Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2010
Литературная критика
Евгений ЯБЛОКОВ
Беспокойное
«Собачье сердце»,
или Горькие плоды легкого чтения
Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наважденье, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих – он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:
…не расстреливал несчастных по темницам…
Вот символ веры, вот подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы.
О. Мандельштам. Четвертая проза
Драконоборец Егорий, Ты всю жизнь провел на посту – В уединеньях лабораторий И в сраженьях лицом к лицу. |
М. Волошин
Желание написать эту статью созревало долго, и наконец собралась «критическая масса». Булгаковедение относится к академической науке, но не все его проблемы имеют «отвлеченный» характер. Речь пойдет о вошедших в моду интерпретациях «Собачьего сердца», отражающих характерные – и, увы, неблагоприятные – тенденции общественного сознания.
Благодаря весьма достойному (особенно по сравнению с его сериалом «Мастер и Маргарита») фильму В. Бортко повесть Булгакова перешла в разряд культовых произведений – хотя, как обычно бывает, экранизация сыграла с оригиналом злую шутку: многие из тех, кто берется рассуждать о «Собачьем сердце», ориентируются на фильм, полагая, будто ведут речь о булгаковском тексте.
В эпоху, когда «Собачье сердце» впервые опубликовали на родине автора (1987), в СССР было принято акцентировать тему борьбы с тоталитаризмом: в Булгакове усматривали главным образом социального сатирика, подчас игнорируя философскую глубину и неоднозначность рисуемых им коллизий. Новое время – новые песни. Фундаментальные для писателя принципы – защита прав личности, императив чести и достоинства – сегодня не только не вызывают у многих сочувствия, но, напротив, даже раздражают. Отсюда – вульгаризация и искажения, стремление приписать повести смысл, фактически противоположный авторскому. Тревожнее всего то, что лживые «трактовки» укореняются в школьной практике преподавания литературы.
Приведу ряд цитат, заимствованных из различных источников последнего десятилетия. Начну (по хронологии) со статьи неизвестного мне критика А. Липского «Анатомия “Собачьего сердца”», опубликованной в 2000 г. в сетевом политическом еженедельнике «Левая Россия»: «Можно с уверенностью сказать, что Швондер и его домоуправление являются самыми оболганными персонажами данного произведения. Их на диво единодушно оклеветали и выдуманный Преображенский, и реальные интерпретаторы “Собачьего сердца” <…> …напрасно думает профессор, что Шариков ничему у него не научился. Еще как научился! Вспомните, с каким восторгом он смотрел на Преображенского, когда тот выпроваживал Швондера и его спутников. <…> Вот тогда будущий Шариков и приобрел опыт в решении квартирного вопроса. А Филипп Филиппович во всем обвиняет какого-то Клима, глядя на то, как Шариков пьет водку»[1].
В редакционной врезке данная статья аттестована как образец «социалистической критики». Не стоило уделять внимание тенденциозным писаниям, если бы в ту же дуду не стремились дунуть профессионалы, вроде бы претендующие на объективность. Многие из них склонны возлагать вину за все происходящее в повести именно на профессора Преображенского. Так, доктор филологических наук В. Петров утверждает, что Преображенский и Борменталь «пытаются хирургическим путем <…> превратить низшее существо <…> в человека»[2]. Возможно, мысль попросту заимствована из «Булгаковской энциклопедии», составленной доктором филологических наук Б. Соколовым (тоже не особо церемонящимся с первоисточниками) и не раз переизданной вместе с неимоверным числом содержащихся в ней ошибок: «Преображенский проводит эксперимент по очеловечиванию <…> пса Шарика»[3].
Вот выдержки из пособия для поступающих в гуманитарные вузы – написанного опять-таки доктором филологических наук, завкафедрой педуниверситета: «Профессор виноват в том, что сам эксперимент и его философское обоснование были направлены против природы»; «Эксперимент Преображенского по форсированному созданию нового человека явно не удался, он нарушил законы, выработанные природой и обществом»[4]. При этом фамилия Швондера даже не упоминается – очевидно, абитуриентам знать про него не обязательно.
Те же мысли – в многократно переиздававшемся пособии для школьников: «Профессор Преображенский <…> хирургическими методами хочет “улучшить человеческую породу”»; «эксперимент с очеловечением собаки провалился»[5].
А вот наставление для учителей – поурочные разработки по литературе XXв., составленные Н. Егоровой и, как сказано в предисловии, ориентированные на учебники под редакцией В. Журавлева и под редакцией В. Агеносова, – видимо, согласуется с ними концептуально. Среди прочих есть «разработки» и по «Собачьему сердцу». Не стану специально комментировать речевые ошибки и логические неувязки, которых здесь, увы, немало; скажу только об интерпретации булгаковской повести. По мнению методиста, это «сатира, пародия на претензии человека вмешиваться в то, что подвластно лишь Богу»[6]; Преображенский «несет ответственность за свое вмешательство в природу, в то, что вовсе не находится в его ведомстве»[7]; «Фабула повести связана с идеей очеловечивания животных. Эксперимент профессора Преображенского по очеловечиванию собаки заканчивается провалом»[8]; «по прихоти науки возникает чудовищный гомункулюс с собачьим нравом»[9].
