гораздо слабее, чем нам самим кажется. Нет ничего тоньше и уязвимее и в то же время прекрасней и загадочней, чем человеческая психика… Знаешь, мне кажется, если бы один человек мог прочитать мысли другого, он тотчас же умер бы.
Я не нашелся, что ответить, и мы постояли перед окном молча.
– Завтра вечером в Ригу поеду, – тихо сказала Нина. – Ты со мной?
– Отец расстроится, что так мало побыла.
Отец колдовал в своей комнате на первом этаже – все возился с Жезлом Северного Сияния, с политической ситуацией духов Латвии пытался разобраться по моим просьбам. В углах по полу шебуршало его сдавленное бормотание, от стен гулко отдавались удары в бубен, и легкий запах курений висел в воздухе; ритуал был серьезный. Отец вообще часто колдовал в одиночестве на полную луну, а у меня никогда это не получалось. Как-то не выходило в ее холодном слабом свете рассмотреть радужный даль, а без радужного даля, без вдохновения, без чувства – какие уж тут ритуалы…
– Ладно, Нин. Завтра поеду с тобой, – сказал я наконец.
Возвращение
– Степа, тут все серьезнее, чем тебе кажется, – сказал отец. Он висел вверх ногами на турнике, закрыв один глаз. На полу под ним лежал Жезл Северного Сияния, разобранный на части.
– В каком смысле?
– В прямом. Кто эту штуку сделал?
– Джимми, я думаю. Она от него осталась.
– А это видел?
Отец ткнул пальцем в какую-то деталь лампы. Я подобрал деталь и рассмотрел гравировку: “VEF”. Деталь была очень старая.
– Valsts Elektro Fabrika
типа? Это та, что в Риге, и уже давно не работает?– Это с тех времен, когда она еще работала, – сказал отец. – Со времен Ульманиса еще.
– Древняя…
Он перекувыркнулся, отлетел назад и приземлился на пол. Почти пятьдесят лет, а все такой же ловкий… При инициации дано было: до самой смерти не болеть и не стареть.
– Я ее к сети подключал и работать с ней пробовал, – рассказывал отец, собирая детали с пола. – Работает она пока неважно. Ее собирали для какой-то конкретной цели, но до конца не собрали. То, что ты видишь, – это каркас, в котором не хватает нескольких главных рабочих деталей. Ну то есть как бы колесо без белки… Подай отвертку, Степ.
Отец быстро свинтил жезл и передал его мне.
– А для чего именно он предназначается, не знаешь?
– Чтобы остановить кризис, наверное? – пожал плечами отец. – Для какого-то удара по кризису, я думаю.
– Для критического удара, – пробормотал я. – Критический удар.
– Критикал страйк?
– Это еще что?
Отец покраснел и рассеянно почесал затылок. Поставил кофе вариться.
– Ну это… Из игр всяких.
Компьютерные игрушки – самая большая и страшная слабость отца. В свободное между дежурствами на работе, делами по хозяйству и шаманскими ритуалами время отец сидит за моим старым компьютером и отстаивает права эльфов в разного рода средиземьях. Очень любит поругаться на устройство магии в играх, но все равно играет обычно за магов.
– Это когда максимальный урон наносишь, – пояснил он. – Где как, по-разному. В некоторых играх максимальный урон, на который ты способен, это и есть критический удар. А в других имеется шанс критического удара – разными там амулетами и прокачкой навыков он повышается. Если этот шанс срабатывает, то повреждения удваиваются.
– То есть это получается – страшной силы удар?
– Максимально допустимой страшной силы! – Отец поднял указательный палец. – Обычно после критического удара монстр умирает. Если, конечно, не босс или не какой-нибудь там высокоуровневый…
– А враг может такие удары наносить?
– Ну, где как. В разных играх по-разному…
– А, допустим, в нашем мире?
Отец снова покраснел и почесал затылок.
– К нашему миру это никакого отношения не имеет. Это я так, к слову. Игры – это просто игры, причем тут реальность?.. Вот вчера: заинсталлировал одну стратегию новую, так там с рунами непорядок, использовали оригинальные из футхарскского алфавита, а смысл не продумали. Где ж это видано, чтобы Терс обозначать усиление защиты, где ж это видано?..
– Паап! – заныла стоявшая в дверях Нина. – Не начинаай…
Отец обернулся, посмотрел на нее.
– Нельзя вот уже батьке под старость лет почудачить немного, – улыбнулся он.
– Ты, сколько я тебя помню, всю жизнь чудачишь, – заметила Нина, усаживаясь за стол.
– Вот еще! Шаманство – это очень серьезное занятие, если ты об этом. А вот твоя эта эволюция как раз и есть…
– Ты начни еще отрицать эволюцию!
– А ты знаешь, что до нас уже четыре цивилизации было и наша – пятая?
– Не было до людей никаких цивилизаций!
– Было! Лемурийцы были, атланты были!
– А я говорю, не было!
– А ты докажи!
– А ты сам докажи!
Ссора у них, как обычно, выходила милая и душевная. Пока они пытались разрешить вопросы мироздания, я отправился в комнату паковать Жезл Северного Сияния. Закрутил в три слоя материи, потом на всякий случай своей футболкой обернул, прочитал защитный заговор и только тогда положил в рюкзак.
Отец спокойно воспринял сообщение о нашем отъезде. Предложил, конечно, остаться еще ненадолго, но у Нины самолет, а у меня племя и один экзамен не сдан, и какие тут могут быть разговоры. Отнес вещи наши в машину, какие-то курения в комнате напоследок зажег. Сидели, уже в куртках, готовые к отъезду, и что-то невнятное по Дискавери про африканскую саванну гудело, и как-то немного тоскливо было.
– Ну, пора уже, – сказал отец, в очередной раз посмотрев на часы. – Пойду машину заведу и прогрею, а то морозно.
И ушел.
Нина поднялась с кресла, прошлась по комнате. Фотографию старую с полки взяла, рассеянно посмотрела. Зачем-то рукой по стене провела.
– Мне кажется, я сюда больше не вернусь, – тихо сказала она.
– Он тебя любит.
– Я знаю. Но мне все равно так кажется.
– Ватрушек тогда своих поешь хоть напоследок. – Я попробовал улыбнуться, но не вышло.
Нина взяла ватрушку и, давясь, откусила.
– Я тоже… – сквозь еду проговорила она. – Тоже его очень люблю.
И сжалась, и тихо заплакала. Надо было, конечно, по-братски ее обнять, но я не стал. Иногда лучше один раз стихийно, сильно, страшно выплакаться, чем потом постоянно вспоминать и переживать, выплакивать чего-то маленькими порциями, по чуть-чуть… Я вышел в кухню, выпил стакан воды и почистил стеклышки в очках, а когда вернулся в комнату, Нины там уже не было.
– Вы приезжайте почаще, – попросил отец на перроне, перед самым отходом поезда. Больше он ничего не говорил, одну только эту фразу сказал на прощание.
– Хорошо, пап, – ответил я.
Нина кивнула.
Двери закрылись, и поезд тронулся.
– Он так и не изменился, – с улыбкой сказала Нина. Полезла в сумочку за книжкой и вытащила оттуда три амулета, один оберег, статуэтку деревянную отцовскую и сушеную лапу неизвестного науке животного, неизвестно в каких целях перевязанную белой веревочкой. – Ему по-прежнему нельзя доверять относить вещи в машину…
Я тут же на всякий случай открыл свой рюкзак.
– О, у меня тоже кое-что!
Отец сдержал обещание: снабдил меня литровой бутылью михалычевского самогона.
13 января
Бешенство, безумие, пена у рта, белая пена в дутых пузырях. Грустные, отчаянные глаза Песьего Беса: зачем, зачем ты сделал все это? Один раз в месяц по страшной пьяни можно совершить нелепую глупость. Но не восемнадцать же лет подряд, честное слово… Никаких других объяснений, кроме Песьего Беса, быть не может.
Нечто похожее испытывают люди, получившие неожиданную свободу, неожиданные права или власть. Энергия должна быть разумно вложена, использована на преумножение себя самой, но никак не на обращение в материю. Материя бренна и тленна, она недолговечна – энергия же вечна. Поток финансовой энергии, выливавшийся наружу из нашей страны в начале девяностых, по своей структуре схож с той самой пеной, вытекающей изо рта бешеного животного. Ни в одном из медицинских справочников не описан способ лечения бешенства. Если у вас появились симптомы, лучшее, что можно сделать, – это заказать гроб.
Мои ритуалы могут лишь оттянуть исход, но я не знаю, насколько меня хватит и есть ли вообще смысл что-то оттягивать. Во все времена бешеных собак отстреливали – и только. Ни один ветеринар не стал бы с ними возиться.
– Что это? – поинтересовалась Нина.
– Дневник одного шамана. Что-то вроде моей настольной книги в последние несколько месяцев, я бы сказал.
– И как? Что вычитал интересного?
Трамвай повернул на Каменный мост, и я вдруг обратил внимание на подозрительное скопление людей: они бродили по площади Стрелков с какими-то плакатами, что-то кричали на русском и на латышском, про Саэйму что-то. Было много полицейских.
– Да вот думаю: может ли страна умереть.
– Умереть?
– Ну да. Может ли страна заболеть и умереть, а если да, то как это выглядит.
– Банкротство страны, – предположила Нина. – Но в наше время навряд ли кто даст стране обанкротиться до конца. Признают неплатежеспособной – и все… Ого, а это что? Этого раньше не было.
–
Это типа Gaismas Pils. Дворец Света. Новую Национальную библиотеку строят.За металлическим забором высились угрюмые жирафы подъемных кранов, росли какие-то полипы зданий. Собирались новое чудо света делать, привлекать народ к латышской литературе. Идея, само собой, хорошая, только на заборе еретики какие-то написали: “Прекратите отмывать деньги”.
– Всем привет! – крикнул я из прихожей. – Шаман вернулся!
В коридор вышли Боря и Ящик. Оба были чем-то глубоко потрясены.
– Офигеть! – отозвался из большой комнаты Александр. – Приехал!
– Это племя хорька, а это моя сестра Нина.
Боря и Ящик молча вернулись в комнату, Нина озадаченно посмотрела на меня. Из кухни выбежал Серафим и попросился ко мне на руки. Серафим весь дрожал. Я быстро сбросил куртку, кинул рюкзак в коридоре и вошел в комнату. Племя сидело перед тотемом, а тотем показывал нечто кошмарное, невообразимое, чудовищное; первое, о чем я подумал, – конец света.
– Это давно началось? – Язык у меня заплетался, слова терялись.
– Они сначала нормально себя вели, – тихо ответил Боря. – Песни, пляски ритуальные. Заклинания читали со сцены. А потом как взбесились, заорали “Пошли к Саэйме!”, и начались эти кирпичи.
Кирпичи – это, пожалуй, было наиболее точное определение происходившего на экране. Возле Священного Дворца Саэймы толпилась целая орда нечисти, целое сборище одержимых демонами; они вырывали камни, вырывали брусчатку из земли, из Священной Латвийской Земли, и метали в Саэйму, били стекла, переворачивали машины, кричали, нападали. Лица многих из них были закрыты шарфами и капюшонами – я сразу распознал в них магов-демонологов.
Противостояли атакам демонов отряды Полицейских-Хранителей: они были облачены в одинаковые черные одежды, белые шлемы и закрывались прозрачными камнеупорными щитами, в руках у них были резиновые жезлы. Полицейские-Хранители демонстрировали поразительную способность держать строй, но сделать с демонами ничего не могли. Дух-вестник рассказывал о событиях: говорил, что началось все с мирной демонстрации, что люди хотели, чтобы их услышало правительство, но правительство как-то то ли не расслышало, то ли не прислушалось, и толпу охватило дьявольское бешенство, и началось Разрушение, началась битва.
Потом духу-вестнику в спину попал кирпич, и больше он ничего уже не сообщал, а только пытался куда-то спрятаться.
Прямая трансляция прервалась, оцепенение исчезло, и я бросился действовать. Первым делом достал свою карту циркуляции энергий в доме и установил в самый энергетический центр бутылку самогона. Центр пришелся как раз на стол в большой комнате, бутылка возымела сильный магический эффект: сразу же появились стопки, настроение немного поднялось, и даже Серафим успокоился, но с моего плеча так и не слез.
– Бубен, где бубен?
– Элли на кухне оставила. На полке возле плиты.
Я разжег курения по углам комнаты и возле тотема и принялся колотить в бубен.
– Александр, фотографию магистра Годманиса достань мне! – потребовал я, входя в магический транс. – Боря, трубку забей травами – у меня пакетик маленький в комнате. Ящик, самогон всем разливай и тост придумай поубедительнее. Быстро, быстро, быстро!
И все тут же засуетились, а я плясал перед тотемом и смотрел, как демоны переворачивают машины Полицейских-Хранителей, как бьют в них стекла и кирпичи, кирпичи выковыривают, приносят откуда-то и все бросают, бросают, бросают эти кирпичи.
– Держи трубку! – крикнул Боря, вбегая в комнату. Я сделал пару тяг и тут же увидел все в ином свете: никакими демонами тут и не пахло, никакой массовой атаки; демон был один, и это был Песий Бес собственной персоной. Пена срывалась с его пасти, когти нервно скребли землю, и его тяжелый рык разносился над всей Домской площадью, над всей старой Ригой. Вся моя энергия, вся сила моего ритуала, каждый мой удар в бубен тотчас же были направлены на него, на это страшное существо, и я почувствовал сопротивление – мощь Песьего Беса была воистину велика.
Кирпич – он штука суровая. Политика кирпича проста и понятна: надо ломать плохое. Требований у толпы конкретных не было, однако был лозунг: распустить Саэйму. Каким образом это мероприятие могло добавить стране магических финансовых сил, было непонятно, но были кирпичи, и было звериное что-то, злое, нездоровое, нечеловеческое, и была эта политика кирпича, эта политика насилия – на нашей Священной Латвийской Земле.
– Самогон, – сообщил Ящик. – Пьем за победу над кризисом!
– Хреновый тост.
– За победу над демонами!
– Мелко.
– Выпьем не чокаясь, – предложила Нина, и почему-то так и сделали.
– Вот, Годманис. – Александр протянул мне фотографию. Я установил ее перед тотемом и принялся стучать в бубен с утроенной силой.
– Теперь вся надежда на магистра, – сказал я.
И через десять минут мои молитвы сработали: на экране тотема появился верховный магистр Годманис и сказал, что ситуация уже почти под контролем. Племя вздохнуло с облегчением.
Демоны тем не менее проигнорировали заявление магистра и продолжили свирепствовать – они выбили стекла и вломились в магазин Рижского Бальзама, Священного эликсира нашей страны. Дух-вестник вернулся и снова докладывал о ситуации, и кадры были уже более оптимистичные: Полицейские-Хранители хватали и тащили к своим машинам демонстрантов, сборище безумных редело. Я стучал в бубен, отдавался заклинанию изо всех своих сил, пот тек по мне ручьями, из глаз катились слезы, и едкий запах самогона с травой бил по разуму через обонятельные нервы. Такое состояние: еще две-три секунды – и все, но ты протягиваешь две-три секунды, и ждешь дальше, и протягиваешь еще две, и еще, но при этом в каждый момент ты уверен, что следующие две будут последними.
Заклинание сплеталось именно так, как я и запланировал, и это было здорово. Одна за другой тонкие нити моего разума обращались в слова, в ритм, в звуки, в смысловые цепочки, в яркие образы, и каждый из этих элементов тотчас же укладывался рядом с предыдущими, каким-то синестетическим образом соединялся, формируя сложную многомерную вибрирующую мозаику, и Песий Бес огрызался, рычал и кусал, но понемногу отступал.
– Самогон, – уже в который раз сообщил Ящик, и снова все выпили.
Когда бутылка закончилась, от демонского войска осталось только несколько отрядов, которые уже не представляли особой угрозы. Все больше показывали разных верховных духов, те делали заявления и давали объяснения, и от этого становилось спокойнее. Я ударил еще несколько раз, и руки опустились: все кончилось. Экстазная волна пошла вниз, куда-то в черное и глубокое, и я вдруг почувствовал, что еле стою, что меня будто только что на самом деле покусала бешеная собака.
– А почему вы туда не пошли? – поинтересовался я, откладывая бубен.
– Элли сказала, не надо, – ответил Ящик.
– Мы послушались, она ведь временно шаманом была, – добавил Александр. – Я хотел собирать племя на битву, сражаться идти, но она сказала, что эта проблема находится в юрисдикции шамана, а не вождя и что ни в какие авантюры мы ввязываться не будем. У нее потом жутко голова разболелась, она спать в комнату Ящика пошла.
– Молодец Элли! – Я вяло улыбнулся. – Надо утром поблагодарить…
– Ты в норме? – вдруг испуганно спросила Нина.
– Я-то? Да, вроде… В этой. В норме.
– Степа?
– Степан!
– Степка?!
– Борь, принеси ему воды! – Это был голос Александра. – Посмотри, пульс есть? Есть? Тогда, наверное, просто обморок. Степ, ты меня слышишь? Степа! Посмотри на меня! Я говорю, посмотри на меня! Эй! Степка!
Сил во мне никаких не было, все силы ушли на ритуал, самогон и курение трав. Я какой-то частью своего разума еще пребывал в мире живых, но большая часть, несомненно, провалилась куда-то в черную бесконечную пустоту. Единственное, что я ощущал из реальности, – это громкий голос Александра и теплое тельце Серафима на животе.
Позже я узнал, что уже к утру в Священном Дворце Саэймы заменили все выбитые стекла и почти полностью восстановили брусчатку на площади.
С полуслова
Я пришел в себя рано утром. Нина спала почему-то в кровати Александра, и Александр тоже там спал. Его я разглядел не сразу: он очень хитро воткнулся лицом в ее грудь и почти полностью зарылся под одеяло. Состояние было странное – словно внутри пустота, и снаружи тоже пустота, и так легко, свободно и хорошо. Такое бывает во время похмелья, если пьешь с умом и качественные напитки. На животе у меня спал Серафим, свернувшись маленьким теплым клубочком. Я погладил его; Серафим проснулся и сонно сполз куда-то в сторону. Это значило: делай, что хочешь, а я дальше сплю.
Кое-как выбравшись из-под одеяла, я надел очки, проверил телефон. Сообщений и пропущенных звонков не было, время – пять тридцать четыре утра, дата – пятнадцатое января.
Я проспал больше суток.
Позже на кухню пришли люди: Боря, Нина, Александр, Элли.
– Чего делать будешь сегодня? – спросил я у Нины.
– Поеду к Марго, – сказала сестра откуда-то из холодильника: пыталась найти там еду.
– Подружка твоя?
– Да. Мы общались, пока я жила в Риге. Как ты, тоже больная, шаманка.
Я чуть не выронил чашку кофе.
– И где она живет? – спросил я.
– В Болдерае, у моря.
А вот после этого пальцы все же не выдержали, и кофе полетел на пол.
