Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2010
Спектакль “Оргия толерантности” показывали в Москве ровно два раза. На фестивале “Новый европейский театр”. Собственно, это все, больше его посмотреть негде, разве что специально ловить где-то в Европе. Но написать о нем все-таки стоит.
Меня все потом спрашивали: а почему оргия, что за оргия? Я пытался объяснить: понимаете, там, например, показывают мастурбацию. Прямо на сцене. А зачем? А затем, что Фабр, видимо, считает, что общество потребления все время навязывает нам ложные цели, предметы для вожделения, все время заставляет чего-то хотеть, желать, чем-то обладать, хотя это такая ерунда… Тут я задумывался… Поэтому это похоже на мастурбацию! Как бы искусственный ментальный оргазм!
Ну да, ну да, вежливо кивали мои собеседники и вежливо отходили.
А правда, как еще объяснишь?
Есть там такая сцена. Сидят женщины с большими животами, как-то ловко, на корточках взобравшись на край железных тележек, которые мы обычно возим по “Ашану” или там “Перекрестку”, покупая продукты. В страшных судорогах, вопя и крича, они “рожают” в эти тележки один за другим разные полезные предметы: то отбеливатель, то порошок стиральный, то пачку печенья какую-нибудь, то бумагу туалетную. Смешно. Нелепо. Страшно. Глупо. Противно. Все вместе.
Или вот другое “воспитание толерантности”. Ходят по сцене люди с большими плетками и хлещут почем зря, избивают (понарошку, конечно) каких-то несчастных, которые вопят: “Да, да, я хочу купить последнюю модель телевизора “Самсунг”, и приставку к телевизору я тоже хочу!.. Да, да, я куплю последнюю модель компьютера!..”
Или вот тоже, вроде бы – оргия. Или сексуальное, практически, совокупление с кожаным диваном. Минут на пять сцена. Общество потребления, короче. Достало оно уже.
Как московский зритель принял все это?
Достаточно сложно. И достаточно прохладно.
Первая сцена спектакля – мастурбирование как спортивное соревнование. Кто первый достигнет “финишной черты”. Тут даже и споров не возникало – врут. “Показывают”.
Вот только зачем?
Издеваются, что ли?
Между тем все символы, нанизанные режиссером один за другим на тонкую иголочку условного действия, вполне реалистичны, наполнены мрачным сегодняшним смыслом. Фабр – художник, он мыслит “глазами”, ему кажется, что рекламные картинки, которые нас постоянно окружают, все эти маркеры успешной жизни, и есть тот новый тоталитаризм, который наступил. Что делать? С чего начать? Выбросить диван из окна, разбить телевизор, развести огород на крыше (ключ от крыши взять у дворника) и вообще не ходить в супермаркет. Воевать за свою независимость (недаром все актеры носят черные повязки и вооружены винтовками с примкнутыми штыками). Война. Битва.
Битва с этой опостылевшей “толерантностью”, которая принимает все.
Первая реакция после спектакля: мы, постсоветские люди, еще не способны принять этот новый европейский пафос. Мы еще “не наелись” самыми обычными, примитивными вещами: комфортом, сытостью, нормальной красивой одеждой, доступностью наших желаний. Для нас потребление, накопление – это не “жадность”, а прежде всего самозащита от страха, того страха, который диктует наша генная память, наш советский опыт. Я позволю себе привести письмо, которое получил от одной читательницы моего интернет-дневника. Она пишет: “Подружкин папа в начале 80-х работал в Польше. Ну, разумеется, навез оттуда косметики, тряпок, всяких журналов (типа “Uroda” – или что там еще было счастьем молодой женщины). И вот подружкина мама недавно взялась навести порядок на антресолях. Слышит подружка: мама хохочет, как душевно-нестабильная (такой смех сквозь слезы с элементами истерики), – приходит и видит: мама сидит над разворотом польского глянца двадцатилетней давности и тычет в одну из страниц. Там реклама прокладок ныне известной и в нашей стране марки. Оказывается, в маминой молодости это был самый загадочный разворот, она не могла понять, что же там рекламируется”. Разумеется, постсоветский человек не видит врага во всех этих вещах, которыми вдруг наполнилось окружающее пространство. Он их все еще любит. Относится к ним нежно. Боится, что вещи вдруг опять возьмут и исчезнут, как в страшной сказке. С тех пор, как ему, этому человеку, понастроили супермаркеты, прошло лет пять. А то и меньше.
С другой стороны, а кто такие эти “мы”, которые адекватно могут вспомнить советскую реальность? Старшее поколение, по понятным причинам, к временам своей юности относится все-таки с ностальгией, несмотря на все оговорки. Младшее (то есть так называемые тридцатилетние, уже вполне себе состоявшиеся взрослые люди) – тоже добавляет туда, в историческую даль, слишком многое от себя, от своей нынешней субъективности. “Советский проект”, как они его называют, считают великим. И резоны очень даже понятные: да, империя, да, тоталитарное общество, но было не скучно! Летали в космос, завоевали полмира, жили “великой мечтой”, всей страной провожали в небо олимпийского мишку. Гораздо интересней всей нынешней “вторичной” культуры.
