Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2010
Александра ДОБРЯНСКАЯ
“Словарь войны”, московская статья
В 2006 году берлинским издательством
Merve был запущен интеллектуальный проект под названием “Словарь войны”.Если к подобному мероприятию можно применить понятие “успех”, то оно оказалось сверхуспешным: первые четыре сессии устного “Словаря войны” проходили одна за другой, с интервалом приблизительно в два месяца. Обойдя всю Германию, проект переместился последовательно в Сербию, Тайвань, Корею и Италию.
Девятая сессия “Словаря войны” проходила в октябре 2009 года в Москве. День проведения дискуссии совпал с завершением Третьей Московской биеннале современного искусства “Против исключения”.
В рамках московской сессии “Словаря войны” в центре современного искусства “Гараж” (где и были представлены большинство экспонатов октябрьской биеннале) состоялось обсуждение работы южно-африканского фотожурналиста Кевина Картера – спустя шестнадцать лет после первого появления этой фотографии в прессе. В дискуссии, жутковато названной “Фотографируя смерть”, приняли участие философы Валерий Подорога и Елена Петровская, редактор журнала Art of War Илья Плеханов, писатель и журналист Аркадий Бабченко, конфликтолог Антон Иванов.
Предыстория
Автор фотографии Кевин Картер был одним из четырех участников знаменитого сообщества фотографов Bang Bang Club; вместе с единомышленниками в начале 90-х он путешествовал по Африке, фотографируя ее реалии.
В начале весны 1993 года Кевин оказался в одной из деревень в Судане, обессиленном затяжной гражданской войной. Картер снимал голод, который обсуждали повсеместно. Отсняв несколько десятков истощенных людей, он вышел из деревни и прилег отдохнуть в поле.
Картер услышал детский плач. Обернувшись, фотограф увидел ползущую по земле чернокожую девочку, больше похожую на огромное насекомое: крупное туловище и голова, конечности, как паучьи лапки. В нескольких метрах от девочки наготове сидел стервятник. Вокруг был достойный постапокалиптический пейзаж: клочья сухой травы и грязный песок.
Картер настроил объектив и сделал снимок. После этого еще около двадцати минут он ждал, что птица расправит крылья: такой кадр был бы эффектнее. Однако птица оставалась неподвижной, и в конце концов фотограф отогнал ее. Девочка, собрав силы, поползла дальше.
Фотография была куплена газетой The New York Times и опубликована 26 марта 1993 года. 23 мая 1994 года Кевин Картер получил за нее Пулитцеровскую премию.
После этого триумфа наступила черная полоса: общественность задалась вопросом о судьбе несчастной девочки, и в адрес Картера посыпались обвинения. Его спрашивали (вряд ли ожидая ответа), почему он не помог ребенку, как он мог хладнокровно настраивать объектив, когда перед ним умирало беззащитное существо.
У Картера началась депрессия, одна неудача следовала за другой. Он остался без средств к существованию. “Я устал… без телефона… без денег на квартплату… на детей… на отдачу долга… деньги!!! Меня преследуют воспоминания об убийствах и трупах и злости и боли… о голодных или раненых детях”, – так он напишет в своей предсмертной записке.
29 июля 1994 года, вечером, Кевин Картер покончил с собой, отравившись выхлопными газами в собственной машине.
О чем не было сказано
После выхода в 2005 году документального фильма “Смерть Кевина Картера”, снятого Доном Крауссом, история Кевина стала поп-легендой: “Фотограф, получивший “Пулитцера” за снимок умирающей девочки, покончил с собой пару месяцев спустя”.
Дискуссии вокруг имени Картера обычно развиваются вокруг двух вопросов. Первый: почему он не помог умирающему ребенку? Второй: что послужило действительной причиной его самоубийства: материальное положение, давление публики, воспоминания об ужасах Африки или все вместе?
Не принято спрашивать о том, мог ли Картер помочь девочке.
В разговорах с друзьями Кевин говорил, что сожалеет о происшедшем: он вполне мог помочь ребенку – рядом был лагерь ООН. Однако в ходе проведенного учениками одной из американских школ журналистики расследования выяснилось, что в условиях голода люди “со стороны” не имеют права помогать голодающим. Понятно, что человек, не ознакомленный с правилами обращения с изможденными людьми, может причинить им вред даже нечаянной неосторожностью, но это ли волновало цивилизованный Запад, обрушившийся на человека, в чьи обязанности входило информировать, а не спасать?
Не принято говорить и о другом: как военные, так и журналисты в зонах конфликтов практикуют употребление тяжелых наркотиков – зачастую это единственный способ не сойти с ума в условиях, нормальному человеку кажущихся невозможными. Кевин, ветеран горячих точек, несколько лет существовавший в режиме постоянного ожидания случайной смерти, также с ними соприкасался. Говорить о давлении публики как о единственном факторе, спровоцировавшем самоубийство Картера, не приходится: психика человека, несколько лет кряду сидевшего на стимуляторах, могла рухнуть от малейшего толчка, а таковых было несколько.