Далее. 20 декабря 2007 г. тогдашний глава ФАКК[10], успешный шоумен и притом доктор искусствоведения М. Швыдкой в начале передачи «Культурная революция» (на канале «Культура») поставил перед аудиторией вопрос: «Кто страшнее – профессор Преображенский или Шариков?»[11]– предложив, таким образом, обсудить героев повести как реальных (причем заведомо «страшных») людей. Вообще-то «изъятие» персонажа из художественного мира есть элементарный дилетантизм, простительный разве что наивным читателям, далеким от подлинной культуры. Это примерно то же самое, что рассуждать, убили бы вы старуху на месте Раскольникова и стали бы лаять на слона на месте крыловской моськи. Но «культурно-революционная» аудитория, конечно, принялась прилежно дискутировать на предложенную тему – не заметив в пылу полемики, что на одну доску, как социально равнозначные, поставлены терроризируемый государством труженик-интеллигент и государственно поощряемый паразит-уголовник (об этом ниже). Кстати, выход передачи в эфир – разумеется, совершенно случайно – совпал с 90-летним юбилеем ВЧК–ОГПУ–НКВД… и т.д. Особенно впечатлил один из участников, профессор философского факультета, заслуженный деятель науки В. Рабинович. Тот горячо заявил, что готов встретить близящийся Новый год скорее с Шариковым, нежели с Преображенским, – Шариков-де ему куда ближе. По словам В. Рабиновича, «интеллигенция отучилась разговаривать с наивными и простодушными людьми» (имеется в виду опять-таки Шариков); вероятно, профессор хотел бы искупить этот грех. Кстати, В. Рабинович служит на кафедре антропологии – как будет показано в дальнейшем, антропологическая проблематика в контексте нашей темы весьма актуальна.
Не преминул осудить булгаковских ученых составитель беллетризованных биографий и к тому же доктор филологических наук А. Варламов. В своей книге он сначала сообщил, что герой повести «Роковые яйца» профессор Персиков полностью ответствен за свое «изобретение, подрывающее естественный порядок вещей»[12], затем высказался по поводу Преображенского, что он произвел «операцию по превращению доброй собаки в недоброго человека» и «куражится <…> над природой»[13]. По мнению А. Варламова, Преображенский похож на чеховского Ионыча[14]; да и вообще в «Собачьем сердце», как говорится, все хороши: «Это повесть о черни и элите, к которым автор относится с одинаковой неприязнью»[15]. То есть опять-таки не поймешь, кто страшнее – Шариков или Преображенский…
К апогею пошлости приближается эссе Е. Степанян. Аннотация в книжке гласит, что она содержит «новое слово в булгаковедении», притом поданное «в остроумной художественной форме». Увы, «новизна» разве что в самобытном сочетании развязности и необразованности. Просто очень уж хочется представить булгаковского профессора обыкновенным мещанином: «Великий ученый, использовав в качестве полуфабрикатов бездомного пса и Клима Чугунова[16], создал новую человеческую единицу, и создал вполне традиционно – по своему образу и подобию. И в то место, где могла бы находиться пресловутая душа (а теперь оно совершенно пустое), прекрасно уместилась основополагающая идея его, а теперь уже их общей, жизненной философии – есть и вообще жить надо по самому высшему разряду»[17].
Узнаёте «социалистические» идейки товарища Липского? К тому же налицо окормление «культурно-революционной» продукцией господина Швыдкого. Да и варламовский дух явно веет.
Ну и совсем уж не стесняется бывший кинопереводчик, ныне радиоведущий Л. Володарский, который 13 сентября 2009 г. одарил публику передачей «Михаил Булгаков и “Собачье сердце”»[18]. Здесь вымыслы достигают градуса смердяковщины: профессор Преображенский – «торгаш от медицины», «постоянно хвастается своим богатством», «борется за свое право на комфорт»; цель его эксперимента – «сотворить человека», причем профессор «абсолютно не подготовился к этому эксперименту». И вообще Преображенский – «совершенно бесчеловечная личность», так что актер Е. Евстигнеев в фильме играет «потрясающего подонка». Не говоря уж о том, что лично Л. Володарский, по его признанию, прямо-таки ненавидит слово «интеллигент». Хорошо хоть не вспомнил о пистолете, к которому следует прибегать при слове «культура»…
Эти однотипные высказывания (на самом деле их куда больше) в совокупности вызывают ощущение крестового похода троечников, которым лень было выучить уроки. Поэтому обратимся к булгаковскому тексту, чтобы «испытать на прочность» процитированные тезисы – вкратце их можно свести к следующему:
1. Преображенский ставит эксперимент, стремясь «очеловечить» собаку.
2. Поскольку инициатором происходящего является профессор, ответственность за происходящее возложена в первую очередь на него.
3. Эксперимент Преображенского противоестествен, направлен «против природы», подспудно тоталитарен и потому осуждается Булгаковым.
4. Шариков – недочеловек «с собачьим нравом».