Я не ошибся.
– Это брат мой Степа, – представила меня Нина, – а это Маргарита.
– Мы уже знакомы, – сказал я. Маргарита улыбнулась.
Она снимала однокомнатную квартиру в Болдерае; по планировке квартира была точно такая же, как моя старая, где я жил до племени хорька. Более того, и вещи были почти такие же, и даже книги на полке совпадали. Тотемом у нее, как и у меня в старые времена, был компьютер.
Марго усадила нас пить кофе. Говорили они с Ниной в основном о разных женских мелочах, о деньгах, об одежде, о парнях.
– Как он сейчас? – спрашивала Нина.
– Не знаю. Я давно его уже не видела, да и не общалась с ним толком никогда. Год или полтора назад в последний раз мы, кажется, пересекались…
– Понятно. Хоть не женился?
– По-моему, он из тех людей, что никого не умеют любить, кроме себя.
– Может, его телефон у тебя остался?
Мне стало скучно, и я ушел в комнату. Марго почему-то грустно покосилась мне вслед.
Ты! Покажи пальцем и скажи: Ты! Ты! Что ты сделал? Думаешь, все вокруг идет своим чередом и все само собой сложится и наладится? Думаешь, все со временем встанет на круги своя? Ты! Ты, сам ты – что сделал? Посмотри на себя в зеркало и ткни пальцем, Джимми: ты! Что сделал ты, Джимми? Что ты сделал?
В минуту скорбного молчания по умершим мне хочется пронзительно реветь, визжать, орать и плакать. В минуту, когда вся страна едина, я хотел бы перед каждым поставить зеркало, и чтобы все ткнули пальцем: ты! Ты! Магический потенциал подобного действа был бы неизмерим, эх, если бы каждый только мог бы думать. Примитивные инстинкты, поиск пищи и партнера для спаривания – нет ничего благоприятнее для размножения Песьего Беса.
Мне кажется, это практически конец. Я не могу сказать “Ты!” всей стране, даже если буду посвящать этому каждый день с восьми утра до десяти вечера.
Я отложил дневник и присел. Тело слегка ломило, пустота по-прежнему плавала вокруг. Немного кружилась голова. Я закрыл глаза и лежал так, и где-то за стенкой плакал ребенок, и где-то пылесосили, а на кухне о чем-то сестра говорила с подружкой. Незаметно для самого себя я провалился в некую полуреальность, в полусон, в мягкую дремоту. Чувство выполненного тринадцатого января долга понемногу затуманивалось, затмевалось другими мыслями: кризис-то никуда не делся, и камлать-то я так и не пробовал, и вообще шаман из меня пока никудышный получается… Никудышненький. Я предавался этим тяжелым раздумьям, пока в прихожей вдруг не хлопнула дверь. Поправил очки, кое-как встал с дивана и направился туда.
На комоде возле зеркала сидела Маргарита.
– Твоя сестра ушла, – тихо сказала она.
– Это на нее похоже. А почему?
Марго пожала плечами. Как-то невзначай глазами указала на комнату, и я кивнул, и мы переместились туда.
– Это правда, что ты разгонял тринадцатое января?
– Так… Мелочи. – Я пожал плечами. – Поплясал немного.
– Ничего себе немного. Вы когда с Ниной только в подъезд вошли, меня вырвало, хорошо хоть в туалет добежать успела – и вырвало. Ты себя со стороны чувствуешь? Аура в клочки…
Она поставила на пол кальян, уже забитый и готовый к курению. Кальян был древний, в форме какого-то фантастического чудовища с полой стеклянной душой посередине, напомнившего мне рисунок кризиса, сделанный Ниной. Уголек не дешевой таблеткой, какими пользовалось подавляющее большинство кальянщиков Риги, а настоящий древесный уголь. Маргарита вытащила зажигалку, напоминавшую скорее автоген, и около минуты грела черный камешек, а потом комната наполнилась ароматом.
– Смотри. – Она провела рукой возле меня. Дым выхватывал очертания моего астрального тела; оно было черное, словно бы все в запекшихся ранах, в каких-то трещинах и дырах, больное, искривленное.
– Кто покусал? – спросила Маргарита.
– Это так… Сам. С астральной лестницы упал, – неловко пошутил я.
Она протянула мне трубку, я затянулся. Возможно, это был лучший из кальянов, какие мне доводилось когда-либо курить.
– Зачем ты так рвешь себя на куски?
– А зачем ты меня тогда вытащила из автобуса?
Маргарита выдохнула облако дыма.
– Ты мне понравился.
– Ну вот. А я страну эту люблю. Потому, наверное, и старался.
– Патриот, что ли? – Марго жутко забавно подняла левую бровь.
– Вроде того.
Маргарита положила трубку на диван и уселась за комп. Войди я в комнату только что, я не смог бы рассмотреть ее: она буквально слилась с окружающим. Нечто похожее я видел в фильме “Карты, деньги, два ствола”, когда наркоманка в пестрых хиппанских одеждах исчезла, устроившись на разноцветных коврах и подушках. Марго терялась черным на фоне черного: джинсы, металлистская кофта с капюшоном, сзади – черно-белые плакаты, слабый свет сквозь шторы; компьютер и стол – черные. Я хотел спросить, тотем это у нее или нет, но как-то сообразил: все же тотем. Чем же она занимается, учится или уже работает?..
– Веб-дизайн, фотошоп, – сказала она. – Вон, племена разные…
Маргарита открыла сайт one.lv – латышский социальный интернет-портал. Я подтянул кальян к компьютеру, устроился на диване, затянулся.
– Они деньги платят, чтобы дарить друг другу виртуальные цветы и оценки ставить за фотографии. Но фотографии на самом деле почти все одинаковые, и они это понимают.
– И ты их обрабатываешь за деньги?
Марго кивнула.
– Это примерно, как Дольче & Габбана и прочая гламурная херь. Бабы выкладывают бешеные деньги за модные тряпки, приманивают самца побогаче и получают подарки, цветы, все такое. А тут виртуальные подарки, виртуальные цветочки дарить можно, виртуальные бонусы какие-то, ну вот они и покупают у меня виртуальные шмотки – прыщики там подтереть, атмосферу на фото нагнать, первую девку на деревне сделать из бледной очкастой дурнушки, все такое… Тебя не задевают мои комменты про очки?
– Я страшный, уродливый очкарик?
Марго засмеялась. Достала зеркальную камеру с полки, сфотографировала меня.
Скорее всего порчу наводит по фотографиям, наводит или снимает. Привороты разные. Лечит. Сейчас у нее мой снимок есть, а я даже блок никакой не поставил, руками лицо не прикрыл, трубку ко рту не поднес, как отец учил.
– Я же говорила, ты мне понравился, – сказала Марго, печатая что-то на клавиатуре. – И не буду я никаких приворотов делать.
– Ты что, мысли мои читаешь?
– Ну откуда ж мне такое уметь?
– Может, при инициации было дано, почем я знаю?
Маргарита повернулась, посмотрела на меня. Взяла трубку кальянную, затянулась.
– Нет. При инициации было совсем другое, – тихо сказала она. – А насчет тебя мне кажется, что я с полуслова все понимаю.
– Или даже без слов, – договорил я.
И мы молча сидели, сверлили друг друга глазами, и я все пытался вспомнить, когда у меня в последний раз была девушка, настоящая девушка, и поцелуи, и отношения, и чтобы по ночам не спать, и чтобы любовь сильнее смерти; Марго же думала что-то похожее мне вслед и то ли что-то спрашивала, то ли слушала эмоции на моем лице.
– Накормил ее один раз грибами на всякий случай, – задумчиво сказал наконец я. – Думал, она все поймет. Но она не поняла ничего, а только лежала на полу и смеялась… Ушла от меня. Потом я уже все время был только один.
Я посмотрел на нее: а ты как? Такая же или счастливая? Отдаешь сердце в хорошие руки или давно его за ненадобностью выбросила?..
Маргарита встала со стула и обняла, всеми своими силами обняла меня.
Кризис доверия
Боре 19 лет.
Ящику – 24.
Мне и Элли – по 22.
Александру – 20.
– Да не может быть! – воскликнул я.
– Ну Степа, а сколько, ты думаешь, этому мальчику? – засмеялась Нина. Ее позабавило мое шоковое состояние.
– Двадцать четыре. Двадцать пять. Двадцать три, может. Но никак не двадцать! Он же вождь племени! Вождь племени хорька! Ты серьезно это заявляешь?
– Попроси у него паспорт, если не веришь, – сквозь смех говорила Нина. – Шестое сентября восемьдесят восьмого года, кажется, день рождения у него. Но он милый, очень…
Александра уволили с работы как самого молодого сотрудника фирмы. Он проработал там всего полгода. Я звоню Нине за границу, и она говорит: что же здесь удивительного, ему только двадцать лет. И что я могу ответить? Да не может быть!
Уехала Нина незаметно и быстро. Последний раз я виделся с ней поздно ночью: Александр спал, а она лежала рядом и копошилась в его волосах.
– Груминг, – пояснила Нина. – Так члены стаи выражают свое расположение друг другу: ухаживают за шерстью, в волосах роются, вошек ищут, называется – груминг. Эволюционный механизм. Ну чего ты смотришь на меня как на высадку инопланетян?..
– Да нет, ничего. – Я растерялся, включил тотем.
– Вызови такси, – сонно попросила Нина. – У меня через два с половиной часа самолет.
Я вызвал, она оделась, и мы некоторое время молчали в стальном гробу лифта, спускаясь с небес на землю.
– Пока, – сказала Нина, забираясь в такси.
И уехала.
Обратно я шел пешком по лестнице, пытался обдумать что-то. На одном из этажей висел густой дым, на ступеньках сидели два наркомана. Уже миновав их, я услышал снизу грустный низкий голос:
– Оккупировала бы нас какая-нибудь Швеция, что ли…
Было полшестого утра, и люди думали о кризисе.
Племени я насчет Александра говорить ничего не стал. Какая в конце концов разница, сколько лет вождю, главное – вождь. Но все-таки доверия к нему у меня немного поубавилось. С этим самым доверием вообще происходили неприятные вещи, по тотему даже сказали, что наступил некий кризис доверия.
Духи так много занимались трансформациями магических энергий, так много обещали и заявляли и так мало действовали, что племена засомневались в их силе и на всякий случай перестали доверять. Дух-вестник спрашивал у людей на улицах: доверяете ли вы правительству? Верите ли вы правительству? Верите ли вы в правительство? Люди в большинстве своем грустно качали головами: нет. Магистр Годманис старался изо всех сил, боролся с кризисом, и я тоже шаманил, как мог, поддерживал существующую власть.
Мозг не может жить отдельно от организма. Организм работает, ест, пьет, ходит, действует. Получает питательные вещества, питает себя и разум. Мозг – это такой же кусок организма, как и все остальное. Его существование зависит от разумного управления организмом, мозг должен быть един со всем остальным телом. Гнать импульсы по клеточкам, сигналить органам, двигать лапами и челюстями, развиваться.
А этот бешеный меня пугает. Этот Песий Бес.
Как гигантский паразит, мозг высасывает все соки из тела, сосет силы, питает себя, будто бы он главный, а все остальное – это придаток. Бешеный пес ослаб, он еле ходит. Его качает в стороны, он смотрит обезумевшими глазами, он не ест – он только кусает, брызжет своей ядовитой слюной. Когда в голове засела микроскопическая пуля, мозгам уже нельзя доверять.
Погружения с каждым днем все более грустные. На моих чакрах растет что-то черное, какая-то плесень. Возможно, я заразился, если только можно заразиться от экономики страны этим вирусобесом. Все чаще думаю о наличии какого-то резкого, хирургического решения. Какого-то критического удара. Именно: критический удар.
Александр бродил по квартире, рвал на голове волосы и пил керосин дринки в нечеловеческих количествах. В первый раз на моей памяти он потерял самообладание.
– Не, ну как это можно?! – возмущался он. – Уволили! Ну как можно, а? Я же работал, как все, честно работал. Чего уволили, спрашивается? Как я теперь кредит за машину выплачу? Вот скажи, Степа, а?
– Сейчас везде так, – сказал я. – Думаю, в феврале еще хуже будет.
Александр ударил меня по голове тяжелой книжкой “Как найти работу – для чайников”.
– За что?!
– За то, что у тебя нет плана! Вон духов послушай, у них план какой-то есть. Они какие-то меры принимают, вырабатывают стратегию, а ты только в бубен бьешь, курения жжешь и водкой нас поишь, а плана у тебя никакого нет! Джимми бы такого не допустил!
И вот тут я понял, что кризис доверия затронул и меня.
– Ты не кипятись, Александр. По этому самому плану духов тебя и уволили, – сказал я. – Если меньше людей работает, то меньше денег платить надо, и финансовая энергия экономится. Зарплаты всем понизили, налоги подняли. Я теперь вон на пятнадцать процентов меньше получаю. Но это все на благо страны.
– А я – гражданин этой страны! Я – это страна!
– Иногда надо сделать плохо, чтобы потом было хорошо, – ответил я. – Надо терпеть.
– Терпеть, – злобно пробормотал Александр и ушел на кухню. В комнате остались только я и Ящик, Ящик молча смотрел тотем, пока мы с вождем ссорились.
– У тебя на самом деле план есть какой-нибудь? – тихо спросил Ящик.
А плана у меня не было. Были какие-то идеи, но четкого плана действий не было.
– Да, – соврал я. – Есть.
По тотему снова заговорили про кризис доверия. В комнату вошел Боря, вошел со скрипкой, играл прямо на ходу, что-то грустное, тяжелое, невыносимое тянул из струн.
– Чего это еще за кризис доверия? – поинтересовался он, доиграв свою печальную мелодию.
– Это между духами и народом творится. – Я развел руками. – Духи в замешательстве, и народ им не хочет доверять. Духи больше не вызывают у народа ни веры, ни доверия. Это серьезная религиозная проблема.
– А почему духи в замешательстве?
– Потому что в стране кризис, и они не могут решить, себя спасать или народ. То есть спасают они, конечно, народ, но самим им тоже спастись хочется, и народ это чувствует.
– Вот! – крикнул с кухни Александр. – Это уже ближе к истине!
– Не хрен поддаваться соблазну! – возмутился я в ответ. – Это наши духи, и какие уж есть, других нету.
Александр вошел в комнату с кружкой дешевого быстрорастворимого супа класса “бомжпакет”. Ничем подобным раньше он не питался.
– Грош цена нашим верованиям, если мы сразу духов ругать начинаем, – продолжил я. – Быть в оппозиции всегда легко, легко ругать и кидать кирпичи, легко протестовать и критиковать, а поддержать в трудную минуту, быть в трудную минуту патриотом – вот это действительно сложно, это действительно достойно уважения. Друзья познаются в беде, патриоты – в кризисе.
Племя молчало, и только магистр Годманис продолжал оправдываться по тотему. Магистр Годманис тоже остро чувствовал кризис доверия.
– Шаман прав, – наконец сказал Ящик.
– Прав, – тихо согласился Боря.
Они вышли из комнаты, и остались только мы с Александром. Александр молчал.
– Ты прав, – признал он через два дня. Устроился на другую, не так хорошо оплачиваемую работу и успокоился. Был вечер, я зашел на кухню с трубкой, а вождь кормил Серафима, и на его лице появилась какая-то вымученная улыбка.
Он так и сказал:
– Ты прав.
И добавил:
– Будем держаться как-нибудь.
План
Отсутствие плана всерьез угнетало меня. Не столько потому, что нужен был какой-то структурированный метод борьбы с кризисом, но главным образом потому, что я соврал Ящику. Мучили совесть и еще какое-то шаманское чувство вроде профессионального долга.
Я взял лист бумаги, карандаш и составил план.
План выглядел достаточно просто: нужно было собирать круг шаманов и проводить глобальный ритуал, изгонять Песьего Беса. Как именно нужно проводить ритуал, мне было неясно, но тут я полагался на дневник сумасшедшего Джимми и на камлание.
– Вот план, – сказал я Александру.
Александр посмотрел, но, кажется, ничего не понял.
– Хороший хоть?
– Должен сработать.
– Ну тогда действуй. А то по тотему сказали, что внутренний валовой продукт упал на двенадцать процентов, у меня такое чувство было, что он прямо на меня упал, такая тяжесть почувствовалась…
Я заварил Александру лечебный чай из чабреца, и ему немного полегчало.
А кризис и вправду бушевал. Раньше то снег шел, то какой-то снегодождь, то иногда солнце светило, а теперь погода все время была одинаковая: кризис. Он расползался бледно-серым пятном по небесам, затмевал радужный даль, и я уже не понимал, зачем духи в тотеме предсказывают погоду после новостей, и так все ясно: кризис на улицах. Люди, машины, магазины, обрывки слов на остановках и в очередях, угроза, напряжение, электричество в воздухе: кризис.
Маргарите план понравился, но участвовать она отказалась.
– Когда камлать будешь, меня предупреди. Мало ли куда тебя опять занесет! – сказала она.
Я нахмурил лоб: что еще, блин, за материнское отношение, а? Марго улыбнулась и обняла меня, потянула и завалила на диван. Я прижал ее к себе и заглянул в глаза: может, все-таки присоединишься к кругу?
Она отрицательно покачала головой.
– Я больше всего живых животных люблю, – сказала Марго. – Немножечко меньше, – мертвых животных. Еще меньше – мертвых людей. И больше всего я не люблю живых людей. Чтобы еще помогать им…
– А как же я?
Марго подняла левую бровь и улыбнулась.
– А ты мне понравился. Когда в следующий раз приедешь, Серафима возьми. Он очень забавный.
Когда мне в следующий раз приехать? Я еще не надоел тебе? Не устала еще слушать меня, смотреть на меня?
Завтра, приезжай завтра. И послезавтра, и после-после-послезавтра, говорил взгляд Марго.
Она была миниатюрная, на голову ниже меня. Очень теплая и родная, совпадала со мной, как правильный кусочек пазла. Когда я лежал с ней в обнимку, все было предельно просто и хорошо, и по всему телу, по нашим телам разливались тишина и тепло. У нас даже не было никакой манифестации отношений, не было никакого “Ты будешь со мной встречаться? – Да, буду”. Я просто приезжал к ней, и мы лежали в обнимку на диване или обнимались на кухне, или даже сразу в прихожей обнимали друг друга и так там стояли. Все было ясно с полуслова, без слов ясно, и знали мы друг друга всю жизнь, просто, наверное, давно не виделись.
Ближе к вечеру меня одолели сомнения.
План вроде бы получился несложный, но я совершенно не представлял, как собирают круг шаманов. Магический круг начертить и шаманов расставить я, конечно, смог бы; но где взять столько шаманов, как их созвать или найти? Знал я всего троих, но отец и Маргарита отказались, а Джимми умер. На всякий случай я все же написал сообщение отцу, поинтересовался, как собирать круг, и не вспомнил ли он еще кого из старых шаманов, кто мог бы присоединиться. Отец не ответил – возился по хозяйству, наверное.