О чем говорилось
Участники московской сессии “Словаря войны”, оттолкнувшись от фотографии Картера, говорили о войне, смерти и о миссии фотографа. Но не только.
“Это бизнес. Публика хочет таких фотографий. Командировка на войну – кратчайший путь к успеху для фотокорреспондента”, – констатировал журналист Аркадий Бабченко.
Валерий Подорога определил метафизические границы смерти. По его мнению, она оказалась перенесена с запада на восток. Запад вытесняет ее, выступает этаким гарантом антисмерти, и всякий ее образ на западе тщательно регламентируется. Фотографии из горячих точек очень важны, они напоминают о том, что происходит далеко от “дистиллированной реальности”. “Эта фотография нас разделяет, это своеобразный рубеж между нами. Подобные фотографии делают нас чувствительнее к тому, что происходит за пределами нашей видимости”.
Сложно судить о том, действительно ли оказываемое фотографией смерти воздействие совпадает с мыслью философа. Зажмуриваемся ли мы, когда видим фотографии страдающих от ранений, контузий или голода людей? Избегаем ли мы изображений последствий катаклизмов, смертей, горя?
Антон Иванов свой основной тезис сформулировал прямо: “Мы хотим это видеть, у нас есть потребность в созерцании страдания”. Проверить справедливость этого утверждения гораздо легче, чем заявления Подороги: не будь фотографии насилия востребованными, издания не устраивали бы гонку за самым “горячим” кадром.
Елена Петровская отметила, что обсуждаемая фотография не существует вне своего контекста, не существует как зрелище, как явление, если нет аудитории, на которую она могла бы повлиять. По мнению Елены Петровской, следует признать, что аудитория, благодаря которой снимок обретает свои смыслы, в большинстве своем рассматривает фотографию с ужасом не оттого, что сопереживает присутствующим на ней людям. Ужас вызывается неготовностью это видеть, самой невозможностью возникновения запечатленной реальности в западном мире, для которого любая маленькая смерть – история и трагедия.
В конце дискуссии, после того как основные ее участники закончили свои выступления, присутствовавшие в зале молодые люди решили высказать свое мнение о проблеме. Они резво вскакивали с мест, брали микрофон и посекундно повторяли слова “человечность” и “сочувствие”.
Девушка с последнего ряда заявила, что не понимает, как взрослый мужчина может хладнокровно фотографировать умирающего у его ног ребенка, и что “надо всегда прежде всего оставаться человеком, даже если ты фотограф”. В общем и целом публика до тридцати с ней согласилась.
Внезапно возникло ощущение, что история, произошедшая в 1994-м, повторяется: на экране “Голод в Судане”, в воздухе – отповеди Картеру и гневные реплики о том, что ему следовало бы отнести девочку в пункт Красного Креста, ибо “человечность”, “сочувствие”, “гуманность”, “сочувствие”, “человечность”…
Что хочется добавить
Думаю, большая часть населения цивилизованного мира согласится с девушкой с последнего ряда. Огромное количество людей, шокированных невиданной, не укладывающейся в повседневную обыденность картиной действительности, играет в гуманизм. Эти люди весьма приблизительно представляют себе положение человека, много дней подряд проведшего в состоянии полусумасшествия от гибнущих вокруг него людей, от выстрелов и взрывов, от стимуляторов, которые помогают сохранить остатки самообладания.
Вопрос о том, должен ли журналист говорить в микрофон на камеру, когда за его спиной умирают беспомощные люди, а фотограф их снимать, будет обсуждаться бесконечно, и придется вынести его за скобки. Останется другой: имеет ли право общество, спокойно существующее параллельно с “Голодом в Судане”, на критику кого бы то ни было, тем более – человека, который приподнимает завесу над творящимся в другом полушарии?
Общественная реакция в случае с Картером – реакция доведенного до логического предела лицемерия. Столкнувшись со снимком, сделанным в Судане, западный мир принялся остервенело осуждать невмешательство. Осуждать, бездействуя, спокойно помешивая чай в фарфоровых чашках. Критики Картера осуждали некую абстракцию, обретшую внезапно форму распухшего маленького ребенка, который перестанет существовать через несколько дней после того, как была отснята пленка. Однако такие осуждения, порицания и гуманные протесты – не меньшая абстракция, чем то, против чего выступали общественные критики.
Реагировать на сообщение о бедствии можно было как угодно, способов помочь – десятки. Однако же почтенная публика не стала задавать себе лишних вопросов, единственный вопрос, который был задан в отношении голода в Судане, она задала Картеру.
После самоубийства Кевина его сестра, разговаривая с журналистами, сравнивала Картера с девочкой, скорчившейся на земле, а цивилизованное общество, готовое растерзать фотографа, со стервятником. Лучшую метафору случившемуся вряд ли можно найти.
∙