Характеризуя собственную деятельность, Преображенский говорит, что заботился «об улучшении человеческой породы». Почему-то никто из «аналитиков» не задумался: зачем при этом могло бы понадобиться превращать собаку в человека – даже если бы профессор этого захотел? Может, по их мнению, у Преображенского был план фабриковать людей из животных? Конечно, в «Собачьем сердце» немало литературных реминисценций – в частности, «откликается» сюжет повести Г. Уэллса «Остров доктора Моро», так же как в фабуле «Роковых яиц» варьируется первая часть его романа «Пища богов». Однако для Булгакова уэллсовские идеи служат скорее объектом полемики – в частности, из-за их утопизма, замешенного на социалистических иллюзиях[19].
Между тем с точки зрения внутренней, фабульной логики булгаковской повести все объясняется однозначно – вспомним фразу из дневника Борменталя: «Показание к операции: постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем – о его влиянии на омоложение организма у людей».
Кажется, вполне понятно, что профессор в эксперименте хочет уточнить роль гормонов, вырабатываемых железами внутренней секреции, – сто лет назад их роль была изучена куда слабее, чем сегодня. Никаких планов по очеловечиванию собак Преображенский не вынашивает, и результат операции оказался для него полной неожиданностью.Показательно, что в написанных «встык» одна за другой повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце» Булгаков дважды акцентирует мотив случайного открытия.
Бесспорно, что наука в принципе склонна к рискованно смелому проникновению в тайны бытия. Но в этом состоит сущность науки – да и всей человеческой цивилизации, которая на протяжении своего существования неуклонно «обособляется» от природы (и при этом неустанно обсуждает данную коллизию). К концу XIXвека «прикладное» влияние науки до того возросло, что наметился новый, весьма важный вопрос: кто распоряжается потенциально опасными плодами открытий и изобретений, пуская их «в дело»?
Практическая реализация научных достижений (благодаря, в частности, тому же Уэллсу) была в начале XXвека осмыслена как важная этическая проблема. Ее-то и акцентирует Булгаков применительно к послереволюционной эпохе. В двух повестях он говорит о судьбе чудесных случайных открытий; дело даже не в том, что именно «предлагается» людям, а в том, как они обходятся с этими «предложениями» – используют их во благо или во зло.
Как известно, Булгаков – отнюдь не «бытовик», его сюжеты не исчерпываются конкретно-историческими, злободневными коллизиями. И образ Преображенского находится на скрещении двух парадигм: социально-исторической и мифопоэтической, вневременной; проще говоря, в нем (как и в Шарикове) вечность явлена во «временном» облике. С этой точки зрения, профессор предстает существом «не от мира сего» – и своей «надмирностью» вызывает неприязнь, которая особенно обнажается при вульгарно-социологических, сугубо «бытовых» трактовках (с которыми мы как раз имеем дело).
Содержит ли образ Преображенского в повести негативные черты? Прежде чем отвечать на этот вопрос, следует упомянуть об особенностях булгаковской концепции творческой личности (ученого, музыканта, писателя, актера и т. п.). Писатель реализует идею, восходящую еще к Пушкину: гений демоничен (в исконном, античном смысле слова) и неизвестно «кем» («сверху» или «снизу») дан; в нем сочетаются свойства сакральные и инфернальные. Этим обусловлен пародийный элемент, присутствующий в образах булгаковских «творцов» (не только в «Собачьем сердце»), но не «отменяющий» их гениальности.
Отмечено, например, что булгаковский хирург за операционным столом изображен похожим на кухарку Дарью Петровну, разделывающую рябчиков[20] (сравним заодно «автоописание» героя-рассказчика «Записок юного врача» во время производимой им операции: «Я <…> как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро <…> …срезал громадный кус женского мяса»). Кажется, сравнение с кухаркой не очень комплиментарно, однако оно идет не только и не столько по сатирической линии: в круг ассоциаций включается «Фауст» Гете с его «кухней ведьмы» – в одном из эпизодов Преображенский назван «седым Фаустом». В образе профессора проглядывают «колдовские» черты – недаром он прямо и косвенно (вспомним фразу из «Аиды»: «К берегам священным Нила…») отождествляется со жрецом[21].
Фаустовская тема отнюдь не случайна. Мечта Фауста (особенно в «оперном» варианте) – вечная молодость, бессмертие; к этому же (причем не для себя, а для всех людей) стремится Преображенский. Конечно, в его действиях есть человекобожеская претензия – но, заметим, она носит вневременной и «внеклассовый» характер, то есть не объясняется условиями современной Булгакову России, не обусловлена распространившейся в ту эпоху идеей «нового человека». Работа Преображенского – это, так сказать, бродячий сюжет науки, реализованный в антураже 1920-х годов[22].
Для булгаковских произведений типична ситуация, когда Универсум «отвечает» на настойчивые стремления человека проникнуть в тайну бытия. Подобные «ответы» всегда носят катастрофический или по крайней мере потрясающий характер – от нашествия «гадов» в повести «Роковые яйца» до пришествия незнакомца на Патриарших прудах в романе «Мастер и Маргарита». Таким же «асимметричным ответом» на действия талантливого ученого выглядит явление того, кто позже назовется Шариковым.