Гораздо больше пугало меня предстоящее камлание. Я несколько раз помогал в этом отцу, но сам никогда не пробовал. Процесс был ясен: войти в абсолютный транс и вынырнуть в мир духов, там вопросить совета, а получив ответ, возвращаться. Все элементы: ритм, песня, танец, курения ритуальные, маска, жезл, бубен – все это я хорошо знал в теории, но ни разу так и не проверил на практике.
Честно говоря, я не умею камлать.
Я раскладывал руны, долго вертел в руках Жезл Северного Сияния, за дневник сумасшедшего Джимми брался, но тексты, помимо тех, что я уже прочитал, не поддавались расшифровке. Хотел с кем-то посоветоваться, но никого, кроме Серафима, в квартире не нашел. Александр допоздна задерживался на новой работе, вкалывал там по-черному, Боря все чаще по вечерам уезжал на свои концерты, а Ящик уже несколько дней жил у Элли: они вместе болели гриппом.
– Хороший план, Серафимыч? Или все же не очень? – спрашивал я. Серафим принюхивался к плану, вертел хвостом, двигал ушками. Мне почему-то вспомнилась осень, и одиночество, и темные переулки, где я что-то искал, и какой-то призрак за плечом, тесная комнатка и компьютерные духи, только днем в университет – и обратно в эту сырую долину теней, в эту пустоту. Только я и мой вечный спутник, и тесные бесконечные аллеи, и будто бы весь мир застыл в грязной ванночке проявителя, застыл на каком-то черно-белом снимке и блекнет, блекнет, блекнет… Маленькое теплое тельце Серафима под моей рукой, Серафим хочет спасти мне жизнь. Он лижет мою руку, лижет от самого локтя до ладони, трется, пищит и тявкает: Степка, Степка…
Звон ключа, дверь, тихие шаги. Это Ящик.
Я лежу на полу в большой комнате, на животе клубочком ютится Серафим.
– Медитируешь?
– Не знаю. Предаюсь тяжким раздумьям…
– Поехали в бар, – предложил Ящик. – Я поправился.
И через полчаса мы добрались до его любимого бара “Рока Билли”.
К нам присоединились друзья Ящика. Это были настоящие, правильные готы: они были одеты в черное, все поголовно, как и Ящик, носили черные кожаные плащи, но никаких изуродованных пирсингом лиц, никаких перевернутых крестов и сушеных роз при них не было, никакой излишней показухи. Они были молчаливые и депрессивные, пили только водку и ничем не закусывали. Одним словом, это были не физические, а моральные готы. Я рядом с ними выглядел нелепо: русые волосы до плеч, широкая куртка, свитер какой-то бежевый старый отцовский, шнурки в ботинках разного цвета. Мне даже показалось, что один из этих суровых кладбищенских призраков сейчас плюнет в мою сторону, но Ящик дал мне хорошие рекомендации:
– Это Степа, шаман. Наш человек.
Я взял себе литровую кружку темного пива и после этого был принят в компанию готов окончательно. Один из них даже поинтересовался назначением амулета с вороньим пером, который висел у меня на сумке, и я охотно рассказал.
– Черный ворон издревле символизирует отшельника. Держится особняком, в стороне, появляется редко – считалось, что приносит несчастье. Как и одиноко растущее дерево, он – знак уединения и мудрости. Это типично шаманский амулет, такие больше никто не носит.
Готы оценили. Один достал черный блокнот, хриплым басом прочитал стихи собственного сочинения о воронах, а потом мы пошли на улицу курить.
– Шагами пыль тревожить стоит ли по склепам или тянуть кровавой нитью старый наш кошмар… О, прекрати! Останови свои мучения моими! Кинжалом в спину жизнь пожни мою в один удар! – со слезами на глазах декламировал поэтически настроенный гот.
– Критический удар? – переспросил я.
– Последний, фатальный удар!.. Последний отблеск любви перед мрачной могилой бытия…
– И что дальше?
– Что может быть дальше? Лишь смерть и пустота, – ответил гот. Выбросил бычок в мусорник и направился через дорогу к церкви.
– Подепрессирует и отойдет, – сказал Ящик, и мы вернулись в бар.
Домой мы возвращались уже порядком пьяные. Тянуло на откровения, на истины и философию. Уселись в самом конце троллейбуса и всю дорогу разговаривали; это был первый раз, когда я по-человечески поговорил с Ящиком.
– Почему ты такой? – спрашивал я. – Почему общаешься с этими мрачными вампирами, а живешь с нами? Как тебя занесло в племя хорька?
– Такова моя игра, – отвечал Ящик. – Мне нравятся эти правила, они мне подходят.
– Игра?
Ящик достал связку ключей, продемонстрировал мне брелок: белая игральная кость с черными точками.
– Это мой оберег. Чтобы не забывать, что жизнь – просто игра, в которой нельзя ни проиграть, ни выиграть. Единственное, что ты выбираешь, – это правила, по которым играть. Где-то за поражение тебе бьют щелбан, в других играх – забирают деньги, а по некоторым системам правил – отрубают голову. Везде разные правила…
В троллейбус вошел контролер, мы полезли за проездными. Ящик спрятал ключи в карман плаща.
– Так в любых отношениях – будь то любовь, дружба, работа, учеба, жизнь или смерть. Ты просто подбираешь те правила, по которым тебе удобнее играть, выбираешь между картами, костями и русской рулеткой. Ищешь партнеров по игре подходящих. Мне кажется, мы, наше племя, играем все в одно и то же. А когда правила у всех одинаковые – игра приносит удовольствие независимо от того, выигрываешь ты или проигрываешь. Удовольствие от самой игры как таковой, Степа.
Я даже растерялся, не знал, что ответить. Ящик всегда рисовался мне мрачной, холодной фигурой, ничего общего с играми не имеющей.
– А эти… Готы?
– Разные игры. С ними одна, с вами другая, с Элли третья, с клиентами четвертая… Все меня устраивают, все правила всех этих игр.
– Но ты ведь никогда не выглядишь счастливым, Ящик.
– Думаешь, я недоволен чем-то?
А Ящик и вправду никогда не был ничем недоволен.
– Не обязательно быть счастливым, чтобы получать наслаждение от жизни, – сказал он.
Уже когда мы взбирались по лестнице, пискнул мой мобильник: пришло сообщение от отца. Я собирался прочитать его, но не успел. В квартире раздался выстрел.
В нашей квартире, двенадцатый этаж, улица Дзирциема, квартира племени хорька – раздался выстрел. Ошибки быть не могло, стреляли именно у нас. Мы переглянулись и в несколько прыжков преодолели остаток лестницы, Ящик открыл дверь, и я ворвался в квартиру. Прямо передо мной раскрылась дверь Бориной комнаты, и оттуда раздались какие-то неприличные БДСМ-стоны; выбежал сам Боря. Из большой комнаты выскочил Серафим, шерсть на загривке у него стояла дыбом. Ящик открыл свою комнату, но там никого не было.
Стреляли на кухне, и это был Александр.
А вождь в последнее время выглядел плохо. Нехорошо выглядел. Это подумалось всем нам сразу, и мне, и Боре, и Ящику, и даже Серафиму, какая-то общая эмоция была у всех на лицах: как мы могли не заметить, что с ним творится?
В следующее мгновение мы ворвались в кухню. Александр сидел в углу возле стены, отвалившись головой на холодный кафель. Теребил пальцами бородку. В руке он сжимал пистолет, из дула еще шел дым, но крови нигде не было, и вождь был цел и невредим. Он обернулся к нам, на лице его появилась какая-то нездоровая улыбка, глаза блестели.
– В упор! – прошептал он. – В упор стрелял. И то оглушил только…
На полу перед ним кверху лапками лежал трехсантиметровый белый таракан.
Боря бросился к вождю, хотел обнять, но сдержался, похлопал по плечу только, руку пожал зачем-то. Ящик и Серафим окружили таракана и принялись его рассматривать. Я перевел дыхание, вышел в прихожую и прочитал сообщение отца:
“Кажется, я могу тебе помочь. Есть один шаман в Риге, мой старый знакомый. У него был сын твоего возраста”, – писал он.
Убитый молнией
Мне открыла женщина лет около пятидесяти. Она была в поношенном домашнем халате, от нее несло алкоголем.
– Я ищу Дайниса Дмитриевича. Мне дали этот адрес, – пояснил я.
– Он тут больше не живет.
Она уже собиралась закрыть дверь, но я ухватился за дверную ручку и остановил ее.
– Может, вы знаете, где его можно найти?
– Не знаю. После развода мы не общались. Вроде бы он собирался уезжать за границу.
Женщина снова потянула дверь на себя, и между нами осталась только небольшая щель.
– На самом деле я хотел насчет его сына поинтересоваться…
– Вы друг Яниса?
– Нет, но я надеюсь, мы с ним подружимся. Я шаман. Слышал, он тоже этим занимается, и вот по этому делу хочу его повидать.
– Навряд ли у вас это выйдет. – Женщина провела пальцем в уголке глаза и приоткрыла дверь. – Входите.
Мать Яниса звали Надеждой Николаевной. До моего прихода Надежда Николаевна пила водку: на столе стояли стопка, бутылка и тарелка безголовой кильки. Я присел на старый табурет, и тот сразу же пожаловался на жизнь тихим скрипом.
– На этот не садись, он сломанный. – Надежда Николаевна подвинула мне другую табуретку, и я послушно пересел.
– Янис усердный был. Очень рано читать научился, и на латышском, и на русском. В школу его в шесть лет отдали, сам попросился. Не мог ни с кем поладить, ни с кем не дружил, все сидел и читал. Два раза через класс перепрыгивал, в шестом и в десятом. Умница был…
Она вкатила в себя стопку и закусила куском хлеба.
– А что с шаманством? Он всерьез этим занимался?
– Дайнис учил его, но недолго… Янис такой способный был, все на ходу схватывал. Инициацию прошел в тринадцать, тринадцать годиков ему всего было, а уже шаманом стал. Он, когда в двенадцатом классе учился, уже сам что-то отцу объяснял, учил его. Все книжечки разные, найдет, почитает, на полку кладет. С обеденных денег, какие давали, все откладывал, книжечки покупал, в библиотеку ходил все. Вот вечер, Дайнис газету читает, а сынок придет с книжечками, говорит: папа, новую купил, посмотри. И в библиотеке взял еще три или четыре…
Надежда хлопнула очередную стопку, занюхала в рукав и заплакала.
– Политиком стать хотел, – бормотала она сквозь рыдания. – Спас бы страну сейчас, работа была бы… На политика учиться хотел, имя-фамилия латышские были, дипломы-то всякие с олимпиад, даже статью в одном научном журнале опубликовал, в десятом классе… Я все собирала, в папку складывала, думала – пригодится, когда политиком станет. Не пил, не курил, и девушки у него никогда не было, все только работал, учился, думал много… Такой умница, умница был.
Она достала из кармана помятую сигарету и начала искать зажигалку. Я протянул ей коробок спичек; она закурила.
– Он же кредитный пузырь еще тогда предвидел, весь кризис этот предвидел… Все отцу рассказывал, а что Дайнис – с газетой сидит, говорит, нет кризиса. И не будет. А Янис газету отнимает, говорит: отец, ты не священные писания читай, а головой думай, и схему чертит, рисует, объясняет… Такая голова светлая была, все понимал, все знал.
– А… От чего? – осторожно спросил я.
– Молния. Его убила молния.
Я снял очки, протер стекла и снова надел. Встал, прошелся по кухне. Присел на табурет, и тот скрипнул – это был сломанный.
– Книжечки в сумке нес… Книжечки свои. И умер. Дайнис тогда сразу на развод подал, и я тут одна с книжечками осталась. Вот, открываю, читаю, бывает, и как будто Янис тоже тут, с книжечками, и немного легче тогда.
– А фотографии какие-нибудь есть его?
Надежда Николаевна достала кулон в виде серебряной капельки, висевший у нее на шее. Раскрыла его и показала фотографию: спокойное лицо, правильные черты, короткая стрижка, взгляд уверенный.
Он кого-то до боли мне напомнил.
– Янис, сыночек мой…
– Я вам сочувствую.
– Был бы живой, мы бы тут так не сидели, сделал бы что-нибудь. Все учителя в школе хвалили, говорили: большой человек будет, серьезный, а тут – вот как. В университет поступать собирался, готовился. Книжки читал, денюжку экономил, говорил, в Латвийский университет поступлю, на факультет. Я ему пальтишко даже новое прикупила, черное такое, до сих пор в шкафу висит, только померил один раз, а до осени не дожил. Ходил бы в этом пальтишке с университета домой, студент, с книжечками…
Она затушила сигарету и снова заплакала, но на этот раз быстро успокоилась, налила себе еще стопку и выпила.
– Когда это было?
– Пять лет назад помер, в две тысячи четвертом… Пять лет прошло уже, в этом году оградку на могилке перекрашивать вот буду, а все как живого его помню. Дайнис-то, когда он умер, показал лицо свое настоящее, сволочь: ни копейки на похороны не дал, ни слова мне не сказал, все ходил, как рыба холодная, молчал, и потом еще вот: похороны, а за ними развод. Говорил, карма такая, хиромантия, линия судьбы с линией любви расходятся, надо развестись. Больше я его никогда не видела.
– Вы извините, что потревожил вас. Я не знал, что его нет больше…
– Да ничего, ничего. Мне-то и поговорить не с кем, вот пью. – Надежда Николаевна горько усмехнулась. – С работы уволили, не нужны стране педагоги младших классов больше. Не нужно нам больше детей учить!
Я вышел из подъезда, сел на скамейку и долго курил трубку.
Совпадение: Янис и Джимми. Оба хотели спасти страну. Оба – шаманы. Оба убиты молнией.
Но как же радужный даль, черт возьми? Небеса никогда не принесут зла, и это я знал совершенно точно с самого своего рождения, всю свою жизнь знал.
Или не совпадение?
Или, может быть, это один и тот же человек?
У русских людей есть одна неприятная черта: если в компании все русские и один латыш, то все говорят на русском; если в компании все латыши и один русский, то почему-то все равно говорят на русском. Настоящее имя Ящика – Кристапс. Настоящим именем сумасшедшего Джимми вполне может быть Янис. Но что за провал в пять лет?.. Может, все-таки просто совпадение? Нет, нет. Или все же? Сколько мне рассказывали про Джимми – абсолютно невменяемый в быту был, а тут интеллигент Янис, дипломы, учителя хвалили… Не складывается.
Или складывается?
Через полчаса я добрался до квартиры на Дзирциема; все племя было дома. Ящик и Боря возились с белым тараканом: делали для него поводок из нити для зубов. Таракан оказывал сопротивление, вырывался и кусался, никакого энтузиазма, в общем, не проявлял. Элли варила суп, Серафим вертелся возле нее и выпрашивал куриную косточку, Александр сидел в большой комнате и смотрел по тотему сериал. Я закрыл дверь в комнату и сел на диван рядом с ним.
– У меня несколько вопросов есть.
– Валяй.
– Сумасшедшего Джимми как на самом деле звали?
– Так и звали. – Александр пожал плечами. – Он иностранец был. Приехал учиться по какой-то программе обмена.
– Он, может, еще и негр был?
Вождь захохотал.
– Да нет, белый. Ну ты сказал!..
– То есть он до племени хорька за границей жил?
Александр поднял указательный палец.
– До племени морского змея. Да, за границей.
– А фотографии его есть?
Александр включил ноутбук, порылся по папкам и нашел фотографию: Джимми плясал с бубном морского змея. Волосы всклокочены, бородка заплетена в пять косичек, глаза безумные. В остальном – это был Янис Надежды Николаевны, тот же самый Янис.
И где-то я его видел.
Дежавю.
– Дай-ка мне ключ от подвала.
Я вышел из квартиры, побежал вниз по лестнице и на ходу набрал номер отца.
– Папа, сколько раз шаман умирает?
– Привет Степка! Михалыч, сын звонит, обожди… Да, по часовой стрелке, пока пузыри не появятся… Три раза. Это я тебе, Степ: три раза. Два раза в небо уходит, в третий раз – в землю.
– А исключений не бывает?
– Какие уж тут исключения! Со смертью не поспоришь. Михалыч, твою мать! Я сказал – по часовой мешай, у тебя часов дома, что ли, нету? Эликсир загубишь! Степ, слышишь? Был один шаман девять веков назад, я читал. Ему при инициации дано было, что он не может умереть. Так он до трехсот лет дожил, а потом от шаманства отказался, человеком стал и помер вскоре. Страшная это пытка – никогда не умереть… Но это, знаешь, редкий случай. Чтобы в наше время у кого-то при инициации такое было, я не слышал.
Я спустился в подвал. Прошел по коридору, отыскал наш закуток, нашу маленькую подвальную каморку. Прижав плечом телефон к уху, принялся возиться с замком.
– А еще вопрос: молнию шаман вызывать может?
– Да запросто!
– А на себя?
– Зачем? Сыпь, сыпь всю, Михалыч, не жадничай! Всю до конца высыпай!
– Нет, ну может?
– Ну может. Только зачем?
– А это, батя, мне пока непонятно. Умер сын у твоего Дайниса.
Отец помолчал.
– Вот те на… – пробормотал. – А сам он как?
– А сам он за границей.
– Ну дела… Все поразъехались, пропали. Я думал, он останется, а он, как все… Мы с ним по молодости камлали вместе иногда, давно уже, лет двадцать назад, что ли… Неплохой был мужик.
Замок наконец поддался, и я попробовал нащупать на стене выключатель, но не нашел. Пришлось подсветить телефоном, и некоторое время я не слышал, о чем говорил отец. Когда выключатель нашелся и я поднес телефон к уху, он снова что-то объяснял Михалычу:
– Да я тебе говорю, по одной капле! В тот раз мы вообще не эликсир варили, а яд от колорадских жуков, а тут ясное дело – по одной надо, а не по три! Степ, ты там еще? Чего еще скажешь?
– У меня все, пап.
– Ну давай, звони, как время будет. Михалыч!! Ну, твою же мать, ну что это такое?! Давай, пока, Степ…
– Пока, пап.
Я сунул мобильник в карман и подошел к тому самому мешку, в котором лежал Джимми. Мешок валялся там же, куда мы его положили после Нового года, в углу за велосипедом Бори.
Внутри была картошка.
– Это я всыпал, – тихо сказал Александр. Я вздрогнул и обернулся; он стоял у меня за спиной, в подвальном коридоре. – После той ночи, когда ты говорил с ним на море, тело исчезло. Я картошку и всыпал.
– Кто говорил? С кем?
– Ты говорил. С Джимми. Сумасшедшим. Помнишь, мы на море ночью ездили, он костер жег? Я-то не вмешивался, все же разговор между шаманами. А ты с ним говорил.
– Я говорил с сумасшедшим Джимми?
Критический удар.
Я говорил с сумасшедшим Джимми.
Он жив.
