(Кордон. Три пограничных поэта)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2010
КОРДОН. ТРИ ПОГРАНИЧНЫХ ПОЭТА. –
М.: АРТ ХАУС МЕДИА, 2009.
Этот замечательный во многих отношениях сборник – “…три поэта, два языка, одна книга” – кажется сплошной мистификацией и в определенном смысле таковой действительно является (в послесловии, куда денешься, решительно помянут знаменитый рассказ Борхеса “Тлён, Укбар, Orbis Tertius”). Авторство текстов в оглавлении вообще не указано, стихи размещены просто по алфавиту, а на колонтитулы, где имена поэтов проставлены, читатель не всегда обращает внимание. Впрочем, он вскоре начинает различать авторов по темпераментам и может предположить, например, что тексты Андрея Полякова, капризно-изощренные, словно бы густо насыщенные кровеносными сосудами арабесок, суть тело книги, тогда как буйно-ветвящиеся, кишащие метафорами и архетипами строки Игоря Сида – ее душа, а суровый, как лед, пронзительный верлибр Сергея Жадана при всей своей кажущейся заземленности – конечно же, дух!
Иными словами, в гностической терминологии, перед читателем – тексты гилика, психика и пневматика. Или же, если угодно, можно к месту процитировать раннего Александра Еременко: “Я сочинил текст огромной поэтической силы. /В нем три силы… / Или, в другой терминологии/ (смотри книги по йоге): /раджас, тамас и саттва. /Пускай это будет для нас как будто бы какая-нибудь клятва…”
Само название книги говорит о границе, твердокаменной стене, лимесе, сооруженном – для защиты от варваров – империей, которая ныне бледно светящийся, как медуза ночью, призрак, хотя еще и не вполне осознает это… Варвары уже давно просочились внутрь, да более того – варвары и основали некогда эту империю, только со временем позабыли об этом!
Империя, как камбала, струится
вдоль дна реальности магической,
сдвигая камуфляж под колорит эпохи,
неся огромный положительный заряд –
сама себе дельфин-минер
из засекреченной лаборатории под Кара-Дагом.
(И.С.)
Концепция книги очевидно строится на особой значимости границы между культурами. Замечу к слову: Вавилонскую башню культуры ни в коем случае не следует путать с укрепрайоном цивилизации, хотя в эпохи распада империй их часто и небезосновательно отождествляют. Авторы – да, со-существуют на границах: языков, жанров, провинций, государств. Но где существует книга? И где ее читатель? И к кому повернуты лица “пограничников”: друг к другу ли – перемигиванием и передразниванием взаимоцитирования, реминисценций и переводов друг друга – или к центрам притяжения и отталкивания?
В сборник вошли стихи из всех предыдущих книг Жадана и Полякова; для Сида же это дебют, прямо скажем, поздний, хотя вроде бы тем и удачный. Уж если дебютировать запоздало, то, пожалуй, именно так и именно в таком мощном составе. Поэты нередко обречены по-овечьи сбиваться в группы с манифестами и потом из этих групп выламываться с шумом и обидами. В данном же случае нечто иное: хотя Сид и Поляков входили некогда в группу “Полуостров”, как это указывается в прилагающемся эссе Сида “Торобоан” и отмечается мимоходом в “зачеркнутом” тексте Полякова: “Вот это – я, вот это Маша, /вот это Звягинцев и Сид:/ команда молодости наша /на белом воздухе сидит”, – здесь отнюдь не группа.
Но что же тогда?
В самом ли деле территория сборника есть та самая нейтральная полоса, где цветы… и где, как утверждает автор концепции, геопоэтика замещает геополитику?
Да, авторы не указаны в оглавлении, зато указано, кто кого переводит: Жадан – Сида и Полякова (притом поляковского оригинала нет в сборнике: ведь это черновик поэмы!), Сид – Жадана. Более того, обращаясь к Жадану, Сид вдруг переходит на украинский:
Серж, розум╗єш, я сьогодн╗ схильний
той кваз╗пром╗скуїтет метафоризувати…
Легко заметны реминисценции у Сида на Полякова, как и реминисценции у Полякова на Сида, и переклички Полякова с Жаданом. Естественно, такие вещи отмечаются у самых разных поэтов, хотя бы некоторое время пересекавшихся. Однако…
Фразу из послесловия: “Крымский миф, столь активно развивающийся Поляковым и Сидом…” – я сперва прочитал “…столь активно развенчивающийся…”.
Случайных ошибок не бывает. Ошибки при чтении так же важны, как и описки (опечатки). Что же мне пыталась подсказать эта?
Вероятно, то, что каждый миф уже в момент своего создания несет зерно саморазоблачения, которое прорастает и, в свою очередь, со временем становится частью этого мифа, включающего в себя все истолкования, в том числе фрейдистские и юнгианские.
В мистической проекции Крым есть круг.
Точнее, ипподром, где ставка – Вечность,
точней, бессмертие.
(И.С.)
Стихотворение “Акмеисты” – как раз прощание с хрестоматийным бессмертием и уж заодно с кумирами:
Не знает отвечать наследный адамит,
но пробует стихи, очками шевелит,
и двигает в тетрадь искрящею рукою
не то, что о себе, а что-нибудь такое…
(А.П.)