В «Роковых яйцах» толпа, убивающая Персикова, обвиняет его в том, что он якобы «распустил гадов». Однако профессор не «распускал» их ни в каком смысле: ужасающих «драконов» вывел Рокк в совхозе «Красный луч», а «распустились» (= разгулялись) они вполне самостоятельно. Виною Персикова может считаться лишь то, что в ответ на притязания «рока с бумагой» из Кремля профессор «умыл руки», не попытался бороться против «революционной» авантюры (впрочем, всем нам известно, что такие действия вряд ли привели бы к успеху). В отличие от Персикова Преображенский «вывел» Шарикова собственноручно, хотя и случайно; но в том, что Шариков «распустился» (= распоясался), виноват отнюдь не профессор, а Швондер и иже с ним. Более того: Преображенский оказывается единственным, кто осознает грозящую опасность и эффективно (вместе с Борменталем) с ней борется. Если он в чем и виноват, то вину свою искупает в полной мере.
Задумаемся, кстати, над вопросом: с чего это, собственно, булгаковские профессора в середине 1920-х годов сидят в России, если могли бы (с большими или меньшими трудностями) ее покинуть? Ради чего Персиков терпит голод и лишения эпохи «военного коммунизма»? Причем автор не упускает случая заметить, что, если бы профессор уехал за границу, «ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира». Точно такая же «величина мирового значения» и профессор Преображенский. Почему же тогда? Ответ крайне прост: булгаковские профессора как нормальные (а не истерично нарциссические) патриоты любят свою страну. И не вина талантливых ученых, что они поставлены в ненормальные условия, когда, вместо того чтобы заниматься делом, приходится выживать, собственноручно ловя на реке жаб для опытов, оперируя богатых развратников и принимая покровительство власть имущих. Виноваты скорее те, кто паразитирует на (потенциально небезопасных) открытиях, присваивая себе право распоряжаться судьбами человечества и самих ученых.
К тому же – как ни удивит это «юрких» (словцо Е. Замятина) деятелей культуры – булгаковским интеллигентам не чуждо понятие чести. Фраза Преображенского: «Я – московский студент, а не Шариков!» – звучит поистине гордо (хотя нынешний москвич, равно как и житель другого города нашей страны, вряд ли в состоянии это прочувствовать). Нелишне вспомнить и обращенный к Борменталю наказ: «Доживите до старости с чистыми руками». Стержень личности Преображенского – чувство собственного достоинства на грани аристократизма, проистекающее не из пошлого самолюбия, а из сверхличного ощущения важности собственной миссии. Отсюда – требовательность к окружающим; и отсюда же – умение признавать собственные ошибки.
Всякий, кто знаком с произведениями Булгакова, знает, что одной из важнейших в них является коллизия морального компромисса, который тяжело переживается «грешником» (вспомним Хлудова в пьесе «Бег» или Пилата в романе «Мастер и Маргарита»). Преображенский также раскаивается в невольной вине («нарвался на этой операции, как третьекурсник»), причем делает конкретные шаги к восстановлению статус-кво. Сначала мысль об «обратной» операции неотчетлива («Ей-богу, я, кажется, решусь!»), но затем масштаб бедствия становится ученому ясен:
«Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки!»
Таким образом, «обратная» операция не просто акт самозащиты, продиктованный инстинктом самосохранения, но гражданский поступок, призванный спасти мир (в частности, недальновидного Швондера) от «шариковщины».
Действительный грех Преображенского (если уж его искать) состоит в том, что в написанной им «рекомендации» он назвал Шарикова человеком,– по ней тот получил документ, став социально полноправным существом. Впрочем, к моменту, когда это произошло, для самого профессора еще не все было ясно – видимо, он полагал, что и впрямь имеет дело с «новой человеческой единицей», а не с «традиционным» уголовником по имени Клим Чугункин.
Одна из важных особенностей булгаковского стиля – активная языковая игра: «реализация» фразеологизмов и метафор, использование омонимии, каламбуров и т.п. Само заглавие «Собачье сердце» заключает в себе парадокс. Вспомним беседу профессора и ассистента:
«…– Одни коты чего стоят! Человек с собачьим сердцем!
– О нет, о нет, – протяжно ответил Филипп Филиппович, – вы, доктор, делаете крупнейшую ошибку, ради бога, не клевещите на пса. <…> Сейчас Шариков проявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты – это лучшее из всего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе».
Фиксируется омонимия слова «собачий», причем внимание акцентировано не на прямом значении (= принадлежащий собаке), а на переносном (= крайне плохой; ср. «собачья погода», «собачья жизнь» и пр.). С учетом двух значений получается, что у Шарикова сердце собачье (= паршивое) именно потому, что уже не собачье (= не принадлежит собаке)[23]. Действительно, образ пса Шарика не вызывает отрицательных эмоций – это вполне симпатичное, разумное, по-своему нравственное существо.
Подобным образом обстоит дело и с фамилией булгаковского профессора. Она выглядит «говорящей», однако на самом деле «говорит» не о том, что реально происходит в повести. Вновь процитируем диалог персонажей:
«– <…> Мое открытие, черти бы его съели, с которым вы носитесь, стоит ровно один ломаный грош… <…> Теоретически это интересно, ну ладно. <…> Ну а практически что? Кто теперь перед вами? – Преображенский указал пальцем в сторону смотровой, где почивал Шариков.
– Исключительный прохвост.