Камлание
Ситуация была настолько сложная и непонятная, что никакого другого пути разобраться в ней, кроме камлания, я не видел; к тому же это был один из пунктов плана, и тянуть дальше было нельзя. Я выбрал для этого вечер среды: в это время показывали передачу “Kas notiek Latvija”, политические дебаты главных духов страны, и я надеялся, что это поможет. Известил Марго, и она пообещала приехать.
– Ты буйный не становишься? – поинтересовалась она. – А то я при людях избегаю камлать, однажды человека убила случайно. Срывает.
– Я не знаю. Никогда не пробовал.
Маргарита подняла брови. Я отвернулся, уткнулся в подушку.
– Степ… Куда ты там спрятался? Серьезно, что ли?
– Да.
– Ну дела…
Марго потянула в сторону, и мы перекатились на другой бок. Теперь она была снизу, я сверху, а, как известно, главный всегда снизу.
– Я помогу тебе, – сказала она, – если вдруг ты заблудишься.
– Там можно заблудиться?
Маргарита грустно кивнула: да, еще как можно. Там все очень запутано, Степ, даже не представляешь, насколько. Но я помогу, если что. Я улыбнулся в ответ: спасибо.
Маску я подготовил уже давно, года два назад. Такие носят террористы и омоновцы: черная, с дырками для глаз и для рта; если поднять закрывающую лицо часть – похожа на обычную вязаную шапку. Маска – обязательный элемент камлания. Она защищает шамана от злых духов, присутствующих людей – от самого шамана. Если кто-то из простых смертных в момент ритуала увидит его лицо, может случиться несчастье. У отца маска была из магазина приколов: здоровенные очки с носом класса “ринофима”, черные усы. Он из-за нее всегда хохотал во время камлания, и ему это нравилось. Маргарита показала мне свою: грустная белая, с черной слезинкой под одним глазом, с точкой под другим – маска Пьеро.
Она приехала под вечер. На ней была ярко-красная курточка, через плечо – сумка на длинном ремне. Племя почему-то не обратило на ее появление никакого внимания; Маргарита уселась в углу комнаты и вытянула из сумки кальян.
– Серафимку кормили? – спросил я.
– Ни разу, как ты просил, – ответил Боря. Он двигал по комнате мебель, делал из нее круг: тотем, диван, шкаф, стул, тумбочка, кресло, столик, еще стул, моя кровать, стол с компьютером, тотем. Александр привязывал к люстре белого таракана на зубной нитке.
– А сам как? – поинтересовалась Марго.
– Три дня не ел.
– Ты с голода не умрешь? – спросил Ящик.
– Так надо: очиститься. Керосин дринки есть?
– Скоро будут, Элли пошла. Двадцать банок.
– Охренеть, – пробормотал Боря, толкая мимо меня кресло. – Двадцать банок…
Я снял очки, надел шапку и робко ударил в бубен.
– Так что же в конце концов творится в Латвии? – спросил на латышском дух-ведущий Домбурс. По тотему начались политические дебаты.
Я ударил в бубен еще два раза. Смотрел почему-то на белого таракана, болтавшегося под потолком на веревочке. Александр, Боря и Ящик сидели на диване, а Маргарита раскуривала кальян, свернувшись черным клубочком в кресле. Серафим сидел рядом с ней. В прихожей хлопнула дверь: пришла Элли.
– Что это? – шепотом спросила она у Ящика, забравшись на диван. Элли принесла увесистый пакет с маркировкой “Супер Нетто”.
– Камлает, – шепотом ответил Ящик.
Я ударил в бубен уже уверенней. На всякий случай опустил маску на лицо и ударил еще три раза. Бубен уже как будто сам по себе вибрировал у меня в руках, это не я стучал по нему, а он как-то притягивал мою руку. Серафим спрыгнул на пол, подбежал ко мне и присел.
– Отправляется в путешествие в мир духов, – шептал Ящик. – Шаман камлает, когда встречает душу новорожденного, когда провожает душу умершего, когда ищет помощи больному. Или когда хочет познать нечто новое из разговора с духами, вот как сейчас…
Серафим двинулся по кругу, и я последовал за ним. Бубен буквально плясал у меня в руках, я уже не контролировал его, он играл сам собой. Серафим извивался, словно темная нитка, подпрыгивал, забавлялся. Маргарита выкатила в центр круга его разноцветные мячики: синий, красный, зеленый, желтый, оранжевый. Серафим толкал их носом, я отбивал ногами, и мячики закружились вместе с нами, в нашей пляске. Духи тотема тоже как-то участвовали в ритуале: их голоса на заднем плане дополняли музыку бубна; их лица, периодически проносившиеся у меня перед глазами, казались дорожными знаками, и я был уверен, что двигаюсь в правильную сторону. Без очков реальность превратилась в сложную разноцветную размазню: племя на диване, старый шкаф, Марго в кресле, дым из кальяна, красный мячик, стол, тотем, Серафим, зеленый мячик, синий мячик, движения ног, движения рук, попробуй угонись за мной, Серафимка, или это я за тобой гонюсь?.. Хаос, хаос, и в то же время необыкновенный порядок расчерчивался вокруг меня, в этой комнате, в квартире на Дзирциема, в Риге, в маленькой европейской стране Латвии, на планете Земля, где-то на периферии Вселенной…
Короткий проблеск наступил, когда началась реклама. Духи замолкли, тотем понес какую-то чушь о каком-то волшебном шампуне, и я сбился: почувствовал, что у меня руки есть, мои собственные, и в них бубен, и я в него бью, и как-то ритмично надо бить – и тут же сбился.
– Все нормально, – тихо сказала откуда-то снаружи Маргарита.
Я остановился, и тут же закружилась голова, и мелькнула мысль: провал. Несколько шагов, и я чуть не рухнул на землю.
Я ослеп.
Никого больше не было, все куда-то исчезли. Я моргал глазами, пытался рассмотреть комнату, но ничего не видел, только хаос, цветной хаос передо мной. Пара неуверенных шагов, визг Серафима: я встал ему на хвост. Где я?.. Кто я? Что я тут, черт возьми, делаю?
Это провал.
– Шаман должен контролировать себя на высшем уровне, – говорил отец. – Малейшая слабость, проблеск трусости, малодушия – и ты пропал. Настоящий шаман одинаково твердо стоит равно как на земле, так и на воде реки бесконечности, что течет в мире духов.
– Трансперсональные состояния, – говорила Нина. – Думаешь, ты видишь духов, проникаешь в чужие тела? Не смеши меня, Степа, это просто экстатические состояния. В твоей голове высвобождаются эндорфины или серотонин, и ты переживаешь галлюцинации. Не надо тут приплетать никакую паранормальщину.
– Все нормально, – говорила Марго. – Пой.
– Сумасшедший Джимми бы такого не допустил! При сумасшедшем Джимми все было хорошо, он страну спасал. Никогда не отказывал, если его о чем просили! – кричал Александр.
– Просто игра, ничего более, – говорил Ящик.
Цветовой хаос распрямился, и я наконец нашел координату: пять мячиков и между ними стрелка, маленький бурый указатель, мой компас в хаосе. Налево от красного, к зеленому, мимо желтого и оранжевого. Вперед.
– Шаман – это бремя, – заметила Элли.
– Песий Бес, – говорил Янис. – Эта страна ползет по бесконечной пустыне смерти, и даже цистерна воды ее не спасет: она ранена, из нее все вытекает наружу: кровь, белая пена, смерть, боль – это конец света, Степа, видишь его, видишь?
– Я знаю, как разобраться с кризисом, – заметил магистр Годманис.
– Кредитный пузырь лопнул, все, доигрались. Не будет больше никакого вам тут пироженого, мороженого, ни кампутера и машины новой! Чтобы купить что-то ненужное, надо сначала продать что-то ненужное, а ничего ненужного у нас нет! – визжал Джимми. – Мы уже все продали и крепко залезли в долги!
Сорвать маску. Сорвать маску.
– Все нормально, Степа, – твердо повторила Маргарита. – Все нормально. Пой.
– Я сдохнуть планирую. Устал совершенно. Или уеду куда-то, или сдохну, – грустно сказал Боря. – Омега-самец – это обидно.
– Свои духи, свое логово, – объяснял отец. – Видишь, хорошо здесь. Все свое, ничего снаружи не надо.
На заднем плане где-то все время что-то стучало; либо мое сердце, либо бубен – одно из двух. Шарики катались с нечеловеческой скоростью, но Серафим успевал вести меня в правильную сторону.
– Пой!
И я вдруг запел.
Удар, удар, удар. И сердце, и бубен сразу. Они бились в одном ритме.
Критический удар.
Слова вырывались из моей глотки медвежьим рыком. Это были даже не слова, а чувства, мысли, переживания – им не надо было принимать никакой иной формы, они были ясны сами по себе. Я пел духам о том, что наконец пришел и что я твердо стою на воде, я открыт и хочу говорить с ними, хочу испросить совета. Я просил о помощи, просил о знаниях, о поддержке. Духи откликались эхом, они пели в ответ, даже опережали меня. Хрустальный звон духов разносился по всему моему телу, по всему миру вокруг меня, невероятно чистый, прозрачный, тонкий звук их голосов. Это более всего напомнило мне ту смесь гула и пищания, что мы с Александром застали на море.
Духи парили надо мной северным сиянием, полярным сиянием.
Реальность исходила цветными разводами, бесконечно прекрасными, холодными, розово-лиловыми разводами. Яркие цветные всполохи мелькали надо мной, вокруг меня, внутри и снаружи. Пурпурные, зеленые, голубые, красные, они катились волнами, бились о края небес, они пели, играли, завораживали. Я отвечал духам уже что-то неясное, примитивное, исходившее из самых моих глубин, из самого центра моего разума. Нина рассказывала, что у нас три мозга, сформировавшиеся на разных стадиях эволюции: верхний – от высших приматов, средний – от низших млекопитающих и самый глубинный, самый древний, примитивный мозг рептилии. Это было единственное, что еще осталось: разум пресмыкающегося, разум эмоций, импульсов, инстинктов. Все остальное растворилось в море северного сияния, в прекрасных разноцветных звенящих волнах; я уплывал вслед за ними, и ничто меня не держало.
– Что с ним?
– Все нормально.
– Ни хрена не нормально! Что с ним?!
– Степа, ты знаешь ответ? – Марго мелькает среди всполохов. – Они ответили?
Я не умею говорить. Ни на русском, ни на латышском. Кажется, у них знак согласия – это покачать головой. Или кивнуть? Может, кивнуть? Надо кивнуть головой.
Где-то далеко в мире живых тело шамана Степы кивает головой. Тело шамана Степы стоит в кругу, вписанном в квадрат, – это мебель расставлена по комнате такой хитрой мандалой.
– Снимай маску! – кричит один из людей, стоящих возле шамана Степы.
После этого северное сияние исчезло.
Я захлебывался; о мои зубы билось что-то металлическое.
– Степа! Держись, сейчас все нормально будет, держись! Как же ты так…
– Воды, ему простой воды надо… Дай воды.
– Какая тут вода! Он сам говорил, керосин дринк. – Это голос Ящика. – Степа, пей! Ну!
Меня скрутило, все тело сжало, и я вытошнился куда-то вбок.
– Ккак… Как Серафим, – еле выговорил я.
– Он ничего, живой. Ты сам, главное, держись.
В меня влили еще керосин дринка, и меня снова вытошнило.
– Он умирает, – тихо сказал Боря.
– Он выживет.
– Посмотри на лицо его, на волосы!
Передо мной проплыло цветное пятно. Потом темное. Зрение постепенно возвращалось.
– Степа, пей!
Я сделал пару глотков, захлебнулся и закашлялся. Александр, он держит меня за плечо. Вот он, четкий, настоящий. Вот Боря, а вот Ящик, на руках у него Серафимка… Резкость нарастала со страшной силой, я видел все лучше и лучше, и голова как-то нереально кружилась, именно: нереально. Четкие контуры резали глаза, и все казалось ненастоящим.
– Отойдите.
Это Марго. Она снимает свою теплую кофту, и на ней ничего нет, до пояса она совершенно голая.
У Марго четыре груди. Две обычные, нормальные груди, красивые, второго размера или чуть больше, и еще две – чуть ниже, маленькие, ближе к центру расположенные, наполовину прикрытые верхними грудями. У Марго четыре груди, что-то вроде бабочки.
– Все нормально, – говорит она и прижимает меня к своей груди. – Все хорошо.
Я сжимаю губами сосок и втягиваю молоко.
– Все нормально, – говорит Марго.
Молоко
Когда я посмотрел на себя в зеркало в первый раз после камлания, я себя не узнал. Кожа серая, все лицо в морщинах, истощенное, как на последних стадиях рака, кахексия, глаза выпученные, волосы седые.
– Я точно не умер? – спросил я тогда у Бори.
– Мы тебя еле откачали, если честно.
Серафим тоже поседел, но в целом отделался немного легче.
– А у нее и вправду четыре груди было?
– У кого?
– Ну, Маргарита. Шаманка.
– Какая еще Маргарита?! – удивился Боря. – Может, ты в мире духов ее видел?
– Да нет, она же приходила, сидела в кресле. Кальян курила. И у нее грудь – как бабочка.
– Богиня какая-то, наверное, – озадаченно пробормотал Боря. – Ты поправляйся, а я пойду, у меня концерт.
И я поправлялся. За два дня усиленного питания лицо более-менее пришло в норму, силы вернулись, но волосы так и остались седыми, от корней до самых кончиков – так же, как и у Серафима.
После камлания у меня открылся то ли третий глаз, то ли какая-то дополнительная чакра, то ли аура искривилась, но я наконец смог прочитать иероглифические записи Джимми. Непонятные прежде рисунки, похожие на первобытное наскальное граффити, складывались теперь в слова и предложения, складывались в идеи, в мысли, в эмоции.
Единственно верный способ борьбы с Песьим Бесом – радикальный. Вести ампутации отмерших частей, резекции загнивших органов, бороться с кредитным пузырем хирургически. Мне понадобится нечто настолько же сильное, как и сам Бес, нечто настолько же могущественное и настолько же убийственное.
Жезл Северного Сияния.
Я называю это: Жезл Северного Сияния. Это – метод нанесения критического удара, способ противостояния Песьему Бесу. Критический, последний удар, неизбежный, неотвратимый, смертельный удар. Эта черная тварь должна ослепнуть и умереть.
Северное сияние – именно то, что я видел в самом конце. Высшая возможная точка радужного даля, его кульминация, его апогей. Джимми так и не успел собрать жезл до конца.
Я соберу.
Февраль начался крестьянскими протестами. Крестьян не устраивал магистр земледелия Розе, и хотя лично против магистра я ничего не имел, но не поддерживать крестьян было трудно: зажатые в угол раздувшимся кредитным пузырем, задавленные налогами и выдохшиеся без достаточного финансирования, они переживали кризис, наверное, тяжелее всех.
– Степ, где логика? – поинтересовался Александр. – Наша основная проблема – отсутствие производства. Единственное, что еще хоть как-то что-то производит, это сельскохозяйственная отрасль. Почему не поддержать их?
– Они неконкурентоспособны. У нас весь рынок заняли литовские и польские супермаркеты. Ты еду ешь – она, думаешь, наша? Ни фига, она снаружи завезена по большей части.
Александр подавился и закашлялся.
Магистр земледелия Розе говорил, что он делает все возможное, что только можно сделать для земледелия страны в это трудное время. Крестьяне ему не верили.
Крестьяне сильно изменились с шестнадцатого века. Раньше они бастовали с вилами, граблями и лопатами. Теперь у крестьян были тракторы, комбайны и грузовики. Крестьяне стали гораздо опасней. По тотему объявили: крестьяне въезжают на своих машинах в Ригу.
– Получается, я кредитный пузырь ем? – пробормотал Александр, озадаченный моим заявлением.
– Нет, ешь ты литовские куриные лытки. А кредитный пузырь при этом как бы растет внутри тебя.
Александр грустно отодвинул тарелку и кивнул поджидавшему Серафиму: ладно уж, доедай. Серафим жадно набросился на косточки, принялся обгладывать мясо. По телевизору все еще показывали крестьян: отряды Полицейских-Хранителей пытались остановить колонны сельскохозяйственной техники, но крестьяне все равно проникали в город какими-то объездными путями.
– Что-то мне это напоминает, – пробормотал Александр. – Тринадцатого января все тоже вроде бы мирно начиналось. Может, племя созвать?
– Не надо. У меня есть идея получше. Собирайся.
Мы быстро оделись и отправились пешком в Супер Гетто. Акция протеста чувствовалась на улице еще лучше, чем через тотем: мимо нас проехали грузовик и два трактора, на них развевались красно-бело-красные флаги Латвии. Крестьяне наполняли Ригу.
– За чем мы идем? – спросил Александр.
– За порошком. Буду ритуал проводить.
– А ты уверен в себе-то хоть? Ты каждый раз так сильно… Тогда демонов разгонял – сутки проспал, а после камлания вообще чуть не умер. Мы тебя насилу керосин дринками отпоили.
– Меня Марго вытащила.
– Какая такая Марго?
– Забей.
– Ты все-таки смотри… Рассчитывай силы.
Мы перешли улицу. Я молчал.
– Ты пока без сознания лежал, в племени много про тебя говорили, – сказал Александр. – И только хорошее говорили. Все старались: Ящик за Серафимкой ухаживал, Элли раза два маленькие ритуалы устраивала по хозяйству, замещала, как могла, а Боря так вообще все время у твоей кровати сидел, день и ночь, все керосин дринком тебя поил…
Ценники Супер Гетто, мило улыбавшиеся нам раньше своими невероятно низкими ценами, теперь скалились словами: Дания, Германия, Таиланд, Испания, Литва, Китай, Россия, Польша. У нас не осталось почти ничего своего.
– Вот она!
Я вытянул с полки банку молочного порошка с маркировкой “Валмиера”. Сделано в Латвии. Александр кое-как выкарабкался из толпы голодных бабушек: он нашел произведенный в Латвии сыр.
– Прикинь, а дешевых сосисок вообще не осталось, все растащили.
– С дешевыми пельменями то же самое, – ответил я. – По ходу, они присоединились к предвоенному списку соль-сахар-спички. Но я нашел порошок, а остальное фигня.
Пока мы стояли в очереди, у меня зазвонил телефон. Это был отец.
– Степа! Ты телевизор смотрел? Знаешь, что творится?
– Знаю.
– Ну давай, я тут уже шаманю, присоединяйся. Надо помочь, дело-то правое!
Я провел рукой по своим седым волосам.
– Знаешь, пап, я вот думаю: что изменится? Вон, на тринадцатое Саэйму хотели распустить. Сейчас магистра земледелия хотят отставить от дел. Но вот ушла бы Саэйма, уйдет, допустим, магистр Розе – и что? Проблемы-то останутся – и кредитный пузырь, и отсутствие финансовой энергии… Сдается мне, надо действовать по-другому.