Однако, сдается мне, ни у старших, ни у младших антибуржуазный пафос “Оргии” тоже не вызвал бы никакой реакции – после спектакля, я помню, по фойе ходил весьма взволнованный молодой человек, показывал всем средний палец и громко орал, что это “примитивщина”, “агитбригада землеустроительного института”. И я подумал: а ведь правда! Присутствует у Фабра знакомый нам советский подход: “прогнившее” общество, “потребление заменило западному человеку чувства”, что там еще было? Пусть без мастурбирующих, без той наглости, обнаженности (в прямом смысле), но ведь агитбригада же!
А, собственно, почему нет? Брехтовская “Синяя блуза”, набор сильных театральных жестов, пощечина общественному вкусу, вернулась к нам через 80 лет в виде такого вот летучего отряда западноевропейской философии. Снова “долой капитализм”? Снова “фашизм не пройдет”?
Но есть в фабровском манифесте, в этой театральной листовке, одно место, которое повергло меня в какой-то трепет, что ли. Идет среди других такая не сильно глубокая реприза: молчаливый Христос попадает в руки модного дизайнера – вот такая условность, такой допуск, и тот изменяет ему все: одежду, прическу и прочее. В результате Христос превращается в “супермодель” – в темных очках, накрашенную, расфуфыренную, приодетую. Смешно.
Три секунды смешно, не более. Затем Христос разоблачается от всей этой ерунды, ставит деревянный крест на ладонь и, балансируя, как жонглер, уходит со сцены.
Совершенно завораживающее зрелище: вид креста, который качается на ладони у артиста. Качается. Но не падает.
Если все то, что показали нам в “Оргии”, – лишь система жестов, условных, интеллектуальных, подчеркнуто нехудожественных, то вот этот жест – пробивает всю структуру насквозь, заставляет тебя в буквальном смысле трепетать.
Не упадет ли крест? Не рухнет ли?
В конце спектакля артисты Фабра выкрикивают свои смешные проклятия (fuck off) всему окружающему миру – включая политиков, философов, зрителей, режиссера, детей, животных; они посылают их цветным и белым, богатым и бедным, у них для каждой части человечества находится свой fuck off – эта самоирония над собой, над своим протестом, над своим методом протестовать сглаживает ощущение неловкости, которое висит над сценой во многих местах спектакля, примиряет нас с ними, примиряет всех со всеми.
Но не рухнет ли мир, в котором все балансирует на ладони артиста? Открывается та черная глубокая яма, куда ненароком, шутя и играя, заглянул Ян Фабр.
Открывается тот парадокс, который приберег для нас театр: если все уже можно, в том числе и на сцене, то чего же нельзя?
Где границы этого “нельзя”, в чем оно, выстоит ли мир, в котором нет ничего табуированного и запретного?
Ведь, собственно, возвращение к культурному запрету, к ограничениям, к суровой этике спасения и есть главный посыл антиглобализма, послом и певцом которого является Фабр. Но готово ли человечество, только завоевавшее себе эту самую “толерантность”, то есть свободу, сразу же отказаться от нее, подчинившись импульсу новой революции?
Во время спектакля из зала вышли две женщины. Больше терпеть это безобразие у них не было сил. В другой аудитории, в другом театре, подумал я, из зала вышли бы, возможно, все, а человека два в нем сидеть остались бы. Аудитория, к которой обращался Фабр в Москве, вежливая и по-настоящему толерантная, вполне готова была сносить все это, она была в курсе того, что может позволить себе поэт, артист, художник, охваченный чувством справедливого социального гнева. Она прекрасно понимала этот театр. Она и сама не любит рекламу и по большей части не смотрит телевизор.
Люди, к которым обращался западноевропейский гений, кого он пытался “достать”, разбудить, шокировать своим творчеством, на самом деле отсутствовали в зале. Так же, как в “Живом журнале”: авторы могут позволить себе, кроме прямых угроз и призывов к насилию, практически все, но ведь и читателями их дневников являются от силы несколько сот, ну, может быть, несколько тысяч “сочувствующих”.
Наш мир так ловко, так удачно поделен на ниши, зоны, страты, “целевые аудитории”, что ему, в общем, пока ничего не грозит. Сплотить и заставить людей задуматься об этом качающемся на ладони кресте – могут только очень сильные потрясения.
Но в этой традиционности есть и своя сила. Театр – это по-прежнему все-таки не листовка, а театр. Книга – по-прежнему не набор символов, а книга. Сохраняя неизменными эти “технологии”, люди, возможно, спасают себя от чего-то еще более страшного, чем предсказывает нам артист.
Но ему мы тоже благодарны.
Он старался. Он пытался нас переубедить. Он был искренен.
А это такая редкость в наши дни…
∙