– Но кто он? Клим! Клим! – крикнул профессор. – Клим Чугункин! <…> Вот что-с: две судимости, алкоголизм, “все поделить”, шапка и два червонца пропали <…> хам и свинья… <…> Одним словом, гипофиз – закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо. Данное! <…> – а не общечеловеческое!»
О чем идет речь? О том, что никакого преображения собаки в человека на самом деле не совершилось – произошло (случайное, поскольку неожиданное) воскрешение погибшего Клима. В этом смысле фамилия Преображенский «неадекватна» носителю: профессор «должен» именоваться Воскресенским (кстати, именно такую фамилию носил отчим Булгакова, второй муж его матери). Так что напрасно многие читатели, учителя и даже литературоведы доверяются лукаво «подсунутой» писателем идее «очеловечивания» собаки.
Кто же возрождается на телесной «основе» Шарика? Иначе говоря – что собой представляет Полиграф Полиграфович Шариков в онтологическом смысле? Вот проблема для профессора В. Рабиновича с кафедры антропологии – жаль, он не дал себе труда над ней задуматься. Ибо в основе булгаковской повести лежит вопрос о сущности понятия «человек».
Отвечая на вопрос следователя по поводу Шарикова, овладевшего человеческой речью, Преображенский замечает, что говорить – «еще не значит быть человеком». Действительно, в течение нескольких недель новоявленный «человечек», стремясь стать «как все» («Что, я хуже людей?»), поочередно приобретал атрибуты, которые должны были закрепить его в «человеческом» статусе, – таковы прямохождение, членораздельная речь, умение материться и пить водку, одежда и обувь, документы, имя, жилплощадь, должность, револьвер и т.п. Однако может ли «арифметический» набор признаков в конце концов обеспечить качественный «скачок» от человекообразного существа к человеку?
В фильме «Собачье сердце» есть (пожалуй, всего одна) сцена, которая заведомо нарушает логику булгаковской повести. После гневных речей Преображенского и Борменталя о том, что Шариков не должен считать себя полноценным человеком, ибо пребывает на низшей ступени развития, режиссер заставляет Шарикова ночью подойти к зеркалу и испытующе себя рассматривать – словно намекая, что в герое проснулась рефлексия, то есть он прогрессирует в «человеческом» направлении. Увы, для персонажа, нарисованного Булгаковым, такое невозможно.
Но почему, собственно, Шариков не мог бы эволюционировать? Ведь в повести его жизненный путь как бы насильственно прерван – автор попросту «не дал» герою развиваться дальше.
Ответ прост. Шариков не изменится потому же, почему не «эволюционировал» его «предок-близнец» – 25-летний Клим Чугункин. И когда Преображенский в финале говорит: «Наука еще не знает способа обращать зверей в людей», – под «зверем» подразумевается отнюдь не собака Шарик.
Булгаков выбирает для операции явно неслучайного «донора»: Чугункин – уголовник-рецидивист («условно каторга на 15 лет»), завсегдатай пивной, погибший там от удара ножом в сердце[24]. В романе «Белая гвардия», завершенном всего за несколько месяцев до создания повести «Собачье сердце», тоже имеются персонажи «чугункинско-шариковского» типа – под видом петлюровцев они приходят грабить домохозяина Василису[25]. Примечательна характеристика одного из них: «…совсем отверженный человек, который при всех властях мира чувствует себя среди людей, как волк в собачьей стае». Затем этот субъект «обернется» предводителем бандитов – но и явленный в человекоподобном облике назван волком: «В первом человеке все было волчье…»
По Булгакову, подобные персонажи вовсе не являются порождением советского строя – и вообще какого-либо строя («при всех властях мира…»). Они присутствуют среди людей всегда – это существа иной «породы», как бы генетическая девиация[26]. Вопрос лишь в том, какой степенью свободы пользуются они в конкретных условиях, сколько им дают воли. Сравним суждение И. Бунина, писавшего в «Окаянных днях» (11 июня 1918 г.):
«Уголовная антропология выделяет преступников случайных <…> Но совершенно другое <…> преступники “инстинктивные”. Эти всегда как дети, как животные, и главнейший их признак, коренная черта – жажда разрушения, антисоциальность. <…> В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда “державный народ” восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия».
Шариков, как и «воскресший» в нем Чугункин, в антропологическом да и социально-нравственном аспекте не представляет собой решительно ничего нового. Тип не изменился – изменилось отношение к нему; перефразируя заглавие известной статьи Д. Мережковского, перед нами уже не грядущий, а «грянувший» хам. Булгаковская повесть написана о наступающей эпохе беспрепятственного разгула волков, получивших волю: пришло время, когда волки стали считаться людьми и даже объявлены «гегемонами».
В этой связи стоит затронуть вопрос об отношении Преображенского (и самого Булгакова) к «пролетариям». Кое-кто без зазрения совести причисляет к таковым даже Клима Чугункина[27]. Однако характерен изумленный вопрос Преображенского: «Почему вы – труженик?» – на который Шариков отвечает: «Да уж известно, не нэпман». С этой точки зрения, хозяин трактира, с утра до вечера обслуживающий посетителей, – не труженик, поскольку материально обеспечен; а пьяница и вор, с утра до вечера сидящий в том же трактире, – труженик, поскольку нищ и гол.
