Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2010
Поставленная Ольгой Мартыновой проблема не придумана на пустом месте. Книги Зайончковского, Темникова, недавно вышедший в журнале “Звезда” роман Бориса Дышленко, написанный в 70-х годах, действительно не находят у читателя того отклика, какого хотелось бы. А книги Прилепина, Шаргунова, Садулаева (как кажется) пользуются популярностью. Но основная ошибка (если не сказать – подтасовка) в рассуждениях Мартыновой в том, что она предполагает в авторах какую-то свободу выбора: “при полной свободе выбора они… взяли за образец плохую литературу”. Это в корне не верно. И вот почему: автор не волен над своим талантом. Прилепин, Шаргунов при всем желании не смогли бы писать так, как, скажем, Борис Виан или Итало Кальвино. А если бы попытались, у них бы получилось на редкость скверно.
Что до стилистической безграмотности “новых соцреалистов” (по Мартыновой), то и она тоже – только следствие смешения понятий. Стилистическая безграмотность, негибкость языка никак не связаны с природой таланта автора: стилистически безграмотны могут быть и так называемые реалисты, и так называемые модернисты, здесь нет никакой связи, а если она и наблюдается в ряде случаев, то это только совпадение, случайность – не более.
Авангард и модернизм представляются в статье Мартыновой как что-то изначально хорошее, а реализм – как что-то заведомо плохое, в то время как даже и обсуждать совестно вопрос о том, что лучше. Плохой авангард – хуже хорошего реализма и даже хорошего соцреализма, если уж на то пошло.
Задача критика – не только в том, чтобы писать отзывы на тексты. Критик – это имя, бренд имени самого себя, его задача – выстроить свой собственный образ так, чтобы читатель знал, в какую сторону делать поправку, в каких суждениях он скорее всего будет согласен с этим конкретным критиком, а в каких нет. Чьи же интересы представляет Данилкин? Данилкин – компас аудитории журнала “Афиша”, защитник интересов ищущих “что бы почитать в свободное время, перед сном, во время отпуска”. Было бы странно, если бы он поддержал Мартынову: его бы тогда не поняла собственная аудитория. Впрочем, считать, будто он специально угождает аудитории, неверно, куда вероятнее, что в “Афишу” просто не могли взять критика, не совпадающего с аудиторией, заведомо неинтересного ей, – и в этом смысле Данилкин абсолютно искренен. Радение за идеологическую, отстаивающую интересы общества литературу он сам наверняка внутренне воспринимает как подвиг, как то, что делать “по работе” необязательно, – и такое радение вызывает уважение. Другое дело, что он, в отличие от Мартыновой, не писатель, ему неинтересны технические достижения и новшества в литературе. Он их не может оценить, он только потребляет “десятую воду от той воды, в которой варился заячий суп”, радуясь и причмокивая. Эко вслед за Джойсом, Памук вслед за Эко, а то, что без Джойса не было бы и Памука, – так про это ведь в “Афише” не напишешь: не поймут.
Проблема современных романтиков (а творчество Прилепина, Садулаева, Шаргунова – это никакой, конечно, не новый соцреализм, а неоромантизм в чистом виде) не в том, что они “плохо пишут”. Они могли бы писать лучше (или их могли бы лучше редактировать) – это бы ничего не изменило. Проблема в том, что они не умеют грезить, – Садулаев пытается, но у него это скверно выходит. Они сознательно отвергают всякую фантастику, отвергают не потому, что не хотят или плохо продается, а потому, что, как сказал бы дядя Тоби, это не их конек. Что же до построения сложного (реалистического) конфликта, то и это никогда не получится – такова их писательская физиология.
Но у новых романтиков есть несомненное достоинство (и вот почему это литература): они пишут живым, трепетным языком. Он может быть корявым, невыработанным, неправильным – но он несомненно живой. У Шаргунова, Садулаева, Карасева этого не отнимешь. Предтечи Садулаева и Карасева – в первую очередь, Помяловский, Решетников, Слепцов, писатели того же склада, работавшие в XIX веке. И уже только потом – Абрамов, Распутин и Астафьев, но не как сознательно выбравшие тот же путь, а как рожденные с той же писательской физиологией.
