Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2010
На вопрос, возможен ли синтез между литературой, написанной хорошо, и литературой, написанной по делу, хочется немедленно ответить «да». Хотя бы потому, что вот они – на книжной полке – живые примеры подобного счастливого соединения. Но по некотором размышлении приходится это желание в себе подавить.
По двум причинам. Во-первых, потому что полемика с Мартыновой – это, разумеется, полемика не со швейцарской подданной и, скажем прямо, малозаметным в русском литературном быту критиком, переживающим, по едкому замечанию В. Топорова, за своего мужа-литератора (если бы дело было только в этом, не раздалось бы тут, у нас, столько сочувственных голосов: да, да, катимся-де черт-те куда). Проблема в том, что у проекта превращения русской литературы в сплошную «бескомпромиссную работу со словом» (так сформулировал свое творческое кредо питерский поэт Валерий Шубинский) есть и в Петербурге, и в Москве очень мощное лобби. И воевать приходится именно с ним.
Что нам предлагается? Предлагается не считать литературой то, что пусть плохо, но по делу написано. Литература, говорят нам, – это приращение смыслов, работа со словом, формальный эксперимент, отыскание нового языка и следование в фарватере общемировых тенденций.
Меньше всего автору этих строк хотелось бы прослыть противником «нового языка». Да, писать сегодня так, как писали сто, пятьдесят и даже двадцать лет назад, уже невозможно. Дело, однако, в том, что никакая «бескомпромиссная работа со словом» невозможна в принципе. Бескомпромиссным может быть удар в челюсть (потому что есть риск получить сдачи) и работа мысли (потому что проще всего идти по ее нахоженным тропкам). Новый язык возникает тогда и только тогда, когда слова, которыми выражали истину раньше, стираются, дух испаряется из них, как из музейных экспонатов, и вот для того, что пришло мне в голову, нет готовых слов – их приходится изобретать заново. Что, Пушкин занимался тем, что приращивал смыслы? Толстой изобретал язык? Маяковский формально экспериментировал? Задним числом мы признаем это, но секрет в другом: этим людям важно было сказать то, что их мучило, и только во-вторых, чтобы это сказать, пришлось обновить язык.
Перемена этих слагаемых не может не привести к литературному детскому саду, к складыванию из слов разноцветной пластмассовой пирамидки. Игра эта может быть мила и трогательна, поучительна и полезна. Считать ее единственной легитимной формой существования высокой литературы здравый смысл отказывается.
Именно на этом, между тем, и настаивают «прирастители смыслов». Удивляясь, как это мы отказываемся читать верлибры вроде «мама медея фон триер отец гинеколог-сантехник», презрительно кривясь в сторону писателей, которые пишут с «политическим уклоном», и прямо заявляя, что неплохо бы превратить Россию в уютную тихую страну наподобие Финляндии[3], мол, литература войдет у нас тогда в мировой фарватер, станет конвертируемой, и вот тогда-то мы заживем.
И здесь возникает второй пункт. Аполитичность бескомпромиссных работников со словом в действительности мнима. Высказанная или не высказанная, их политическая программа – либеральная. Ради встраивания в общемировой литературный контекст Россия должна стать частью Европы, мы должны признать священное право частной собственности на что бы то ни было, поклониться невидимой руке рынка, наше государство должно стать служебным государством, а культура – раствориться в мультикультурализме[4].
Это и значит – Россия должна бы стать Финляндией. Но великая литература может быть только у народа с великой судьбой[5]. В тихой уютной маленькой стране, у народа без мечты, в государстве без имперских амбиций не может быть великого поэта. Тут уж надо выбирать.
По этим двум причинам синтез двух позиций – либеральной и патриотической – невозможен. Если России суждено стать частью Европы по всем пунктам, то нас ждет вечный литдетсад (точнее выразился недавно Павел Пепперштейн, но слово непечатное, поэтому привести его тут нет возможности). Если Бог дарует России великую судьбу, то у нас обязательно будет великая литература. Писатели будут искать новый язык, чтобы сказать то, что иначе сказать невозможно. Развитие языка случится само собой, без того чтобы кто-то специально задался целью его во что бы то ни стало развить. Эти писатели совсем не обязательно будут патриотами и государственниками (чаще всего бывает как раз наоборот) – но таковы уж парадоксальные законы развития литературы.
Сейчас Россия переживает величайший кризис, мировой финансовый по сравнению с ним ерунда. Это кризис мечты, кризис витальности, кризис смысла ее существования вообще. В перспективе он (и об этом уже даже почти без обиняков говорит нам в своем послании президент – понимает ли сам, что говорит?) может привести к распаду страны. Поэтому именно сейчас воспевание формального эксперимента в литературе выглядит особенно цинично. Поэтому именно сейчас люди, которые пишут пусть просто, зачастую косноязычно и даже иногда безграмотно, но пишут по делу, пытаясь пробудить в читателе беспокойство за «судьбу народную», вызывают искреннюю симпатию.
В другие времена все было бы (и, надо надеяться, будет) по-другому. А сейчас – не надо говорить читателю, что он дурак, если читает Прилепина, а не читает ваших верлибров. Во-первых, не дурак. А во-вторых, прочитает еще. И монографию напишет. И в Большой серии БП издаст по верлибру от каждого. И последователи у вас будут, и исследователи. Кормиться они будут за счет сильного правительства мощного и богатого государства. Потому что никто другой ни копейки за ваши верлибры не даст.
∙