Вопреки мнению А. Варламова, автор «Собачьего сердца» пишет вовсе не о «черни и элите», а о тружениках и паразитах. Причем распределение по этим категориямБулгаков производит совсем не так, как делали это пассионарии 1920-х годов, – он употребляет слова не в условно-мифическом, а в буквальном значении: труженик не тот, кто говорит красивые слова о труде и демонстративно ходит в рваной одежде и без галош, а тот, кто трудится[28]. Соответственно, профессор Преображенский, доктор Борменталь, безответная машинисточка, швейцар Федор, кухарка Дарья Петровна Иванова, ее возлюбленный пожарный, горничная Зинаида Бунина – труженики; Швондер и Ко, Шариков и ему подобные – паразиты. Вспомним монолог Преображенского о заменившем труд неурочном «пении»[29], являющемся основным фактором «разрухи».
Нетрудно заметить, что в повести обыгрывается двусмысленность слова «пролетарий». Как во времена Булгакова, так и в нынешних толковых словарях оно имело и имеет два значения: во-первых, служит синонимом слова «бедный, неимущий», во-вторых, обозначает класс людей, зарабатывающих средства к существованию продажей своего труда. В первом смысле более точным является понятие «люмпен-пролетариат» – оно широко употреблялось в конце XIX – начале XXвв., обозначая, в частности, тех, кого в России называли босяками. К ним же, по принципу деклассированности, примыкают преступные, уголовные элементы (хотя в материальном отношении они зачастую вполне благополучны – современного жителя России это не должно удивлять).
Если пролетарии-труженики составляют основу цивилизации, воплощают «центростремительные», структурообразующие, цивилизаторские (то есть «человеческие») тенденции, то пролетарии-люмпены, живущие по волчьим законам, существуют «по касательной» к обществу, пребывают вне нравственности, несут антигуманное начало. М. Горький в свое время возвел босяка в ранг «сверхчеловека» – Булгаков в повести полемизирует с ним, делая Чугункина-Шарикова отнюдь не героем а-ля Ницше, а мещанином-эгоцентриком в духе «Единственного» М. Штирнера.
Шариков а-морален – пребывает вне этических координат. Булгаков неоднократно воспроизводил тип человека (во всяком случае, человекообразного существа), лишенного нравственности в принципе – так сказать, «по-детски». Одним из ярчайших воплощений предстанет персонаж романа «Мастер и Маргарита» Иуда – «одухотворенно красивый» аморальный провокатор (а вовсе не предатель, как его нередко называют). Для булгаковского Иуды полностью исключено самоубийство – «суицидальную» версию распространяют по приказу Пилата, но самому провокатору раскаиваться «неоткуда», поскольку отсутствует совесть. По той же причине Шариков не может испытующе смотреться в зеркало (разве лишь для того, чтобы насладиться своим «человекоподобием»).
Чуть ли не самая главная (унаследованная от Достоевского) этическая коллизия в художественном мире Булгакова состоит в том, что одни грешники способны на раскаяние, а другие – нет. Одних возвращают к человечности хотя бы страх, хотя бы смерть – других не вернет ничто, ибо не к чему возвращать: «нравственный закон» (вспоминая Канта) не хранится даже в глубинных генетических пластах. Потому и называть их грешниками не вполне справедливо – ведь субъективно они не отступили ни от какой нормы. Люди ли они – при том, что говорят на человеческом языке, имеют документы и оружие, пьют водку? И каков вообще критерий «человечности» – не абстрактно-философский, а, так сказать, наличный, конкретный? Об этом, собственно, и написана булгаковская повесть.
Конечно, в стране, где любой разговор о серьезных вещах приходится начинать с выяснения нравственных понятий (ибо они крайне расплывчаты), вопрос о том, морально или нет походя душить котов и людей, может послужить темой глубокомысленной дискуссии. Но, мне кажется, спорить тут не о чем: если некоему существу нравится убивать – такое существо иначе как убийцей и палачом не называется. В этом весь булгаковский Шариков. Повесть предупреждает о том, чтó происходит, если инстинктивного хищника-«волка» вооружить и облечь властью.
Давно замечено, что в «Собачьем сердце» варьируются мотивы поэмы «Двенадцать» – недаром в «зачине» возникают образы метельного вечера, городской улицы, бездомного пса, «буржуя»[30]. Однако в отличие от Блока революционное прельщение на Булгакова не подействовало. Фигурально выражаясь, Шариков – один из тех самых двенадцати с «бубновыми тузами» на спинах, с готовностью принявший из рук блоковского Христа «кровавый флаг» и вознамерившийся занять его место. Парадокс в том, что «творец» Преображенский, мечтая об омоложении и продлении жизни (то есть бессмертии), случайно выпустил на свободу «ангела смерти». Пародийный «бог-сын» Шариков[31] закономерно предстал антихристом, и ужаснувшемуся «демиургу» пришлось исправлять положение. Но это уже, так сказать, отдаленные ассоциации, не имеющие прямого отношения к теме.