– Как еще – по-другому?! Духи решают, что со страной делать! Если они неправильно решают, то надо других духов – все просто!
– А ты померь своими масштабами. Если у тебя урожай в огороде в этом году плохой будет, ты что – огородника попросишь убраться и нового позовешь?
Отец помолчал.
– Если так, надо умаслить его. Тотем поставить новый. Жертву принести азотными удобрениями. Но он же просто так, сдуру, не станет урожай губить, он же свой дух, Степ. Тут совсем другой случай.
– Такой же тут случай. Представь, что огородник заболел тогда.
– Ну, раз так, надо помочь. Степ, у меня кредит кончается, блин! Слушай, все же поколдуй сегодня, если не лень, такое время…
– Да я уже порошок покупаю. Поколдую. Только думаю, надо ли?
Кажется, отец не услышал моих последних слов: в трубке шли гудки.
– Думаешь остановить? – спросил Александр. По тотему сообщили, что крестьяне выстроили машины в колонну на кольцевой дороге вокруг Риги и ехали на минимальной скорости. Придраться тут было не к чему, вели они себя абсолютно культурно, просто ехали медленно; движение по кольцевой было почти парализовано.
– Нет. Они не одержимы, это не как тринадцатого. Я думаю, мы им поможем.
– Как?
Порошок сбивался в комки, и я тряс банку, вертел ее, бил по крышке, как в бубен. Через несколько минут молочный порошок был готов к ритуалу.
– Мы будем усиливать их построения, – пояснил я и отодвинул в угол столик. Площадка для ритуала перед тотемом была готова. – Сейчас будем укреплять их кольцо.
Я высыпал на пол порошок, описав замкнутую окружность. Высыпал насколько можно медленно, равномерной тонкой полоской. Серафиму это понравилось: он пробежал по периметру круга и тявкнул. По тотему сообщили, что небольшой отряд крестьян в гражданских машинах был пропущен в центр. Полицейские-Хранители вначале не хотели их пропускать, но крестьяне пригрозили остановить движение по кольцевой окончательно, и им уступили. Делегация, двигавшаяся к Дворцу Магистров Латвии, тащила с собой гроб.
– Кипяток надо, – сказал я, изучая способ приготовления молока из порошка, описанный на этикетке. – Или теплой воды.
Серафим пробежал по кругу еще и еще раз, а потом запрыгнул ко мне на плечо. По тотему передали, что движение по Бривибас, главной улице Риги, практически остановлено. Александр принес стакан теплой воды, и я всыпал туда порошка. Стакан мы установили в центре круга.
– Мешай, пока не растворится, – попросил я Александра. – Сейчас еще крови добавим: они тащили какой-то гроб.
Серафим запищал и бросился на меня, когда я поднес нож к руке.
– Серафимка, не волнуйся. Просто пара капель.
А он не успокаивался, все пищал, кусался даже.
– Может, все-таки не надо? – спросил Александр. – Ты еще после камлания слабый, и вон Серафим, смотри, не одобряет.
– У Серафима на то личные мотивы. А сам я – в полном порядке. Шаман я в конце концов или нет?!
Нож скользнул по моей ладони, я сжал руку в кулак, и несколько багровых капель нырнули в молоко. Одна, вторая. Третья. Я отодвинул Александра от стакана, взял ложку и принялся мешать сам, болтать ею в молоке с утроенной силой. Серафим тихо наблюдал с дивана: обиделся.
– Крестьяне доставили к Дворцу Магистров Латвии гроб, – сообщил на латышском языке дух-вестник тотема.
Показывали кадры прямого эфира: на гробе лежала желтая искусственная роза. Крестьяне скорбели о раненом сельском хозяйстве.
С гроба сняли крышку.
– Три коровьих головы в гробу, – продолжал дух-вестник, – символизируют участь коров Латвии. Крестьяне больше не могут продавать молоко, и коров во избежание экономических убытков придется пускать под нож.
– Заменить молочное производство на мясное… – озадаченно пробормотал Александр и закурил сигарету. – Ритуал получился?
Ложка бренчала все громче и громче, наконец стакан не выдержал и лопнул, молоко хлестануло на пол. Я еле успел выскочить наружу; в следующее мгновение у нас в середине комнаты образовалось идеально круглое белое озеро с островками битого стекла.
– Получился, – ответил я. Руки немного дрожали, но я старался этого не показывать: я ведь крепкий, я могу нормально ритуал провести.
К вечеру магистр земледелия Розе объявил об отставке.
Точка сборки
Жезл Северного Сияния состоит из трех главных элементов: батарея деструкции, стальной нерв и спираль белого каления. Батарея деструкции есть источник питания артефакта, нижняя энергетическая точка, так сказать, пищеварительная система, желудок жезла. Батарея деструкции снабжает рабочую часть артефакта силой. Собрать переносной элемент питания на 220 вольт оказалось делом достаточно сложным. Пока что я придерживаюсь версии с батарейками от ноутбуков: соединив в цепочку последовательно пятнадцать-шестнадцать штук, можно будет достигнуть требуемого эффекта. Где взять столько батареек, я пока не знаю.
Со стальным нервом все проще. Стальной нерв я уже практически собрал из старой синей лампы и нескольких вэфовских деталей. Это одновременно и проводник энергии из батареи деструкции на спираль белого каления, и рукоять управления. Стальной нерв есть каркас, позвоночник жезла, его кровеносная система, его сердце.
Самые большие сложности – со спиралью белого каления. Это главный рабочий элемент артефакта, источник излучения, превращающий электричество в божественный очищающий свет северного сияния. Спираль белого каления есть третья, высшая энергетическая точка артефакта, его разум, его мозг. Я перепробовал неизмеримое количество самых разнообразных предметов из самых разнообразных материалов, но ничего подходящего пока не нашел.
Иероглифы Джимми наглядно демонстрировали, что к чему подключается и как собирать жезл. По сути, нужно было только чем-то заменить лампочку и достать переносной аккумулятор, то бишь собрать батарею деструкции и найти спираль белого каления.
Я отыскал в телефоне номер одноклассника, который вроде бы собирался учиться на электрика.
– Арнис?
– Да, а кто это?
– Это Степа, мы в одном классе учились. Помнишь меня еще?
– Ааа, Степка! Конечно, помню! Чего позвонил так вдруг?
– Дело одно есть. Ты сейчас в Риге? Можешь встретиться?
– Могу. Давай завтра к вечеру?
– Достаточно срочное дело, Арнис…
Арнис задумался и после паузы сказал:
– Ладно, приезжай сейчас. В Ильгюциемсе, общага эртэушная – знаешь где?
– Так я живу рядом. Может, в парке на Буллю?
– Давай, минут через двадцать.
Я уложил в сумку Жезл Северного Сияния и дневник сумасшедшего Джимми. Двадцать минут спустя мы с Серафимкой уже глазели на уток, плескавшихся в небольшом пруду на окраине парка. Вскоре подошел Арнис.
Мы никогда не были близкими друзьями и даже приятелями не были. Как и в любом социуме, в нашем классе выстроилась пирамида с альфа-самцом на вершине, бета-самцами по бокам и кучей омега-самцов у основания. Мы же с Арнисом вращались вокруг этой пирамиды на своих орбитах и во внутренние дела не вмешивались. Как и я, он всегда жил на какой-то своей волне. Волны наши были достаточно разные, и мы толком так и не сдружились.
Пожали руки, присели на скамейке, и я сразу перешел к делу.
– Мне нужен переносной источник питания на двести двадцать вольт. Желательно, чтобы его можно было тащить в сумке, не сгибаясь до самой земли, – объяснил я. – И разъем для розетки сбоку.
Арнис вытаращил глаза.
– Это зачем?
– Ну надо. И еще: что-то вроде лампы, но во много раз мощнее, чтобы при свечении от нее исходило северное сияние. Но чтобы влезла вот в этот патрон, вот сюда.
Я продемонстрировал стальной нерв, и Арнис полез за сигаретой. Закурил, пару минут молчал, только один раз косо посмотрел на меня с Серафимкой. Неясно было, принимает он меня за идиота или размышляет над моей проблемой.
– Ты хоть понял, какую ты муть сейчас сказал? – спросил Арнис, выбросив бычок.
– Наверное, немного эксцентрично. Но мне очень-очень нужно.
– Может, все целиком объяснишь?
Я вздохнул, вытянул из сумки дневник сумасшедшего Джимми, полистал его и нашел один из чертежей. На то, чтобы изложить суть устройства, ушло пятнадцать минут: Арнис был упертый материалист и атеист, ни о каких тонких энергиях он и знать не хотел.
– С батарейкой все ясно, – говорил он. – Простой автомобильный аккумулятор на двенадцать вольт, к нему подрубить инвертор на двести двадцать, и не надо никаких тут зарядок от ноутбуков, или что там этот твой кореш предлагает. Но вот то, что ты задвинул про эту белую спираль, или как ее там, – это полный вздор! Это из области научной фантастики.
– А где инвертор взять и аккумулятор?
– Купить, блин! Латов шестьдесят-сто, наверное, это все встанет в сумме.
– А ты собрать все это сможешь?
– Чего там собирать! Подключить инвертор к аккумулятору, лампу к инвертору – и готово.
По крайней мере с батареей деструкции все было ясно.
– Если я со спиралью чего придумаю, я тебе позвоню еще, – сказал я на прощание.
– Звонить-то ты звони. Только идея какая-то наркоманская…
– Шаманская, – поправил я. – Ну бывай.
Арнис потрепал по загривку Серафима и ушел.
Через два часа я вышел из магазина бытовых приборов и электротехники без половины своей заначки на черный день, зато с новенькими инвертором и аккумулятором. Весило это счастье около десяти килограммов и свободно умещалось в моей наплечной сумке. Я подключил все, как и советовал Арнис, включил лампу – и она загорелась синим огоньком.
Мне нужна была спираль белого каления.
Решение пришло на удивление быстро. Я уже собирался камлать во второй раз и даже морально приготовился облысеть и состариться на тридцать лет, но этого не понадобилось; решение пришло на удивление быстро.
Я вернулся в квартиру на Дзирциема, продемонстрировал артефакт племени, Боре и Александру. Им понравилось.
– А где эффект волшебный? – поинтересовался Боря.
– Не хватает одной запчасти. Вот когда вставлю, будет тебе эффект.
– Надо Ящику показать, – сказал Александр. – Хороший ты артефакт собрал.
– А где Ящик?
– На кухне забавляется. Иди, посмотри. Кстати, мы тут такой прикол открыли, – весело пояснил Боря. – Ты умрешь со смеху!
Ящик задумчиво курил сигарету, устроившись перед микроволновкой. Микроволновка работала: гудела и светилась. Свет, однако же, из нее шел необычный, он охватывал всю кухню переливами радуги и неестественно белым, магическим сиянием. В микроволновке отчаянно бился белый таракан.
Белый таракан излучал свет.
Решение пришло на удивление быстро.
– Мужики, вы гении! Вы просто даже не представляете! – заорал я.
– Между прочим, микроволновка только на четверть от максимальной мощности включена, – заметил Александр. – Мы тут попробовали из интереса на всю катушку, так чуть не ослепли…
– Доставайте его! Давайте его сюда!
– Зачем? – удивился Александр.
– Потому что это и есть спираль белого каления! Это он тогда, во время камлания, северное сияние излучал, он же под потолком висел на люстре!
Никто меня не понял, но таракана достали. Он был жутко горячий, прожигал на столе мелкие черные пятнышки своими лапками, пытался убежать. Ящик накрыл его стаканом, пододвинул к краю стола и скинул в банку. Банку закрутили металлической крышкой. До общаги Арниса я добирался почти бегом…
– Арня, – кричал я по телефону, – спускайся вниз, я через три минуты у твоей общаги буду! Я нашел спираль белого каления!
Арнис был не в духе. Провел меня через вахту, и мы потопали к нему на четвертый этаж.
– Чего загруженный такой? – поинтересовался я.
– Так кризис, чего тут хорошего?.. Комп в кредит осенью взял, а тут с работы уволили. Платить нечем.
– Вот соберем жезл, я тебе помогу! Вот увидишь!
Арнис не разделял моего энтузиазма. Он подозревал, что я нахожусь под воздействием наркотиков. Когда я достал банку с тараканом, Арнис так и сказал:
– Ты чего, травы накурился? Чего ты с этим делать хочешь?
– У тебя паяльник есть?
– Есть.
– Включай.
Арнис недоуменно пожал плечами, достал с полки паяльник и включил его в розетку.
– Лампочка ненужная есть? – спросил я.
– Нету. Все нужные. Есть сломанная одна.
Я вытащил из сумки стальной нерв и батарею деструкции, вывинтил синюю лампочку и заменил ее той, что протянул мне Арнис, с разорванной вольфрамовой нитью. Несколькими осторожными ударами я разбил стекло, высыпал его в мусорник. Туда же отправились остатки вольфрамовой нити.
– Теперь паяй!
– Что?! – не понял Арнис.
– Белого таракана!
– Куда?!
– Вместо нити накаливания.
– Ты гребанулся!
– Я тебе говорю, впаяй!
– Степа, ты реально гребанулся! Иди на фиг отсюда! Я инженер-электротехник, а не живодер!
Я достал из бокового кармана сумки пинцет, открыл банку и вытянул из нее белого таракана. Таракан отбивался, но я держал крепко. Паяльник уже дымился; я прижал таракана к немытой тарелке Арниса и как следует надавил паяльником. Пошел дым, таракан заверещал.
– Смотри, – сказал я, убрав паяльник.
Таракан был цел и невредим.
– Это еще что за дерьмо? – пробормотал Арнис. – Это еще как это так?
– Паяй! – снова потребовал я и протянул ему пинцет с тараканом. Находясь в состоянии аффекта, Арнис взял пинцет, паяльник, кусочек припоя и припаял спираль белого каления к стальному нерву – с одной стороны за усик, а с другой – за левую заднюю лапку.
– Там аргон нужен, чтобы горело, – бормотал Арнис. – Или вакуум, что-то такое… Но вообще как это так, что это за дерьмо?..
– Готово?
– Готово.
– Хочешь проверить?
– Что проверить?
– Где компьютер твой? За который кредит платить надо.
– Вон…
Я опустил батарею деструкции в сумку, подключил к ней стальной нерв, встал напротив компьютера и направил на него жезл. Правая рука за считанные секунды вспотела на выключателе: а что, если неправильно? Что, если не сработает? Что, если провал, ошибка?
– И что? – спросил медленно приходящий в себя Арнис.
Я надавил на выключатель.
Компьютер изошел фиолетово-синим огнем, засветился красным, зеленым, желтым – и пропал.
Я выключил жезл, и около минуты мы оба молчали. Потом Арнис встал, достал с полки папку с какими-то бумагами и долго в ней рылся. Вынул сигарету и закурил.
– Бумаги на кредит исчезли… – пробормотал он.
– Арнис, – тихо сказал я, – это не бумаги, это сам кредит исчез.
Ненастоящие вещи, купленные за ненастоящие, несуществующие деньги. Ненастоящие машины, квартиры, компьютеры, телевизоры и холодильники, ненастоящие дачи и мотоциклы, ненастоящие города и дороги.
Ненастоящие люди.
По статистике, только около двадцати процентов трудоспособного населения Латвии не живет в кредит.
Четырнадцатое Валентина
По тотему показывали нечто апокалиптическое: на заднем плане за духом-вестником были фотография верховного магистра Годманиса и фотография верховного президента Затлерса, расщепленные между собой черным зигзагом. Верховный президент Затлерс сообщил о своем недоверии к магистру Годманису. Верховный президент Затлерс усомнился в успешности его действий и его способности одолеть кризис.
– Плохо дело, – сказал я. – Как бы с магистром чего не стряслось.
Ящик поддержал меня, сходил в Супер Гетто и принес две двушки дешевого пива. Прибрал немного носки в своей комнате, сбросил одежду с кровати, позвал меня к себе. В логове Ящика было тесновато, чем-то пахло, но в целом – достаточно комфортно.
– Как ты думаешь, – спросил я у него, – можно ли человека взять в кредит?
Ящик задумался.
– Ну, человек – не вещь.
– Но все как-то соотносится. Есть же курс рубля к лату, лата к евро. Есть какой-то курс водки к словам, мыслей к действиям. Должен быть и курс между деньгами и человеком, а?
– Такое есть, – согласился Ящик. – Несколько лет назад было, не помню точно, когда. Мужики на льдине тонули, и их медики на вертолете вытащили. Потом на медиков надавили сверху: чего это вы вертолет использовали, дорого ведь. А те посчитали, выдали – сколько один полет на вертолете стоит, и сколько государство в одного человека за всю его жизнь вкладывает, сколько в деньгах. У них вышло двести тысяч лат за одного человека, ну а вертолет, конечно, дешевле.
Я все думал, что было бы, если бы я навел жезл на Арниса. После исчезновения компьютера, конечно, ничего бы не было, а если до? Если посветить Жезлом Северного Сияния на кого-нибудь, кто по уши застрял в кредитах? Нина говорила – человек редко обдумывает свои поступки, обычно просто живет как удобнее, какая сложилась ситуация – так и живет. Эволюционный механизм. Они ведь не виноваты, что кредиты давали практически на халяву. Надо брать, пока дают, вот они и брали. Набрали, блин, целый пузырь. Просто так сложилось, такая ситуация…
– У тебя денег можно занять? – спросил Ящик. – Четырнадцатое февраля скоро, а у меня уже почти месяц клиентов не было, без денег сижу. Не на что Элли подарок купить.
И ты туда же, Ящик. В долг.
– Можно, конечно, – сказал я. – Только нужно ли?
– Не, если ты сам в денежном напряге, то ладно. Ничего.
– Да я не об этом. Просто вся страна в кредитах, Ящик, все вокруг в кредит взято…
Ящик отхлебнул пива, достал свою индукционную машинку и грустно поводил ею куда-то в пустоту, будто бы нанося татуировку. Тут меня осенило.
– Кажется, я знаю, как твоя проблема решается, – с клиентами и подарком для Элли.
Ящику моя идея понравилась. Он даже рассмеялся.
– Как же я сам-то не додумался!
Дальше мы пили уже весело.
Впервые после камлания я решился свидеться с Маргаритой.
Четырнадцатое февраля племя справляло в квартире на Дзирциема: Ящик с Элли, Александр с какой-то новой подружкой, только Боря сказал, что у него очередной концерт и он не сможет. Я решил позвать на романтические посиделки Марго.
– Нет, – сказала она. – Ты же знаешь, я не люблю людей.
– Но ведь на камлание-то ты приходила…
– Разве?
Марго хитро улыбнулась, что-то за компом у себя переключила, начала печатать.
– Маргарита…
Она посмотрела на меня: ну что?
Мне нужны объяснения, – я поднял левую бровь. Марго тоже подняла, еще выше, чем я. У нее это получалось гораздо лучше. Нет, так не пойдет, покачал я головой. Давай уже объяснись. Марго засмеялась и вернулась к компьютеру.