После того как Толстой и Достоевский изменили реализму, впустив в душную комнату свежего воздуха визионерства, ситуация изменилась. Но произошло это не только благодаря их волевому решению. Произошло это еще и потому, что писателей к началу XX века стало больше – не в последнюю очередь сильных писателей – и наработанные кем-то одним приемы могли теперь воспроизводиться сразу целой группой авторов. Из этого-то зародыша и развились натурализм и (недалеко отстоящий от него и даже включающий его в себя) модернизм.
Современная ситуация отличается тем, что дерево уже переросло фазу роста одного ствола – оно растет сразу в нескольких направлениях. Писателю со слабо развитой визионерской способностью нет необходимости вводить в свои произведения фантастический элемент; писателю, склонному к работе над формой, не надо вопреки собственному желанию заставлять себя через силу критиковать образ жизни, например, Обломовых.
Но и ломать под себя литературный процесс (как это сделали в конце своего литературного пути Толстой и Достоевский, а до них Гоголь) теперь никому не дадут. Роль гения изменилась. Гениален теперь не тот, кто меняет направление развития литературы, а тот, кто умеет работать во всех направлениях: и как Репин, и как Пикассо, и как Ван Гог, и как Шишкин. А выбор направления, как ни грустно, определяет плата. Имеет ли кто право упрекать таких гениев за их выбор, за то, что они решили продать свои способности подороже, а не сидеть в нищете? Как следует по-хорошему аттестовать человека, указывающего другому, как распорядиться его имуществом?
Таких гениев у нас сейчас только – Пелевин и Сорокин. А из молодых, с неизвестным будущим, – может быть, Старобинец и Самсонов.
Прочие – Петрушевская, Мамлеев (и ряд других) – не властны над собственным голосом.
Сорокин – коммерческий писатель? Что тут сказать… Счастлив тот, кому есть что продать, не поступаясь совестью.
Думаю, напиши Набоков “Лолиту” сразу же по приезде в Америку, жизнь бы его сложилась совсем иначе.
Чем чревато отсутствие денег? Любимый молодой автор критика Льва Данилкина – Сергей Самсонов – написал хороший, но не выдающийся, на скорую руку набросанный роман. Упрекать его в этом сложно. По тексту романа видно, что вот здесь автор хотел бы пуститься в языковую игру и он даже от скуки позволяет это себе сделать на двух-трех страницах, но счетчик крутится, времени на детали катастрофически не хватает – и вот мы получаем то, что получаем.
Глядя на то, как стонут и корчатся мои литературные сверстники, невозможно согласиться с проповедниками идеала писателя как эдакого отшельника, сидящего на гречневой каше и пишущего бессмертные шедевры. Довлатов писал о жабе, охватывавшей советского литератора, которому следовало бы вымарать абзац уже написанного текста (“килограмм мяса на рынке”). Представьте же чувства современного молодого автора, для которого каждая глава – это две недели (а если он будет писать, как следовало бы, то месяц) на гречке. Все это может показаться несущественным, да и мир теперь вроде бы устроен по-другому: способов заработать на жизнь, как кажется, стало поболе. Но я сам свидетель того, что происходит на практике. Один мой сверстник пишет роман, построенный вокруг старых рассказов и потому несостоявшийся. Другой – наспех выдумывает новаторскую форму для того только, чтобы роман в пять листов можно было написать за два месяца. Обе попытки отчасти удаются – потому что талантливый человек не может писать плохо. Но их следует признать полностью провалившимися только потому, что в основу создания произведения кладется изначально порочная идея.
Что ждет нас дальше? Кто победит: модернизм или неоромантизм?
Мне видится, здесь нас может ожидать большой сюрприз.
До сих пор в моих рассуждениях о литературных направлениях (которые, я убежден, суть не литературные направления, а естественные ниши для писателей определенного склада) как будто сохранялась одна лакуна. А именно: я ни слова не сказал о постмодернизме. Но не сказал только потому, что, на мой взгляд, никакого постмодернизма не было. Цитатность, смешение жанровых границ и прочее, что обычно называют в таких случаях, – как-то этого мало для объявления новой литературной эпохи. Особенно если сравнить с качественными различиями между романтизмом, реализмом и модернизмом (да и классицизмом, если уж на то пошло). Ситуация постмодерна есть, а постмодернизма – нет. И все стенания по постмодернизму не что иное, как жадное ожидание чего-то нового. Но никакого скачка не произошло, и это настоящая катастрофа. По-видимому, предложить что-то новое культура не в состоянии: для этого нет достаточных предпосылок в самом человеке. Все, что было до сих пор, – это такой “модернизм++”, и все, что видится в ближайшем будущем, – это, скорее всего, лишь развитие достигнутого понемножку, по миллиметрику, словом, расширение захваченной территории.