Итак, «в сухом остатке» оказываются идеи простые и всем доступные. Уголовник Клим Чугункин, который существовал и «при царском режиме», но, будучи маргиналом, не оказывал определяющего влияния на жизнь общества, после большевистского переворота «воскресает» в виде полноправного существа, которого идеологи «нового мира» выдвигают в лидеры. Дальше можно начинать спорить: хорошо это или плохо. М. Швыдкой, видимо, колеблется в выборе; но у меня мнение однозначное – в частности, потому, что помню, к чему привел реальный разгул «шариковщины» в нашей с вами стране.
Можно видеть в Шарикове-Чугункине персональную карикатуру на Сталина (ввиду сходства «металлических» фамилий) или рассматривать образ как широкое обобщение – суть от этого не изменится. Повесть заострена прежде всего против тех, кто дает подобным существам волю и жертвует собственными правами, подчиняясь негодяям с волчьими замашками. Чем бы это ни объяснялось – экзальтацией, недальновидностью, трусостью, – результат один: встречать Новый год с Шариковым придется не тогда, когда этого захочется вам, а когда этого захочет он.
«Уравнивание» Преображенского и Шарикова – затея не просто пустая, но кощунственная. Для наглядности приведу пример вполне «шариковской» судьбы. В 1925 г., как раз в пору работы Булгакова над повестью «Собачье сердце», жил в Москве 17-летний парень Витька Абакумов, служивший упаковщиком в промкооперации. В 1927 г. бойкий юноша стал стрелком ВОХР – а в 1946-м, в возрасте 38 лет, был назначен (явно не за красивые глаза) министром государственной безопасности СССР. Одна из его весьма многочисленных жертв – Соломон Михоэлс, найденный 13 января 1948 г. на улице Минска с проломленным черепом. Почему бы не обсудить, кто страшнее: Абакумов или Михоэлс? Для высоколобой аудитории «Культурной революции» можно подсказать и другие подходящие пары: например, Малюта Скуратов – Филипп Колычев…
Вполне возможно, что специальный представитель М. Швыдкой готов усадить в телестудии Михоэлса с Абакумовым и примирительно поговорить с ними о том, что жизнь прекрасна и удивительна. Но, мне кажется, недурно сначала спросить хотя бы у одного из них (например, у того, что с проломленным черепом) – готов ли он к такому. Помнится, даже кроткий Алеша Карамазов в подобных случаях мучительно колебался. Ибо понимал: между грешником и безоглядным убийцей есть некоторая разница…
Теперь насчет отождествления Преображенского с Ионычем – которое иначе как филологическим бессилием не назовешь. Герой Чехова, если помните, думал лишь о приобретении домов – а булгаковский Преображенский беспрерывно работает, стремясь продлить человеческую жизнь (в этом, кстати, смысл существования медицины как науки). Простодушный А. Варламов элементарно не отличает рвача от врача. А по поводу любви Преображенского к комфорту – вновь вспомним цитату: «Я один живу и работаю в семи комнатах». И если поставить вопрос таким, например, образом: сколько комнат не жалко для того, кто имеет реальный шанс существенно улучшить качество человеческой (в том числе вашей собственной) жизни, – каков будет ответ?
Что касается упреков медикам в «противоестественности» их действий – опять-таки напомню случай из жизни. 90 лет назад один бывший адвокат высказался про «интеллигентиков», что они-де не мозг нации, а говно[32]. Себя он «интеллигентиком» явно не считал. Вскоре, однако, собственный мозг адвоката дал существенный (как позже выяснилось – необратимый) сбой[33]. И вот что интересно: лечить его созвали отнюдь не бродяг из кабаков и подворотен, а тех самых «интеллигентиков» (даже заграничных). Да и нынешние «ниспровергатели» Преображенского (сами профессора), проповедующие благочестивое мракобесие, – интересно, у кого лечатся? А лечась, сознают ли, что всякая врачебная манипуляция, любое лекарство, каждый диагноз – результат множества тех самых «противоестественных экспериментов», против которых, по их мнению, восставал врач Булгаков? Или они не лечатся? Ну, тогда дай им бог здоровья.
Авторы приведенных в начале статьи цитат пытаются утверждать, будто Булгаков во всем винил интеллигенцию. Но хорошо бы не забывать, что в письме Правительству СССР (то есть прежде всего Сталину) 28 марта 1930 г. писатель назвал интеллигенцию «лучшим слоем в нашей стране». Или, может, это говорилось из конъюнктурных соображений – на фоне процесса Промпартии, «шахтинского дела» и призывов отказаться от «старых» кадров (проще говоря, уничтожить их за ненадобностью)?
Трудно сказать, чем руководствуются нынешние профессора и литераторы, поющие дифирамбы булгаковскому персонажу-уголовнику и скромно забывающие про тех, кто натравливал волков на людей. Конечно, после исторических перипетий XXвека, в условиях систематического самоуничтожения нации практически никто из нас не свободен от элемента «шариковщины». Однако отсюда вовсе не следует, что мы должны культивировать данную составляющую своего национального характера. Чем активнее будем это делать, тем печальнее наша историческая перспектива.
И напоследок – цитата, специально адресованная филологам. За несколько лет до появления «Собачьего сердца» замечательный ученый А. Скафтымов призвал исследователей «читать честно»[34]. У меня нет сомнений, что для людей, подвизающихся на ниве науки и просвещения, эти слова должны иметь статус профессиональной заповеди.