– Сама напросилась!
Я схватил ее, обнял, затащил на диван и неловко как-то чмокнул в щеку. Я так давно не был с девушкой, что совершенно забыл, как надо действовать, вот с перепугу и чмокнул. Марго, однако, не смутилась и чмокнула меня в ответ. Пару минут мы смотрели друг другу в глаза. Потом я не выдержал, сполз взглядом вниз, к ее груди, и снова заглянул в глаза: Марго, мне это померещилось тогда или как?
– Полимастия, – тихо ответила она. – Не примерещилось.
Маргарита поднимает балахон, а там у нее четыре груди. Две нормальные и две маленькие. Марго – бабочка. Я растерянно отползаю в сторону, она прикрывает грудь рукой.
Степа, ты отодвинулся в сторону, я тебе не нравлюсь, верно? Уродка?
Ты богиня, глупышка.
Я повалил ее на кровать и поцеловал в губы, по-настоящему крепко поцеловал, сильно, куском сердца даже каким-то горячим поцеловал, а не губами. Марго вначале легко поддалась, а потом вдруг осторожно отодвинула меня, чуть оттолкнула, и поцелуй оборвался.
– Я девственница, – сказала она, переводя дыхание. – Вот. Просто хотела, чтобы ты знал.
– Это… Из-за груди?
– И из-за нее тоже.
А мне нравится, Марго. Честное слово, посмотри в глаза, я не вру – это красиво. Может, я больной, неправильный, я шаман, но мне нравится, и я влюблен. Влюблен в тебя и твою бабочку, по-настоящему влюблен.
– Давай у меня вечером посидим, – предложила Марго. – Придешь?
Приду, отвечаю я глазами. Приду завтра, и послезавтра, и после-после-послезавтра, я всегда буду приходить, и однажды даже уходить перестану. Я люблю тебя.
Марго смотрит на меня любовью в ответ.
Новую девушку Александра звали Даце. Даце была довольно симпатичная, у нее были забавные пухленькие щечки. Александр подарил ей какие-то дорогие духи, и она вся растаяла, пришла вечером нарядная, красивая, обаятельная, но с Элли ей было не тягаться.
Ящик подарил Элли новое нижнее белье, и такого действительно еще ни у кого не было.
– Ты точно хочешь показаться? – спросил Ящик.
– Да пускай полюбуются, – улыбнулась Элли. – Я без комплексов.
Я выключил верхний свет, теперь светила только тусклая лампа под абажуром. Александр со своей Даце уселся на диване, Элли встала перед тотемом.
Ящик расстегнул ее платье, и оно упало на пол.
– Ооо, – тихо протянул я. – Вау…
Александр и Даце молчали. Даце, наверно, испытывала нечто вроде женской зависти, Александр же, видимо, задумался о том, что подарок от души все-таки лучше, чем дорогостоящий подарок.
Это невозможно описать словами, что он на ней вытатуировал. Какие-то хитросплетения сеточек и веревочек, кружева, бахрома, малюсенькие застежечки, паутинки и стебли цветов расползались по ее телу. Не было даже конкретной формы лифчика с трусиками, просто какой-то безумный, но, безусловно, удачный эксперимент. Элли повернулась, чтобы ее можно было рассмотреть полностью, и я готов спорить, что у всех присутствующих мужского пола безо всяких компромиссов произошла эрекция. Жалко, что Бори не было – он бы скорей всего сгорел со стыда.
Элли подобрала с пола платье и надела его.
– Ну, кто откроет вино? – поинтересовалась она.
Вино открыл Ящик, Ящик стал героем вечера. Выпили за то, чтобы красота спасла мир. Я глянул на часы и начал собираться.
– Ты куда? – удивился Александр. – Не посидишь с нами?
– Я к Марго, у нас с ней романтический вечер. Надо еще цветов купить, в центр съездить.
– У шамана появилась девушка, – коварно улыбнулась Элли. – Давай рассказывай.
– Маргариту помнишь? Приходила к нам на камлание.
– Не помню.
– Тогда это останется тайной, – объявил я, обувая ботинки. – Шаман поехал к некоей таинственной девушке! Серафимке покушать оставьте!
Серафимке на самом деле больше уже не надо было: он столько украл и съел с праздничного стола, что не мог даже подняться и бессильно валялся на столе возле хлебницы. Перед выходом я проверил Жезл Северного Сияния – он лежал в моем шкафу, в углу, спрятанный среди старых тряпок. После инцидента с компьютером Арниса я не торопился его использовать: опасался непредвиденных последствий, хотел все обдумать как следует и, самое главное, если Джимми действительно жив, поговорить с ним, разобраться во всем этом вместе.
Как найти Джимми?
Как найти человека, который умер, причем как минимум два раза? Позвонить на тот свет и навести справки? Единственное, что мне оставалось, – ждать, пока Джимми не найдет меня сам.
Подарок для Марго у меня уже был: я купил новый бубен – миниатюрный, женский, можно сказать. Ящик по моему заказу вытатуировал на нем великолепную бабочку. Оставалось только купить немного цветов.
Тоскливая, бесконечно тяжелая музыка где-то вдали. Я шагал по темному ночному переходу, и кто-то играл о грустном, о наболевшем. Музыкант стоял, прижавшись спиной к холодной стене, и в руках у него жила скрипка, жила кровью и стонами, плачем и серым осенним ливнем. Со скрипки на пол нотами стекали слезы. В раскрытом футляре лежало несколько латов и одна пятилатовая бумажка.
– Боря?!
Он опустил скрипку, испуганно посмотрел на меня.
– Ты давно таким образом на концерты ездишь? – растерянно спросил я.
– Я никогда не выступал на концертах, – тихо ответил Боря. – Не хотел, чтобы кто-то из вас узнал…
– Так в этом же нет ничего плохого…
– Тсссс, – перебил меня Боря. – Не надо.
Я сделал несколько шагов и остановился. Боря снова начал играть у меня за спиной. Я залез в карман и достал кошелек.
Боря играл.
На автобус есть проездной, а дома – ползаначки на черный день, подумалось мне, и я вернулся и высыпал в футляр все деньги, какие у меня были с собой, все металлические и все бумажные.
Он ничего не сказал, лишь еще печальнее заплакал своей скрипкой. Ее звук стоял у меня в ушах, когда я вышел из перехода, и все то время, пока я ждал на остановке, у меня в ушах тихо мучался Боря, мой соплеменник и друг, человек, про которого я, возможно, никогда ничего не знал.
Автобус пришел быстро.
Маргарита растерянно взяла букет.
Не нравится?
Нет, просто мне никогда никто не дарил цветы, ответила она глазами. Спасибо.
Это еще не все, вот главная часть подарка!
Я протянул ей бубен, и она просияла. Я все-таки угадал.
Она поставила цветы в пол-литровый бокал из-под пива, положила бубен перед компьютером и плюхнулась на меня. Она сверху, значит, я главный.
– Я тоже тебе кое-что сегодня подарю, – сказала Марго.
Что?
Она сбросила балахон, потом стянула джинсы и трусики. Села на меня и чуть наклонилась вперед. Я подарю тебе себя, Степа.
Ты даже не представляешь, как угадала с подарком, Марго, – я потянулся к выключателю. Тяжелые бархатные шторы были задернуты и стало настолько темно, что я больше не видел ее лица, а она – моего, и говорить без слов мы уже не могли, а говорить словами не хотелось и не нужно было. Она стянула с меня свитер и провела языком по груди: давай наконец поговорим телами, мой шаман.
Телами мы говорили без устали всю ночь.
Откровения
– Это было дано при инициации, – рассказывала Марго, уткнувшись в мою грудь. – Люди не помнят обо мне. Когда я ухожу, их память затирает мои следы. Они придумывают что-то вместо меня или просто напрочь забывают. Я для них не существую.
– Почему тогда я тебя помню?
– Я говорю: люди. Ты – шаман. К шаманам это не относится.
Я затянулся сигаретой.
– Потому ты одинока?
– И поэтому тоже. Я не могу укорениться среди людей, даже работать нормально не могу. Только если заказы в Интернете, одноразовые подработки. Ты знаешь, я не люблю людей.
– Но почему именно я? Почему именно я один из всех шаманов?
Ты мне понравился, глупый, ответила она взглядом. Бесконечно нежный, теплый добрый взгляд.
А бабочка? Это тоже при инициации?
Неа, это врожденный дефект. Ну… Ну Степа. Нуу… Ты устанешь ее целовать или нет? Она легонько отталкивает меня рукой.
Неа, не устану. Я ее буду любить.
Дурачок.
– Я люблю тебя.
Марго чмокает меня в лоб.
Стоп.
Так, стоп.
– Что такое? – Она приподнялась и посмотрела на меня. Я отошел к окну, приоткрыл шторы. Солнце стояло уже довольно высоко, небо было голубое, на небе был радужный даль, и снег понемногу таял. Где-то далеко началась весна.
– Нина…
Как Нина может о тебе помнить?
Марго подняла брови: ты не знал?
Нет. Не знал.
– Она шаманка. Но ты ей не говори, она не любит об этом…
– Но как?!
– Ей при инициации было дано: никогда не быть шаманом. Она училась у твоего отца и когда-то была талантлива. Она бы нас обоих переплюнуть могла, если бы не такая неудачная инициация. Но так бывает.
– И меня бы переплюнула?
– Ты только не обижайся… Честно, не обижайся, Степ. Но ты очень слабый. Ты самый слабый из шаманов, каких я видела.
Я затушил сигарету, опустился на Марго и сжал ее теплое, мягкое тельце.
– Степ, я серьезно. Может, племя недопонимает, а отец твой не хочет говорить, но это ненормально – вырубаться после ритуала и после камлания седеть… Ты очень тяжело все это переносишь, мне за тебя страшно.
Маргарита снизу. Кто снизу – тот и главный. Я ослабил хватку и откатился чуть вбок. Да, я такой. Я слабый. Хочешь – найди шамана посильнее.
Дурачок ты. Вчера ночью девственности лишил, а теперь: найди другого шамана…
Я снова забрался на нее и подтянул одеяло. Хочешь еще раз?
Хочу – она сжала меня ногами.
– Тут у меня к тебе… к тебе… никаких претензий… нет… – сквозь стоны прошептала Марго.
Я закурил и опустил руку ей на плечо, чуть прижал к себе. Марго изучала мое тело; ей понравился пупок. Ласково провела по нему пальцем, лизнула.
– На нем рисунок такой, как лапка зверя. Как будто след.
Я улыбнулся.
– А это откуда?!
Марго подняла мою руку, повернула к ней настольную лампу. Длинный белый шрам от локтя до запястья, не до конца еще заживший. Да, я резал себе вены. Бывает.
– Зачем?
Я отвожу глаза, но Маргарита обнимает меня, тянет к себе. Расскажи.
Не хочу.
Я же тебе все рассказала. Так нечестно.
Ты вправду хочешь знать?
Да, хочу. Что это?
Это осень.
Осень, и только я и Серафим. Тишина в переулках, тишина в голове, и лишь чахлая листва под ногами по вечерам. Ты одинок, ты бесконечно одинок, Степа. Ты несостоявшийся шаман, ты не умеешь камлать. Чувствуешь этот серый яд в своих венах, эту жалость к себе? Скоро и она уйдет, и останется только пустота, только пустота внутри тебя и эта осень вокруг. Проведи ритуал, Степа. Проведи ритуал и поваляйся еще пару дней без сознания, без еды и без сил, и добрый Серафим, один только добрый дружище Серафим будет лежать где-то рядом или у тебя на животе. Проведи ритуал в пятницу вечером, чтобы отойти до понедельника, чтобы пару раз кому-то вымученно улыбнуться в университете, чтобы на работе катетер из рук не выпадал, чтобы не злилась тетка-фельдшериха.
Ты бессилен, Степа. Ты почти ошибка природы. Если ты кому-то для чего-то понадобишься, то это явно будет в другой жизни. Может, было в прошлой. Но никак, прости, не в этой. У тебя были друзья? Какие-то ведь были и ушли: с тобой скучно. Ты никогда ни в чем до конца не уверен, из тебя выпал стерженек, и ты сломался. Ты потерял свою систему координат, свою начальную точку отсчета. Ты похож на амебу, Степа. Ты просто размазня. Слышишь, Степа? Ты! Ты! Ты!
Посмотри на себя в зеркало, Степа. Кусок говна ты этакий. Ты! Ткни пальцем: ты! У тебя нет ни цели, ни взглядов, ни способностей. Один только грустный бедняжка Серафим тебя любит, потому что у тебя хватает денег покупать ему еду. Купить еду себе, хорьку, заплатить за квартирку и проездной, отложить десятку в фонд на черный день – вот и все, на что хватает твоих денег. У тебя была девушка? Да лааадно, Степа. Твоя жизнь похожа на недожаренный омлет, какая тут девушка, какая тут романтика? А то, что два года назад было, – не смеши мои тапочки, ты! Ты! Я шаман, давай со мной встречаться, я грибами накормлю! Степа, посмотри на себя в зеркало еще раз. Хорошенько посмотри все-таки. Помнишь, что Нина говорила о самоубийцах? Это естественная чистка рода человеческого, избавление от неспособных, от слабых, неприспособленных. Это наш современный эволюционный механизм, наш хищник.
Вдоль, Степа. Ты же медик, ты не позирующий эмо-кид. Тебе нужно просто избавиться от самого себя, показывать красивые параллельные зарубки никому потом не надо будет. Проведи по всей длине вены, вот так.
Вот так, Степа.
У тебя даже бубна нет, позорище. Ты плачешь, верно? Ты снял очки, ничего не видишь вокруг и плачешь. Все плывет кровавыми лужами, вся твоя дрянная, пустая жизнь. Ты такой урод, что тебе даже самого себя не жалко. Ты самый урод из всех уродов.
Прощай, Степа.
– Серафим? – тихо спросила Марго.
– Да. Он зализал каким-то образом руку. Залечил меня как-то. Он и то лучший шаман, чем я.
Я грустно засмеялся, затушил бычок и достал следующую сигарету.
– А потом Серафим притащил газету, и я нашел племя хорька, и эту квартиру на Дзирциема. В первый раз в жизни я был кому-то нужен. В первый раз меня кто-то всерьез слушал. В первый раз у меня появились настоящие друзья…
Ну вот, теперь ты знаешь про меня все, грустно смотрю на Марго.
Марго качает головой: нет, я не уйду. Я остаюсь с тобой.
Я люблю тебя.
– Я не могу их подвести, – тихо говорю я. – С ними я наконец настоящим человеком себя почувствовал. Я обещал им остановить кризис, составил план. Я обязан. Я должен собрать круг шаманов, найти сумасшедшего Джимми.
– Кто это?
– Он шаман. Жил раньше с племенем хорька, до меня. Его убила молния.
Марго вдруг засмеялась.
– Молния? – переспросила она.
Она присела около компьютера, пощелкала по папкам и показала фотографию. Это был не Джимми и не Янис, это был кто-то третий с их лицом. Какой-то гламурный рубаха-парень в ночном клубе, на диване, с коктейлем в руке, в обнимку с Ниной.
– Он не может умереть, – пояснила Марго. – Дано при инициации. На моей памяти его молния уже шесть раз убивала – он так решает накопившиеся проблемы. Нина все из-за него парилась еще, когда приезжала, – помнишь, она ушла? Я тогда дала ей его номер. Она звала его Жаном.
Дежавю.
Вот где я видел Джимми.
Вот где я видел Яниса.
– Познакомься с Жаном, он интересный, – просит Нина. Она входит на кухню и копается в телефоне на ходу. Она заехала домой из Риги вместе с очередным парнем, а я сижу в углу и тяну пиво.
– И что же в нем такого интересного?
– Его ударила молния однажды, и он выжил.
Вот где он нашел меня.
– Сейчас продиктую телефон, – отозвалась Марго.
Сумасшедший Янис
Тройка несла меня из Болдераи в Ильгюциемс, и за окном проплывали псевдоиндустриальные пейзажи: руины заводов, далекие богомольи лапы портовых кранов, маленькие ветхие избушки с огородами у самой дороги. Названия остановок рассказывали об уходящей эпохе латвийской промышленности: улица силикатов, комбинат деревообработки, газ, шиферно-цементный завод, комбинат домостроительства, лакокрасочный завод, завод сельскохозяйственного машиностроения… Дай боже, если из всего этого работает хотя бы половина.
Я собрался с силами, глубоко вдохнул, выдохнул, еще раз вдохнул и позвонил Джимми по тому номеру, что дала Марго. Трубку долго не снимали, шли гудки, и я уже думал: ничего не вышло, ну и ладно. Внутри что-то екало, было страшно, и даже немного хотелось, чтобы он не снял трубку.
Но он снял.
– Ну здравствуй, – сказал Джимми.
Я растерялся, не знал, что ответить. Потом вдруг сообразил, что у меня полные легкие воздуха набраны, что я так и не выдохнул.
– Надо встретиться, – выпалил я.
– Хорошо. Мы давно не виделись, да и Нина советовала тебя повидать.
– Завтра сможешь?
– Да.
Мы договорились на завтра.
Мне было почему-то страшно, очень страшно, как в детстве перед кабинетом зубного врача или в первый раз в первом классе среди незнакомых людей. Нужна была какая-то мамина рука, папино плечо, что-то такое.
– Слабак, – прошептал я сам себе. Сидевший рядом мужик косо посмотрел в мою сторону.
Маргарита откажется. Она не любит людей, не любит баров. Александр? Моей опорой, моей основой все это время был сам Джимми, его дневник. В дневнике больше не осталось непрочитанных надписей, кроме предпоследней, и за ней:
Наконец я могу спокойно смотреть этому в глаза.
Теперь мне надо встретиться с Джимми лично, и я боюсь.
Наверное, все-таки Александр.
– Александр, ты завтра вечером занят?
Александр сидел на кухне и курил. На шее у него красовался бордовый засос.
– Тебя где сутки носило? – спросил вождь. Он был не в духе.
– У девушки ночевал. А что случилось?
– Пошли, покажу.
Он отвел меня в комнату Бори.
В комнате было пусто. Ни его одежды, ни ноутбука, ни гитары, ни скрипки. Пропало все, даже нелепый сиреневый плюшевый медведь, висевший над постелью. Тяжелое грустное эхо раздавалось от каждого слова, от каждого шага. Кровать была аккуратно застелена, на столе лежала записка: “Не держите зла, я всех вас люблю. Просто так надо. Со мной все будет хорошо, честно. Боря”.
Вот и все, что он написал.
– Звонили?
– Сто раз. Он сменил номер, наверное. Мы выпили на день Валентина, я и Даце в большой комнате заснули, Ящик и Элли – в своей. А он ночью с концерта вернулся, все возился, гремел, но мне лень подойти было, только все Серафим бегал и пищал. А под утро – вот так, и записка. Я в Интернете искал, по знакомым – ничего. Не могу придумать, как его вернуть…
– И не надо, – тихо сказал я.