Но кое-какое изменение все же наметилось.
И это видно уже в кинематографе. Достаточно сравнить фильм Алексея Германа-младшего “Бумажный солдат” и фильм Валерия Тодоровского “Стиляги”. Авангард и попсу. Вернее – псевдо-авангард и псевдо-попсу. Потому что при всем своем стремлении казаться авангардом, “Бумажный солдат” – выхолощенная пустышка, в то время как талант и несомненный ум Тодоровского вылились в желание выдать хороший фильм за попсовый (сам фильм при этом – жалоба на то, что в современном обществе настоящее вынуждено рядиться в попугайские тряпки).
Серые пустышки будут пытаться выдать себя за авангард. При этом в ход пойдет апелляция к внешним признакам: языковая “игра”, отсутствие сюжета и проч. – при полной внутренней пустоте. Силлогизм, который будет пущен и уже неоднократно пускался в дело, находится на поверхности: “гениев не понимают -> меня не понимают -> ergo я гений”. Комментарии здесь излишни.
И наоборот.
Пелевин, уже начиная с “Generation P”, полностью “стер” язык в своей прозе. Результаты впечатляют: подъем начальных только тиражей каждой книги с десяти примерно тысяч до ста. Многие считают, что Пелевин на этом и кончился. Но не глупо ли полагать, что в литературе существует только язык? И не самонадеянно ли присваивать автору как цель по сути внешнюю для него задачу – создавать шедевры (да еще в чьем-то субъективном понимании)? Не должно ли быть наконец стране и – тем паче – литературной общественности стыдно, что один из лучших наших писателей вынужден был решиться на такой шаг?
Те, кто считают, что “Гарри Поттер” – попса и мусор, правы, но правы только на две трети. “Гарри Поттер” – это на две трети попса, а на одну треть – гениальное произведение и будущая классика. Гурманы, требующие от писателей столпничества и деликатесной колбасы для избранных, ошибаются, полагая, что цель писателя – создавать продукт для других. Цель писателя – работать, писать, не отступая от своего таланта.
Талантливые люди должны быть счастливы, а те, кто с этим не согласен, пускай явят нам пример своего собственного столпничества, свой подвиг – но только не дешевую подделку, а, скажем, “Чевенгур”.
Литературу ждут непредсказуемые мутации – вот мой прогноз. Появление произведений, созданных по модели “две трети попсы и одна треть шедевра”, исторически неизбежно.
Критика – кровавое дело. Литература – это пот и слезы. И еще боль. Все это обливание друг друга грязью, которое мы наблюдаем постоянно, вызвано не чем иным, как тем, что читателей на всех не хватает, спонсоров на всех – не хватает. А если бы хватало, то и спорили бы потише. Ну и потом, обидно же, когда кто-то делает вроде бы то же, что и ты, а живет лучше. Зависть – такое дело. Сам грешен.
В полемике, послужившей поводом для этого комментария, каждый отстаивает свою позицию так яростно потому, что у каждого из оппонентов есть свои слабые места. И Топоров здесь тоже не прав.
Он не прав, когда пишет в конце своей статьи: “Им можно разве <…> посочувствовать. А можно, впрочем, и не сочувствовать. Можно плюнуть и растереть”.
Нет, нужно, нужно – но только не посочувствовать, а пожалеть. Пожалеть всех, кто втянут в эту отнюдь не литературную игру не до конца реализованных и вовсе нереализованных амбиций. Кто просто не может отступиться, потому что литература для них – жизнь. Коль мы все играем по этим правилам, то как же можно ненавидеть тех, кто обречен на ту же боль?
Пожалеть, конечно, пожалеть, а еще лучше – “обняться и зарыдать”.