∙
[1] http://www.left.ru/2000/4/Anotomia_dog.htm
[2] Петров В. Художественная аксиология Михаила Булгакова. М., 2002. С. 112.
[3] Соколов Б. Булгаковская энциклопедия. М., 1996. С. 433.
[4] Трубина Л.А. Русская литература XX века: Учебное пособие для поступающих в вуз. 4-е изд. М., 2003. С. 183, 185.
[5] М.А. Булгаков. Собачье сердце. Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Автор-составитель И.М. Михайлова. 7-е изд. М., 2006. С. 77.
[6] Егорова Н.В. Поурочные разработки по русской литературе XXвека. 4-е изд. М., 2007. С. 13.
[7] Там же.
[8]8 Там же. С. 9.
[9] Там же. С. 6.
[10] Федеральное агентство по культуре и кинематографии. С августа 2008 г. М. Швыдкой назначен спецпредставителем президента Российской Федерации по международному культурному сотрудничеству.
[11] http://www.etvnet.ca/media/119185/Kulturnaja-revoljucija-Professor-Preobrazhenskij-
strashnee-Sharikova
[12] Варламов А.Н. Булгаков. М., 2008. С. 315.
[13] Эти идеи А. Варламов изложил и в лекции для школьников, появившейся 5 мая 2009 г.
на интернет-портале «Бибигон» (http://www.bibigon.ru/videow.html?id=5261).
[14] Варламов А.Н. Булгаков. С. 316–317.
[15] Там же. С. 319.
[16] «Чугунову» не удивляйтесь: смелая дама, призывающая «перечитать “Собачье сердце”, перечитать очень внимательно, слово за словом» (Степанян Е.Г. О Михаиле Булгакове и «собачьем сердце». М., 2009. С. 9), похоже, не знает, что булгаковского персонажа зовут Чугункиным, – «Чугунов» у нее фигурирует также на с. 43 и 59.
[17] Там же. С. 51–52.
[18] См.: http://www.rusnovosti.ru/popupplayer?type=release&id=49662¶m1=48513
[19] Особенно явственно это видно в повести «Роковые яйца». Впрочем, для мудрецов вроде Е. Степанян и эта повесть не более чем «сатира на науку» – виноват во всем, оказывается, «очумелый (?! – Е.Я.) профессор Персиков» (Степанян Е.Г. О Михаиле Булгакове и «собачьем сердце». С. 7),
а вовсе не те, кто бездумно использовал его случайное открытие.
[20] Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 153.
[21] Ср. объяснение из книги, появившейся за четверть века до рождения Булгакова: жрец – «то же, что волхв, кудесник <…> название “жреца” было избрано при переводе Ветхого Завета на славянский язык для обозначения языческих священнослужителей <…> В хорутанском же наречии понятие жречества соединяется со словом “колдун”» (Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 59–60).
[22] Соответствующие научные эксперименты в то время производились прежде всего в Австрии и Франции, а вслед за ними и в России.
[23] Причем данный каламбур, по замечанию С. Шаргородского, заимствован из стихотворения
С. Есенина:
Слушай, поганое сердце,
Сердце собачье мое.
Я на тебя, как на вора,
Спрятал в руках лезвие.
[24] Опять-таки «есенинская» деталь – вспомним строки из «Письма матери: «…Будто кто-то мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож».
[25] В повести «Собачье сердце» эти три бандита «станут» Шариковым и двумя его случайными собутыльниками, прихватившими из квартиры Преображенского кое-какие вещи и деньги.
[26] Ср. определения из Толкового словаря В. Даля: волк – человек угрюмый, нелюдим; волчий билет – полугодовая отсрочка, выдаваемая приговоренным к ссылке преступникам, от которых общество отрекается. В уголовном жаргоне слово «волк» служит, в частности, синонимом слова «вор».
[27] Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. С. 433.
[28] Как известно, прототипом Преображенского послужил дядя (брат матери) автора «Собачьего сердца» врач Н. М. Покровский. В письме к сестре Надежде (Земской) из Вязьмы 31 декабря 1917 г. Булгаков, говоря о судьбе «дяди Коли», называет жизнь Покровского «каторжно-трудовой».
[29] Разумеется, пение как таковое вовсе не отрицается – недаром профессор страстно любит оперу: «В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо – и никаких разрух…»
[30] См.: Золотоносов М. «Родись второрожденьем тайным»: Михаил Булгаков: позиция писателя и движение времени // Вопросы литературы. 1989. № 4. С. 164; Шаргородский С. Собачье сердце, или Чудовищная история // Литературное обозрение. 1991. № 5. С. 88–89.
[31] Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. М., 1994. С. 96.
[32] Цитата из ленинского письма Горькому от 15 сентября 1919 г. – в нем Ленин, обрушиваясь на В. Короленко, говорит про «интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 51. С. 48).
[33] Между прочим, фамилия героя повести «Роковые яйца» профессора Персикова откровенно пародирует фамилию врача-патологоанатома профессора А.И. Абрикосова, который вскрывал тело умершего Ленина.
[34] Скафтымов А.П. К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы // Уч. зап. Саратовского университета. 1923. Вып. 1. С. 59.