– Ты чего?! Я думал, ты поможешь, ритуал какой проведешь. Отыщешь его. Он же соплеменник наш, друг наш, наш музыкант, наш Борька!
– Ты хоть раз в жизни на его концерт ходил?
– Нет.
– А Ящик?
Мы переглянулись, отправились на кухню и дальше курили вместе.
Я не знаю, почему он ушел. Не знаю причину, не знаю, о чем он думал, но одно точно: он ушел из-за того, что я встретил его тогда ночью. Он был похож на меня – такой же слабый, неуверенный, потерянный. Мне всегда было с ним легче и проще, чем с Ящиком или с Александром. Я чувствовал себя с ним на равных, как с Серафимом.
Мне нравилось, как он играет, что он играет. Как переживает при этом.
Я был на его концерте однажды, сказал я Александру взглядом. Вождь не понял. Такое умела понимать только Маргарита.
– Так ты завтра вечером занят?
– Нет.
– Поедем со мной. Я встречаюсь с сумасшедшим Джимми.
Александр опустил сигарету в пепельницу. Перебрал пальцами бородку.
– Если ты хочешь.
И следующим вечером мы поехали.
Я взял с собой все, что мог: Серафима, Жезл Северного Сияния, бубен морского змея в один карман, дневник сумасшедшего Джимми в другой, оставшиеся ползаначки в кошелек переложил. Хотелось выстроить вокруг себя оборонительную линию из вещей, закрыться от страха. Александр же совершенно не волновался, он молча повернул ключ зажигания и довез меня до Гауяс, до своего любимого бара. Джимми не было, и мы ждали его в машине.
– Саш, – тихо позвал я. – Саш, я нервничаю.
– Успокойся.
– Если бы я умел…
– Я же не нервничаю.
Он достал керосин дринк и сделал пару глотков. По салону разошелся привычный сладковатый запах. Александр протянул баночку мне, и я залпом выпил ее до дна.
– Знаешь, как я стал вождем? Просто не нервничал. Не заморачивался на мелочах, не мучил себя какими-то чувствами лишними. Твердо шел вперед – и все. Люди мне верили.
– Думаешь, это правильно?
– Я думаю, это работает.
– Страна тоже до поры до времени работала, а теперь вот сидим шамана ждем…
У меня путались мысли, что-то корявое по мозгам скребло. Как будто раньше крутилась в голове каруселька чувств, разноцветных всяких эмоций, а теперь напряжение и страх перевесили все остальные, и каруселька завалилась набок, заклинилась. Серафим тявкнул: я нервно теребил его хвост, и ему это не нравилось.
– А вот и он, – сказал Александр.
Сумасшедший Джимми подошел к машине спереди, по проезжей части, залез на капот и прижал руку к стеклу. Я выпустил Серафима и как-то непроизвольно, не контролируя себя, протянул свою руку и прикоснулся ею к стеклу с внутренней стороны.
– Когда же ты наконец успокоишься? – закричал Александр, вылезая из машины. – А ну свали с капота, мерзавец!
Сумасшедший Джимми носил простую черную легкую куртку, джинсы и кроссовки. Шаман племени морского змея, сумасшедший Джимми, гениальный ученик Янис, очередной хахаль Нины Жан, он сидел на капоте машины вождя и хохотал.
Ответ всех ответов.
Исход всех исходов.
Бессмертный шаман.
– Эй, покажи уже наконец жезл! – Джимми с визгом забрался в салон. – Привет-привет, шаман Степан! Жив еще?
– Вот он, – растерянно пробормотал я, протягивая ему сумку.
Джимми с хохотом выскочил наружу.
– Как же я рад вас видеть, как же я рад, что все получилось! – хрипел он. – Ну давайте же выпьем пива! Что скажете?
Я выбрался из машины и на ватных ногах отправился в бар. Пытался повернуться, посмотреть на Джимми, но почему-то не хватило сил. Серафимка сжался у меня в кармане.
– Я за рулем, – тихо сказал мне вслед Александр. – Я лучше покурю.
– Кружку темного, – попросил я на латышском языке у бармена. Куда-то напрочь пропал мой русский акцент; я говорил на латышском так, будто знал его с глубокого детства.
Джимми вошел в бар с веселой улыбкой, взял себе пол-литра темного, поставил рядом со стулом сумку с жезлом и сел напротив. К этому моменту я уже успел выпить полкружки. Может, я быстро пил, а может, они долго говорили – это мне неизвестно, но в любом случае пиво придало мне немного уверенности.
– Зачем ты все это устроил? – спросил я.
– Я спасал страну, – ответил Джимми. – А ты? Ты!
Ткнул в меня пальцем.
– Я… Тоже.
– Вот в этом-то и дело. Заметил, как трудно собрать круг? А без круга никуда, в одиночку не справишься. Надо всем вместе. Три человека собрать – и то пару раз убиться надо.
– Какой еще круг?! Это я собираю круг.
– Неет, друг мой. – Джимми хлебнул пива. – Это я собирал круг. Я подготовил почву. Написал дневник, для тебя написал, медицинскими же терминами старался оперировать для тебя, врача будущего, чтобы ты понял. Чтобы ты сообразил, что к чему.
– Ты?..
– Ты! – еще раз ткнул пальцем Джимми. – Нина про тебя много рассказывала. Очень много. И я понял: ты! Ты мне подходишь. Ты поможешь справиться. Я собрал племя, написал дневник, умер. Все – только для того, чтобы ты присоединился к кругу. Ну и жезл. Я камлал – духи сказали, что мне самому никогда не собрать его. А ты, видишь, собрал! Ты!
– Так это все… все какое-то шоу, получается.
Я глотнул пива; оно было густое, и пил я жадно. Джимми тоже сделал два больших глотка, словно захлебываясь. Серафим тихо наблюдал за ним, сжавшись у меня на коленях.
– А нельзя было просто встретиться, еще тогда, осенью, встретиться и поговорить? Нельзя было все просто так рассказать?
– Если бы все было так легко. Ты бы отказался.
– Не отказался бы!
– И еще как отказался бы. Это сейчас ты все знаешь и понимаешь, а полгода назад – хмыкнул бы, пожал плечами и отказался бы.
Пиво. Мы пьем пиво. Вождь не пьет – он за рулем.
– Где Александр так долго?
– Он уехал. Я тебе не сказал разве, что он уехал? Он никогда не любил шаманские темы, ты же знаешь…
– Да, это верно.
– Ну давай за Александра. До дна.
И стукнулись кружками, крепко стукнулись, даже по капле перелетело из кружки в кружку. Выпили. Джимми порылся в кармане, протянул мне кучку мелочи.
– Сходи, возьми еще.
И я отправился за пивом, а Джимми достал и принялся рассматривать жезл. Я хотел оставить Серафима с ним, но хорек запрыгнул ко мне на плечо.
– Две темного, – попросил я.
Бармен залил две кружки темным.
– Джимми, у тебя тут пять сантим не хватает, – заметил я.
– Потом как-нибудь отдам, – отозвался он. – Давай неси сюда, пить будем!
Я поставил пиво на стол и зашел в туалет. Ополоснул лицо холодной водой, на всякий случай побрызгал на Серафимку. Тот зафыркал, несильно цапнул меня за палец. Шок понемногу отходил, внутреннее еканье по ухабам сомнения сменилось на ровную дорогу спокойствия.
– Вот и встретились, – сказал я зеркалу. – Вот и встретились. Ты!
– Ты! – крикнул мне из бара Джимми. Видимо, он услышал меня.
Я засмеялся, вышел и сел за столик.
– Хорошо, – сказал я. – Но так или иначе нам нужен еще кто-то третий для круга.
– Третий уже есть, – хитро улыбнулся Джимми. – Маргариту знаешь?
– Марго?! Марго не согласится. Я уже пробовал.
Сумасшедший Джимми достал мобильник, набрал номер и включил громкую связь.
– Здарова, – лениво протянула Марго. – Чего тебе?
– Хотел узнать, не передумала ли ты насчет участия в ритуале?
– Неа. А надо было?
– Быть или не быть?! – воскликнул Джимми и повесил трубку.
Я восторженно похлопал его по плечу.
– Как ты это сделал, старик?
– Это не я, Степа. Это сделал ты. Ты. Она ничем не интересовалась и почти не выходила из дома, не колдовала уже неизвестно сколько. А теперь смотри, бубен у нее даже новенький есть. Согласилась войти в круг почти сразу…
Марго. Джимми подобрался ко мне через Марго. Джимми подобрался ко мне через племя хорька. Джимми подобрался ко мне через Нину. Я – марионетка в руках Джимми. Это сложный танец, а он – дирижер. Он собрал круг шаманов с помощью меня.
Я сжал руку в кулак.
– Ты понимаешь, что ты сделал? – спокойно спросил я. – Нельзя вот так играть людьми. Ты понимаешь, что я тебя сейчас по морде ударить должен?
– Бей, – спокойно ответил Джимми и наклонился ко мне. – Но попробуй сначала понять меня.
Я поднял руку, попробовал замахнуться. Рука дрожала.
Осень, Серафим, холодная зеленая рвота на стенах переулков. Серые небеса, серые лужи, серые стены. Степа, ты нужен кому-то? Только ветер в ответ, ветер и дождь, и снова одиночество в аллеях парков, снова это скитание из ниоткуда в никуда.
Кровавая полоса.
И потом все это: друзья, идея, любовь. Может, я тогда все-таки умер? Может, я до сих пор лежу перед зеркалом в своей холодной тесной комнатке в луже крови?.. Племя хорька, Маргарита, Песий Бес, тотем, белый таракан, первое камлание, общие темы с отцом и – даль, радужный даль, я наконец смог рассмотреть его, я видел его отчетливо и ясно, впервые, наверное, в своей жизни.
Я разжал кулак и протянул Джимми ладонь. Он пожал мне руку.
– Завтра ночью, – сказал он. – Мы замкнем круг и нанесем критический удар.
Период полураспада
Я практически не спал всю ночь. Ворочался в полубреду, отмахивался от призраков прошлого, звал Серафима. Серафим был рядом, он лежал под боком, но во сне находился где-то кошмарно далеко, во сне он никак не мог мне помочь. Снились мне какие-то запутанные черные руины и отцовский голос: давай, Степа. Давай же. Попробуй вызывать духов – это элементарно. Бить в бубен – это просто. Давай же, у тебя получится…
– Не получается, пап… Я не могу.
Это я сказал вслух. Поднялся, вытер холодный пот со лба. Меня знобило.
Я прошелся по квартире, выпил одиноко стоявшую в холодильнике банку керосин дринка. Дома никого не было. Ящик, очевидно, ночевал у Элли, Александр – у Даце, а заходить в темную, пустую комнату Бори мне было страшно. Почему-то казалось, что оттуда до сих пор доносится его тоскливая, тяжелая мелодия. Я позвонил Марго.
– Ммм? – промурчала она. – Скучаешь?
– Можешь честно ответить?
– Ну.
– Ты любишь меня?
Марго замешкалась.
Ты не любишь меня, верно? Ты не любишь меня?
– Я никогда никому этого не говорила. Ты хочешь вот так…
– Прости.
– Ложись спать. Завтра ритуал сложный.
Я лег в кровать, но все равно до самого утра заснуть не смог, так и отвалялся. Хотел еще позвонить отцу, но передумал: пора уже начать самому разбираться.
С восходом солнца мне полегчало. Я раздвинул шторы, и радужный даль слабо, но уверенно вошел в комнату. Все было так же, как и в тот день, когда я видел его отсюда впервые: туманная пелена, редкие машины на дорогах, высоченная труба и нежный поцелуй небес надо всем этим, и по фигу, что кризис.
Я обнял Серафима и наконец уснул, уснул так крепко, что проспал почти весь день.
На улице уже темнело: пора было готовиться к ритуалу. На всякий случай я все же позвонил отцу, спросил, как проходит ритуал, чего делать и как.
– Это слооожно, Степка, – ответил отец. – Ты такое не осилишь. Ты даже круг не соберешь.
– Круг уже есть. Так что с ритуалом?
Отец тяжело вздохнул.
– Это целая история. Такое раз в сотню лет бывает. Сначала фигуру сложную чертят, навроде круга магического, особливо по числу собравшихся шаманов. Потом все садятся в круг, начинают в бубны бить. Что-то вроде массового камлания происходит, только немного по-другому. Когда камлаешь – поешь о своем, а тут надо всем вместе, на одной ноте, в одну душу запеть, воедино слиться. Образуется такое сверхсущество, превосходящее по мощи многих духов, этакая гидра шаманов. Выгибается в тонкий мир, потом во внешний, в самый высший слой и тянет духов стихий, самых могущественных, каких можно, тянет в воронку и просит помочь. Духи, если правильно ритуал проводить, помогают. Понимаешь?
– Понимаю.
– Степка, только ты сам ведь знаешь, ты ведь…
– Знаю, пап.
Он снова вздохнул.
– Удачи, сынок, – сказал он.
Я заварил кружку кофе и сел на кухне. Серафим подкатил ко мне мячик, и я раза два бросал его, а он приносил. Я курил трубку, настраивался. Почему-то страшно не было, почему-то я был уверен, что справлюсь.
– Слушай, Степ, – тихо позвал Ящик. – Я понимаю, ты сейчас ритуалом своим занят, обдумываешь все, но тут одна проблема насущная появилась.
– Какая проблема?
Ящик вошел в кухню и сел рядом.
– Нам без Бори за квартиру платить труднее будет, понимаешь? Больше с каждого получается. И комната одна пропадает. Но я так подумал: вы же с Александром в одной вместе живете, кто-то из вас может занять Борину. Только я вождя найти не могу, трубку не снимает.
– У Даце, наверное, застрял, – кисло улыбнулся я. – Намного больше платить придется?
– Порядком.
– Давай после ритуала решим.
Ящик кивнул. Допив кофе, я засунул в карман куртки бубен, усадил за пазуху Серафима и вышел.
Ритуал проводили на Дзегужке. Дзегужкалнс в переводе на русский – Кукушкина гора, самая высокая естественная точка Риги, двадцать восемь метров над уровнем моря. Когда-то давно, в семнадцатом веке, тут сектанты собирались, в восемнадцатом кладбище было. Потом сделали парк: эстрада, детская площадка, зимой – горка для катания. Джимми сказал, что это оптимальное место для ритуала.
– Только почистить местность надо, – заметил он, криво глянув на трех гопников, распивавших пиво на ступеньках неподалеку от вершины. Марго достала бубен бабочки, расправила на плечах красную шаль и несколькими ударами разогнала алкашей: те напуганно поднялись и ушли. Мы остались на вершине втроем.
С высоты открывался изумительный вид. Ночная Рига разлеглась перед нами пульсирующими внутренностями, теплым сердцем огоньков, нервными сплетениями дорог и честными, живыми глазами башен. Я даже почувствовал нечто вроде радужного даля, поднимающегося с земли, но досмотреть не смог: меня одернул Джимми.
Он вообще как-то торопился с ритуалом.
– Ну начнем уже? – спросил он, поглядывая на часы.
Никакого магического знака на земле не было. Джимми просто разложил на снегу Жезл Северного Сияния, спираль белого каления была направлена в небеса – вот и все его магические приготовления. Марго задумчиво поглаживала бубен.
– Ты бей, – сказал Джимми, – зови вместе со мной. И ты, Маргарита. Я задам направление, а вы поддержите: одному мне не справиться.
Ветер трепал мои седые волосы.
– Марго, ты только осторожно… – попросил я.
Это ты себя береги, ответила она взглядом.
Джимми вытянул черный кожаный бубен и быстро, красиво застучал. Марго ответила ему на бубне бабочки, я достал бубен морского змея и присоединился. Серафим выбрался из моего кармана и залез на плечо, а потом на голову.
Поддерживать Джимми было легко и приятно: играл он профессионально, качественно, и подыгрывать было одно удовольствие. Кажется, Маргарита чувствовала то же самое – она гнала в один ритм с ним. Я пару раз пропускал удары, но в целом держался вроде бы неплохо. Серафим задвигался на голове, больно дернул за волосы и как-то сменил вдруг центр тяжести: встал на задние лапки. Вскоре ритуал принес первые плоды: хотя Жезл Северного Сияния был выключен, над ним начал появляться слабый рассеянный свет, воздух стал разреженным и чистым.
Песий Бес доживал последние минуты.
Джимми запел, и его голос разнесся со всей высоты Дзегужки, надо всей ночной Ригой, его голос расправился гигантскими крыльями, гигантским плащом над яркими огнями. Над жезлом мелькнуло несколько вспышек, однако это было не северное сияние, это были молнии. Я хотел подпеть, но у меня ничего не вышло: Джимми пел один, мы с Марго просто стучали в бубны. Марго отрицательно качнула головой – не надо, Степ. Пускай он сам. Я снова чуть не сбился, наспех вернулся в ритм, и в воздухе мелькнуло еще несколько вспышек. Голос Джимми восходил вверх, в небеса, в самое нутро неба, в его темное ночное чрево – и я вдруг сообразил: Джимми делает то, что умеет делать лучше всего.
В следующее мгновение моя догадка подтвердилась: в жезл ударила страшной силы молния.
Мощная, ослепительно белая, пульсирующая, невероятной силы молния. Это была чудовищно сильная магическая молния, молния из черного ночного безоблачного неба. Белый таракан визжал и бился, темнел на глазах. Через несколько секунд он стал черным, но не умер, а только еще больше взбесился. Молния держалась стабильно, давала боковые удары, вибрировала, менялась, однако никуда не исчезала. Джимми опустил бубен, обессилено кивнул нам: хватит.
Я рухнул на землю, лицом в холодный снег. Серафим в последний момент успел спрыгнуть.
– Степа! – крикнула Марго. – Степка!
Она подбежала ко мне, обняла.
Вставай, Степка, вставай. Поднимайся.
Я сейчас… Сейчас поднимусь.
– Не начинайте без меня, – попросил я, упираясь руками в землю. Как же, пропустить такой момент, подумалось мне. Восемьдесят процентов страны живет в долг. Восемьдесят процентов страны – ненастоящие.
Я поднял голову и увидел Джимми. Он сидел возле магической молнии, связывающей небо и землю, в руке у него был выключатель Жезла Северного Сияния, на лице – блаженная улыбка. Свет жезла должен спроецироваться через молнию надо всей Латвией.
– НЕЕЕЕЕЕТ!!!
Из последних сил я вскочил, налетел на него и отбросил в сторону.
– Джимми, ты соображаешь? Соображаешь, что сейчас будет?!
Молния изгибается белой змеей за моей спиной. Джимми на снегу передо мной.
– Мы же сейчас не Песьего Беса, мы всю Латвию сейчас с лица земли сотрем! Тут все в кредитах! Тут все, все в кредитах! Тут все ненастоящее!
– Именно.
– Нет! Одумайся! Мы никого не вылечим, Джимми.
– Хирург спит, опухоль растет, – ответил он хриплым голосом. – Надо рубить сплеча.
– Нет!