Между прочим, здесь словно бы неумышленно соединены адамисты (второе название акмеистов) и адамиты – яростная секта средневековых нудистов, к которой предположительно (почему бы и нет?) принадлежал Иероним Босх.
Совершенно закономерно после этого стихотворения следует посвященный Полякову “Апокриф” Сида:
Лишь бы город Итиль на ночном Итиле,
чьи истоки туманны, а устье во мгле,
засыпал. Бы взахлеб, до упаду,
но писалося Нестору. Бы про родник,
летописец к которому жадно приник,
не вместить бы написанных книг.
Но, разумный хазарин, я прячу себя
в лошадиных костях…
(И.С.)
А за ним, соответственно, – стихотворение Жадана:
Там п’ють абсент при застудн╗й хвороб╗.
Там демони у ж╗ноч╗й подоб╗,
сховавши в горл╗ темну п╗тьму,
сповнять усяку твою забаганку…
Смерть твоя – невелика втрата,
просто зм╗нюється оператор…
(С.Ж.)
В итоге начинает казаться, что перед нами вовсе не три автора, а один под разными псевдонимами. Этому служит совершенная композиция сборника с ее крепкими интертекстуальными сцепками, и это было бы высшей похвалой книге, если только ухитриться не помнить, что любой поэт не очень-то хочет быть похожим на других поэтов.
Империя – именно она так или иначе, разнолико проявляется в текстах триединого “автора” и сплавляет книгу в нечто цельное. Забыть ее так же невозможно, как забыть свою наполненную портвейном (т.е. буквально “вином парадных”) юность (все три поэта в оной империи родились и росли – неизбывный биографический факт). Злость, ностальгия, грусть, презрение, гиньольная жуть, посткоитальная опустошенность и вопреки всему восторг – вот ее следы-клейма в теле, душе и духе книги.
Мы заживо выросли в этой стране
великой, дурной и невольной…
(А.П.)
Империи не исчезают одномоментно – не бывает так, чтобы вот сейчас вдруг кончилась очередная античность и началось очередное средневековье, они могут пастись рядом еще немалое время. Лишь медленно ветшает и разрушается некогда грозный и золотой староимперский язык, порождая из своего ржавого многосуставчатого тела бледные личинки различных варварских наречий, коим тоже предстоит стать великими языками; на них еще напишут когда-нибудь (и почему бы не прямо сейчас?) очередные бессмертные строки, может быть, что вовсе не исключено, и на новоязе “падонков”.
Канонический текст тем и гадок, что ткется сегодня…
(И.С.)
Вот именно: ведь завтра он может стать обязательным для изучения в школах (если “завтра” сохранятся школы, конечно). Впрочем, то же самое можно сказать о тексте апокрифическом.
Поэтам давно (как сказал бы один из “пограничников”, с плейстоцена) свойственно традиционно говорить о трагическом конце эона – и порой в самой горькой безнадежности парадоксальным образом возникает надежда.
Но не в данном случае, кажется. Впрочем, вопрос до самых последних страниц остается открытым.
Что-то дамоклово в воздухе слева,
текел на стенах и смута в душе.
Верьте, товарищи: черное дело
будет вестись и ведется уже…
(И.С.)
Как печальна советская чаша.
Есть другая, печальней стократ:
распадается молодость наша –
это горького сокол арбат!..
(А.П.)
И вот теперь, видимо, самое время вернуться к теме крымского мифа:
Привет из Крыма! Я уже бессмертен.
Сейчас – не так, а по ночам почти
уверен в этом. Странные заботы
меня одолевают…
(А.П.)
Крым – маленькая и ничтожная провинция Первого Рима, под конец утраченная им, затем вновь обретенная Вторым Римом и немедленно ставшая куда более значимой, потом долго грозившая и вредившая Третьему Риму, пока не превратилась в его “здравницу”, и ныне – часть отделившейся провинции, никогда не примирявшейся с метрополией. Провинция провинции – как Галилея. Но по-прежнему вопреки всему Крым горд и упрям, как во дни готского княжества Феодоро, и помнит, что Керчь входит в десятку старейших городов мира наряду с Афинами, Иерусалимом и Вавилоном, что здесь “закололся Митридат”… и так далее, и тому подобное.
Это давно уже не географическое понятие и не историческое, но мифологическое. По-прежнему это магический центр, притягивающий поэтов и авантюристов.
Беда в том, что у нас в Крыму
никогда не водилась Несси,
ни Кецалькоатль, ни Мокеле-м’бембе
(мы и вправду на краю Ойкумены)…
(И.С.)
Оптимистическая поэма, завершающая книгу (хотя книга не хочет кончаться – тут же следует приложение с переводами), и оказывается таким крымским артефактом, вопреки всему обнадеживающим. Все будет хорошо, почти как в “Екклесиасте”, правда, в Тавриде уже кончился яд щитомордников и других редких ядозубов – но карпатские саламандры не подведут.
Свет достаточно неожиданным образом со страстью пробивается сквозь сопротивление темной материи. И уже кажется, что так было с самого начала, что это вышло совсем легко. Словом, как пишет автор все того же “Тлёна”: “Поверишь ли, Ариадна?.. Минотавр почти не сопротивлялся!”