– Нет так нет. В любом случае спасибо за помощь.
Он медленно поднялся, подошел ко мне вплотную.
– Джимми, она же и на людей, возможно…
– Действует, – спокойно согласился он. – Я проверял. У Александра машина была в кредит, помнишь?
– Сука!
Я размахнулся для удара, но у меня ничего не вышло. Руку неведомой силой заломило за спину, и я упал, ударился лицом о какой-то пень или корягу. Попробовал встать и снова упал – Джимми отбрасывал меня, не двигая даже и пальцем, а я ничего не мог сделать, я был истощен вызовом молнии.
– Ублюдок! Как ты мог? Он же хороший был человек, он мой друг был и твой друг!
– Не было у меня никогда друзей, – пожал плечами Джимми и перешагнул через меня.
– Марго, останови его! – Я сплюнул кровь и снова попробовал подняться. Под одеждой скользнула линия тепла: Серафим забрался под футболку.
Марго не останавливала его.
Я люблю тебя, говорил я взглядом. Я люблю тебя больше всего на свете. Я люблю отца, Нину, друзей своих, всех людей люблю, люблю эту страну, но больше всего люблю тебя.
Марго холодно посмотрела на меня: я ненавижу людей.
Вот оно что. Я тут был ни при чем – Джимми уговорил ее участвовать в ритуале по другой причине. Он сыграл на ее мизантропии. Маргарите было по фигу государство и кредитный пузырь, но избавить мир от восьмидесяти процентов населения небольшой страны для нее было вполне приемлемым и даже приятным занятием.
Марго, прошу тебя. Люди ведь тебе ничего не сделали. Они просто так устроены, они чувствуют, переживают, они думают и действуют. Да, иногда допускают ошибки, и все же в целом они хорошие, они стоят того, чтобы с ними жить, и пускай Нина говорит, что это обыкновенный стадный инстинкт, но они хорошие, честное слово, хорошие. Прости их.
Извини, Степа. Я люблю тебя чуть больше месяца, а людей ненавижу почти всю свою сознательную жизнь. Они же не умрут, они просто исчезнут.
– Нет! – снова закричал я, и снова поднялся, и снова бросился на Джимми. Отец как-то пытался научить меня приемам психоэнергетической борьбы, но я мало чего освоил, да и гнев, застилавший мой разум, напрочь стер все эти хитроумные способы ведения поединков, и осталось только что-то звериное и примитивное. Я схватил ногу Джимми и потянул на себя, а потом вцепился в нее зубами.
– Степа, ты меня достал.
Он чуть шевельнул ногой, ударил в свой черный бубен, и я лег на землю окончательно. В груди что-то лопнуло, разорвалось, растрескалось, разошлось по швам и развалилось. Боли не было, но было понимание того, что это конец, то ли мне конец, то ли стране, но в любом случае конец.
Критический удар.
– Степка! – отчаянный крик Марго. – Я люблю, люблю тебя!
Туман перед глазами: очки остались в снегу. Красное пятно Марго летит ко мне; еще один такой же удар в бубен – и черная тень Джимми закрывает ее от меня. Марго падает на землю, соскальзывает по льду и пропадает. Кажется, там была детская горка. Тело Марго укатилось вниз по горке: я слышу шуршание. В воздухе – ветер и электрические разряды.
– Жалко, что так кончилось, – говорит Джимми. – Ты мне очень помог. Слабый, жалкий, бесхарактерный. Прямо как пластилин. Я вылепил именно то, что мне надо было. Всю осень за тобой следовал, всю осень… Александр, я поеду на море. Поеду, помучаю Степашку… И собрал же ведь ты как-то жезл, за что тебе большое, конечно, спасибо.
– Сс… сука, – еле выговорил я.
– Слабак, – презрительно хмыкнул Джимми и плюнул на меня. Темное пятно двинулось к белой пульсирующей полосе молнии, и я закрыл глаза.
– Я сс-самый сильный шаман во… во всем мире, – пробормотал я из последних сил.
Теплая когтистая лапка Серафима вдавливается в мой пупок.
Инициация
Пульсация в животе. Теплое что-то, родное, близкое, мягкое в районе моего пупка. Я моргаю глазами, почти ничего не вижу. Только цветные пятна, свет, и тень, и звуки, запахи, и голова болит. Потираю затылок: шишка.
– Я ничего не вижу…
– Сейчас пройдет. Скоро пройдет, Степ. Голова на месте?
– На месте… Только зачем ты бил так сильно?
– А как же еще! Инициация – это всегда испытание. В древней Руси вон страшнее было: юношей опаивали ядом, заводили в избушку специальную для посвящений, там завязывали глаза и выбивали зубы. Кому как повезет, некоторые почти беззубыми оставались. А ты просто водки заговоренной выпил и доской по затылку получил один раз.
– Уууй! Ну и зачем так делать-то?
– А то как же, Степа! Сам сообрази: вот парень молодой, никто его всерьез не воспринимает. Пошел он в лес и убил здоровенного тигра, принес в племя. И все поверили: мужик! Мужчина! Сильный! Справился. Или так еще: взял да и ребенка из воды вытащил. Или вождя вражеского племени убил. Испытание прошел. Но тут ведь как: на всех тигров-людоедов, тонущих детей и вражеских вождей не напасешься, а мужиком каждый быть хочет. Вот и придумали посвящение, инициацию. Искусственное такое испытание. Понимаешь?
– И все равно больно…
Отец провел пальцами по затылку, пощупал.
– Ничего, заживет. Зато ты теперь настоящий шаман. Самый что ни на есть!
Я могу рассмотреть отца уже более отчетливо: вот лицо, вот куртка, вот в руке доска деревянная. Я щупаю живот; там копошится что-то мокрое и теплое, какой-то маленький скользкий комочек.
– Пап, чего это?
– Это тебе дано при инициации было.
– Что именно?
Отец поднялся, встал передо мной, и луч света, падавший из окна, высветил его почти полностью. Он развел руки и торжественно произнес:
– Степка, сынок! Ты будешь самый сильный в мире шаман!
– Вот это да! Серьезно?!
– Тут есть одно но, – отозвался отец. – Ты теперь в двух кусках.
– Что?!
– Тебя расщепило надвое при инициации. Боюсь, что ты сможешь действовать только вполсилы. У тебя аура как бы двойная теперь… Ты только не расстраивайся, все не так уж плохо. Просто надо будет беречь свой второй кусок.
– Что?! Какой еще второй кусок?!
Отец подошел, наклонился и взял маленький теплый комочек с моего живота. Потянул на себя, и я вдруг почувствовал: эта штука связана со мной пуповиной, она присоединена к моему пупку. Попробовал рассмотреть ее, но не вышло, что-то страшное произошло с моим зрением.
– Я могу ошибаться, но, кажется, это хорек, – сказал отец и полоснул ножом по пуповине.
Я заорал от сильнейшей, непереносимой боли.
Мне было шестнадцать, когда я прошёл инициацию.
Зрение так и не вернулось до конца, пришлось покупать очки. Хорька я назвал Серафимом, и он стал мне родным братом почти сразу. Пил молоко только из моих рук, слизывал с ладони, с пальца слизывал. Маленький и хилый, он быстро прибавлял в весе и вскоре окреп, начал ползать, потом ходить, потом бегать. Всюду, куда бы я ни шел, он сопровождал меня, и если я надолго расставался с ним, то чувствовал себя как-то неправильно, будто не в своей тарелке.
У меня перестали получаться ритуалы, даже самые простые. Пришлось всему учиться с нуля, и это было жутко трудно.
– Так надо, это баланс, – объяснял отец. – Это чтобы уравновесить твою большую силу.
– И так что, всегда будет? Я самый сильный шаман из когда-либо живших, но навсегда – только вполовину от полной силы?
– Не совсем. Я думаю, ты можешь с ним как-то воссоединиться. Хорьки живут пять-семь лет, а ты-то гораздо больше жить будешь. Ему надо вырасти, и тогда уже попробуем сообразить вместе.
– И что потом?
– Не знаю. Такого, как у тебя, при инициации еще никому не давалось.
Отцу-то хорошо, дар простой и полезный: не стареть и не болеть. А у меня – хорек и слепота какая-то…
– Самый сильный в мире, – говорил я Серафиму, подняв его перед собой на руках. – Самый сильный в мире! Самый-самый сильный!
Немного успокаивало.
– Инициация? – переспросила Нина. – Да ты просто зрительный центр какой-то в мозгах отбил, не смеши меня. Человек – это машина, робот, запрограммированный на сохранение и продолжение жизни ДНК. Родиться, вырасти, дать потомство – вот и вся наша функция. Какая тут инициация, Степа… Это у отца магическое мышление, но хоть ты не начинай мистифицировать. Почем хорька купил?
– Я не покупал, говорю тебе…
Нина смеялась, отмахивалась от меня с какой-то грустной улыбкой.
– А изменить это как-то можно? – спросил я у отца после очередного проваленного ритуала вызова духов.
– Ты работай над собой, Степа. Тебе теперь все будет гораздо труднее даваться, чем остальным, но ты не сдавайся, вон, видишь, Серафимка-то веселый, тебе радуется, любит тебя.
– А все-таки? – тихо спросил я.
– Ты в любой момент можешь отказаться от инициации, конечно. Можешь перестать быть шаманом. Но только сначала хорошо все обдумай.
Я посмотрел на Серафимку. Он нарыл в огороде какого-то червяка и носился с ним по двору, пугал отцовского Тузика. Тузик отпрыгивал, тявкал, вилял хвостом.
– Давай еще раз этот ритуал вызова проведем, – сказал я.
– Вот! Вот это уже совсем другой разговор! – воскликнул отец. – Сейчас еще курений принесу, а ты учи заговор пока. Сейчас все получится.
И со временем понемногу начало получаться.
Больше я ни разу не думал о том, чтобы отказаться от дара.
Северное Сияние
Тепло разлилось от пупка по всему моему телу тремя волнами, и мохнатый комок на животе исчез.
Я встал на ноги. И даже не сам встал, а словно бы какой-то металлический прут разогнулся внутри моего тела, вдоль позвоночника распрямился и поднял меня. По рукам и ногам текло страшное, огненное что-то; на голове шевелились волосы. Седина исчезла, патлы до самых кончиков налились здоровым бурым цветом, каким-то звериным окрасом изошли и отросли с невероятной скоростью до самой поясницы. Зрение вернулось в многократном объеме: теперь я не просто видел без очков, теперь я видел все сразу еще и в инфракрасном диапазоне, и в ультрафиолетовом, и в каком-то психоэнергетическом, видел так отчетливо, как никогда раньше.
– Джимми! – заревел я. – Революционер сраный!
Джимми оторопело обернулся, пару раз ударил в бубен, но никакого эффекта это не возымело. Его заклинания размазывались по мне, как снежинки по стеклу. Я вытянул свой бубен и одним только щелчком по нему отбросил Джимми метра на два. Боковая ветка молнии на мгновение коснулась его; когда Джимми рухнул наземь, снег вокруг него задымился. Он принялся колотить в бубен быстро и ритмично, но сделать ничего не смог. Я спокойно шагнул к нему, остановился возле молнии. Она изогнулась, отодвинулась от меня, очертила контуры моей ауры.
– Не делай этого! – крикнул Джимми. – Ты же все читал, все изучил, ты все понимаешь! Ты же все понимаешь, Степа! Денег, которые одолжили стране, хватит до лета, в лучшем случае – до осени, но это все! Все!! Закроются школы, полиция, больницы, откроются тюрьмы – и все! Потом будет конец света, Степа!
Я ударил в бубен, и молния поблекла. После очередного удара бубен лопнул: оказалось, мои ногти превратились в когти, и я порвал кожу бубна, разорвав на два куска морского змея.
– Степа, я же для страны старался! Это единственный вариант сейчас: объявить дефолт, изолироваться и начинать с нуля, с каменного века. Это единственный возможный вариант, я все просчитал! Степа, не губи… Конец света, Степа! Я его остановить хотел, а не устроить! Я хотел нанести по кризису критический удар!
Я отбросил бубен и протянул руку к молнии. Она изогнулась еще дальше, но я смог ее ухватить. Ужасно жгло ладонь, однако я совладал с болью, потянул молнию на себя, сжал изо всех сил, скрутил, и в следующее мгновение стало темно: молния исчезла.
– Вот тебе критический удар! – отозвался я звериным рыком.
– Идиот! Идиот!! – орал Джимми. Он вскочил и залупил в бубен еще сильнее, двинулся ко мне. Я поднял с земли почерневший Жезл Северного Сияния, перекинул сумку с батареей деструкции через плечо и направил стальной нерв на Джимми.
– Ты точно идиот, Степа! – кричал он. – Меня нельзя убить, мне ничего нельзя сделать! Положи жезл и отойди, дай мне закончить начатое! Одумайся, пока не поздно, Степа!
– Никто тебя и не собирается убивать, – прогремел я чужим, низким голосом. – Просто ты у меня пять сантим в баре занял на пиво. Одолжил. В кредит взял.
Джимми бросился в сторону, хотел нырнуть в кусты, но не успел. Я нажал на выключатель, и он загорелся разноцветными всполохами северного сияния в ярком свете жезла. Последнее, что я запомнил, – это его отчаянный, печальный взгляд, взгляд проигравшего, в красных, бордовых и пурпурных отблесках. Как только Джимми исчез, Жезл Северного Сияния с тихим щелчком потух: спираль белого каления разорвало надвое. Я бросил на землю артефакт, превратившийся в бесполезную груду металла и, опустившись на четыре лапы, рванул вниз по скользкой детской горке к раненой Марго.
– Марго! Марго, это я!
Она обессиленно подняла голову; я опустился на Марго, поднял за плечи своими звериными руками и поцеловал, как мог сильнее поцеловал в губы, и она ожила, чуть оттолкнула меня даже: это еще что за приколы, Степан? Полезла куда-то в карман.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Где мой… фотоаппарат? – озадаченно пробормотала Марго, рассматривая меня. Я поцеловал ее еще раз: с тобой все порядке, милая, ты все-таки жива, и ты даже не представляешь, насколько я рад, что все закончилось.
В глазах вдруг помутилось, дополнительные способы зрения померкли.
– Я тоже люблю тебя, – сказал я ей на ухо.
Как-то странно, привычно, до боли знакомо начал пульсировать пупок, в руках появились жуткая слабость, усталость – и я сполз на бок, опустился на землю и ослеп. Когти втягивались, стержень в спине растворялся, силы сползались обратно в живот.
– Вот и все, – прошептал я.
Квартиру на Дзирциема мы с Ящиком прибрали и сдали хозяевам. Он переехал жить к Элли, я – к Марго. Раз или два в неделю мы встречались в баре или у кого-нибудь из нас дома, сидели, болтали, пили пиво. Маргарита понемногу оттаивала, отходила от своей мизантропии и даже привыкла к тому, что ей надо каждый раз заново знакомиться с Ящиком и Элли.
Я сделал предложение, она согласилась. Мы с ней устроили небольшую шаманскую свадьбу. Ящик вытатуировал на моем запястье бабочку, а на ее запястье – маленького напуганного хорька, поднявшегося на задние лапки.
С незнакомого номера недели через две мне пришло сообщение: “Я наконец играю в оркестре”. Я хотел сохранить номер, но передумал, стер и тихо про себя улыбнулся. Думаю, он все же нашел свою дорогу.
Зрение ко мне так и не вернулось до конца. Оно стало даже хуже, чем до ритуала, пришлось покупать более мощные очки. Но это было все же лучше, чем полностью ослепнуть, а я не видел абсолютно ничего первые два дня и уже начинал бояться, что это останется навсегда. Утешал себя тем, что по крайней мере ко мне вернулся цвет волос.
Северного сияния над Латвией мы не допустили, но какое-то влияние наш несостоявшийся ритуал тем не менее возымел: магистр Годманис покинул пост. Я прочитал об этом в газетах. Мне было одновременно и грустно, и хорошо.
– Я знаю, как остановить кризис, но мне не дали этого сделать, – сказал магистр перед уходом.
И это было, конечно, печально, но я надеялся, я верил, я знал: на его место придет новый магистр, и он уж что-нибудь точно придумает, он-то уж как-нибудь разберется, а я помогу, как смогу, если смогу.
И даже не я, а мы.
– Мы! – говорил я.
Мы собирали новый круг.
– Мог бы и раньше спросить, – пожала плечами Марго. – Я же тебе говорила, я нормально только с шаманами могу общаться. Я знаю всех шаманов в радиусе пятисот километров, если не лично, то хотя бы косвенно.
– А координаты?
– Имеются.
Мы собирали новый круг. Вначале нас было двое, потом трое, пятеро, шестеро. Многие отказывались, однако я ездил по Латвии, навещал уставших от жизни, ушедших в себя, уединившихся шаманов и рассказывал им о ритуале. Некоторые соглашались. Иногда не сразу, но соглашались.
– Еще один. Теперь нас восемь, – сказала Марго, повесив трубку. – Не знаю, что ты там уж ему рассказал, но он с нами.
– Говорил одну правду, – улыбнулся я. На моей ладони копошился маленький беспомощный мохнатый комочек, тыкался носом в палец и неловкими движениями слизывал с него капельку молока.
Я гоняюсь за призраком. Нет никакого Песьего Беса, никакой страшной болезни, никакого врага. Как говорила Нина, нет вообще никакого добра и зла, нет ни света, ни тьмы. Есть только один выключатель с двумя позициями, и нажимаем на него не мы. Если в хороший год растет много пищи, то плодятся травоядные, появляется больше добычи для хищников, и хищников тоже становится больше. В неурожайные годы травоядные вымирают и уменьшается число хищных: таковы природные циклы. Цепочки из рождения, учения и разрушения, непрерывно следующие одна за другой, сложные сети цепочек, накладывающихся, наслаивающихся друг на друга, вплетающихся одна в другую. За каждым разрушением следует новое рождение, за каждым рождением – новая жизнь.
Мы живем в трудное время, во времена разрушения. Они рано или поздно неизбежно наступают, но стоит сжать зубы, стерпеть, и потом будет лучше. Просто перенести разрушение, чтобы потом заново родиться и заново жить. Просто быть сильным в тяжелые моменты, сильным ради будущего, потому что оно неизбежно настанет – так уж мудро устроена природа.
Наконец я могу спокойно смотреть этому в глаза.
Я закрыл дневник и опустил его в костер. Последняя запись была дочитана, и он мне больше был не нужен. Я сжег его там же, где исчез сумасшедший Джимми, на вершине Дзегужки. Вместе с дневником шипел, чернел и обугливался Жезл Северного Сияния, из расплавленного аккумулятора вытекала едкая жидкость. Порванный бубен морского змея сгорел почти моментально, от него осталась только зола.
Я поднялся и посмотрел на Ригу. Где-то далеко восходило солнце, проезжали первые утренние машины, и что-то свежее, что-то нежное и тонкое дышало с небес.
Без всяких сомнений, это был радужный даль.
•